Долгое безумие

— Завтра верну.

Помощница спохватилась, но было поздно. Габриель уже сбегал по лестнице. Ему и невдомек было, что существует циркуляр 63В18, запрещающий подобного рода заимствования.

В номере 14-м своего любимого отеля, освободившемся благодаря ревматизму хозяйки (больные пальцы иногда стирали лишнюю клеточку в ее регистрационном листе), Габриель погрузился в мир тех, кому было предназначено стать частью его жизни, — мир двух призраков, которые год от года будут становиться все старше и о которых ему будет известно все, хотя больше и не придется встретиться.

Патрик был слаб в грамматике, зато задачки щелкал как орешки.

Жан-Батист, казалось, увлекается лишь латинскими склонениями.

Утром Габриель, с конвертом в руках и робким, как у соискателя на вакантную должность, видом, дожидался перед дверью министерства. Смирением, редким у журналиста, за которого он себя выдавал, он заслужил прощение, хотя его поступок и был расценен как возмутительный. Не последнюю роль сыграло и то, что ему покровительствовала сама всесильная г-жа ректор.

Работы учеников из Буэнос-Айреса были возвращены с пометками, да какими! Вместо кислых и унылых «Неловкая фраза», «Клише», «Тяжеловесно» на полях сочинения «Ваши впечатления от пампы» запестрели похвалы: «В этом абзаце передан простор», «Прекрасна мелодика фразы», «Загляните в словарь танго». Не обошлось и без критических замечаний, правда, смягченных, насколько это было возможно. «Знаю, нелегко говорить сразу на двух языках, но ваш испанский — прямо-таки людоед: взял и проглотил букву „h“ в слове „theatre“, и отступлений вроде: „Кстати о пампе: известна ли вам история Орели-Антуана де Тунена, уроженца Перигора — попросите маму показать вам это место на карте Франции, — короля Патагонии и земель, лежащих к югу от 47-м параллели (не забудьте объяснить мне в следующий раз разницу между меридианами и параллелями), закончившего свои дни фонарщиком в Туртуараке, близ Бордо?“

Чиновники из департамента образования по переписке, ознакомившись с его пометками, признали в нем своего и даже пригласили на коктейль в честь отъезда уроженки Кот-дю-Нор, одного из столпов данного образования.

Просьба Габриеля в течение двух-трех месяцев продолжать занятия с учениками была удовлетворена, удивительным показалось лишь то, что он не пожелал познакомиться с другими детьми, находящимися в других странах, на что он ответил следующее:

1) Аргентина — страна, по преимуществу состоящая из иммигрантов, и представляет собой как бы всю планету.

2) К чему разбрасываться? Не лучше ли сосредоточить внимание на этих двух случайных незнакомцах: Патрике и Жане-Батисте?

До тех пор Габриель поддерживал с письменностью лишь сугубо утилитарные отношения, куртуазные, но не теплые. Он старался уместить не более чем на странице каждый из своих ботанических проектов, сопровождая их загадочными в силу краткости комментариями к рисункам. Изложив свой замысел на бумаге, он обычно брал заказчика под локоть и вел его на то место, где! предстояло разбить сад, а уж там говорил часами.

Теперь по вечерам в гостиничном номере — то 14-м, то 16-м, то 12-м, то 17-м, в зависимости от динамики смены жильцов, — он открывал для себя мир слов с их изначальной непокорностью, закоренелой привычкой вести кочевой образ жизни, с присущим им гурманством, нескромностью и манерой повсюду совать свой нос, а потом давать деру через черный ход.

В свои сорок лет он обратился к познанию очевидных вещей, таких, к примеру, как: влюбленный что капер, чьими кораблями стали бы слоги. Капер-влюбленный засылает корабли-слова далеко за горизонт. Туда, где произрастают растения, из которых потом получают пряности. А тот, у кого не хватает слов, так и остается в порту: едва появившись на свет, он уже дает течь, идет ко дну, растворяется в банальностях, покрытых жирной пленкой.

Словом, Габриель крепко сдружился со знаниями, опьяненный чувством. Он цеплялся за них, как за последнюю надежду. Его стол ломился от словарей, как некогда от набросков.

Некое словесное безумие овладело им в первой четверти 1965 года и больше его не покидало. А когда б не оно, разве осмелился бы он рассказывать так подробно одну из самых любострастных историй на свете?

Как он и полагал, его заметки на полях пробудили любопытство матери Патрика и Жана-Батиста.

— Мама, посмотри, что он написал!

— Мама, его заметки длиннее моего сочинения!

Конверты с официальным штампом не привыкли к такому вниманию. Прежде дети прятали их, не распечатывая, в шкафу за футбольными бутсами, там, куда родителям не вздумается заглянуть. Иные почтовые отправления, заподозренные получателями в возможности содержания укоризненных слов по поводу полного невладения дробями либо творительным падежом, заканчивали свои дни в илистых водах Ла Платы под сообщническим оком консьержа, которому внушили: «Мы никому не скажем, что ты стащил бочонок вина шато-фижак, а в придачу подарим специальный выпуск „Мируар де спор“, посвященный кубку мира по футболу».

Теперь, стоило почтальону заметить конверт с магическим штампом «Обучение по переписке», как он тотчас менял маршрут, спеша доставить его по назначению и обменять на щедрые чаевые.

— Мама, мама, послушай…

Получив обратно сделанное им задание, адресат начинал вызванивать мать, где бы она ни находилась, пусть даже на заседании по сбалансированию французской торговой политики.

— Это может подождать до вечера?

— Не может. Послушай.

И сын принимался читать заметки на полях стажера по имени Габриель, касающиеся появления цифры «ноль» или повседневной жизни театральной труппы во времена Мольера.

Повесив трубку, г-жа В. еще некоторое время не могла переключиться на обсуждение аргентинского долга Франции. А по вечерам, на званых ужинах, где она обязана была присутствовать по роду своих профессиональных обязанностей, она не скупилась на похвалы в адрес французской системы образования, особенно образования по переписке — неожиданного нововведения в стране, известной своей склонностью к домоседству, породившей — что правда, то правда — гениальных писательниц, творивших в эпистолярном жанре, таких, как г-жа де Севинье[8].

«Благодарю вас за то внимание, которое вы уделяете моим сыновьям», — написала однажды г-жа В. на визитной карточке с тиснением в ответ на дополнения, сделанные Габриелем в последнем творении Жана-Батиста на тему «Какие уроки можно извлечь из „Льва“ Жозефа Кесселя[9]?» Она и не подозревала, что ее учтивость приведет ее в ловушку, из которой ей уже больше никогда не выбраться.

Габриель ответил, что педагогика — самая восхитительная и ответственная из обязанностей. И добавил: не замечала ли она у Патрика, в целом такого живого и трогательного ребенка, сбоев в арифметике? Письмо заканчивалось сожалением «не иметь возможности встретиться со своими любимыми учениками».

Г-жа В. была того же мнения: да, она тоже обратила внимание на недочеты Патрика в этой области и надеялась, что это пройдет. И спрашивала: не следует ли ему на сон грядущий повторять таблицу умножения, особенно на 7, 8 и 9?

Так между ними установилась переписка, которая постепенно вышла за рамки образовательного процесса и затронула более приятные для всех без исключения женщин темы (из тех, в которых можно признаться): английские сады, тибетские прорицатели, необычные салаты — для женщин то же самое, что для мужчин — футбол.

Мужу и в голову не пришло обеспокоиться завязывающейся перепиской. Он находился во втором сложном для мужчины периоде, когда появляются первые признаки старения организма, где-то к пятидесяти годам. Сорокалетний мужчина обычно еще мнит себя бессмертным и всемогущим. Одним из проявлений его спесивого скудоумия было восприятие всех чиновников как людей низшего сорта, самые презренные из которых — учителя, соглашающиеся на нищенские оклады. А вот дети были более бдительны.

— Мама, тебе не кажется, что с некоторых пор он больше общается с тобой, чем с нами? — шепнул Патрик, обнимая перед сном свою благоухающую и одетую в вечернее платье мать.

Это последнее предупреждение было пропущено ею мимо ушей, и в своей ближайшей командировке в Париж, до предела заполненной служебными и семейными делами, она не преминула выделить часок для встречи с замечательным педагогом своих детей.

Полеты на дальние расстояния способствуют погружению в себя. Не без помощи красного мартини она высоко оценила свои материнские качества и проспала до самой посадки.

Садовники и ландшафтные художники как никто знают толк в счастье, ведь они только тем и заняты, что набрасывают его очертания для своих заказчиков.

В агентстве «Оливье-де-Сер» все давно уяснили, что за «проект» не дает покоя их директору. И окрестили его «Рай земной». Когда же влюбленный шеф удостаивал их своим посещением, интересовались, как идут дела.

— Рай земной? — переспрашивал Габриель, начиная светиться и нисколько не удивляясь. — Дело подвигается, хотя и приняло неожиданный поворот.

IX

— Вы кого-то ждете?

Официант с большим медным подносом в руке, поднятым на высоту левого уха, с угрожающим видом рассматривал Габриеля: мол, кафе принадлежит парижской мечети, а в святых местах надлежит вести себя сдержанно, то бишь логично, поскольку логика — неотъемлемая часть сдержанности…

— Когда кого-то ждут, не сидят спиной к двери!

Пожав плечами, официант двинулся к другим посетителям, ожидающим зеленый чай, миндальные пирожные и песочные сладости — арабскую экзотику в центре французской столицы.

Подготовка к решающей встрече в течение многих дней поглощала все внимание Габриеля. Дважды побывал он на месте предстоящего события. А для большей надежности даже зарисовал его. Выбрав на плане место для себя, он вновь отправился в кафе, чтобы еще раз удостовериться, что не ошибается, не доверяя себе. Среди преследуемых им целей первейшей была: помешать г-же В. покинуть его, как только она его узнает. Женщина, сказавшая вам «Ну вот и все», глядя в ваши глаза, не из тех, что сама упадет в ваши объятия, да еще узнав, что вы ее обманули, использовав при этом самое дорогое из того, что у нее имеется, — ее детей. Габриель ни секунды не сомневался в том, что она предастся гневу. Он молил всех богов лишь об одном — чтобы гнев этот был краток и закончился здесь же. Так у него вызрело решение встретить ее, повернувшись ко входу спиной, сидя за столиком в глубине зала, заставленного кадками с растениями и стульями, — чтобы не так легко было удрать. На мраморном столике на самом виду он положил свой талисман: пухлый крафтовый конверт, на котором буквы, складывающиеся в «Обучение по переписке», напоминали уснувших на солнце жуков-скарабеев. День клонился к концу, но жара не спадала; маленький фонтанчик упрямо напоминал своим журчанием о прохладе, царившей в городе в их первую встречу.

Чтобы как можно дольше оставаться неузнанным, Габриель обзавелся панамой.

— Будете выглядеть как интеллектуал тридцатых годов, это я вам говорю, — шепнул ему продавец.

Неужто и в те годы стояла такая же жара? А пот Томаса Манна, Стефана Цвейга и Андре Жида был таким же обильным? Соленая вода стекала с висков по щекам, падала на плечи и текла по телу вниз, на кончике носа образовался небольшой водопад. «Она увидит меня липким, отталкивающим», — повторял про себя Габриель в панаме бежевого цвета, делающей его похожим на веерник, разновидность пальмы. Нет, она не должна была его видеть таким. Он протянул руку за конвертом, собираясь уйти, и тут понял: она уже пришла.

Все последующие годы после отчуждений, разрывов, инфернальных периодов расставаний каждый раз повторялся один и тот же феномен, бывший сродни чуду: когда она была где-то поблизости, воздух наполнялся некими гранулами, предвещавшими ее плоть, ее кожу. Вот отчего пребывание рядом с ней, даже самые безобидные жесты и просто сидение в соседнем кресле было материальной лаской, вот почему он столько сражался за то, чтобы однажды они стали жить вместе.

Его рука замерла, он перестал двигаться. И только пот струился по своим дорожкам. Каждые две секунды с носа падала большая капля. Ему пришло в голову, что он превратился в человекообразное растение под названием «водяные часы», явившееся из глубины времен, чтобы отмеривать время.

— А, вот вы где! А я уже собиралась уходить…

Перед его глазами возникло ярко-желтое сияние: костюм цвета едкого лютика. Пиджак она держала в руке. Топ из черного льна оставлял открытыми ее плечи и руки. Как же все изменилось с той зимней встречи! Габриель встал и стоял по стойке «смирно», не поднимая головы.

— Вы всегда прячетесь в уголок? Такой преподаватель, как вы… Впрочем, понимаю: застенчивость. Вам было бы не по себе в классе. И потому вы избрали обучение по переписке.

Говоря это, она торопилась, как торопятся очень занятые люди: рекордсмены, знаменитости. Он догадывался по ее голосу, что ее душит желание рассмеяться.

И вдруг наступила тишина, веселость и поток слов прекратились. «Сейчас она убежит, — подумал Габриель. — Как же мне жить дальше с одним лишь воспоминанием о ее животе, обтянутом юбкой?»

Он увидел, как два пальца потянулись к его несуразной панаме и медленно ее приподняли.

— Вы? — выдохнула она. И вместо того чтобы бежать, села.

Именно в эту секунду ему открылось, как будут складываться их дальнейшие отношения: она всегда будет подводить итог их встречам словами «Ну вот и все», а встречать его словами «Я вас ждала».

Они поговорили о том о сем.

Она поблагодарила его за то тщание, с которым он отнесся к работам ее сыновей: они буквально преобразились. «Я не могла отказать себе в удовольствии показать ваши заметки на полях друзьям. Теперь вы знаменитость. Друзья мне завидуют…»

Габриель поинтересовался, удалось ли приохотить Жан-Батиста к Мольеру.

Г-жа В. поставила локти на стол, подбородком упершись в ладони.

— Вы ведь не преподаватель, не так ли?

Несмотря на пот и красные пятна, выступившие на лбу, он снял панаму.

— Вы правы. У меня было только два ученика.

В эту минуту у него уже не оставалось сомнений, что сон подошел к концу. Вот сейчас она встанет и уйдет, не попрощавшись, оставив плута-учителя один на один с его невеселой судьбой. Но она не вставала и не уходила. Глаза ее блуждали по его лицу, и, как ему показалось, без отвращения, скорее с удивлением. Потом она посерьезнела и стала такой, какой была, когда они расставались в Музеуме.

— Я счастлива снова с вами увидеться.

Она рассказала ему, чем занимается, что поглощает без остатка ее будни, утренние часы субботы, а то и весь уик-энд: работа в торговом представительстве Франции.

— Да не пугайтесь вы. Это вовсе не страшно, я ведь защищаю французскую продукцию на внешних рынках. А чем занимаетесь вы, помимо преподавания моим дестям? — Она бросила взгляд на часы.

Габриель заметил это и, чтобы не задерживать ее, кратко ответил:

— Создаю сады.

— Мне кажется, вы мне понадобитесь.

Она встала и, дотронувшись рукой до плеча Габриеля, удержала его на месте.

— Вы можете дождаться меня? У меня деловой ужин. Это обычно длится недолго.

Не успел он и рта открыть, как ее след простыл.

Как скоротать время, дожидаясь женщину?

Когда-нибудь я предложу вниманию публики настоящее руководство, поскольку стал специалистом по этой части, ошибочно считаемой скучнейшей. А в этом месте повествования ограничусь лишь кратким курсом: четыре методы, опробованные в этот вечер Габриелем.

1. Мальро

Через полчаса потягивания мавританского кофе, утомившись от разговоров американских туристов за соседним столиком («Мама, почему у арабов такие фонтаны, от которых хочется писать? — Так предписано Кораном. — Папа, Коран — это кто?» и т. п.) Габриель увидел толстую белую книгу, лежащую на стойке. Это были «Антимемуары», последний опус тогдашнего министра культуры.

— Можно взять почитать?

— Сделайте одолжение, — ответил Кабил, пожилой араб, хозяин заведения. — Я покупаю для сына все, что появляется новенького. Он читает и рассказывает мне. Хороший у меня сын. Если у вас есть друзья в правительстве, скажите им, что книги очень дороги.

Габриель пообещал исполнить его просьбу, вернулся за столик и стал листать книгу. Первое впечатление было ошеломляющим. Бесконечные метафизические умозаключения, подобные коротким замыканиям, головокружительные путешествия, гениально написанные портреты… Появилось ощущение, что от чтения этой книги вырастают крылья. Однако в книге не было ни одной женщины. Разве что сиделки, скорбящие богородицы с полотен великих мастеров, хозяйки гостиниц («Благодарю вас. Вы были очень добры, как сама Франция», стр. 227), заботливые матери сыновей, павших на поле брани. Но и только. Ни одной женщины в полном смысле этого слова. Шестьсот страниц о жизненно важном — и ни одной женщины, открывающей дверь в закрытые для мужчин миры.

Для Мальро женщины не были объектом, достойным описания.

Подытожим: лучший способ забыть о женщинах — читать Мальро: их у него нет.

Габриель взглянул на часы. Прошел час. Благодаря министру культуры он целый час не вспоминал о г-же В. Зато теперь ему было трудно дышать. Слишком много мыслей, войн, великих людей и деяний — словом, мужского.

— Сыну понравится? — спросил Кабил, когда он возвращал книгу.

— Тут чтения на годы.

Тоска и возбуждение вновь завладели им.

2. Вино

Скачки Андре Мальро от «Рамаяны» к Достоевскому, от того к Веркору, от Веркора к Китаю пробудили в Габриеле голод и жажду. Он перешел в соседний зал, где был ресторан, и в ожидании кускуса выпил две рюмки вина, чего обычно не делал.

Последовавшая метаморфоза удивила и восхитила его: мир становился роднее, милее и добродушнее. Он понемногу озарялся неким сиянием, словно многочисленные невидимые слуги входили один за другим и ставили канделябры, воздух наполнялся музыкой вальса, похожей на ту, что исполняется на Новый год в Вене.

В этом новом мире не было места страху. И женщины, пусть и с опозданиями, являлись на свидания, которые сами же и назначили. И при этом были полны добрых намерений. А мужчины, отрешившись от робости, были готовы ответить на их порывы.

Габриель поблагодарил вино и отказался от искушения вновь прибегнуть к нему. Ведь он ожидал чуда, ни более и ни менее. Хотя и неофит в выпивке, он все же догадывался, что злоупотребление ею заставит кого угодно принять за чудо. Порой эта иллюзия полезна, но не теперь.

Он взглянул на часы. Еще час прошел. Вино среди прочих своих достоинств обладает способностью растворять время.

3. Кускус

Глаза Габриеля были прикованы к горке крупы в тарелке. Он поддевал ее вилкой и как завороженный смотрел на дождь, летящий с вилки. Внезапно размышления этнологического характера овладели им: в различных цивилизациях были разные способы измерять время, вот откуда манная крупа в песочных часах Магриба…

— Господину не нравится кускус?

Перед ним стоял Кабил с суровым выражением лица и искрами в голубых глазах.

Война в Алжире закончилась только недавно, между французами и арабами осталось напряжение. Ресторан был пуст, освещение скудное, по стенам плясали угрожающие тени… От греха подальше Габриель ударился в длинное малопонятное и невнятное рассуждение, в котором переплелись кухня и философия.

— Так-то лучше, — проговорил Кабил и, чтобы отметить примирение между двумя берегами Средиземного моря, велел принести зеленого чая. Весьма необычным было услышать в подобном месте звон колоколов Вестминстерского аббатства. Оказывается, это был звук курантов. Вслед за колоколами пробило одиннадцать часов.

4. Память

Теорема: только разочарованные в жизни или рассеянные продолжают ждать женщину, которая уже пришла.

Следствие: лучший способ обмануть долгое ожидание — переместить ту, которую ждешь, из прошлого в настоящее, то есть начать вспоминать о ней.

Габриель стал вспоминать каждую черточку г-жи В.

Лукавый взгляд — должно быть, остающийся таким и в объятиях мужчины.

Рот со слишком пухлыми губами, чтобы пользоваться им только для разговоров и принятия пищи.

Замеченное в разрезе корсажа из черного льна декольте возвещало о неких величинах, лишь кажущихся бесстрастными.

Родимое пятно прямо над правым коленом, словно маячок у входа в некий пролив. Ноги она держала — по крайней мере в такую жару — несколько расставленными, и оттого юбка слегка вздымалась. Ну отчего она так быстро исчезла?

— Я вам не испортила вечер? Речам не было конца. После первого тоста я сбежала…

Она была ослепительна: умело подкрашена, никаких украшений, кроме коралловых сережек, сиреневый пиджак особого покроя, напоминающий сюртук, и длинная цветастая плиссированная юбка.

— Куда вы меня тащите?

Выпитое вино оказало свое действие. Созданный его воображением новый мир держал свои обещания.

X

На углу улиц Линне и Кювье перед фонтаном в виде скульптурной группы — благородная белая дама давит своими августейшими ягодицами сборище тварей: крокодилов, омаров и даже львицу — располагается вход в Ботанический сад. Габриель вынул из кармана ключ и, убедившись, что вокруг никого, отворил калитку.

— Спасибо за романтическое начало, — пролепетала его спутница.

Едва он закрыл калитку с отчаянным тщанием того, кто незатейливым ручным занятием пытается отдалить нечто неизбежное; едва они прошли бок о бок, но не касаясь друг друга, несколько метров, не произнеся ни слова, не сделав ни жеста; едва желание, охватившее их обоих, обрело плоть и кровь, такие ощутимые, что, если бы кто-нибудь в эту минуту вдруг присоединился к ним, они вряд ли удостоили бы его вниманием, раздавленные приказом свыше; едва в последний раз перед тем, как их накроет волной, они наполнили легкие воздухом, насыщенным испарениями влажной земли и хвои, как план, выработанный за несколько дней до того двумя Габриелями, отцом и сыном, был нарушен. Г-жа В. вдруг отстранилась, подошла к Eucalyptus gunnii, которому и сегодня можно нанести визит, обернулась и прислонилась к стволу. В темноте мелькнули два белых пятна колен, что доказывало: длинная плиссированная юбка — с разрезами, а следовательно, сообщница происходящего. Выше, из-под расстегнутого пиджака, показались две другие светлые округлости — они медленно шевелились, словно сморенные сном птицы. И чей-то незнакомый голос звал:

— Иди ко мне.

— Тихо, тихо…

Она билась в руках Габриеля, словно раненая лань, но глаза ее оставались лукавы.

— Тихо, тихо…

Одну руку он положил ей на живот, пульсирующий, словно сердце, а другой гладил лоб. Она понемногу овладела собой.

— Должно быть, уже поздно. Здесь можно найти такси? Что обо мне подумают родственники, у которых я остановилась?

— Что они не совсем правильно поняли, сколько длится ваш рабочий день. Такие люди, как вы, то в Женеве, то в Брюсселе. Разве нет?

Габриель и представить себе не мог, что ему может быть присуща такая уверенность. In petto[10] он поблагодарил за это отца. В том же, что должно было произойти далее, он и вовсе целиком полагался на него. Непременно дважды, — наставлял его Габриель XI, — и второй раз как можно дольше.

— У меня, представьте, своя жизнь, — вскипела было она, но быстро успокоилась.

Несколько секунд спустя она полностью отдалась на его волю. Воспользовавшись открывшимся у него даром быть лидером, таким новым и, конечно же, эфемерным, он взял ее за руку.

— Меня зовут Элизабет, — успела она вымолвить, прежде чем он увлек ее в глубь сада.

— В двух шагах отсюда Альпийский сад, маленький в большом. Там я изучал ботанику.

Сегодня, тридцать пять лет спустя, Габриель оправдывается перед Элизабет: была непроглядная ночь, и, противно всем правилам поэзии и романтического повествования, ни один лунный луч не «серебрил благоухающие поляны». Никакого мало-мальского серпа не нависало над ними. А от городских огней их скрывали деревья. Темнота была полнейшая, и оттого насладиться великолепием и разнообразием видов не было никакой возможности.

Но для Габриеля все было нипочем, ведь Альпийский сад просто-таки вошел ему в печенки. За годы учебы он провел здесь столько времени, столько всего изучил, высушил, измерил, что мог продвигаться по его холмам с закрытыми глазами. Может, так было даже лучше, доброе старое время возвращалось к нему, не накладываясь на сегодняшнюю реальность. Он шел по своей юности. Им было по двадцать. Вся жизнь, свободная, легкая, была перед ними, без их половин, без ее детей, им предстояло изучить и заселить ее вместе. Правда, составить ему компанию в воспоминаниях она не могла. Но могла разделить его воодушевление.

— Две тысячи видов на таком крошечном пространстве! Невероятно! Как? Мы уже покинули Корсику и оказались на Кавказе! А вот та тень, как вы ее называете? Китайская метасеквойя? Всего несколько шагов — и такое путешествие! Пожалуй, я вернусь сюда днем. Растения более устойчивы к свету, чем те несчастные птицы. Помните? Обязательно вернусь, чтобы взглянуть на цвета.

Она сняла свои изящные лодочки, постелила пиджак на что-то твердое и круглое: подпорки для ломоноса. Она вздрагивала, ступая босыми ногами по невидимым камням, мхам, песку — «надеюсь, скорпионов здесь нет?» — и даже ледяной воде, доходящей ей до щиколоток. Казалось, еще немного — и она станет битв в ладоши от радости. Она вдруг освободилась от своего возраста, обязанностей, семьи, себя самой. Позволила себе изумляться и восторгаться, по-детски слушать, как взрослый рассказывает ей в темноте разные истории: Габриель не переставал нашептывать ей на ушко названия, словно даря крошечные сокровища.

— Мы входим на Балканы. Маки кончились, зато цветет ослепительно голубой синеголовник. Начинается Средиземноморье. Чувствуете розмарин, молочай?

Возможно, излишняя педантичность Габриеля кому-то и покажется неуместной. Но в Элизабет сидел некий вечно голодный зверек, который требовал все новых приношений. Она была сродни безумному кучеру, что без устали погоняет и все время что-то наверстывает. Она не верила на слово, ее нужно было убеждать, она должна была точно знать, что ничего не теряет оттого, что находится в этом, а не в ином месте. Почуяв это, Габриель пусть и неловко, но от души действовал в этом направлении.

— Уф! — вздохнула она наконец. — Вы меня доконали. И доставили огромное удовольствие. — И присела у гималайской березы.

То ли от усталости, то ли оттого, что они находились как бы на одной из высочайших горных цепей мира, покрытой вечными снегами, но она задрожала. Он обнял ее.

Его отец в своих наставлениях был безжалостен: «Тебе не удержать такую женщину. По крайней мере если ты не подаришь ей весь мир — это первое, и не внедришь в нее нечто свое — это второе». Альпийский сад был одной из прекраснейших моделей мира, так что с первой задачей, или подвигом Геркулеса, Габриель в общих чертах справился. Что до второго, то отцовские речи носили аллегорический характер, и под «нечто свое» он понимал некую нематериальную субстанцию, а в силу этого вечную: общую мечту, совместное деяние…

Однако в том эмоциональном состоянии, в котором в эту минуту пребывал Габриель, нечто абстрактное и символическое было ему недоступно, и потому он внедрил в Элизабет совершенно определенную часть себя. Деяние сие было из самых банальных с тех пор, как существуют живые существа, однако Элизабет весьма высоко оценила ту силу и нежность, с которыми оно было совершено, и с годами будет ностальгически к нему возвращаться: «Ты с первой минуты разгадал мою натуру географа, путешественника».

В этом убежище, таком теплом и уютном, оставались они до тех пор, пока над ветвями гималайского дерева, на еще красноватом ночном небе Парижа, не забрезжил бледный свет зари.

— Бог мой, заря! — вскрикнула она и заспешила.

Воздух сразу сделался ледяным, Габриелю стало трудно дышать. Он хотел удержать ее, но ее уже не было. Он приказывал ногам бежать за ней, но они не слушались. Отчаяние овладело им. Ему казалось, что он не перенесет этого и умрет, и призывал смерть — единственный возможный выход. Означал прозревать, что подлинное горе в самом себе содержит дар порождать желание уйти из жизни, поскольку все и без того кончено, погасло, заледенело. Он услышал шаги. Напрягшись изо всех сил, открыл глаза. Она вновь стояла перед ним в еще неясном утреннем свете и была в полном порядке: лодочки, юбка, застегнутый пиджак, серьги в ушах, и вроде даже подкрасилась.

— Благодарю вас, Габриель. Но у меня своя жизнь. Полагаю, вы поняли: продолжения не будет.

И — легкая, решительная — отправилась на первую деловую встречу, назначенную на этот день.

— Если женщина дает себе труд вернуться, чтобы сказать, что все кончено, значит, все только начинается. Прошу прощения за нескромность…

Кто произнес эти слова? Габриель обернулся. Г-н Жан, очень похожий на лакея стародавних времен, стоял с его вещами в руках.

— Видите ли, я совсем не знаю женщин и тем более таких. Могу только сказать, что она очень занята. И если уж она возвращается, значит, не все потеряно. Я позволил себе позаботиться о ваших вещах, иначе они намокли бы от росы. Вот ваша рубашка.

Я до сих пор задаю себе вопрос, кто поставил в известность г-на Жана. И всегда думаю, что это сделал мой отец. Для чего? Чтобы тот донес ему обо всем? Не исключено. Но прежде всего чтобы оказаться рядом в случае, если… Слава отцам, пекущимся о своих безнадежно влюбленных отпрысках!

XI

Последовавшие за этим месяцы вспоминаются мне как долгое ученичество. Моя новая семья взялась за меня, чтобы подготовить к решающей битве за Элизабет. В том, что она вернется, никто не сомневался: женщина, ведущая себя так, как она, не отрезала путей к возвращению.

Казалось бы: в какой еще помощи нуждался этот сорокалетний теленок? Неужто он был не способен самостоятельно разобраться в своих переживаниях? Да, так думают те, кто хоронится от большой любви, кто не знает и никогда не узнает, как она с первой секунды меняет вас, превращая в беспомощное дитя.

Энн, Клара и Габриель XI ничего не желали пускать на самотек.