IV

— Комнату? Прямо сейчас? Вы слишком многого хотите от Бога.

Очень пожилая дама, хозяйка гостиницы «Литературные и научные факультеты» сразу узнала садовника, являвшегося к ней каждый год, когда была нужда во встряске.

— А заранее предупредить было нельзя? Вы думаете, гостиница безразмерная?

Она продолжала буравить его взглядом, пока он не промямлил:

— Полагаю, шансов очень мало, — извиняясь таким образом за свое дерзкое намерение поселиться в месте, облюбованном, согласно рекламному проспекту, «величайшими университетскими деятелями с обоих берегов Атлантики».

— Попробую что-нибудь найти.

Нацепив на нос очки, старушка углубилась в свой кондуит — огромных размеров расчерченный лист с карандашными пометками, куда она заносила предварительные заказы на год вперед и в котором, кроме нее, не мог разобраться никто, к величайшему ужасу ее дочери, боявшейся даже предположить, какая чреда катастроф и дипломатических конфликтов ждет всех, если хранительница тайны регистрации предварительных заказов не дай бог захворает.

— Н-да, везет же некоторым.

Оказывается, один из постояльцев, профессор Принстонского университета, специалист с мировым именем по «Госпоже Бовари», каждый год наезжавший в Париж для ознакомления с черновиками Флобера, в связи с кончиной кого-то из близких должен был срочно уехать.

Старушка с некоторым сожалением протянула Габриелю ключ.

— Когда-нибудь вы останетесь ночевать на улице. От добра добра не ищут. Не играйте с Богом. Он всему ведет учет и может устать от ваших капризов. Ваш номер — шестнадцатый.

Она взяла мягкий карандаш и погрузилась в пасьянс: стереть одно имя, вписать другое, эта клеточка для этого клиента, та для другого…

Благословен будь специалист по Флоберу. Оставленный им номер был чудом: при нем имелся садик! Габриелю прежде не доводилось останавливаться там. Вытянувшись на постели, он какое-то время думал о чьей-то смерти за океаном, которой обязан был этим поистине королевским даром. Вскоре веки его смежились, и до утра кружились красные капюшоны вперемежку с серыми, словно призраки, птицами. Проснулся он совершенно разбитый. И ослепленный. Ночью был снегопад. Сквозь занавески в комнату проникал яркий свет. Щуря глаза, он умял два сочащихся маслом круассана и сказал самому себе:

— За работу!

Выбор гостиницы, предназначенной для scholars[7] в самом центре Латинского квартала, был не случаен. Хотя речь и не шла о работе над каким-нибудь научным трудом. Стоило его губам вслед за нею выговорить «Ну вот и все», как его ум стал одну за другой выдавать хитроумные стратегии, как взяться задело, чтобы побыстрее снова очутиться в поле действия ее чар. То, что он собирался предпринять, не имело ни малейшего отношения к знаниям. Целью было узнать имя и адрес незнакомки. Приходилось оказать давление на его величество случай: это диктовалось краткостью земного бытия.

А преимущество «Литературных и научных факультетов» было географического порядка: гостиница располагалась по соседству с почтенной Сорбонной, где Габриеля, возможно, ждут сведения, в которых его сердце нуждается, чтобы продолжать биться.

— Вам не было назначено? — Лицо секретарши исказилось словно от невралгии. — Говорите, что дело не терпит отлагательств и что вы знакомы с ректором?

Габриель дважды кивнул.

— Пойду узнаю.

Минуту спустя ректор обнимала его. Это была блондинка лет под пятьдесят, веселого нрава, властная, хитрая, по профессии археолог. Она не долго занималась раскопками, оставив их ради менее пыльных автомобилей, коктейлей и прочих административных благ. Они познакомились лет пятнадцать назад в Сиенне, на площадке башни, с которой обозревали окрестности, она — пользуясь передышкой в раскопках («У меня все чаще появляется желание все бросить. Земля нуждается в своих тайнах»), он — окончив университет и желая набить себе глаз перед тем, как приступить к созданию своих собственных проектов («Тоскана врезается в мой мозг, как грамматика»).

Вечером того дня она поведала ему о своих любовных переживаниях: у нас только одна жизнь, нужно все испробовать…

Супружеская верность Габриеля приводила ее в отчаяние, и потому она тут же согласилась помочь ему и аннулировала все назначенные на утро встречи.

— Но президентский совет университета уже собрался! — попыталась было образумить ее секретарша.

— Скажите им, что меня срочно вызвал министр.

— А ваш польский коллега?

— Католики терпеливы…

Оживившись, словно ребенок, предвкушающий подарки, практичная, словно прораб на стройке, она вложила всю себя в новое дело.

— Да, господин директор коллежа, послушайте же меня — Патрик в восьмом или седьмом классе и Жан-Батист в шестом или пятом. Разумеется, из одной и той же семьи. Фамилии не знаю, иначе не тревожила бы вас. Да, я жду.

Щеки ее горели, рукава были засучены, она помолодела лет на двадцать.

— Похоже, они думают, что я спятила — отыскать два имени среди трехсот тысяч… Слава богу, что она мать семейства, иначе ищи ветра в поле. Теперь когда ты сошел с пути истинного, тебе надо быть порешительнее. Я не всегда смогу тебе помочь. Да? Слушаю, господин директор. Ничего? Тьерри в седьмом, Валентен в первом. Погодите, я сверюсь. — Габриель отрицательно водил головой. — Нет, благодарю вас. Что касается распределения стажеров, я вам отвечу на следующей неделе.

К полудню обзвонили одиннадцать коллежей и восемь лицеев. Никаких следов. Многие парижане выбрали для своих отпрысков имена Патрик и Жан-Батист, но возраст не совпадал.

— Ты уверен, что они на самом деле существуют? Завтра продолжим, приходи в восемь.

Поиск длился три недели. Три недели Габриель подбадривал по телефону своих сотрудников из агентства по созданию садов и ландшафтов, созданного им одиннадцать лет назад и названного Оливье-де-Сер в память о юношеском увлечении книгой этого автора.

— Не тревожьтесь по поводу моего отсутствия. Проект, над которым я тружусь, прославит нас и сделает богатыми.

Три недели изнурительных кошмаров по ночам в шестнадцатом номере, три недели ежедневного пребывания в стенах Сорбонны при нарастающей ярости ректора ввиду собственного бессилия («Если уж я не способна отыскать двух детей…»), три недели подозрений в предательстве («Габриель, не мог же ты влюбиться в женщину, выбравшую для своих детей частное образование?»).

Подозрения оправдывались. В незнакомке, как ему показалось, было что-то глубоко католическое: радость, легкость, пьянящая смесь владения собой и сумасшедшинки, бывшие, несомненно, дарами исповеди.

Вечером в гостинице Габриель подводил итоги: Эльзасская школа, лицей Станислава, лицей Сен-Луи-де-Гонзага. Поиски уже вышли за пределы Парижа: Сен-Никола д'Иньи, Сен-Мартен де Понтуаз, Сен-Жан де Бетюн (Версаль)…

Все было напрасно. И в обучении у монахов тоже не числилось двух херувимчиков.

Наконец блеснула надежда, как раз в тот день, когда он собирался, как пишут в газетах по поводу исчезновения в морской пучине или в снегах Монблана, «прекратить поиски». Уже были опрошены все лица, возглавлявшие учебные заведения Парижа и других французских городов. Ответ был один: «Весьма сожалею, госпожа ректор, был бы рад оказать вам услугу, но это не в моих силах».

— Габриель, или тебе это приснилось, или же ни на какой скрижали не значится, что ты должен еще раз увидеть эту женщину.

Он покачал головой и готов был откланяться, как вдруг судьба взяла его за руку, открыла невидимую прежде дверь, подтолкнула и стала наблюдать, как он барахтается в новых обстоятельствах.

С самого начала поисков в кабинете ректора до Габриеля доносились из приемной разъяренные возгласы несчастных уважаемых лиц. Один президент, потеряв терпение, ринулся в секретариат и набросился на машинисток:

— Вашей начальнице не пройдет даром оскорбление, нанесенное исторической области Луара!

Профсоюз родителей учащейся молодежи открыл окна и стал выкрикивать:

— Нас не желают принимать, ваши дети в опасности.

В результате по рю-дез-Эколь прокатилась манифестация поддержки.

Ректор только отмахивалась от всего, считая, что в первую очередь нужно помочь кровоточащей душе Габриеля. Появление в кабинете своей злосчастной правой руки она восприняла с раздражением:

— Ну что еще?

— Правление. Образование по переписке просит вам передать, что не может больше ждать. Их поджимают сроки отправки работ в Севррную Америку. У дипломатической вализы свое расписание.

— Как же мы о них забыли! — стукнула себя по лбу г-жа ректор.

Выбежав из кабинета, она перехватила возмущенных посетителей на лестнице, пролепетала что-то о неотложной встрече со своим коллегой из Германии, привела всех к себе в кабинет и представила Габриеля как журналиста, занятого написанием статьи о состоянии умов наших юных представителей за рубежом.

— Французы — известные домоседы. Если же детей наших редких смельчаков станут плохо обучать, никто не пожелает жить за пределами родного шестиугольника. Но тогда надо распрощаться и с зарубежными рынками!

Правление Обучения по переписке, забыв о праведном гневе, глупо улыбалось, видя, как высоко оцениваются их усилия. Ректор продолжала, указав на Габриеля:

— Не согласились бы вы принять в свою команду этого господина в качестве стажера? В тесном контакте с вами ему было бы легче подвести итоги.

Идея была воспринята на «ура», оценена как показатель тех доверительных отношений, которые должны устанавливаться между прессой и системой национального образования — двумя основами демократии, и т. п.

Встреча была назначена на тот же день, стороны расстались в полном восторге друг от друга.

— Остается надеяться, — шепнула ректор на ухо Габриелю, — что мальчуганы и впрямь существуют. Ты не мог бы в следующий раз выбирать что-нибудь попроще?

— Это семейное.

— Бедный Габриель. Удачи, и возвращайся опять, когда захочешь окончательно поломать мою карьеру.

V

— Бедный Габриель!

Тот, кого я не видел уже лет десять, которого просил — в письмах, телеграммах, по пневматической почте — держаться от меня как можно дальше и предупредить, если ему вдруг вздумается нагрянуть в Париж, чтобы я успел сбежать, тот, с кем я избегал говорить по телефону, чтобы не поддаться его очарованию или своим чувствам, от кого я унаследовал сны, неприемлемые для добропорядочного супруга, кто днем напускал на меня совращающие порывы пассатов и сирокко, чтобы побудить к путешествию, то бишь к отступничеству от своих жизненных принципов, тот, от кого мне пришлось час за часом отгораживаться, никогда не ослабляя бдительность, чтобы продолжать вести образ жизни, как у всех (стабильное место работы, стабильная семья), словом, Габриель XI, мой отец, сидел в глубине кафе «Попугай» на авеню Галлией в Жюан-Ле-Пен.

Он ничуть не изменился. Все такой же живой, веселый, энергичный и кругленький, похожий на резиновый мячик, особенно с этой его привычкой набрасываться на все — слово, идею, название города, женские духи.

Его всегдашний страх быть узнанным, когда он с сыном, тоже никуда не исчез. Гротескный камуфляж — черные очки, тирольская шляпа, совершенно не вяжущаяся с провансальскими декорациями — всеми этими афишами, возвещающими о грядущих корридах, и набитыми соломой рыбами-скорпионами. Он сидел спиной ко входу, но все время оборачивался и вздрагивал, когда кто-то входил в кафе.

— Ты неважно выглядишь, Габриель. Чем обязан этому примирению?

Он буравил меня своими глазками, спрятанными за дымчатыми стеклами очков. И забыл о слежке за входной дверью. Он наверняка уже обо всем догадался. Сын, возвращающийся к отцу после десятилетнего перерыва, явно нуждается в помощи. А какого рода помощь может оказать ему уже очень старый бывший каучуковый король? Разве что поделиться богатым любовным опытом.

Отступать было некуда. Следовало приступить к рассказу. Я собрался с духом. Приятно было посреди зимы пропустить стаканчик вина.

— Ну что, малыш, я ошибаюсь, или гены одержали-таки верх? Имей в виду, меня это ничуть не радует.

Но все его лицо светилось, свидетельствуя об обратном. Добро пожаловать в страну предков! Чтобы отпраздновать такую приятную для него весть, он снял очки и шляпу, делавшие его похожим на неумелого агента спецслужб. Его веки подрагивали от возбуждения, щеки порозовели. Он молчал. Но я угадывал, какого рода фразы пробегали в его уме, подобные облачкам в небесах над Ирландией. Добро пожаловать в царство немыслимых красоток и приправленных перцем страстей.

Он накрыл ладонью мою руку. Взгляд его был прикован к моему лицу. Помимо радости, в нем было что-то еще: то ли мерцание, то ли отблески старости и одиночества. Но не станем же мы плакать оттого, что наконец встретились. И на сей раз на выручку нам пришло вино.

— Слушаю тебя.

Он снова озарился радостью. Жгучее любопытство сделало его моложе на двадцать лет. Я приступил к рассказу с того, что произошло 1 января.

— И ты тоже на Новый год… — Это вырвалось само собой из глубин его существа. — Прости, не сдержался. Я только хотел тебе сказать… Вовсе не плохо иметь в мире кого-то очень похожего на тебя. Вот и все. Больше я не стану тебя перебивать.

— Господа останутся ужинать?

Пенсионеры, составляющие большую часть клиентуры «Попугая», успели побывать дома во время сиесты, затем вернулись, чтобы выпить чаю, и вновь разбрелись по домам. За окнами все окрасилось в желтые цвета — значит зажглись фонари. Сосновая роща потонула в темноте. Официант сменил однобортный пиджак на более шикарный — с запахом.

— Бог мой, ночь на дворе! — выпрямившись, воскликнул Габриель-старший. — Я и не заметил, как пролетело время.

Он был словно не в себе, судорожно напяливал шляпу, надевал очки.

— Папа…

Ну вот, мне удалось-таки выговорить слово, которое с возрастом трудно слетает с уст. Результат не заставил себя долго ждать: он потрясенно уставился на меня.

— Да?

— Ты не думаешь, что самое время?

— Какое время?

Его пальцы забегали по тирольской шляпе. Если так пойдет дальше, он, пожалуй, сломает перо.

— Ну, время признаться им. В том, что произошло.

— Я тебе позвоню. Где ты остановился?

— Отель «Хуан бич».

Отец ушел.

Вытянувшись на слишком мягкой постели в гостиничном номере, не сводя глаз с женщины в голубой шляпе — репродукции с полотна Матисса, — я вновь и вновь мысленно возвращался к поразительной чуткости отца, стоило зайти речи о любви. Он был непревзойденным мастером по части различного рода предположений.

— Предположим, ты ее найдешь, и, тронутая твоей настойчивостью, она согласится уступить тебе. Стоит ли желать этого? Посмотрим. Стоит-то стоит, но куда ты ее поведешь? В гостиницу? Чтобы свести этот дар небес к банальной интрижке? Чтобы влиться в армию изменяющих женам? Чтобы предаться любви на множество раз оскверненных простынях? Чтобы позволить насмешливым взглядам прислуги пачкать ваше первое свидание? Ну уж нет. Дудки. Может, напроситься к другу? Едва ли это лучше: сообщнический дух, неизбежно возникающий в таких случаях между мужчинами, нарушает эксклюзивный характер свидания. Нарождающаяся любовь никак не вяжется с армейским панибратством. Позднее этого не избежать, когда настанет час подбирать и склеивать осколки после того, что ты натворил. Но не будем забегать вперед и портить начало. Снять квартиру? Одно из двух: либо ты там живешь — а у женщин на это нюх, — и она может испугаться (он что, хочет поселить меня здесь?) или испытать отвращение (сколькие перебывали здесь до меня?), либо ты там не живешь, и, кроме постели и музыки, там ничего нет — тогда ваше общение рискует ограничиться рамками телесных удовольствий, а ведь оно должно охватывать все области…

Телефонный звонок прервал размышления Габриеля.

Габриель XI на том конце провода сейчас был менее красноречивым. Его голос превратился в некое пришепетывание, затравленное шипение:

— Не могу говорить. Они сейчас вернутся. Завтра в одиннадцать на авеню Вестер-Веймисс, 13, Канны, Ля Бокка. Доброй ночи.

Дама в голубой шляпе с интересом взирала на меня со стены. Казалось, она была довольна нами, мужчинами Орсенна. Женщины по-настоящему интересуются только одним — самым главным в жизни: любовными историями. Она мне желала успеха.

Дело было за малым: отыскать мою единственную и неповторимую.

VI

О перипетиях любовной жизни моего отца мне было известно все. Он поведал мне о них в баре «Юнивер» в городе Сен-Мало, окруженном крепостными стенами, в день моего бракосочетания.

— Габриель, согласен ли ты с тем, что перед тем, как дать клятву верности, нужно узнать самого себя? — начал он.

Мои мысли витали в облаках, и я не сразу понял, куда он клонит.

— Так вот. Даже с учетом игры генов ты все равно мой сын. Согласен?

Я не отвечал, попивая шоколад и рассматривая развешанные по стенам фотографии, на которых были корабли.

— Дальше: знать себя — это знать меня. Я слегка смущен. Особенно в связи с предстоящей церемонией. Но именно поэтому и считаю своим долгом поговорить с тобой. И как можно скорее. Я не задержу тебя. У тебя и так хлопот в этот день хватает. Ну так вот. Габриель, ты меня слушаешь? Помимо твоей матери, у меня были еще две женщины. Две сестры.

Вот в этот момент он и вручил мне снимок. И я взглянул на него, что было фатальной ошибкой, но что мне оставалось делать? Это была фотография тридцатых годов: две девушки с ракетками в руках, в длинных юбках, на волосах — повязки. Одна — блондинка, улыбается. Другая — брюнетка, с пристальным взглядом, вопрошающим, что есть тайна мира.

Тут до меня дошло, я встал и взял отца за руку.

— Спасибо за честность. Но мы должны расстаться. Хотя, может, уже и поздно. Три женщины. У моего отца было по меньшей мере три женщины в его жизни! А я-то, дурак, собираюсь сказать «да» одной, слышишь, одной-единственной, раз и навсегда. Ты хочешь разладить мою свадьбу, мое счастье, до того, как оно началось? Да?

Я был весь в огне. Молодой, полный правил, убеждений и страхов.

На нас стали оборачиваться, посетители в основном были моряками. Видимо, не отдавая себе в том отчета, я начал рычать.

Схватив отца за правое плечо — он был в смокинге, — я потащил его к выходу. Он безропотно подчинился. То же самое произошло у него однажды и с его отцом. Приглашенные на свадьбу уже собрались перед замком, который в Сен-Мало служит мэрией.

Я крикнул им: «Сейчас вернусь», а вслед за тем и нечто невероятное: «Я буду вовремя, когда потребуется мое согласие». Я хорошо помню это, поскольку мне много раз об этом напоминали.

Я запихнул отца в такси, и мы покатили к вокзалу. Он молчал. Кто способен роптать на судьбу?

Он позволил засунуть себя в поезд, отправляющийся в Ренн. Перед тем как вернуться на собственное бракосочетание, я дождался, пока состав исчез из виду. Я был взбешен и одновременно напуган. Узнать о полигамии отца… в такой день… и без того уж не стоило выбирать Сен-Мало — порт, корабли, маниакальное желание странствовать, повидать мир… А ведь брак-то — это нечто противоположное: оседлость, упорядоченность.

А сам снимок я обнаружил некоторое время спустя. Под аплодисменты, смех, вспышки я произнес «да» и в поисках ручки, чтобы расписаться в книге актов, сунул руку в карман… Сестрички были там. Я покраснел. Это приписали волнению.

VII

Свернув с широкой артерии, ведущей к Круазетт, Габриель оказался на авеню Вестер-Веймисс — узкой улочке, поднимающейся в гору среди серых стен, с которых свешивались плети мимозы и тамариска. Ворота загородного дома под номером 13 чем-то напоминали монастырские.

Я долго не решался дернуть колокольчик. В конце концов, ничто меня к этому не принуждало. Никакой другой город не позволяет так легко бежать от себя, как Канны: поезда, такси, автомобили внаем, аэропорт Ницца — Лазурный берег…

Странный вопрос не давал мне покоя: «Доживи моя мать до наших дней, согласилась бы она провести остаток жизни вместе с двумя сестрами? Три жены отца…»

Две пожилые дамы.

Время их не пощадило: высушило, изгрызло одну, слегка раздуло другую, и обеих сделало желтыми. И все же верх над ними не одержало. Их сразу можно было признать: да, это они, любительницы тенниса, Клара — напористая, во всем любящая доходить до края, и Энн — деловая женщина, неутомимая добытчица. Их элегантность устояла под натиском лет. Такого рода люди никогда не сдаются. Только смерти по силам одолеть их красоту.

Две старые англичанки, одетые в одинаковые или почти одинаковые палевые платья в цветочек.

Клара забавлялась с фотоаппаратом «Лейка». Энн, хоть и прилегла на шезлонг, все время была в движении: приподнималась, теребила листву магнолии.

Они не замечали нашего присутствия. У нас с действительностью свои отношения — когда надо, мы умеем превращаться в призраков. Сестры продолжали беседовать, словно нас не было вовсе.

— Ты не находишь, что он какой-то странный последнее время?

— Мне это тоже приходило в голову. Думаешь, завел себе кого-нибудь?

— Ну что ты, в его-то годы!

— Витает в облаках больше обычного, что правда, то правда.

— Если мы будем уделять ему больше внимания, может, он остепенится?

— Да какое там, он ведь по природе своей кочевник.

Рассуждая, Клара приложила «Лейку» к правому глазу и стала примериваться, что бы ей заснять в саду. Никогда не знаешь, что может случиться, пусть даже на дворе зимнее утро, сиротливо и пусто, и дом XVIII века затерян среди сверхсовременных загородных вилл дантистов, вышедших на пенсию и поселившихся в облюбованном ими пригороде Канн. Клара нажала на кнопку, и оба Габриеля, бредущие по саду один за другим, попали в кадр.

— Кто этот красавец-мужчина в расцвете лет? — удивилась Клара.

— Мой сын, — ответил Габриель.

Она продолжала по старой профессиональной привычке нажимать на кнопку.

Три снимка той сладчайшей минуты в твоем распоряжении. На первом — Габриели, крадущиеся по саду, словно по минному полю: на носочках, со всеми предосторожностями неверных мужей, возвращающихся домой в четыре утра. На втором — прямо-таки олицетворение реванша в чистом виде: слегка потрепанный в течение каких-нибудь пяти десятков лет двумя сестричками Габриель XI, сложив губы сердечком, заявляет им, что у него есть сын, причем выношенный другим чревом. Глаза блестят, на губах легкая улыбка. Он даже кажется выше, чем на самом деле, да и стройнее — видно, распрямился, чтобы выдать им эту новость. Щеки пусть и не дотягивают до романтической исхудалости, которой он бредит с молодых ногтей, все-таки хоть немного, да утратили младенческую припухлость. Вообще в такие минуты в человеке вылезает что-то мелкое, суетное, мстительное! Но отец такой трогательный! К тому же, если знать историю его жизни с Энн и Кларой, имеет право на некоторую моральную компенсацию.

Третий снимок дает возможность полюбоваться произведенным эффектом: сразу после того, как аппарат зафиксировал триумфатора, он был направлен и на одну из его жертв: вечную хлопотунью Энн, явно захваченную врасплох. Рот ее открыт, палец указует на того, кто только что сделал важное признание, во взгляде — недоверие, борющееся с гневом: значит, ты посмел с другой, тогда как меня заставил сделать аборт! Помнишь? Надеюсь, ты поступил так, чтобы не причинять боль Кларе. Словом, дама в летах и в глубоком душевном потрясении.

Клара медленно опускает руку с фотоаппаратом.

— Замечательно. Но ты должен дать нам объяснение. Разве нет?

Осмелившись наконец представить своего сына двум женщинам, с которыми прошла его жизнь, Габриель XI, казалось, переоценил свои силы. Подхватив на ходу складной стул — такими пользуются режиссеры-постановщики, — он оттащил его в конец сада. Согнувшись в три погибели, уткнувшись подбородком в колени, он уставился на водоем с голубой водой, явно надеясь обнаружить там выход из создавшегося положения.

У меня же возникло сильнейшее искушение дать деру, оставив их самих разбираться с их жизнью, в которой для меня не было места. Но подметив в глазах обеих подруг отца больше любопытства, чем досады или обиды, я стал рассказывать о себе.

Для начала я попросил извинить меня, поскольку у любого ребенка весьма ограниченное видение отношений между родителями. «Та, которой предстояло стать моей матерью», — так я выразился с несколько смешной, согласен, торжественностью, — приехала в Париж, чтобы принять участие в демонстрации против готовящейся колониальной выставки. Она и ее друзья-баски установили на улице перед зданием, где заседали ответственные за выставку чиновники, макет типичной деревушки — с домиками, чучелом быка, игроками в баскский мяч, — а рядом граммофон с широким раструбом, чтобы заводить песни на баскском языке. Насмешливым зевакам она объясняла, что Франция обращается с их страной как с колонией. Тут-то и появился Габриель XI, привлеченный шумом, доносящимся с улицы до его кабинета.

«Тот, кому предстояло стать моим отцом» мгновенно оценил ситуацию и возможную для себя пользу. Как один из чиновников, ответственных за проведение выставки; он пригласил делегацию подняться, выслушал их требования, после чего распрощался с молодыми людьми, попросив девушку еще раз изложить ему суть дела.

Всю вторую половину дня, за ужином, на который он ее пригласил в ресторан на авеню Домениль, и после ужина, она рассказывала ему о жизни басков, контрабанде, переходах через горы под носом у таможенников, путешествиях на край света в поисках работы, паломничестве в Сантьяго-де-Компостелла. Словом, о сущности баскского народа. Стоит ли говорить, что моя будущая мать блистала красотой. Да такой занятый человек, как Габриель О., и не стал бы выслушивать дурнушку.

Пожилые дамы покачали головами: молодой Габриель не теряет головы, даже когда волнуется. По их мнению, видимо, это было качество редкое для мужчин и потому достойное того, чтобы его отметили.

Странное дело: чем больше я говорил, тем моложе становились мои слушательницы — возраст, подобно слою пыли, сдуваемому ветром, сходил с них. Сквозь теперешние черты проступали прежние, глаза залучились радостью, морщины разгладились. «Да наш Габриель просто хват!» — было написано на их лицах.

А тот пребывал в прострации.

— Куда же мы пойдем? — спросила девушка, когда они вышли из ресторана.

Было два часа ночи.

Они вернулись туда, где днем шла подготовка к грандиозной Выставке.

— Ночной дозор! — бросили они недовольному сторожу.

В рабочем кабинете Габриеля дрожал зеленоватый свет аквариума — модели того, который должен был разместиться в нижнем этаже постоянной экспозиции музея колоний. Моя будущая мать не пожелала лечь.

— Вы правы, — шепнул ей мой будущий отец, — члена боевой организации нельзя заставить лечь.

— Смотрите-ка, он сделал его стоя, — выдохнула Энн. Множество раз слышал я от матери одну и ту же фразу, не понимая ее значения: «Члена боевой организации нельзя заставить лечь».

За ее спиной плавали гигантские морские черепахи — это было единственное, о чем она мне рассказала.

С тех пор они больше не виделись. Мать не сказала отцу о моем рождении. Звали ее Отксанда. Впоследствии она погибла в дорожной аварии. Дело было какое-то подозрительное, но полиции было не до того. Только тогда отцу сообщили о моем существовании. Он стал заботиться обо мне.

Сестры молча разглядывали меня. Они больше не улыбались. Прошло несколько долгих минут, по морю проплыл парусник. Энн встала, куда-то ушла, вернулась. В руках у нее были шампанское и флейта. Они продолжали разглядывать меня с непривычной, судя по всему, для них серьезностью. И по очереди повторяли:

— Добро пожаловать в нашу семью. В нашу странную семью. Будь как дома.

Габриель XI так ни разу и не шелохнулся.

— Мы совсем забыли о виновнике торжества! — воскликнула Энн, нарушив некое очарование, установившееся в саду.

Они бросились к нему, чуть не силой вытащили его из режиссерского кресла и, подхватив под руки с обеих сторон, привели в дом. Бедняга Габриель XI, еще час назад торжествовавший, теперь вернулся к своей обычной роли — любимца двух королев. Они целовали его в щеки, лоб и повторяли:

— Ведь это не единственный твой секрет! У тебя есть и другие дети?

— Наша семья — твоя семья!

За обедом я убедился, что Господь не обделил их аппетитом: кальмары, султанка, тысячелистник и пирог Париж-Брест. Безостановочно поглощая пищу, они не сводили с меня любопытных глаз.

— Как жаль, что твоя мать умерла. А то бы зажили все вместе.

Старости на зависть легко даются иные вольности. Габриель XI восседал во главе стола эдаким маленьким Ноем посреди ковчега.

VIII

Вернувшись в Париж, исполненный новых сил и чувствуя поддержку трех экспертов в науке любви, Габриель явился в департамент Обучения по переписке и погрузился в исследование разложенных по странам досье.

Прошла неделя. И вот однажды, часам к четырем пополудни, открыв зеленую корочку с надписью «Аргентина», он понял, что близок к заветной цели.

В те времена документы еще писались каллиграфическим почерком. Именам и фамилиям было вольготно на белых страницах. Когда он дошел до заголовка

Буэнос-Айрес и его пригороды

Лицей Жана Мермоза

сердце перестало биться в обычном ритме.

Все было на своих местах: Патрик в восьмом классе, Жан-Батист в шестом, одинаковая фамилия, от которой веяло дружной, сплоченной семьей и запертым на всевозможные замки и задвижки миром, в который вход ему, Габриелю, был заказан.

— Я могу взглянуть на их работы?

Уроженка Антильских островов, которую ему дали в помощь, проследовала к железному шкафу. Пальчики с лакированными ноготками пробежались по папкам и вытянули одну из них, пухлую, как подушка.