Июнь-декабрь сорок первого

Было это с нашим корреспондентом-писателем, имя которого, пожалуй, не стоит называть, он понес заслуженное наказание, и этого достаточно. Мы оставили его в Москве, усадили в "эмку" и отправили на можайское направление. Прошло несколько дней, неделя, другая - нет от него никаких известий. Что случилось? Мы заволновались. Пошли запросы в политуправление фронта, военные советы армий. Никто ничего не знает. Даже не видели его. И вдруг на третьей неделе получаем его материал из... Чистополя о работе какой-то тыловой гражданской организации. Оказывается, он из Москвы на редакционной "эмке" махнул прямо в тот далекий городок. Можно представить себе, какая буря возмущений поднялась в редакции. Сразу же последовал приказ о его увольнении и предании суду за дезертирство.
      Суровое, жестокое было время, которое ни для кого не делало скидок!
      Самое удивительное, что этот человек как будто не был трусом, прошел гражданскую войну, а тут поддался панике, не выдержали нервы. Взвесив все обстоятельства этой грустной истории, решили мы все же обойтись без трибунала, а через военкомат отправили его на фронт, в боевую часть. Между прочим, там он показал себя неплохо, потом стал писать, и его очерки вновь появились в "Красной звезде". Но это было уже через два года.
      * * *
      В романе Константина Симонова есть строки, во многом объясняющие, что произошло 16 октября:
      "Конечно, не только перед Москвой, где в этот день дрались и умирали войска, но и в самой Москве было достаточно людей, делавших все, что было в их силах, чтобы не сдать ее. И именно поэтому она и не была сдана. Но положение на фронте под Москвой и впрямь, казалось, складывалось самым роковым образом за всю войну, и многие в Москве в этот день были в отчаянии готовы поверить, что завтра в нее войдут немцы.
      Как всегда в такие трагические минуты, твердая вера и незаметная работа первых еще не была для всех очевидна, еще только обещала принести свои плоды, а растерянность, и горе, и ужас, и отчаяние били в глаза. Десятки и сотни тысяч людей, спасаясь от немцев, поднялись и бросились в этот день вон из Москвы, залили ее улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам и уходившим на восток шоссе; хотя, по справедливости, не так уж многих из этих десятков тысяч людей была вправе потом осудить за их бегство история".
      Что ж, к этим выводам, сделанным спустя полтора десятка лет после войны, теперь и я могу присоединиться. Но тогда я и все те, кто трудился в Москве и сражался на ее подступах, думали по-другому. И это не требует объяснения...
      17 октября
      Перечитывая ныне все передовые "Красной звезды" за первые сто дней войны, я пришел к твердому убеждению: одной из самых впечатляющих является та, что напечатана 17 октября, - "Отстоим Москву и Донбасс". Она точно и правдиво, не затушевывая и не преуменьшая крайне тяжелого положения, освещает события на главных тогда направлениях. И вместе с тем дышит неподдельным оптимизмом, преисполнена непоколебимой веры в неизбежность нашей победы.
      Впрочем, пусть читатель сам судит о ней. Вот она, точнее - главное из нее:
      "Суровые времена переживает теперь наша Родина. Часть советской территории захвачена врагом. Тысячи советских людей, не успевших уйти вместе с войсками, попали под иго фашистских убийц, мародеров и насильников. Гитлеровские орды, неистовые в своей звериной ненависти ко всему русскому, советскому, бешено рвутся к Москве, в глубь Приазовья, к Донбассу...
      Советский народ может гордиться героизмом своей Красной Армии. Уже третью неделю наши войска сдерживают такой новый отчаянный напор врага, который вряд ли выдержала бы любая иная армия. Враг продвигается, но далеко не так, как намечал в своих планах германский генеральный штаб и как об этом трубил презренный выродок человечества Гитлер...
      И все же враг еще не остановлен. Положение продолжает оставаться угрожающим. Опасность, нависшая над нашей Родиной, особенно под Москвой и в Донецком бассейне, исключительно велика.
      В эти грозные дни особенно важно уметь правильно расценивать текущие события, не впадая ни в какую крайность. Недооценка опасности создавшейся обстановки является преступным легкомыслием, но не менее преступно и шарахаться в другую сторону, жить только сегодняшним днем, забывая о грядущем.
      Никакая опасность, как бы сильна она ни была, не может затуманить перспектив нашей борьбы. Какие бы тучи ни застилали горизонт, мы твердо знаем: будет час - и для нас засияет солнце! Каких бы успехов ни достигал враг, всегда будем помнить: успехи эти - временные, победа в конечном счете будет за нами...
      Внезапность нападения дала огромные преимущества врагу. Гитлер лихорадочно спешит использовать до конца это преимущество, пока оно еще существует. Он знает, что время работает против фашистов. Он старается перегнать время, ищет молниеносного решения борьбы, ибо длительная, затяжная война - гибель для фашизма. Вот почему новое, небывалое еще по яростному напору наступление немцев питается не столько их силой, как слабостью. Есть такие деревья - могучие на вид, но с прогнившими насквозь корнями. До поры до времени они надменно высятся над всем вокруг, но наступает час - и порыв ветра рушит их, как соломинку...
      Но при всех этих условиях победа не придет сама. Ее надо добыть в упорных и ожесточенных боях, ценой героической и беззаветной борьбы. Победа не сваливается готовенькой с неба - ее завоевывают. Ребячеством было бы ожидать, что враг, даже чувствуя неизбежность провала своих планов, сразу покорно и беспомощно сложит руки. Наоборот: это только усиливает его ожесточение, его напор. Путь к нашей победе лежит через много суровых испытаний, жестоких и кровопролитных боев.
      Воины Красной Армии должны пройти этот путь до конца. Сейчас мы еще только защищаемся. Мы бьемся с врагом не на жизнь, а на смерть, отстаивая свою свободу и независимость, отстаивая Советскую власть, спасая наших жен и детей от мук и насилий, наш народ - от рабства и физического истребления. Но, защищаясь, мы изматываем и обескровливаем фашистские орды, приближая этим час их разгрома. Чем крепче будет наш отпор врагу, чем мужественнее и упорнее будут противостоять воины Красной Армии яростному натиску гитлеровских мерзавцев, тем ближе час нашего торжества.
      На каждом рубеже стойко и отважно биться с врагом, непрерывно истреблять его живую силу и технику! Отобьем натиск гитлеровских орд, сделаем подступы к Москве и Донбассу могилой для фашистов! В наших силах добыть победу! Наше упорство и бесстрашие в борьбе остановят озверелого врага, решат в конечном счете исход войны".
      Не могу сказать с полной уверенностью, кто писал эту передовую. Но хорошо помню: когда ее принесли мне, у меня был Петр Павленко. Я знал по нашей совместной работе в газете "Героический поход", какой он превосходный мастер по части передовых. Был там такой случай. Потребовалось нам в срочном порядке дать передовую о подготовке войск к действиям в непривычных для них условиях зимнего Заполярья, с его круглосуточной ночью, дремучими, заваленными снегом лесами, непроходимыми болотами, бесчисленными озерами и неприступными гранитными утесами. Решили мы с Павленко писать эту передовую вдвоем. Петр Андреевич сел за мой стол, а я по привычке прохаживался из угла в угол и размышлял вслух. Павленко писал молча и очень быстро. Так быстро, что я даже усомнился: слушает ли он меня? Минут через тридцать сорок передовая была готова. Павленко вручил мне рукопись, озаглавленную коротко и энергично. "В лес!" Прочитал я текст и ахнул от неожиданности: из всего, что я "диктовал" Петру Андреевичу, остались лишь факты. Остальное он написал по-своему, лаконичными фразами, звучащими как афоризмы, убедительно и эмоционально.
      Вспомнив тот случай, я спросил его:
      - Петр Андреевич, срочных дел у тебя сейчас нет? - И, не ожидая ответа, попросил: - Поколдовал бы ты над этой передовой!..
      Он взял ее у меня и ушел в свою комнатку. Через два часа вернулся и вручил мне те же пять листиков, но каждый из них был испещрен его бисерным почерком, многие абзацы переписаны заново, приклеены вставки. Строки о дереве с прогнившими корнями - это одна из его вставок.
      Когда передовую набрали, Петр Андреевич снова зашел ко мне, сделал в гранках несколько дополнительных поправок и отметил с шутливой улыбкой:
      - Она даже мне понравилась...
      19 октября
      Второй день подряд печатаем мы статьи Алексея Толстого. Та, что опубликована в прошлом номере, называлась "Враг угрожает Москве". Не знаю даже, с чем сравнить это взрывной силы выступление писателя. Помнится, еще в августе на Малой Дмитровке сидели мы вчетвером - Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Илья Эренбург и я, - обсуждали последние вести с фронтов, делились собственными фронтовыми наблюдениями. Зашла речь о благодушном отношении наших бойцов к гитлеровцам. Толстой сказал:
      - В четырнадцатом году русские солдаты были милосердны к врагу. И тогда это считалось в порядке вещей. Но сейчас другой враг и другая война. Не на жизнь, а на смерть!
      В статье повторяется та же мысль. Писатель сравнивает гитлеровское нашествие с войнами "на заре истории, когда германские орды под предводительством царя гуннов Аттилы двигались на запад, в Европу, для захвата земель и истребления всего живого на них".
      "В этой войне, - говорит он, - мирного завершения не будет. Россия и гитлеровская Германия бьются насмерть, и весь мир внимает гигантской битве, не прекращающейся уже более ста дней".
      "Мы, русские, часто были благодушны и беспечны. Много у нас в запасе сил, и таланта, и земли, и нетронутых богатств. Но не во всю силу понимали размер грозной опасности, надвигающейся на нас. Казалось, так и положено, чтобы русское солнце ясно светило над русской землей..."
      Но, порицая благодушие, Алексей Николаевич с неизмеримо большим гневом ополчается против малодушия:
      "Пусть трус и малодушный, для кого своя жизнь дороже Родины, дороже сердца Родины нашей - Москвы, гибнет без славы, ему нет и не будет места на нашей земле".
      "Красный воин должен одержать победу. Страшнее смерти позор и неволя. Зубами перегрызть хрящ вражеского горла - только так! Ни шагу назад!.."
      Как заклинание звучат заключительные строки статьи: "Родина моя, тебе выпало трудное испытание, но ты выйдешь из него с победой, потому что ты сильна, ты молода, ты добра, добро и красоту ты несешь в своем сердце. Ты вся в надеждах на светлое будущее, его строишь своими большими руками, за него умирают твои лучшие сыны.
      Бессмертная слава погибшим за родину. Бессмертную славу завоюют себе живущие".
      Алексей Николаевич по-прежнему предоставлял нам полную свободу в отношении заголовков. Вот и для этой статьи он предложил три названия - на выбор: "Ни шагу назад", "Зубами перегрызть вражеское горло" и "Москве угрожает враг". Мы выбрали последний вариант.
      А теперь - о статье Толстого, опубликованной в газете 19 октября. Тема сложная, но чрезвычайно важная, вытекавшая из выступления Сталина 3 июля: "При вынужденном отходе частей Красной Армии... все ценное имущество... которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться". Газеты как-то глухо сообщали о тех жертвах, на которые мы сознательно шли, взрывая и уничтожая все, что не удавалось эвакуировать. Нелегко было советским людям идти на это, потому, вероятно, и газеты молчали.
      В те дни прибыл с Южного фронта Николай Денисов. Он был там, где шли бои на подступах к Запорожью, видел, как эшелон за эшелоном уходили на восток наши заводы. О драме на Днепре следовало сказать во весь голос. И не для слез. "У нас их нет, - потом напишет Толстой, - их иссушила ненависть". А ради клятвы: "За гибель - гибель!"
      Опять направился наш гонец в Горький с моим письмом к Алексею Николаевичу: "Мы хотим выступить со статьей о Днепрогэсе. Статья о Днепрогэсе вызовет еще большую ненависть к гитлеровцам... Посылаем к Вам Медведовского, он все расскажет".
      Тема пришлась Толстому по душе. Три дня подряд, отложив все дела, Алексей Николаевич работал над статьей. Всех гнал от себя, чтобы не отвлекали.
      - Только однажды, за обедом кажется, - вспоминает Медведовский, после напряженной многочасовой работы Толстой завел было обычно очень долгий разговор на любимую тему - о своей уникальной коллекции курительных трубок. Показал их.
      Но корреспонденту было не до трубок. Он помнил, с каким нетерпением ждет редакция статью Толстого, и вроде бы шутя сказал:
      - Алексей Николаевич, если я задержусь, меня уволят...
      - Ничего, - улыбнулся в ответ писатель, - я вас как-нибудь устрою. Однако разговор, грозивший затянуться, на этом оборвался, - Толстой снова вернулся к письменному столу и принялся размашистым почерком дописывать свою статью.
      К тому времени, когда статья была закончена и поступила наконец в редакцию, обстановка на фронтах еще больше ухудшилась, немцы вышли на ближние подступы к Москве, и все наши помыслы, все заботы сосредоточились на битве за столицу. Нужно было и в статье Толстого как-то связать Днепрогэс с Москвой. Пришлось Медведовскому еще раз ехать в Горький.
      Толстой быстро внес в готовый текст необходимые дополнения, и 19 октября его статья под названием "Кровь народа" появилась в "Красной звезде", заняв половину третьей полосы. Позже Алексей Николаевич отметил в своей автобиографии, что это было одно из двух его публицистических выступлений, получивших "наибольший резонанс".
      В статье прозвучали новые мотивы. Говоря о великих жертвах, на которые идет наш народ во имя победы над врагом, писатель сделал акцент на том, что являлось главным в разгар битвы за Москву:
      "Но жертвы самой большой, но Москвы в жертву мы не принесем. Пусть Гитлер не раздувает ноздри, предвкушая этот жертвенный дым. Звезды над Кремлем кинжальными лучами указывают русским людям: "Вперед! Вперед на сокрушение врага! Вперед - за нашу свободу, за нашу великую Родину, за нашу святыню - Москву!"
      Огромное впечатление, произведенное этой статьей на умы и сердца советских воинов, засвидетельствовал критик Александр Дымшиц, работавший тогда в армейской газете:
      "Помнится, в дни, когда враг угрожал столице, поздней осенью 1941 года, в полку на Карельском перешейке агитатор читал бойцам перед строем статью Толстого "Кровь народа". Люди стояли молча, охваченные глубоким душевным волнением. Волновался и агитатор, голос его то срывался, то возвышался до крика. Чувствовалось, что от слов Толстого, ясных и веских, каждому бойцу становилось легче на душе, ибо каждый из нас верил писателю, утверждавшему, что поход Гитлера на Москву закончится нашей великой всенародной победой.
      А когда агитатор дочитал статью, я услышал, как пожилой солдат с характерным псковским выговором сказал другому, молоденькому и голубоглазому, что Москву, видно, и впрямь отстоят и что "Толстой пишет крепко и доказательно".
      * * *
      Ведя речь о связях редакции с Алексеем Толстым в период его пребывания в Горьком, я многократно называл нашего корреспондента Дмитрия Медведовского. О нем самом тоже надо сказать немного.
      Не случайно мы посылали именно его к Толстому. Писателю нравился этот боевой, неутомимый журналист, с которым он познакомился еще в 1939 году во Львове во время освобождения Западной Украины, ездил с ним к летчикам. Личные симпатии в нашем журналистском деле тоже не мало значат.
      Медведовского очень ценили в редакции. И пожалуй, больше всего за то, что он мог, как у нас говаривали, хоть из-под земли добыть нужный для газеты материал. О нем можно сказать, что это был репортер от бога. Если где случалась заминка, завал, туда сразу же мчался в порядке "скорой помощи" Медведовский и с пустыми руками не возвращался.
      Запомнился еще с первого полугодия войны такой случай. Дошел до нас слух, что один из парашютистов прыгнул с высоты 700 метров. Что-то случилось с парашютом - не раскрылся, но человек, упавший на землю, не получил даже повреждений. Вызвал я к себе Медведовского и говорю:
      - Надо бы дать заметку об этом.
      - А где такое случилось? - осведомился Медведовский.
      - Вот этого я совсем не знаю. Ищите...
      Он обзвонил всю Москву, все подмосковные аэродромы. Никто ничего не знает. Впервые от него, мол, услышали о таком чрезвычайном эпизоде. И все же к вечеру принес заметку. Нашел-таки воинскую часть, где служил парашютист, и там все узнал. Оказывается, ему повезло: приземляясь, он скользнул по заснеженному склону глубокого оврага и не только не разбился, но даже повреждений не получил. И не только из-за исключительности этого эпизода, но и из-за уважительности к Медведовскому заметку напечатали на первой полосе, под передовой.
      Так он работал в самой редакции, и это нас вполне устраивало. Но не устраивало самого Медведовского. Он рвался на фронт, и, к нашему удивлению, не корреспондентом, а непосредственно на боевую работу. Долго я тянул, но в конце концов он добился своего. В середине сорок третьего года я вынужден был уступить ему, так же как в свое время уступил настойчивым просьбам капитана Назаренко. Медведовский получил назначение на должность заместителя командира полка по политчасти в 23-ю стрелковую дивизию. Со своим полком он прошагал до Чехословакии, не раз отличался в боях, был дважды контужен и ранен. Много можно было бы рассказать о его мужестве и доблести в бою. Но ограничусь лишь несколькими строками из книги воспоминаний бывшего начальника штаба этой дивизии, впоследствии командарма, ныне генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза С. А. Андрущенко:
      "На правом фланге бой разгорелся с еще большим ожесточением. Гитлеровцы бросили здесь до батальона пехоты при поддержке десяти танков и САУ. Пропустив машины через свои окопы, бойцы встретили пехоту дружным залповым огнем. Организовал его находившийся там заместитель командира полка по политчасти Д. Д. Медведовский, человек исключительной смелости, любимец бойцов. Само его появление среди воинов всегда вызывало воодушевление..."
      Как было не радоваться нам за своего краснозвездовского однополчанина!
      * * *
      После почти трехнедельного молчания наконец объявился Константин Симонов. Прислал очерк. Но не об английских летчиках, для чего был послан в Мурманск, а о дальних разведчиках из морской пехоты.
      Причины выяснились уже по возвращении Симонова в Москву. Он побывал в английской летной части, собрал интересный материал и даже написал очерк. Но в тот самый день, когда работа была закончена, пришла газета "Известия" - и там Симонов увидел репортаж на эту же тему. С досадой отметил про себя: "Опоздал, обскакали нас". И не стал обременять телеграф "бесполезным делом".
      Да, мы не любили ходить по дорожкам, протоптанным нашими коллегами. Однако это был особый случай. Тут Симонов, пожалуй, ошибся. Вероятно, мы бы все-таки напечатали его очерк.
      Но чего нет, того нет. Обратимся к тому, что есть, - к другому очерку Симонова, напечатанному в газете 19 октября. К слову сказать, этот очерк Константина Михайловича можно найти лишь в комплекте "Красной звезды". А он небезынтересен, хотя, вопреки обычному правилу Симонова, написан не по личным впечатлениям, а на основе продолжительной беседы с командиром разведгруппы лейтенантом Геннадием Карповым. Читая этот очерк, поражаешься, как много в нем деталей, которые, казалось бы, могут открыться лишь тому, кто сам при сем присутствовал. Вот, к примеру, картинка возвращения разведгруппы из привычного ночного поиска:
      "Идти в обход было поздно, оставалось прорываться прямо вдоль берега. На их счастье был отлив. Во время отлива здесь, на побережье, обнажаются отмели и мелкие островки сливаются с берегом. Поддерживая истекавших кровью товарищей, прячась за каменистыми островками, разведчики по колено в воде пробирались по морскому дну вдоль берега, шли медленно, падая, срываясь со скользких, обросших морской травой камней.
      Было уже под утро, когда они дошли до наших позиций. Трое здоровых поддерживали троих раненых. Один остался лежать там, в скалах Финляндии, скрестив на груди неподвижные руки. Далеко за линией фронта все еще не утихала артиллерийская канонада. Еще били немецкие орудия и минометы по каменистой сопке, будто бы занятой неуловимыми русскими и ставшей могилой для нескольких десятков немецких солдат".
      Из того же очерка читатель узнает, что Карпову и его боевым товарищам приходилось порой и покруче:
      "Они делали пятнадцатисуточные переходы, не разжигая костров, не кипятя воды, не варя горячей пищи. Они шли по ночам через болота по колено в воде и лежали в трясине целыми днями, прячась и выжидая. Когда кончались запасы пищи, они все-таки шли до конца, питались полусырым мясом случайно застреленного оленя.
      За сто километров в тылу врага и почти на глазах у него, зазубрив кинжалы, они перепиливали ими, как ножовкой, телеграфные и телефонные провода, валили столбы и камнями перебивали кабель. Они не только умели проходить незамеченными где угодно и когда угодно, но ухитрялись с боем брать пленных и по секретным тропам приводить их на допрос.
      Закончив операцию, взбудоражив врага, они в смертельной опасности терпеливо ждали в потайных бухтах, когда погода позволит кораблю подойти и снять их. Из них вырабатывались люди, каждый из которых стоит десяти несгибаемые, бесстрашные, не щадящие своей жизни и беспощадные к врагу".
      Люди эти настолько заинтересовали Симонова, что вскоре он сам отправился с ними в тыл врага, на Пикшуев мыс.
      * * *
      Вновь появилось в газете имя К. К. Рокоссовского. Он под Волоколамском. Армия его и здесь ведет тяжелые оборонительные бои. В ее составе знаменитый кавалерийский корпус Л. М. Доватора, стрелковые дивизии генерала И. В. Панфилова и полковника А. П. Белобородова. Наши корреспонденты сообщают, что накануне в полосе армии Рокоссовского немцы дважды предпринимали сильнейшие атаки, но успеха не имели. Однако общая обстановка под Москвой продолжает оставаться угрожающей.
      21 октября
      Этот номер вышел во вторник. Значит, готовили мы его два дня, начиная с воскресенья 19 октября.
      О 19 октября я только что рассказывал. Однако не рассказал, пожалуй, главного. Необходимо продолжить.
      У меня сидит спецкор Зигмунд Хирен. Сегодня вернулся из Ленинграда; его вызвали в Москву, чтобы усилить корреспондентскую группу на Западном фронте. Рассказывает о жизни блокадного города. Наш разговор был прерван фельдъегерем Ставки. Он доставил пакет. Обычная информация приходит к нам из ТАССа. Когда же появляется этот офицер с кубиками лейтенанта на петлицах, значит, что-то очень срочное и очень важное. Вскрываю пакет о пяти сургучных печатях. Читаю: "Сим объявляется..."
      Глаза непроизвольно задержались на этих двух непривычных в наше время словах. Начинаю читать снова:
      "Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100-120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии тов. Жукову, а на начальника гарнизона города Москвы генерал-лейтенанта тов. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах...
      1. Ввести с 20 октября 1941 г. в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.
      2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов с 12 часов ночи до 5 часов утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска...
      3. Охрану строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возложить на коменданта города Москвы...
      4. Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.
      Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие.
      Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин.
      Москва, Кремль, 19 октября 1941 г."
      Это было историческое постановление ГКО о введении в Москве осадного положения. Двум командующим - генералу армии Жукову и генерал-лейтенанту Артемьеву - поручена оборона столицы. К Жукову, решил я, съезжу завтра, а как будет действовать Артемьев, надо сегодня же узнать. Я и сказал Хирену:
      - Поезжайте в МВО к Артемьеву, возьмите интервью для газеты...
      Умчался спецкор.
      Впереди ночь, целый день и еще одна ночь. Времени немало, чтобы поразмыслить над этим необычным документом и подумать, как все это подать в газете.
      "Сим объявляется..." - снова возвращаюсь мысленно к необычному началу постановления ГКО. Такой оборот речи, непривычные слова, извлеченные из глубины древности, придали постановлению особое звучание. Наверное, Сталин обратился к стилю старинных русских указов для того, чтобы все прониклись чувством исторической ответственности за переживаемые дни.
      Противоречивые чувства владели нами. "Осадное положение"! Эти сжимающие горло слова психологически никак не совмещались с нашими привычными представлениями о Москве, столице могучего Советского государства. Но в то же время все мы понимали, что Москва действительно осаждена, враг уже в ее пригородах, а значит, против него должны ополчиться поголовно все москвичи и везде обязательны образцовый порядок, строгая дисциплина, неустанный труд. Эти трезвые соображения и легли в основу передовой статьи для очередного номера газеты. Называлась она "Отстоим нашу Москву!". В ней так прямо и сказано:
      "...Вся жизнь многомиллионного города отныне подчинена жизни наших войск, жизни фронта и в интересах фронта регламентируется военным командованием. Москва становится городом-воином. Весь ее быт, весь ее труд, вся ее жизнь строится отныне на воинский лад - организованный, твердый и жесткий".
      Под утро вернулся Хирен. Он принес статью генерала Артемьева, а заодно и подтверждение наших догадок о том, что постановление ГКО писано Сталиным. Артемьев, вызывавшийся вчера в Государственный Комитет Обороны, рассказал корреспонденту, что подготовленный заранее проект постановления о введении в Москве осадного положения страдал расплывчатостью, неопределенностью словом, не соответствовал создавшейся обстановке. Сталин его отклонил и тут же сам стал диктовать: "Сим объявляется..." И продиктовал постановление до последней точки.
      Накал страстей, в каком принималось это постановление, передался, конечно, и присутствовавшему при том Артемьеву, отразился в его статье. Она содержала такие, например, строки:
      "Нужно быть готовыми к тому, что улицы Москвы могут стать местом жарких боев, штыковых атак, рукопашных схваток с врагом. Это значит, что каждая улица уже сейчас должна приобрести боевой облик, каждый дом должен стать укреплением, каждое окно - огневой точкой и каждый житель Москвы солдатом..."
      "Все те, в ком бьется честное сердце советского гражданина, выйдут на уличный бой с ненавистным врагом..."
      "Население города Москвы вместе со всей Красной Армией уже сейчас должно подготовиться к борьбе не только с вражеской пехотой, но и вражескими танками. Из окон, из ворот домов, из каждого закоулка посыплются на немецкие танки бутылки с горючим, связки гранат. Мы не пропустим вражеских танков..."
      Так категорически и было все сказано.
      Правда, эту статью мы не сразу напечатали. Меня, как редактора, смущало одно обстоятельство: не подумают ли читатели, что на фронте полная катастрофа, если мы уже заговорили об уличных боях в столице. Прихватив статью, поехал в Перхушково, к Жукову. Высказал ему свое сомнение. Георгий Константинович прочитал весь текст статьи, подумал, потом улыбнулся и ответил мне фразой, я бы сказал, афористичной:
      - Лучше быть готовыми к тому, чего не будет, чем не быть готовыми...
      В тоне, каким было сказано это, я уловил непоколебимую уверенность командующего фронтом в том, что Москва будет удержана.
      Статья Артемьева появилась в "Красной звезде" под заголовком "На защиту Москвы". Заканчивалась она вещими словами: "В боях за Москву мы нанесем врагу такой удар, который явится началом конца гитлеровских походов! Москву мы отстоим!"
      В том же номере газеты от 21 октября мы напечатали многочисленные отклики из войск и трудовых коллективов Москвы. В их числе - письмо из "N-го дзота". Такие огневые точки появились уже на всех окраинах Москвы, и вот с одной из них на всю страну, на весь мир прозвучали мужественные слова:
      "Если хоть один немецкий танк пройдет линию укреплений, мы сами ляжем под его гусеницы и собственными телами преградим ему путь в Москву. С чувством высокого удовлетворения встретили мы появившееся сегодня постановление Государственного Комитета Обороны...
      Начальник N-го дзота Н. Попов".
      О таком же боевом настрое сообщает наш корреспондент Яков Милецкий, побывавший в одном из подмосковных истребительных батальонов. По свидетельству Милецкого, дом, где расположился штаб этого батальона, удивительно напоминает пограничную заставу. Вот с какого-то поста доносят по телефону о задержании паникера и шкурника; он заведовал торговой базой, но бросил ее на произвол судьбы, погрузил в машину собственные пожитки, прибавил к этому несколько ящиков с уворованными с базы продуктами и пытался удрать. Задержан переодетый немецкий летчик со сбитого самолета. Задержан дезертир, бросивший оружие и товарищей... Словом, постановление ГКО в действии!
      Над второй полосой газеты - призыв: "Нашу родную Москву мы ни за что не отдадим врагу. Не жалея ни крови, ни жизни, до последнего вздоха будем защищать советскую столицу". А в центре полосы заверстана на две колонки большая фотография командующего Западным фронтом генерала армии Г. К. Жукова. Появление ее на страницах "Красной звезды" необычно. 20 октября в редакцию позвонил Сталин и сказал:
      - Напечатайте в завтрашней газете фото Жукова...
      Такое распоряжение было для меня полной неожиданностью. До сих пор в "Красной звезде" публиковались фотографии командиров подразделений, частей, дивизий, иногда корпусов. Всегда в связи с какой-то их боевой удачей. А вот командующие фронтами... Не было еще у нас побед такого масштаба, чтобы подымать на щит командующих фронтами.
      Конечно, я не стал спрашивать Сталина: "Почему? Зачем?" Но один вопрос все же задал. Вероятно, по инерции. Ведь во всех других случаях, когда в редакцию поступал какой-то официальный материал, обычно указывалось, на какое место его поставить. Вот и в этот раз у меня вырвалось: