Долгое безумие

Шаг за шагом они осачивали мои слабости и пытались закалить мою душу.

Может, как-нибудь выберешь время и возложишь на их могилы цветы? Без этих трех стариков, взявшихся за мое воспитание, я не мог бы предпринять опасного путешествия, которым является большая любовь. А следовательно, на свет не появился бы и ты.

XII,

в которой речь пойдет о физической стороне любви

— Хвала тебе, Габриель, во веки веков!

Красноречивая и возвышенная Клара, несмотря на свое извечное стремление к абсолюту, умела и пошутить. Особенно легко это у нее получалось после одной или двух рюмок кьянти, хранящегося в погребе дома на авеню Вестер-Веймисс.

Ее сестра была более прямолинейной.

— Габриель, подойди, не бойся, ну же! Положи мне руку на живот. Это живот старой женщины, которая мучает себя нестерпимыми упражнениями по утрам. Ты ничего не чувствуешь?

Габриель, краснея, признался, что ничего.

— Он трепещет. Я трепещу, как девушка, в мои-то годы! Представляешь? А кто в том виноват? Ты не догадываешься?

— Ну же, Габриель, подумай хорошенько.

— Да твой отец! Ну и дурачина же ты!

— Твое любовное увлечение воскресило его.

— Он говорит только о любви.

— И не только говорит.

— Мы обе ему благодарны.

— И ему, и тебе.

— Хвала вам, Габриели, отец и сын!

— Мы и не ожидали, что к нему вернется молодость.

— А ведь мы предвидели многое. Только не эти трогательные ночные наскоки нашего мячика.

Они умолкали, закрывали глаза, приоткрывали рты, уйдя в воспоминания. Улыбались ангелам и их земным посланникам — Габриелям.

Я наведался в Канны-ла-Бокка на уик-энд отдохнуть от профессиональных перипетий. Агентство «Оливье-де-Сер» по причине небрежения со стороны шефа переживало не лучший период.

Сестры говорили шепотом, чтобы не нарушать послеобеденного сна моего отца, такого заслуженного. Может, они уже загадывали и о будущей ночи. И заботились о том, чтобы он поднабрался силенок. Он приучил их к определенному ритуалу. Любовь порождает любовь. Да только спал ли он? Ведь, как и большинство смертных, он был жаден до похвал, особенно если они касались его физических способностей. Голову дал бы под заклад, что он стоял в чем мать родила под дверью и упивался похвалами в свой адрес.

Сестры в одно и то же мгновение открыли глаза, плеснули себе кьянти и вновь взялись за меня.

— Ну а ты? — спросила Энн.

— Что я?

— Сестра хочет знать, — уточнила Клара, — достаточно ли ты понаторел в любовных делах?

Испуганный взгляд, брошенный мною в их сторону, вызвал смех. Этот день был для них просто подарком.

Они посерьезнели и вновь заговорили с выработанной за годы привычкой, когда каждая добавляла в разговор по фразе, словно каменщики, кладущие по кирпичу, и постоянно выстраивали стену разговора.

— Габриель, ты любишь женщину.

— А женщины интересуются физической стороной любви больше, чем мужчины.

— Вот мы и спрашиваем: на высоте ли ты в постели?

— Если, положа руку на сердце, ты ответишь «да», никаких проблем.

— Если же у тебя есть сомнения, ты можешь усовершенствоваться до возвращения твоего чуда.

Я отключился, перестал их слушать, в памяти ожило давнее. Я пустился против течения вплавь по реке времени.

Когда г-н Леваллуа по прозванью Девственник, временно исполняющий обязанности преподавателя естественных наук в коллеже Жана Ростана в Биарицце, увидел в разгар урока за стеклянной дверью класса два лица, одно из которых было лицом директора, он убедился в том, что давно предчувствовал: Бог жесток по природе своей. И взмолился: «Нет. Пожалуйста, только не сегодня», и возжелал смерти. Желание его, конечно, жестокий Бог не выполнил, а ограничился лишь тем, что смочил потом светлые волосы злосчастного преподавателя и окрасил в розовый цвет все видимые участки кожи.

При появлении двух серых костюмов ученики дружно поднялись.

— Представляю вам…

Инспектор на полуслове оборвал его:

— Продолжайте, словно меня здесь нет, — и большими шагами двинулся в конец класса, где и уселся, потеснив двух заядлых лентяев: Кристофа и Жана-Эрве. — Прошу вас, продолжайте с того места, на котором остановились.

Девственник медленно опустил взор на знаменитый учебник Альбера Обре, доктора наук, «Наука наблюдения» для шестого класса. На любом другом уроке он мог бы изменить тему так, чтобы ни один ученик этого не заметил. Но не на этот раз. Он попал в западню. До того как урок был прерван, его слушатели шутили, фыркали, отпускали непристойные шутки, перемигивались, но при этом впитывали буквально каждое его слово. И теперь им непременно хотелось дослушать до конца. Они не позволили бы ему переменить тему урока. Будь проклят маниакальный интерес людей к вопросам пола, особенно в подростковый период.

— Мы проходили размножение, господин инспектор…

— Прекрасно, продолжайте же, программа обширна, а на дворе уже май. Нельзя терять ни минуты.

Дрожащим голосом г-н Леваллуа стал читать по учебнику, разминая мел длинными пальцами левой руки.

— В центре цветка у бобовых находится пестик, окруженный мембраной, образованной девятью тычинками и представляющий собой вытянутый мешочек, имеющий форму стручка. Это завязь.

— Яичники, что ли? Мамаша вырезала их себе в феврале.

Кто-то во втором или третьем ряду произнес эту безобразную фразу, способную смутить и самого стойкого. Но кто? Видимо, в наши ряды затесался враг учителей, временно замещающих других, — этой презренной части учительского состава, которых малейший дурной отзыв способен превратить в безработных, лишенных выходного пособия.

Инспектор подскочил, но сдержался и продолжал что-то писать.

Г-н Леваллуа хватал ртом воздух. Наконец, опомнившись, наполнил легкие и продолжил:

— Пестик оканчивается рыльцем с клейкими волосками, способными удержать пыльцу.

— Клейкими? — переспросил кто-то другой. — Как у женщин?

Надо сказать, что вот уже несколько недель в дортуаре из рук в руки переходила пачка фотографий, которые зажгли юное воображение подобно ветру, дующему на трут, и дали возможность самым осведомленным — тем, кто имел старших сестер или наблюдал за родителями во время субботней сиесты, — просветить остальных.

Юнцы — доверенные лица жестокосердого Бога — окончательно распустились. Когда г-н Леваллуа в конце своего крестного пути затронул терминологию и стал произносить:

— Половое размножение клеток бывает изогамное и гетерогамное. При изогамном две клетки сливаются в одну, которая затем делится. При гетерогамном сливаются две различные клетки: подвижная (мужская) и неподвижная (женская). На высшей ступени развития размножение происходит с образованием в материнском организме особой клетки — яйца, которая лишь после оплодотворения, то есть слияния с другой подвижной клеткой, живчиком, развивается в зародыш… — выкрики с мест достигли верха неприличия.

На прощание инспектор ограничился лишь одной фразой:

— Класс надо держать в руках.

В октябре, когда занятия возобновились, г-на Леваллуа в школе уже не было. Был организован сбор средств в его пользу. Зло свершилось.

Но в день урока какое живое существо, достойное этого имени, могло без стыда выйти из школы? Что, кроме отвращения, могло вызывать собственное тело? К тому же если его сравнивали с растениями. Ни одна часть человеческого тела не могла поспорить в красоте с лепестками, рыльцами, пестиками растений. Что уж тут говорить о самом акте соития? О свершаемых людьми движениях, криках, стонах, сопровождающих их? То ли дело мир растений, где жизнь возрождается легко, по доброй воле ветра, фантазии сбирающих мед пчел или бабочек, с помощью касаний и порханий.

Сестры проявили великое терпение. По-прежнему не спуская с меня глаз, они оценивали меня со всевозрастающей тревогой: неужто вкус к постели перепрыгнет через поколение, никак не задев меня? Я как только мог успокаивал их. Время изучать и сравнивать осталось позади. Все это было лишь подготовкой к безумной ночи в Ботаническом саду.

— Уверяю вас, с этой точки зрения все отменно.

Они не очень-то верили мне и, бросив друг на друга многозначительные взгляды, перешли в наступление.

— Габриель, мы должны это сделать, — начала Клара.

— Пусть ты и не наш родной сын.

— Мы расскажем тебе, что нравится женщинам.

— Слушай хорошенько. Не забывай, твоя чаровница может объявиться с минуты на минуту.

— Начинай, Энн.

— У тебя получится лучше, Клара.

— Хорошо. Прибереги свои застенчивые улыбки для другого раза, Габриель. Ты давно уже не юноша. Все это очень серьезно. Речь идет о твоем счастье. Для начала даешь ли ты ей ощутить твою силу, схватив ее за затылок?

— Бывает.

— А уши покусываешь?

— Иной раз…

— Так. Дальше. Мужчины никогда не уделяют достаточного внимания бедрам, особенно с внутренней стороны.

Урок наверняка очень развеселил бабочек. До сих пор они лениво порхали, а тут вдруг заплясали вокруг нас, присаживаясь то на дельфиниум, то на астры, то на астильбу. Сестры понемногу забыли о моем существовании, меж ними завязалась оживленная дискуссия. Вот уж поистине, жизнь иной раз подсовывает нам такое, до чего самим бы нам ни за что не додуматься.

На залив опускался вечер. Большие суда медленно возвращались в порт Канн. Сосед подстригал газон. А две пожилые дамы, как прилежные ученицы, старательно проходили со мной урок. Мало-помалу они стали говорить громче. Кому адресовали они все это — мне или моему отцу, наверняка подслушивающему нас за дверью? Если ему, то для чего — чтобы в предстоящую ночь он превзошел самого себя?

XIII,

в которой со мной пытаются поговорить о деньгах

Утром в понедельник, похожий на многие другие, Габриель сидел с пачкой счетов в руках перед раскрытым ежедневником и молчащим телефоном и — обычное дело в жизни мелкого предпринимателя — задавал себе вопрос, удастся ли подбить бабки за месяц, не свертывая дела.

Вместо меценатов-эстетов, пожелавших осчастливить агентство каким-нибудь заказом века, что был бы сродни Вилландри[11] или Сиссинхерсту, в дверь звонили лишь любители-садоводы, достававшие из пластиковых сумок анютины глазки в бурых пятнах и спрашивавшие: «Что это?»

Поставив диагноз — этероспориоз — и прописав лечение — опрыскивание специальным раствором, Габриель не осмеливался даже назвать им сумму оплаты.

В агентство вошла Каролина — сногсшибательная красотка, приемщица, телефонистка и секретарша одновременно. Уик-энд она, как обычно, провела в Динаре, а вернувшись, не могла скрыть своего беспокойства по поводу того, как идут наши дела.

— Пришла дама.

— Какая она? — с надеждой вскинулся я.

— Старая, в летах и богатая.

— Откуда ты знаешь?

— На ней часы от Ван Клее. И настоящая кашемировая шаль. Но главное — она нетерпелива. Сразу стала ходить из угла в угол. Пусть войдет?

— Боже, спаси нас!

Так Энн попала в мой скудно обставленный кабинет, в котором было десять квадратных метров от силы и на стенах висели две гравюры: боскет Юпитера в Версале и Гранха (Сан Ильдефонсо) Филиппа V[12].

Энн едва поздоровалась, ее взгляд скользнул по мне, не видя. Чтобы оценить положение дел, ей хватило двух секунд.

— Так. Сколько тебе лет, Габриель? — приступила она к делу, сев на единственный в кабинете стул.

— Сорок один.

— Я так и думала. Пора расстаться с детством. — Она повела головой, давая понять, что имеет в виду. — Ты отдаешь себе отчет, сколько тебе будет стоить твоя аргентинка?

— Она замужем.

— Но ты ведь хочешь, кажется, заменить его. Или я что-то не поняла? Вы уже обедали вместе?

— Нет.

— Судя по всему, платить придется тебе. Даже если она и зарабатывает не меньше твоего.

— Прошу тебя, избавь меня от этих банальностей.

— Но это вовсе не банальности. Это реальность. И она такова, что для женщин подобного типа получать своеобразная манера давать. Привычка королев. — Она вынула чековую книжку. — Сколько тебе нужно, чтобы создать настоящее дело?

— Ничего не нужно.

— Семья есть семья, Габриель. Можешь на нас рассчитывать. Твои заботы — наши. Твои увлечения — тоже. Мы не позволим тебе их испортить. Любовь — это война. Ты проиграешь ее, если как следует не вооружишься. Так сколько?

Вслед за моим пожатием плеч, продиктованным гордостью, последовало ее, означавшее: для того, кто верит в мечту, деньги не должны стоить ничего.

После такого обмена мнениями она выписала чек на кругленькую сумму и поднялась.

— Что-то подсказывает мне, что ты в скором времени вернешь мне долг. Люди все больше нуждаются в корнях. Я не изучала рыночной экономики, но, будь я на твоем месте, я бы обосновалась в Версале, чтобы и Людовик XIV работал на меня. Разве это не прекрасная приманка? Удачи тебе.

Она ушла, а в двери возникла Каролина.

— Ну что, я была права относительно состоятельности этой дамы?

Всю вторую половину дня предавались мы мечтаниям. А я — так еще и весь вечер и всю ночь.

Жил-был на свете ландшафтный художник, очень одаренный, только об этом никто не знал. Благодаря своей мачехе, одной из любимых жен своего отца, он основал шикарную фирму на площади Вогезов или авеню Ош. На открытии были весь Париж, Лондон и Нью-Йорк. И пока шампанское лилось рекой, в дверь позвонили. Пришла телеграмма от королевы Англии: она заказывала ему обновление Виндзорского парка. И одновременно на пороге появилась тезка королевы, прибывшая из Аргентины. «Простите за дорожный костюм. Есть ли в вашей прославленной жизни местечко для меня?»

Волшебство растаяло как дым с первыми проблесками зари. Энн была права: чем сложнее жизнь, тем она дороже.

Энн сделала и другой подарок: подсказала, что нужно изменить адрес. Там, где до сих пор был расположен его офис — на одной из улочек XV округа, — одаренный художник по ландшафтам так и прозябал бы, леча балконную герань или в лучшем случае — вишневые деревья.

Однако дело было вовсе не в роскоши офиса. Габриель отослал чек: «Спасибо, Энн. У меня есть собственная задумка» — и сел в поезд до Версаля.

Писатель Брюс Четвин делает такое заключение: истина в движении вперед.

У аборигенов Австралии не имеется карт, и тем не менее они не теряются, поскольку на всем протяжении путь их сопровождает поэзия. Они напевают на ходу. Эти songlines, дорожные песни, образуют огромный лабиринт невидимых дорог.

Достаточно было устроиться на обочине одной из них, по которой двигались подлинные любители садов, и прислушаться к ним.

В Версале все было как всегда: орды в майках брали приступом дворец. У входа в собор Святого Людовика всё так же, как и пятнадцать лет назад, когда я оканчивал биологический факультет, г-жа Шартон со вторника по пятницу торговала семенами и саженцами.

— Никак Габриель! Каким ветром вас сюда занесло?

— Возможно, я сюда переберусь.

— В нашем полку прибыло. Стоит только отведать Версаля, потом ни за какие коврижки не оттащишь. Это я вам говорю.

Из вереницы дам весьма почтенного вида образовалась очередь.

— Я бы вас с удовольствием проводила, но вы сами видите, каким спросом пользуется наш товар…

В воздухе пахло осенью, заложенными в кладовые фруктами, вареньем.

В Королевском огороде заканчивали сбор урожая. Отыскать тропу подлинных любителей садов не составило труда.

Прежде всего они воздавали должное Ленотру[13], восторгались перспективами липовых аллей, Большим каналом, по-детски умилялись деревне Марии-Антуанетты и готовы были отдать дьяволу душу, только чтоб попасть в один из закрытых для посещения уголков.

Однако вскоре меняли огромные пространства, заполоненные толпами, на Королевский сад, более приемлемый для человека по своим размерам. Там-то они и отводили душу, восторгаясь изяществом шпалерных кустарников и деревьев, выровненными по ниточке рядами яблонь…

Прежде мне и невдомек было поинтересоваться, куда лежал их путь дальше. А тут я решил пойти за четой пожилых американцев, цеплявшихся друг за друга, в одинаковых шляпах, как у рыболовов, в бесформенных твидовых пальто.

На улице Арди они повернули направо и маленькими шажками добрели до собора. Не без труда преодолев пять ступенек, застыли у входа. Жена стала читать и переводить мужу то, что было написано на доске, прибитой у двери:

«4 мая 1789 года процессия Генеральных штатов закончила здесь свой путь. В этой церкви состоялась торжественная месса, которую отслужил архиепископ Парижа. Людовик XVI добрался до замка к 16 часам».

Старички покачали головами. Достав из кармана план, старушка стала потерянно оборачиваться. Я чуть было не пришел на помощь. Но ее спутник не волновался, давая ей время сориентироваться. Гидом в их паре была явно она.

Затем они двинулись дальше и трижды чуть было не угодили под автомобиль. И хотя они переговаривались, их дорожная песнь была мне не слышна. Вскоре они добрались до зала Игры в мяч.

«Собравшиеся в этом зале депутаты народа 20 июня 1789 года поклялись не расходиться до тех пор, пока не будет принята французская Конституция. И сдержали слово»[14].

И только тогда я заметил, что за двумя пожилыми людьми следует черный длинный лимузин, который они, судя по всему, наняли. Прогулка окончилась. Шофер, держа в руках фуражку, открыл им дверцу.

Я усвоил урок: всякий сад — история, влюбленные в сады любят историю.

Где еще во Франции сыщется место, больше подходящее для моего дела, чем эта обочина дороги, ведущей от Людовика XIV к революции?

Я гордо вышагивал по улице с медной табличкой в руках. За мной шел Стефан, плотник, мастер на все руки, который, словно мальчик из хора, нес все необходимое для торжественной церемонии: длинные медные шурупы, дрель и отвертку с красной рукояткой. И вдруг дорогу нам преградил маленький лысый человечек, появившийся из дома с вывеской «Ветеринар».

Со злобой, не предвещавшей, что впоследствии мы станем друзьями, он стал кружить вокруг нас, а вскоре к нему присоединилась уже с утра накрашенная визгливая дама — его жена.

— О чем только думает мэрия?

— На Королевской улице три практикующих врача.

— Решили погубить нас, выдавая лицензии кому ни попадя.

— Смерти нашей хотят.

— Вам, наверное, известно, что квартал находится под охраной государства?

Забыв всякий стыд и правила приличия, выгибали они шеи, пытаясь прочесть надпись на моей медной табличке.

Мы же чинно и высокомерно занимались своим делом. Приладившись, мы привинтили табличку и отошли полюбоваться.

К нашему удовольствию добавился вздох облегчения соседей.

— Нужно было сразу сказать, кто вы.

— Другое дело!

— Какая хорошая мысль!

— Будем дополнять друг друга.

Я поблагодарил, вытащил из кармана кусок белого полотна и с помощью друга завесил табличку.

— Я жду отца и двух его подруг. Хочу устроить им сюрприз.

— Ну да, ну да, — закивал ветеринар. — Простите нас за наше поведение, но знаете, в наши дни так непросто иметь свое дело.

— Муж — ветеринар. Чтобы сократить расходы, я исполняю обязанности секретаря, — вступила в разговор размалеванная дама.

— Обычное дело, — отозвался я, — все мы на одном корабле, — и пригласил их на небольшое семейное торжество.

— Вы правы, это стоит отметить. Вывеска на фасаде — это тебе не фунт изюму.

Среди солдат с бритыми затылками, младших секретарей и на ходу вычитывающих фанки корректоров из «Монда», сошедших с поезда Версаль — Левобережье, я увидел все семейство. И не поверил своим глазам. Их было четверо: папаша со своими двумя подружками, вырядившимися как на раут (в темных костюмах) и шествующими, словно навстречу судьбе и… темноволосая молодая смуглоликая женщина в платье с воланами. Она вся светилась счастьем. Отксанда, моя мать, вырвалась из своей потусторонней тюрьмы, чтобы быть со мной в этот день.

В нашей семье всегда получалось так, что мужчины исчезали — и больше уже не возвращались, а женщины стояли до конца. Им можно слепо доверять — в нужную минуту они обязательно будут рядом, откуда бы им ни пришлось добираться.

Медленно, торжественно сорвал я покров с таблички. В желтом вечернем освещении появился четырехугольник с мудреным названием:

Агентство «Ля Кентини»[15] Создание ландшафтов

Манера хлопать в ладоши — что отпечатки пальцев: у каждого своя. Габриель XI хлопал от души, словно на свадьбе, гордясь своим отпрыском, выбравшим нелегкий путь, но верным своему призванию!

Клара аплодировала одними пальцами, пребывая в задумчивости: что это так возрадовался наш старичок, нет ли поблизости какой-нибудь красотки… Энн раза два крикнула «браво!» и умолкла, раздосадованная тем, что я не посоветовался с ней относительно названия «Ля Кентини»! Вот те раз! Бог знает что за название. Уж лучше «Оливье-де-Сер».

Из окна выглядывала жена ветеринара: смотри, как разошлись цветочники!

Сам ветеринар захлебывался от восторга, уже вынашивая планы на будущее: те, кто любит животных, любит и растения и непременно заглянет к вам… И наоборот.

Все вместе отправились сбрызнуть событие.

— Хотите знать, кто такой Ля Кентини? Так вот. Родился он в 1626 году. Был адвокатом, председательствовал в парламенте, затем был приглашен в качестве наставника в семью председателя Счетной палаты. Учитель с учеником вскоре забросили все иные занятия и увлеклись разбивкой сада вокруг особняка на Университетской улице. Юрист переквалифицировался в садовода. Его заметил Ленотр. — Тут я заторопился.

— Не спеши, не горит ведь, — охладила меня Энн.

— Личность-то какая необычная, — задумчиво проговорил отец, уже возмечтавший о том, как его сын подобно садоводу XVII века станет общаться с сильными мира сего.

— Ленотр пригласил его в Во-ле — Виконт к суперинтенданту Фуке[16]. Когда тот оказался в тюрьме, Людовик XIV заказал ему сад.

— Ля Кентини знаменит во всем мире, кроме франции, это уж как водится, — закончил я свой рассказ.

Когда я вернулся поздно вечером на улицу Руаяль, там никого не было и ничего — ни улыбки, ни платья с воланами, ни баскской девушки, такой бесстрашной, что все ей было нипочем, ни ее живота, в котором она выносила меня.

Отксанда вернулась в свое ледяное ничто.

XIV

К чему были все мои усилия? Она наверняка уже забыла меня или решила меня забыть…

Каждый раз, как на меня накатывала волна отчаяния и моя решимость улетучивалась, раздавался звонок.

— Выше нос, сынок! Ты знаешь, кое-какой любовный опыт у меня имеется, так вот: если женщина вернулась, чтобы сказать «ну вот и все!», значит, она будет помнить о тебе всю жизнь.

— Как ты догадался?

— Метеорология.

— Да нет, как ты догадался, что у меня приступ тоски?

— Тот, кому выпала нелегкая любовная доля, навсегда остается со шрамами. Когда погода меняется, они дают о себе знать.

— Но то твои шрамы, не мои.

— У родительских чувств своя тайна, Габриель. Однажды, достигнув зрелого возраста, ты перестанешь выяснять все до конца. Станешь экономить ценную энергию. Ну так что? Выше нос!

XV,

в которой рассказывается про то, как нашего героя приохотили к политике

— Габриель, ты знаешь аббата Лемира?

— Если честно…

— Я так и думал. А как же общественные интересы? А мог бы ты несколькими словами определить понятие «общественный интерес»?

— Мог бы, но не для того, чтобы заниматься словоблудием…

— Спасибо за правду. И за твое невежество. По крайней мере мне не придется перебарывать в тебе ложные понятия. Начнем сначала. Французские чиновники высокого ранга, даже те, кто далек от политики, только и говорят об общественном интересе. Понятие расплывчатое, тут я с тобой согласен, но зато какое громкое. Если вкратце, общественный интерес — это всеобщее здоровье страны. Ты следишь за ходом моих мыслей?

— Да здравствует Франция!

— Ты все понял. Пойдем дальше. Чиновники находятся на службе общественного интереса, то бишь блага. Прочие смертные погрязают в личных интересах — презренных. Ты — из их числа, поскольку создаешь личный рай, окружая его стенами. Если не принять мер, то твоя королева — служащая на общественном поприще — станет тебя презирать, как только уляжется первая влюбленность.

— Устрашающе, но весьма убедительно.

— И вот тут-то нам и поможет аббат Лемир. Биография его не ахти какая. Родился на севере в 1853 году. Осиротев, попал в семинарию. Стал викарием в Хезбруке. Потрясенный нищетой низших слоев населения, стал депутатом, одержав яркую победу на выборах. В течение тридцати пяти лет борется за улучшение жизни самых обездоленных.

— Духоподъемно. Но при чем тут Элизабет? — удивился Габриель, зациклившись на своем чувстве.

— Сейчас поймешь. Рабочие теснятся в лачугах, плохо питаются. Наведываясь в деревню, задыхаются, им угрожает алкоголизм, семьи их непрочны. Как им помочь? Вернуть их к простым и здоровым ценностям способен только сад, клочок земли. В 1896 году аббат Лемир создает Французскую лигу земельного надела и домашнего очага. Количество садов рабочих достигает шестидесяти тысяч.

— Кажется, я начинаю понимать.

— Слава тебе, Господи! Однажды в минуту усталости Элизабет вернется к своему коньку: общественному интересу. И с этой высоты станет взирать на тебя: ну что, мол, дружок, все возишься со всякими пустяками, которые никого, кроме тебя, не касаются? Ты же смотришь ей прямо в глаза и ответствуешь: неувязочка, ваша честь. Вас приветствует Лига земельного надела. И любовь спасена.

— Я покупаю идею.

— Прекрасно. Тут-то и пригодятся твои знания. Любители нуждаются в советах. Я записался на прием к президенту Лиги, чудесному человеку Анри Буассару, директору банка «Национальный кредит». Он ждет нас. Я был уверен, что ты согласишься.

Мое участие в деятельности Лиги заслуживает того, чтобы об этом детально и точно поведал искусный рассказчик. Не имея возможности до бесконечности затягивать рассказ, я ограничусь лишь описанием дальнейших событий. Знай только: без садовников-любителей из Иври я вряд ли вышел бы живым из тех бездонных пропастей, в которые угождал во всякий свободный от работы день.

Я приезжал туда утром. С высоты древних крепостных стен мне открывалось самое умиротворяющее из зрелищ — подо мной в рассеивающейся дымке появлялись первые утренние звуки: скрип ручной тележки, птичий гомонок, плеск воды. Одна за другой распахивались двери хибарок. Огородники выносили столы и стулья, вынимали садовый инвентарь.

Стоило им меня завидеть, каждый норовил заполучить меня. Мой фирменный знак «Королевский сад» производил на них неотразимое впечатление. Фигаро здесь, Фигаро там. Пора ли сажать дыни? Можно ли сельдерей выращивать на грядке с редисом? Меня разрывали на части, угощая кофе, а ближе к полудню подносили белого вина. Очень скоро у меня начинала ехать крыша. Во все более благостном состоянии я выслушивал рассказы о великих событиях, свидетелями которых были мои подопечные: приезд Пуанкаре, массовые дефиле со знаменами в честь тридцатилетия Лиги, тяжелый труд в годы немецкой оккупации, борьба за выживание. Часто это сопровождалось игрой на аккордеоне. Я порхал от одного семейства к другому. Они меня приняли как родного, усыновили, заботились обо мне. Догадались, что мне нечего делать с моими выходными, что в одиночку мне их не пережить.

Что и говорить, Лига земельного надела — прекрасная история. Хотелось бы однажды воздать должное всем этим людям. На пороге смерти я все чаще мучаюсь одной мыслью: не является ли наша кончина признаком зависти Бога к нашей возможности об очень многом поведать? Он-то знает, что, будь у нас достаточно времени, мы рассказали бы все истории, которыми изобилует человеческая жизнь. И Его главенство — авторство — оказалось бы под угрозой.

XVI

Очередной звонок отца среди ночи:

— Габриель, я, конечно же, разбудил тебя. Но потом ты заснешь еще слаще. Ты знаешь Саша Гитри? Французы относятся к нему с легким презрением. Я навестил его в том чистилище, где он пребывает. Представь себе, там забывают о времени, часы редкость.

— И этот Гитри научил тебя чему-то полезному, чему-то, что оправдывает звонок в четыре утра?

— Вот послушай: Госпожа запаздывает, значит, скоро жди ее! Габриель, ты слышал? Хочешь, я повторю?

— Запаздывает… скоро жди.

— Нуда. Саша Гитри во всем сверх меры. Спи. Выше голову!

XVII,

в которой обсуждается телефонный звонок

— Где же вы? Отвечайте, пожалуйста!

Г-жа Лоб, сторожиха, носилась как угорелая, не замечая нас. Склонившись над грушевым деревом, я обучал свое новое семейство искусству подрезки деревьев.

— Вот вы где! Звонит какая-то дама издалека, спрашивает господина Габриеля!

— Которого?

— Сына, — выдохнули одновременно две сестры. Я бросился в кухню к ближайшему аппарату.

— До тебя нелегко дозвониться.

Ее голос становился то громче, то тише, словно вырывался из недр кита, ритмично открывающего рот и время от времени отплевывающегося, если слово ему не по вкусу.

— Ты по-прежнему в Аргентине?

Слышимость была очень плохая: какие-то щелчки, эхо.

— Бог мой, ну что за связь! Габриель…

Мне вдруг пришло в голову, что никто никогда не произносил так моего имени, словно убаюкивая меня.

— …Габриель, если ты утвердительно ответишь на мой вопрос, мы с тобой будем не первыми. Чувства перестали интересовать людей. Есть ли у Мальро и Сартра хоть одна настоящая история любви?.. Габриель, я так же потеряна, как и ты. Я знаю лишь одно: если ты мне скажешь «да», то навеки. Не пугайся, я не всегда такая болтливая.

Мое «да» долго еще звучало у меня в ушах, как крик чайки, летающей в бурю над волнами.