XXXI

Единственные видимые миру слезы Элизабет пролила 4 июня 1968 года — на серое ковровое покрытие зала заседаний в Брюсселе, где она принимала участие в переговорах. Доктор наук из Голландии, ответственная за медицинскую службу Европейского Сообщества, объявила на трех принятых там языках — английском, немецком и французском, — что глава французской делегации скончался.

К своему стыду, Габриель должен сознаться, что этой скорбной новости он обязан одним из лучших воспоминаний своей жизни, поскольку Элизабет, убитая горем, позвонила ему:

— Кожев умер… — И добавила нечто, ставшее для Габриеля лучшим подарком и так мало соответствующее ее манере говорить: — Ты мне нужен.

Ее звонок застал его на террасе агентства: во влажной атмосфере, напоминающей подвальную, он обирал вредителей с груши. От неожиданности инструменты выпали у него из рук. Он тут же решил ехать. Никто его не удерживал. Его лицо было как небо Ирландии: солнце вперемежку с хмарью.

— Меня ждут.

Хотя будни ботаников и проходят среди нежных созданий — растений, им, конечно же, ведомо, какими суровыми испытаниями полна жизнь. Коллеги от всего сердца пожелали ему удачи.

Кто был этот человек — причина столь неподдельного горя?

Зная, с каким обожанием относилась к нему Элизабет, и ревнуя, Габриель порасспрашивал людей своего круга. В результате выяснилось, что обожание это было вполне оправданным.

Александр Кожевников родился в Москве в 1902 году. Он приходился племянником Василию Кандинскому. Эмиграция. Учеба в Сорбонне.

Однажды ему пришлось заменить экспромтом заболевшего преподавателя. Новость обошла весь Париж: Россия дала миру человека, что-то смыслящего в Гегеле! Его лекции имели большой успех, собирали полные аудитории. В списке его слушателей и почитателей были Жак Лакан, Реймон Арон, Роже Кайуа, Жорж Батай, Реймон Кено и даже Жан-Поль Сартр, совсем юный в ту пору…

Шел 1945 год. Философ был слегка обескуражен, устал от книг. И решил из мира теорий перенестись в мир реальностей. Эдгар Фор, один из самых умных политиков Франции XX века, которому не хватило характера, чтобы сделать великую карьеру, предложил ему занять должность советника директора по внешнеэкономическим связям. Он принимает предложение и в пятидесятые годы вырабатывает позицию Франции в международных торговых делах.

Однажды ему присылают юную стажерку, неопытную, но очень увлеченную. Зовут ее Элизабет. Между ними завязываются неформальные дружеские отношения.

Что делать ночью подле плачущей женщины? Подбирать кончиками пальцев соленые слезинки?

Держать ее молча за руку?

Предлагать ей прохладного лимонада или обжигающей липовой настойки?

Окружить ее нежностью и беречь ее сон, когда наконец она засыпает под утро?

Теоретик с мировым именем в области отношений господина и раба пожелал быть похороненным как можно ближе к тому месту, на котором его застигнет смерть. Последнее проявление мудрости: к чему хитрость, когда приходится сдаваться. Поскольку решает смерть, пусть сама за все и отвечает. Она, надо сказать, неплохо распорядилась: в пригороде Брюсселя, Эвере, почти по соседству со штаб-квартирой Северо-Атлантического блока было небольшое кладбище. Если б ему вздумалось послушать, о чем идет речь на заседаниях, он мог бы расслышать извечные разглагольствования высокопоставленных военных чинов: устрашение, подавление, контрудар, защита святынь…

Когда гроб опустили в могилу, Элизабет с такой силой вцепилась в локоть Габриеля, что у него перехватило дыхание и сжалось сердце.

— Он был мне отцом и матерью, тем, кто объяснил мне суть вещей… — прошептала она и добавила очень странную фразу: — Я отомщу за него.

Позже, уже у выхода с кладбища, застыв перед стелой, установленной королевой Викторией британским офицерам, павшим при Ватерлоо, она подняла голову и повторила:

— Я отомщу за него.

Габриель не посмел расспрашивать ее, что значат эти слова, благодаря которым она, казалось, только и держалась на ногах. Вернувшись в Париж, она установила в своем крошечном офисе на набережной Бранли раскладушку и перестала выходить. В те годы внешнеторговые организации Франции располагались в постройках барачного типа и ждали лучших времен. Привратник доставлял ей кофе и салаты в пластиковых, плохо закрывавшихся коробочках. Кое-кто еще помнит об этом: из коробочек с салатами на потертый молескин бесконечных коридоров тек соус, и к двери Элизабет тянулись жирные следы. Это была нить Ариадны.

Опасались за ее рассудок. Но не Габриель, который к тому времени уже изучил ее. Она действовала в согласии со своей интуицией.

1. За его смерть заплатили враги нашей страны.

2. Смерть унесла Александра, главного защитника нашей коммерческой стратегии.

3. Элизабет будет работать за двоих.

4. Франция не утратит своего положения в мире.

XXXII

Конечно, мне приходится больше говорить о себе, чем о ней. Но не думай, что она недостаточно сильно любила меня, что в ее жилах текла водица. Ее любовь ко мне то воспламеняла ее, то замораживала, то воодушевляла, то терзала. Ее постоянное присутствие ни в малой мере не утоляло ее, наоборот, разжигало потребность быть с любимым. Габриель. Мне нужен Габриель. Раз нет его самого, пусть будет его голос. Эта потребность сжигала ее. Однажды она удрала с семейного обеда под совершенно немыслимым предлогом — якобы следовало предупредить консьержку о том, что в подвале кран дал течь. На вопрос мужа, нельзя ли это отложить до десерта, она ответила отрицательно.

А все потому, что она разглядела под окнами на углу дома разбитые стекла телефонной будки и болтающуюся трубку.

Ей были знакомы все кабинки в округе, и каждой из них отводилась своя роль: от самых приближенных к семейному очагу и оттого рискованных, используемых лишь в случае крайней необходимости, до самых дальних, предназначенных для нескончаемых нашептываний («Я люблю тебя. — Я сейчас приду. — Ты же знаешь, что это невозможно» и т. п.).

В ту ночь все кабинки, и даже ту, что у метро, и ту, что напротив Министерства вооружений, постигла одинаковая участь. А аппаратом в холле больницы Неккер нельзя было воспользоваться, поскольку время посещений давно закончилось.

Несолоно хлебавши вернулась она домой.

— Где ты была? — поинтересовались домочадцы.

Что тут ответишь. Можно лишь запереться в ванной и, отключившись от звуков внешнего мира, повторять про себя: «Так больше нельзя, нужно объясниться». И вдруг ей на память приходит, что, пробегая мимо стоянки такси перед отелем «Лютеция», она слышала долгие звонки. «Да ведь это наверняка был Габриель. Ну конечно. А я не догадалась взять трубку!!!»

Что такое женщина, нарушающая супружескую верность? Несчастнейшее в мире существо, если выходят из строя телефоны-автоматы. (Речь идет о временах, когда еще не существовало мобильных телефонов.)

XXXIII

Если бы не продажа оружия, ни за что бы министр внешней торговли не счел необходимым провести два дня в самом неприглядном месте мира — Саудовской Аравии, освободив на это время свою сотрудницу и позволив ей обрести душевный покой в объятиях любимого.

— Ты что, занимаешься расследованием? Элизабет не могла бы выразиться точнее. В течение тех трех часов, что они провели взаперти в отеле «Режина» (порой приходилось идти и на такое), Габриель исследовал каждый закоулок любимого тела. Но ничего не отыскал, ни единого признака того, что муж дотрагивался хоть однажды до этого шедевра.

Когда же она оделась и села в такси, помчавшее ее к левому берегу по авеню Генерала Лемонье, Габриель бросился к сестрам. Они ждали его в условленном месте — кафе «Анжелина».

— Никаких следов.

— Ты уверен? Женщина что сундук. Мужчина непременно оставляет в нем частицу себя: запах, привычки, воспоминания.

— Повторяю, ни единого следа. Поверьте, я искал как следует. Не думаю, что вообще можно так глубоко внедриться в женщину, как я сегодня.

— Как я счастлива! — мечтательно произнесла Клара.

— Замечательно. Когда начнется ваша совместная жизнь? — спросила практичная Энн.

— Об этом не было речи.

— Но ты задавал этот вопрос?

— Я бы не получил ответа.

— Бедный Габриель, — вздохнула Энн.

— Как «бедный»? Почему? Я и не представлял, что можно быть таким счастливым.

— Боюсь, сестра права, — проговорила Клара.

— Если на женщине ни одного следа от общения с мужем и при этом она не пакует немедленно чемоданы…

Клара закрыла глаза и вполголоса повторяла слова Энн, словно проживала заново далекую и мучительную сцену.

— Да, чемоданы… навсегда…

— Значит, тебе попалась худшая из женщин твоей жизни, какая только возможна.

— Да, Габриель, худшая.

— Не только островитянка, но и законница.

— Что это значит?

— Сам узнаешь.

— Каждый сам открывает для себя истину.

— Наше дело — направить тебя. Ничего больше.

Я уже свыкся с мыслью, что люблю островитянку. Ее тело — как остров. Наши свидания — как острова. Я плыл от одного обрывка своей жизни к другому, от завтрака к чаю вдвоем, от обеда к нескольким ночным часам. И старательно подшивал эти благословенные мгновения, складывая их в архив памяти. Час за часом выстраивал наше общее пространство. Но теперь новая загадка: законница. Что бы это значило?

Черт бы побрал моих двух мачех: они вливали в меня через ухо яд, заставляя вглядываться в женщину всей моей жизни и видеть в ней некое непонятное загадочное существо.

— Что-то не так? — спросила Элизабет, когда мы вновь оказались в номере отеля «Режина».

Ей вовсе не нравилось, как на нее смотрел Габриель, она в любую минуту могла вскочить и исчезнуть. Навсегда.

Сестры могли радоваться: догадка прокладывала себе дорогу.

— Тебе не кажется, что нам пора жить вместе? — простодушно спросил Габриель.

О холоде, последовавшем за этим вопросом, Габриелю не забыть до смерти. Установилась тишина, режущая глаза, оглушительная, еще слово — и могла политься кровь. Пять ледяных слов сорвалось с кровоточащих губ:

— Я никогда не оставлю мужа.

Прошло несколько часов, прежде чем он обрел подобие душевного здоровья, бродя по Тюильри. Наконец до него дошел смысл слов его мачех: иных женщин можно с полным правом именовать «законницами», поскольку они носят закон в себе.

Через много лет он напомнит Элизабет о том разговоре:

— Помнишь номер в «Режине»? Не очень-то ты меня щадила.

— Бедный Габриель, — произнесла она, удивленная его невежеством, — ты, видимо, так и не понял главного. Законы сочиняют не для того, чтобы стало тепло, а совсем наоборот. Их роль — придавать человеческому существованию стабильность и даже нечто похожее на вечность. И оттого их корни погружены в лед. Он предохраняет от разложения. Надеюсь, это-то тебе известно?

XXXIV

Неделя: ни больше, ни меньше. Столько велся дневник: всего одну неделю 1973 года.

Умолкли орудия во Вьетнаме. Роми Шнайдер снялась в «Сумерках богов» у Лучино Висконти; благодаря социалисту Лебюртону Бельгия после двух с половиной месяцев правительственного кризиса обрела власть.

До сих пор Элизабет приходилось составлять лишь четкие и сухие отчеты либо краткие служебные записки, верхом лаконичности которых, по отзывам министерских, была следующая: «Квоты на импорт автомобилей из Азии в Европу общего рынка».

Никогда прежде не вела она дневник, считая подобного рода излияния невоздержанностью, проистекающей от больной головы.

И вдруг она оказалась сидящей у себя на кухне среди ночи, с голыми ногами, в ночной рубашке, дрожащая, напряженно вслушивающаяся в ночную тишину, вздрагивающая от малейшего звука, и, склонившись над записной книжкой в зеленом переплете, высунув язык, писала. Всего у нее состоялось семнадцать свиданий с самой собой.

Понедельник, 22 января 1973, 4 часа утра

На этой неделе. Как он организует?

А как поступить мне? Как помочь?

На память приходит слово «порожний». Так говорят о судне, трюмы которого пусты. Оно несется по воле волн и ветра. Кто-то поведал мне историю французских пароходов, отправлявшихся в Канаду за пушниной. Чтобы на обратном пути не быть порожними, они заполняли трюмы камнями, из которых потом в Квебеке сложили Королевскую гору.

Достаточный ли груз любовь? Женщина, все оставляющая на берегу, — не порожняя ли она ? К тому же любовь, требующая, чтобы корпус корабля был освобожден от прошлого груза, — разве это не та же сила, что в бурю надувает паруса?

Начну сначала.

(Испугалась — думала, один из мальчиков проснулся.)

Сперва нужно поблагодарить. Не стоит добавлять невежливости к моему безумию.

Поблагодарить тот маленький народец, что сопровождал меня в течение полутора десятков лет.

В кухонном шкафу передо мной стоит чугунная гусятница. Чего в ней только не тушилось: говядина, цесарки, цыплята, телятина, лук, лавровый лист, сливки, кусочки сала, ножки для холодца, и все это часами, на маленьком огне, — важна ведь продолжительность, иначе не добьешься, чтобы таяло во рту. Спасибо. За стеной — столовая. Спасибо столу и всем стульям, благодаря вам было столько чудных застолий. При входе висит крошечное полотно «Он-флё'р в час отлива»: подарок на день рождения. Охра, бутылочный цвет. Пусть даже не очень любимое, все равно надо благодарить.

Я ощущаю себя королевой Кшзаветой, покидающей Балморал в конце сезона: собраны слуги, каждому надо подобрать приятные слова. Зеркалу — «льстивое», вытяжке над плитой — «мастачка глотать запахи», и т. д. Всем спасибо. А особое — двум моим главным сообщникам.

Дивану в гостиной, где так хорошо отпечаталась форма моих ягодиц. И аналою — тяжелой витой колонне из самшита со страшной птицей с огромным размахом крыльев, — доставшемуся мне от прабабушки и, несмотря на большой вес, сохранившемуся, чтобы служить подставкой для увесистых томов по тосканскому кватроченто.

Я разочарована.

Как заправская кокетка, я думала, все эти предметы станут умолять меня остаться. Ничуть не бывало. Ни малейшей слезинки. Только ироничные улыбки. Своими деревянными, тростниковыми, чугунными, хлопчатобумажными глазами, которые столько всего повидали, они с насмешкой взирают на меня в темноте: вот она, наша милочка, наше сердечко, наша куколка. Трогательна, весьма, весьма! Люди с их суматошной сентиментальностью составляют наше счастье. А уж эти влюбленные! Хочется быть похищенной, что ж! Ты не первая в роду. Одна твоя предшественница, высокородная, тоже… Что это была за история! А кому теперь до этого дело? Одно похищение за век — таков, видимо, семейный обычай.

Бог мой, я и не знала, что такая болтушка!

Нужно хоть немного поспать. Завтра я должна быть в форме. Не станут же похищать женщину в ужасном состоянии. Как гулко стучат часы! К счастью, в кухне никто не спит. Добраться до постели как можно бесшумнее.

Когда темно, всегда кажется, что муж спит.

Понедельник, 22 января 1973, 23 часа 30 мин.

Что за день!

Утром, проснувшись, я сказала себе: кончено. Я была готова, совсем готова… Прижавшись к краю постели, я лежала с закрытыми глазами, а какой-то голос повторял мне: меня здесь уже нет. Он воспользовался моим сном и похитил меня. Мой Габриель очень скромный и молчаливый. Он вполне может, если захочет, войти к нам, подняться по лестнице, так что не скрипнет ни одна ступенька, даже шестая, которую никак не удается починить. Он проводит свои дни среди деревьев, знает, как приручить дуб и не разбудить детей, придя за их матерью. Он маг, похититель душ, нежный рыцарь.

Вот почему этим утром я так долго не открывала глаза — думала, что он меня уже похитил и я нахожусь в каком-то другом месте, в новой жизни, рядом с ним.

Теперь только я отдаю себе отчет, до какой степени я была во власти религии в юности, вся моя голова была забита прекрасными неправдоподобными историями. Такими, как история Марии. Когда для нее настал час покинуть землю, Бог послал ей особого рода сон — успение, во время которого она и поднялась на небо.

Почему бы Богу и меня не наградить успением? Он ведь невероятно последователен. Послал мне чудесную любовь — страшный подарок. Теперь он должен пойти до конца.

Раз, два, три. Я радостно открыла полные слез глаза. И потому, наверное, не сразу узнала картину, висящую на стене напротив постели, и свет, падающий сквозь ставни на пол, и пижаму мужа.

Чтобы приободриться, я сказала себе: это произойдет сегодня, нужно только чуть-чуть подождать. Видно, я случайно проговорила это вслух. Пижама шевельнулась. Потом муж снова заснул. К счастью, удалось в одиночку вступить в свой первый день похищенной.

По дороге в школу я изо всех сил сжимала руку Мигеля, нашего шедевра, зачатого в Севилье.

— Мама, ты мне делаешь больно, я ведь не собираюсь удирать.

Я вся ушла в свои мысли. Габриель меня знает, он знает, что без сына я ничто, он похитит нас обоих. Ну да! Где была моя голова, когда я думала, что буду похищена одна? Он обо всем подумал, выбрал подходящий момент… с минуты на минуту… нужно предупредить сына, только не напугать его… если он заплачет, все пропало — похищение растворится в его слезах.

— Ты не волнуйся, Мигель, будь спокоен.

— Да я и не беспокоюсь, мамочка. Терпеть не могу школу, а больше всего по понедельникам, потому что до воскресенья еще так далеко. Но я нисколько не беспокоюсь.

— Ну и чудно. Неизвестно, что может случиться в понедельник.

— В понедельник, наоборот, ничего никогда не случается…

— В любом случае я с тобой.

— Мама, ты хорошо себя чувствуешь?

Я не ответила. Я думала лишь о том, что Габриель появится с минуты на минуту за рулем какого-нибудь грузовичка, который доставит мальчику, обожающему кататься на пони, большое удовольствие.

Мигель захлопает в ладоши, мы посадим его между нами, и он станет спрашивать:

— А сколько у вас в кузове лошадей?

— Одна в яблоках и одна вороная.

— Мои любимые масти! Вот так понедельник! Вы специалист по понедельникам?

Я все повторяла про себя, что волшебный грузовичок, обклеенный рекламой, способный подобрать осколки семьи — меня и Мигеля, — вот-вот появится, и все мы втроем, нет, впятером — с вороной и в яблоках кобылками, — отправимся прямехонько к новой жизни.

Мигель разглядывал меня.

— Мама, если ты будешь все время замедлять шаг, я опоздаю, и придется идти в кабинет директрисы. Что ты все время высматриваешь в пробках? Хочешь новую машину? Попроси папу, он тебе купит.

Перед школой маленькая потная ручка выскользнула из моей. Тяжелая зеленая дверь захлопнулась, и я оказалась одна.

Вторник, 23 января, около полуночи

Все по-старому. Чего он ждет? Надо честно признать, похитить меня нелегко.

Какой балласт можно сбросить, оставшись самой собой?

Это вопрос корней. Я доверяю Габриелю. Он садовник. Он знает, что меня питает. И, значит, похитит меня вместе с необходимым.

Какой, однако, грохот устраивает холодильник на кухне! А я и не знала до этой ночи, сколько шума требуется, чтобы вырабатывать лед! Я наивно думала, что лед происходит от тишины.

Как не догадывалась и о том, какая это ловушка — ведение дневника. Рассказываешь, как прошел день. И вместо того, чтобы улетучиться, как и все другие, нерассказанные дни, этот остается в тетради. Он пойман. Попался в сеть из слов, затем его утрясли, упаковали, остается лишь торжественно водрузить его на камин. Как предмет искусства, грустный такой, неинтересный. Спать не хочется. Сирена донеслась с улицы… мимо.

Среда, 24 января, поздний вечер

Легенда.

Что в истории рода может сравниться в легендарности с похищением?

«Элизабет, ну та, которую похитили».

Или еще лучше: «В один прекрасный январский день маму похитили… Да, ничего не скажешь, она была любима».

Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь: похищение — как раз то, что нужно! Единственное, что способно заставить детей примириться с расставанием, — романтика. И им, и мне нужно нечто эффектное. Связанная, с кляпом во рту… Надеюсь, Габриель не поскупится на спецэффекты. Только не хлороформ. Самые ужасные воспоминания детства связаны у меня с отитом и анестезией, предшествующей проколам. Без тошноты не могу вспоминать. Да нет, хлороформ как-то не вяжется с Габриелем. Он слишком любит мой запах. Он так часто говорил мне это и доказывал, часами вдыхая аромат моего тела, что даже сожалел, что я пользуюсь духами «Опиум».

Как помочь Габриелю? Замедлить темп? Я и вправду слишком стремительна. Словно меня всегда что-то подстегивает, где бы я ни была. Кому по силам похитить того, кто слишком быстро двигается? Никому. А уж тем более любителю. Надо научиться тормозить.

Но и это не так уж легко.

Что представляет собой женщина, которая медленно идет по парижским тротуарам, рассматривая встречных мужчин, пеших или в автомобилях? Шлюха. Это вывод, к которому неизбежно придут ротозеи. Благодарю Сен-Жерменский бульвар. Его репутация меня спасла, когда я попробовала себя так вести. Прохожие решили, что я замечталась или переутомилась.

Четверг

По-прежнему ничего.

Кроме счастья между часом и тремя десятью пополудни. Габриель, как всегда, пришел первым. Открыл свой блокнот и рисовал в нем очередной сад: всего земного шара, пожалуй, не хватит, чтобы осуществить его проекты. Он поднял голову и, как всегда, когда видит меня, побледнел. Я пишу об этом не для того, чтобы потрафить своему женскому самолюбию, а просто потому, что это так. Стоило нам развернуть салфетки, как официант-тунисец растворился в воздухе. А с ним и метрдотель, баск, любитель велосипедов. Растворились и обои, и сухие цветы, и фотографии великих спортсменов с посвящениями хозяину… И ресторан, и весь мир — все куда-то ушло. Остались лишь мы: не два человека, а остров посреди моря, остров из неощутимых составных частей — слова, кожа, душа, улыбки, боль, воспоминания, планы на будущее.

Стоит нам оказаться вместе, нас распирает от безумной гордости. В который раз мы убеждаемся, что перед столь очевидной силой нашей любви реальность отступает на второй план, улетучивается, стушевывается. Зато потом с еще большей силой берет свое.

— Что будем делать?

Обед был закончен, кофе выпит, и не по одной чашке, счет оплачен. Мы стояли на улице. Никогда еще шум с проезжей части так не поражал мой слух, никогда мигание зеленого креста аптеки так не слепило моих глаз, проникая чуть не до мозга, никогда воздух не казался таким загрязненным. Реальность настойчиво напоминала нам о своем существовании. Передышка подошла к концу. Реальность всеми силами пыталась проникнуть на наш островок, чтобы разрушить его и разделить нас.

Я взглянула на Габриеля. Момент был подходящий. Сейчас мой рыцарь сделает повелительный жест, из-под земли возникнет лимузин с затемненными стеклами с невозмутимым азиатом за рулем. И мы тронемся в путь к новой жизни. И, может быть, даже, перед тем как броситься друг другу в объятия на заднем сиденье, мы сделаем ручкой реальности. А она будет в бешенстве стучать ногами, оттого что от нее ускользнула эта парочка.

Габриель поцеловал меня в волосы. Никакой лимузин не появился, и мы разошлись в разные стороны. Остров разбился, реальность торжествовала.

— Мама, почему ты так поздно пишешь, сидя на кухне? На пороге кухни топтался Мигель. Из-под его короткой пижамной курточки виднелся пупок.

— Ты что, хочешь быть поближе к еде из-за того, что голодна, когда работаешь?

Я уложила его.

Пошел дождь. Реальность все прибрала к рукам. Утром я вышла из дома, передо мной остановился темно-зеленый автомобиль. Это была не карета, а всего лишь тачка на колесах, на каких передвигаются в конце XX века.

Опустилось стекло. Показалась улыбающаяся усатая физиономия.

— Как дождь, такси все куда-то пропадают. Могу подвезти вас.

Это был мой коллега, один из тех, с кем сталкиваешься в коридоре и обмениваешься парой слов у автомата с кофе.

— Что ж, я не прочь.

Стоило мне сесть, как окна запотели изнутри, словно опустились шторки.

— Это я виновата. Промокла под дождем. Надо было бежать быстрее.

— Не боитесь простудиться? В багажнике есть одеяло.

Я не ответила. Смотрела прямо перед собой в затуманившееся ветровое стекло. Сидела прямо, положив руки на колени. Бывает, тобой овладевает какой-то ступор. Так случилось и со мной. Коллега вел машину очень аккуратно, протирая время от времени стекла тряпкой. В какой-то момент он сказал:

— Вам бы надо обсохнуть.

И этим его словам, произнесенным глухим, задушенным голосом, не удалось вывести меня из моего состояния. Они были подтверждением моей страстной просьбы, повисшей в тишине. Машина остановилась. Ничего не было видно: ни нам, ни нас. Мое платье было застегнуто на четыре перламутровые пуговички — по две на каждом плече. Рука прошлась по моим плечам. Платье было расстегнуто.

Когда-нибудь расскажу об этом Габриелю, пусть ревнует. Ревнует к тому, что это осталось в моей памяти. Он должен знать. Он из той редчайшей породы мужчин, более жадных до всего, что касается женщины, чем пугающихся боли, которую она может причинить. Он не без недостатков, но трусом в любви его не назовешь.

Коллеге было невдомек, что я готовлюсь к похищению. А такая женщина — самая верная из всех.

Я отказала ему. Очень спокойно, мягко. Он отпрянул. Гримаса разочарования, какой-то детской досады делала его моложе на целую жизнь. Никакой злобы. Он бросил на меня шутливый пристальный взгляд и произнес замечательную фразу:

— То-то я смотрю.

Женщина ответила вам отказом, а вы без всякого негодования произносите «то-то я смотрю». Он заслуживал вознаграждения. Я поцеловала его в лоб. Он доставил меня в министерство.

Нам предстояло часто встречаться потом — на коктейлях, собраниях. И он всегда приветствовал меня этой фразой: «То-то я смотрю».

Вот и все, что случилось в четверг, день четвертый. Всю эту неделю я была налегке, для Габриеля.

Пятница и суббота

Отныне я навожу страх на окружающих. Женщина, пишущая по ночам на кухне, пугает всех своих мужчин…

Сперва пришли посмотреть на меня старшие — Жан-Батист и Патрик — и стали испуганно допытываться:

— Мама, что с тобой? Тебе с нами плохо?

Видимо, Мигель рассказал им о моей новой привычке проводить ночь у холодильника.

Я попыталась их успокоить. Но как успокоить детей, когда вокруг темно? Я зажгла везде свет, отвела их в спальню.

Только села за дневник, появился он: молчальник, муж. Долго стоял на пороге. Я сидела к нему спиной. Слышала его дыхание и слова, которые он не произнес вслух. Чувствовала позади себя пропасть, ее ледяное дыхание, пропасть, до краев наполненную болью. Я позвала на помощь: Габриель, где же ты? Если ты будешь медлить, я соскользну в пропасть. Как ты тогда меня достанешь? Ты будешь виноват.