LIX

Каждую неделю с дипломатической вализой поступал из Франции обычный набор: газеты, камамбер, биография какого-нибудь писателя, записи песен. А кроме того, вино. С согласия получателя жандарм, ответственный за разгрузку, часть забирал себе: уроженец Сарла, он тоже имел право на ностальгию. Вина попадали в подвал консульства, а уж оттуда доставлялись в Летний дворец. Старики, жившие по соседству, целый день принимали участие в жизни легендарного сада, по которому прокатывались неисчислимые толпы гуляющих. Выстроившись перед главным входом, с развевающимися на ветру бородками и смеющимися глазами, они потешались над японцами, обсуждали достоинства часов «Ролекс» нуворишей, обращались к влюбленным («Ну что, голубки, пользуйтесь, молодость быстро пройдет») и желали сыновей беременным.

С наступлением вечера сад пустел, и среди засаленных бумажек, коробочек из-под фотопленки и забытых солнцезащитных очков, в тишине, казавшейся невероятной после дневного многоголосья, старики обретали свой возраст, свое одиночество и тоску. В один и тот же час маленькими шажками они приближались к его дому, похожие на заводные игрушки, и — одни оперевшись на свои палки, другие рассевшись по руинам — ждали зрелища: как он, Габриель, будет есть. И теперь он ни за что на свете не пропустил бы субботнего свидания с ними.

А когда-то, в первый раз, увидев старцев, напоминающих призраков, Габриель спрятался в кухне и проглотил свой ужин по-стариковски, без всякого удовольствия. На следующий день Йурен объяснил ему любопытство стариков. Габриель улыбнулся: почему бы и нет? Это стало его девизом: «Почему бы и нет?» — произносил он с фатализмом, не лишенным веселости. И теперь решил устраивать из приготовления пищи настоящий спектакль.

На железном столике, стоящем на лужайке перед его временным жильем, предоставленном ему как «садовнику, приглашенному правительством», он не без помпезности разложил всю свою нехитрую утварь: газовую плиту, кастрюлю, сковороду, миску, бутылку бержерака «Шато Мулен Карю».

Начал он с того, что к великому удовлетворению зрителей показно прищелкнул языком. В следующие полчаса стояла такая тишина — даже птицы замерли, — что слышно было, как кипит вода в кастрюле и в гусином жиру потрескивают грибы с картошкой. В воздухе стоял крепкий чесночный дух.

Старики, затаив дыхание, следили за тем, как ест француз: как он жует, облизывается, работает челюстями, вращает глазами, причмокивает…

Габриель предавался этому занятию с открытой душой, сперва чтобы понравиться публике, а потом и чтобы отыграться. С трех лет ему внушали, что мужчина, не умеющий вести себя за столом, отталкивает женщин. Запуганный такой перспективой, он всю жизнь следил за собой, не позволяя себе выйти за рамки приличий, даже отведывая самые вкусные блюда, которые заслуживали большего, чем отрешенная мина и губы, сложенные в куриную гузку. Теперь он позволял себе все, что запрещал в течение семидесяти лет.

Старики переговаривались, что-то считали на пальцах.

Прищелкнув в последний раз языком, Габриель скрестил руки на животе и закрыл глаза. Зрители шаг за шагом приближались к столику. Самые отважные погрузили палец в миску, где стыл жир, ногтем поскребли сковородку, подцепив кусочек лука или сала. Затем многозначительно закачали головами, в которых прокладывала себе дорогу мысль, что на Западе, где живут белолицые люди, тоже, наверное, есть что-то интересное.

Габриель приоткрыл веки. Он был счастлив тем, что счастлив. Где бы она ни была, она должна была это ощутить. И последовать за ним, как полярная звезда. Через Балканы, Кавказ, Монголию.

Было еще кое-что, укреплявшее его в уверенности, что не все потеряно. Время то и дело выказывало ему свое дружеское расположение: стоило ему взглянуть на часы, стрелки тут же уверяли, что работают на него и нет повода для беспокойства.

К тому же из Франции поступали новости одна лучше другой.

Мэтр Д. превзошел самого себя: мало того что он хранил от любого посягательства доказательства их любви, он еще превратился в ее ангела-хранителя, пораженный ее длительностью.

На всех этапах своего пути — от Парижа до Пекина — Габриель получал от него до востребования обнадеживающие сообщения.

Письмо, полученное в Одессе

Дорогой пилигрим,

энурез, доставивший столько волнений бабушке, служанке и мне, преодолен. Габриеле больше не мочится в постель и спокойно спит со своим любимым «Атласом Лярусс» в обнимку.

Письмо, полученное в Самарканде

Мой неутомимый друг,

по своим каналам, а также благодаря юридической поддержке, которую я оказываю профсоюзу бельгийских преподавателей, порекомендовавших меня своим французским коллегам — простите за детали, но я знаю, что вам небезынтересно знать, откуда что растет, — я вошел в контакт с его школьной учительницей. Она знает всех своих подопечных. Рассказав мне о Дине, Юдифи, Давиде, Себастьяне, Флоранс, Венсане, она наконец заговорила об интересующем нас лице. Судя по всему, Габриеле является тем, кому доверяют свои тайны очень многие, даже старшеклассники. Отсюда его прозвище Надежное Ухо.

Письмо, полученное в Улан-Баторе

Дорогой упрямец,

знаю, что вы не можете нам ответить, и все же вашего мнения нам не хватает. Стоит ли уже сейчас спрятать среди его детских книг две-три взрослые, которые смогут позднее вдохновить его?

Признаюсь, мы уже пошли на эксперимент, и он оказался столь вдохновляющим! Стоило «Анне Карениной» затесаться среди «Храма Солнца» и «Голубого лотоса», как он приметил ее, снял с полки и показал бабушке (заметьте, не матери — которая, между нами, та еще индюшка):

— Анна — имя грустных тетенек. Если ты мне ее почитаешь, я не буду сильно плакать?

Казалось, Габриеле был тем, кто мог оправдать возложенные на него надежды.

Мои помыслы были о Габриеле, в котором как будто сходилось все, о чем мы только могли мечтать, но это не все: меня еще привлекал Тибет. От одного из Панчен-лам осталось описание посещения им Июаньмингюаня в июне 1780 года, когда сад был в самом расцвете.

Чтобы раз и навсегда проглотить Тибет, Китай разрушил все его храмы, сжег его библиотеки, попытался уничтожить саму память о нем[40].

Но именно благодаря тибетскому монаху XVIII века Китай мог надеяться обрести один из своих утраченных шедевров.

LX

Старики из Летнего сада держали совет: раз уж им выдалось понаблюдать за представителем западной цивилизации, нужно этим воспользоваться на всю катушку. Они не оставили надежду изыскать средство от смерти. Просыпаясь по ночам от кошмаров, глотая ртом воздух, они спрашивали себя: не настает ли последний час?

Возможно, чужестранец поможет им? Раз он способен проглотить за раз столько пищи, значит, знается с духами.

— Этот садовник ест пищу, приготовленную на огне. А как насчет сырого продукта?

Габриель стоял на четвереньках посреди клумбы и пытался разгадать, чем китайские травяные вши, поедающие азалии, отличаются от своих французских аналогов. Вдруг прямо перед своим носом он увидел сандалии и поднял голову.

В бледных утренних лучах солнца ему улыбалась очаровательная мордашка с двумя детскими косичками. Из-под голубой плиссированной юбки торчала круглая коленка. Габриель снял свою неизменную шляпу интеллектуала-огородника тридцатых годов и поприветствовал ее. Затем жестом твердо дал понять, что занят, водрузил шляпу на голову и продолжил энтомологические изыскания,

Старики наблюдали за всем этим. Они выбирали для него подарок от всей души. Их мнение было единодушным: человек, который не воспользовался такими обстоятельствами, — не любитель сырого. Равнодушие Габриеля к противоположному полу повысило его популярность среди них. Произойди обратное, и они были бы разочарованы: он был бы в их глазах таким же смертным, как все. Они же сами и придумали ему оправдание:

— Видать, он любит только бесцветных, в словарях они названы блондинками.

— А я думаю, что он за свою жизнь проглотил столько чеснока, что боится отравить свою даму.

— Застенчивость хуже чеснока.

— Садовники предпочитают женщинам цветы.

— А если девчушка была слишком зеленой для него?

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что не всем по душе незрелые. Это, конечно, редкость, но случается и такое.

Они переглянулись, примерились к себе в поисках истины: что приятнее — гладкая кожа или морщинистая? Запах утренней розы или затхлого дома? Упругая плоть или потерявшая всякую форму масса? И все сошлись на том, что юная дева предпочтительнее.

— А может, у западных людей все не так, как у нас?

— Они ведь моложе нас как нация.

— Давайте поставим опыт.

Они снарядили делегацию к племяннице одного из них, вдове. Она жила в Тьянжине, в крохотной комнатушке. Когда-то она служила разговорным переводчиком, а теперь, выйдя на пенсию, переводила ирландских (Джона Мак-Гахерна и др.) и французских (Александр Вьялатт, Анри Кале) авторов. Она предпочитала не тех авторов, которые создавали «целые миры», и не тех, что выходили из университетских ученых, предлагая читателю «новый роман», а тех, что гонялись за бабочками, умели уловить дрожание жизни и волшебство самой банальной повседневности. Ни один местный издатель не проявлял к ее переводам интереса. Закончив очередной перевод, она оставляла его на столе библиотеки и печально говорила себе: «Я как эта рукопись. Кому я нужна?»

И потому приняла послов с девичьим восторгом, хотя в прежние времена зналась с сильными мира сего.

— Да, я понимаю западных людей, — кивала она.

— А садовников тоже?

— Я переводила кардиологам, торговцам пивом и автомобилями, специалистам-ядерщикам, часовщикам, — загибала она пальцы. — Кому еще? Ах да, чинам из Олимпийского комитета, друзьям Тибета, турагентам… А садовникам ни разу. Но они ведь похожи на всех остальных людей, верно?

Послы воздели руки.

— Вам и карты в руки.

— А сама-то я еще женщина? — прошептала она. — Идите. Я буду готова через полчаса. Может, еще не все потеряно?

Она достала зеркальце, спрятанное подальше в шкаф, охнула и подвела итог: в активе у меня походка, высокий рост, длинные конечности, высокие скулы, в пассиве морщины, поблекшие волосы, опавшая грудь. И принялась за дело, поминутно приходя в отчаяние. Но потом ей пришло в голову: «А что я теряю?» И она решила брать от жизни все, что та может дать.

Габриель сидел на своем любимом месте — на каменной скамье на острове Единорога. Съемцы для обирания гусениц, воткнутые перед ним в землю, словно копье, придавали его облику что-то воинственное. Этот уставший от жизни солдат воевал с гусеницами. И хотя ученики, движимые чувством сострадания, старались все сделать сами, он все равно находил чем заняться.

— Растения узнают того, кто о них заботится, — любил он повторять.

Однако физические усилия давались ему все с большим трудом.

Г-жа Ляо подошла к скамье и села рядом. Ей было все равно, в каком он физическом состоянии, она устала от одиночества.

— Это правда, что садовники не любят женщин?

— Садовники любят обычно одну-единственную женщину, — машинально ответил он.

— Откуда такое постоянство?

— Потому что разнообразия у них хоть отбавляй с растениями. — И только тут он отдал себе отчет, что они говорят по-французски, повернулся к незваной гостье и добавил: — А еще потому, что по вечерам у них болит спина.

— Так просто? Что хорошего можно сделать с больной спиной?

Голос ее был сродни голосу монашки, нежный, напевный, говорила она с легким английским акцентом. В глазах ее светился хорошо ему знакомый огонек. Оказывается, он всю жизнь вызывает интерес лишь у одной категории женщин — пересмешниц, лишь от их взгляда чувствует себя ковбоем.

«Староват я для ковбоя», — подумал Габриель. Однако выпрямился, усталость как рукой сняло, что-то в нем тронулось, зазвучало, поднялась волна забытых желаний. Где-то глубоко-глубоко в нем была запрятана радость, неразлучная с силой, заставляющей его жить. И вот она поднялась из глубин на поверхность.

— Вы часто вот так меняете возраст? — спросила переводчица.

Он в секунду сбросил с себя три десятка лет.

Был час, когда Габриель сел перекусить, завершив утренние труды. Вставая с солнцем, он обычно сверялся с планом работ, распределял, кому чем заняться, проводил тесты на влажность земли, вносил коррективы в текущие дела.

Сидя в тени акации, он наблюдал, как к нему приближается чудо, две недели пунктуальное, как часы: женщина. Поступь принцессы. Боги преобразили ее: выпрямили, освежили краски, замедлили жесты, придали уверенности, словом, заново поставили на пьедестал. Она не просто шла, а ступала по земле.

На следующий после знакомства день она отвернулась от вина, сыров и хлеба.

— Как вы можете все это поглощать? Ведь это закупоривает сосуды.

Он заметил ей, что все ее любимые писатели закусывали к полудню тем же.

— Писатели — да, но не садовники.

— Садовники — пуп земли, с ними не может ничего случиться.

Ему удалось убедить ее, и она отведала необычной пищи. Они беседовали.

С жадностью изгнанницы задавала она ему бесчисленные вопросы о литературной жизни во Франции и Европе. Затрудняясь квалифицированно ответить, он скорее изобретал ответы, дорожа ее вниманием.

— Да, Патриция Хайсмит благодаря любви Джеймса Айвори познала счастливый конец. Патрик Зюскинд? Вам и впрямь интересно знать, почему он так мало публикует? Я попрошу прислать мне фото молодой актрисы Кристин Скотт-Томас. Глядя на нее, вы поймете: такая Женщина поглощает все время мужчины, даже если он немец…

Когда он в своих фантазиях переступал меру, она недоверчиво смотрела на него своими круглыми глазами. С другой стороны, так ли уж важна была правда в их возрасте? Она начинала ему подыгрывать.

— Как! Вы не знали! Жан-Мари Гюстав Ле Клезио стрелялся зимой с Васкесом Монтальбаном.

— А что послужило причиной? Женщина?

— Хуже. Высокий блондин из Ниццы, до тех пор такой покладистый, надавал испанцу пощечин за то, что тот зло посмеялся над экологами.

— Ну и ну!

— Говорят, дни Гонкуровской академии сочтены. После жалобы кандидата-неудачника Европейский суд якобы готовит постановление, запрещающее жюри голосовать за того, кто печатается у тех же издателей, что и члены жюри.

— Да ведь это новое двадцать четвертое августа[41]!

— Как верно вы заметили!

— Вы меня обнадеживаете, а то уж у меня сложилось впечатление, что литературной жизни во Франции пришел конец.

— Все изменилось после кризиса. Никто не желает читать размытых, тягомотных книг. Писателям пришлось переделать себя в бойцов.

— Как в шестнадцатом веке?

— Совершенно верно.

Она долго сидела, глядя на небо, вся в мыслях о романтических персонажах, в которых превратились западные литераторы — в этаких бреттеров, рыцарей.

Габриель понимал, что ее не проведешь. Как и то, что потребность в мечтах порождена одиночеством. Он мог лишь воображать себе жизнь этой женщины с повадками принцессы, ушедшей с головой в романы, о существовании которых миллионы ее земляков и не подозревали.

Он положил руку ей на колено. От одиночества у него развилась потребность касаться людей.

Встречи с г-жой Ляо наполняли его не испытанными прежде покоем и теплом. Годами он был пленником тайной любви с ее отменами свиданий в последнюю минуту, с любовью на скорую руку… Он не помнил, чтобы левое запястье Элизабет хоть раз было без наручных часов, ему даже казалось, что внутри нее были часы, запрещавшие ей хоть ненадолго остановиться. И вот теперь эта неспешность, размеренность…

Ему казалось, Время сжалилось над ним: созвало часы, минуты и секунды и держало перед ними речь, суть которой заключалась в том, что стоило бы предложить передышку Габриелю, оставить его в покое.

Старики радостно хлопали друг друга по плечу.

— Удалось!

— Ты был прав.

— Сколько еще продержится вдовушка?

— Он менее поспешен с нею, чем с едой.

— Заметили бабочку-луну, которая беспрестанно кружит возле них?

— Знак поздней любви, которая обещает быть страстной.

— Смотрите-ка, еще нет одиннадцати, а он уже ложится.

— И правильно. В нашем возрасте грех переутомляться.

LXI

В это же самое время на другом конце земли Элизабет вручали орден Почетного Легиона «за сорокалетнюю безупречную службу». В огромном зале приемов нового здания Министерства финансов сплошь из стекла и мрамора, чем-то напоминающего гигантский писсуар, государственный секретарь долго воспевал «исключительную женщину, неустанную воительницу на всех фронтах международной торговли, незаменимого союзника французской промышленности».

— Премьер-министр возложил на меня почетную обязанность объявить вам о его безусловном намерении представить на рассмотрение Ассамблеи в ближайшие три месяца проект, радикально упрощающий нашу процедуру поддержки экспорта. Женщина, которую мы сегодня чествуем, является живым примером несовершенства нашего с вами пола, господа, поскольку счастливо совмещает в себе чиновника высокого ранга и преданную супругу. Пользуясь случаем, я приветствую счастливчика, известного в арбитражных кругах адвоката, чья подруга, являясь к тому же матерью троих детей — мальчиков, уже сделавших свой жизненный выбор, что является показателем высокого качества полученного ими образования, и т. д. (Аплодисменты.) Пробил час ухода на пенсию. Плохая новость для государства, теряющего одного из своих подвижников. Испытание для человека вашей закалки, личности вашего масштаба. Я узнал, что уже с завтрашнего дня вы принимаетесь за новый вид деятельности… От имени президента Республики… — Оратор приблизился и встал на цыпочки. — Провозглашаю Вас рыцарем ордена Почетного Легиона.

На желтом пиджаке от Унгаро заблестел крест.

Все бросились поздравлять, целовать ее и, щадя, говорили не о том, что было, а о том, что будет, предлагали и новые поприща: «Алкатель», «Рено» нуждались в советниках такого ранга. Пирожные, комплименты, шампанское. Среди немногих слабостей за Элизабет числилось неравнодушное отношение к этому игристому напитку, а также к тарталеткам и канапе со спаржей и икрой. Она повторяла про себя свое заветное «я счастлива, я сделала правильный выбор!». Ее семейство преисполнилось гордости.

Словом, все шло к лучшему в этом лучшем из миров.

Почему же тогда, несмотря на всю сладость момента, в воздухе запахло грозой? Элизабет, как известно, не была любительницей портить себе жизнь. Она безнадежно искала причину дискомфорта, чтобы побыстрее устранить ее и предаться ощущению неповторимости происходящего с ней. Поскольку ничего найти не удавалось, в ней нарастало бешенство.

— Мама, что-то не так? — спросил младший сын.

— Не составишь ли ты компанию президенту Лагардену? Он совсем один.

Новоиспеченный рыцарь ощущал себя словно ужаленным целым невидимым роем. Она бросила взгляд на крест: не откололся ли, поскольку именно в районе левой груди чувствовалось какое-то покалывание, похожее на укусы.

Верная первейшему из своих принципов — «Никогда не показывать своего настроения», она до конца коктейля исполняла роли, которых от нее ожидали: умиление, благодарность, решительность, обескураживающая моложавость…

— Уф! — выдохнула наконец Элизабет, упав на переднее сиденье автомобиля рядом с мужем.

— Великолепное торжество. Тебя проводили в момент твоего наивысшего расцвета.

— Я еще вернусь.

— Не сомневаюсь.

В темноте паркинга она наконец уступила долго сдерживаемому желанию почесать предплечье.

— Что с тобой? Уж не клопы ли развелись в мини^ стерстве?

— Видишь ли… Дело в том… — Ей все не удавалось отдать предпочтение одной из многочисленных причин. Но затем вдруг она по-спортивному ударила кулаком правой руки в ладонь левой. — Дело в том, что у меня аллергия на Почетный Легион.

— Я уже ничему не удивляюсь, живя с тобой.

Она пожала плечами, отцепила орден, попросила мужа вести машину помедленнее, бросила крест в перчаточное отделение, где ему предстояло провести долгих три месяца в компании щетки для волос, карты Иль-де-Франса и солнцезащитных очков.

В супружеской постели покалывание продолжалось. К этому добавилось и еще кое-что: ощущение, что чья-то маленькая железная рука, пройдясь по всему ее телу, вдруг вонзилась в него повыше живота между ребер и стала впиваться, словно желая задушить что-то, вечно ускользающее от нее.

— Что я вам сделала? Почему вы меня мучаете? — тихо спросила она.

Рука не отвечала.

Этот разговор глухих длился две недели. Днем таинственные мучители исчезали. Может, потому, что не могли угнаться за Элизабет? Уж очень прытко перебегала она из Префектуры полиции в редакцию «Ле Эко», оттуда в «Икеа», к агенту по недвижимости, к дизайнеру, на чай со старым приятелем из «Франс Телеком»… Дело в том, что она создавала собственное предприятие.

А вечерами, чтобы уж окончательно обессилеть и кануть в сон, как в пропасть, посещала дипломатические рауты, присутствовала на приемах в честь национальных праздников Люксембурга или Пакистана, в честь годовщины смерти Ким Иль Суна, закрытия XX коллоквиума, организованного Обществом франко-кенийской дружбы. И раздавала визитки своего будущего детища:

И повсюду послы принимали одинаково убежденный вид под струи шампанского одной и той же марки «Рёдер».

— За научное и технологическое сотрудничество наших стран. Ваша ассоциация окажет этому решительное содействие.

Возвращаясь домой, она уже в лифте освобождалась от туфель, в дверях квартиры расстегивала пиджак и отправлялась в постель с заходом в душ.

— Спаси меня, Господи, от пенсионерок, — шептал муж.

«Подлинное лицо Франции» — не странное ли название? Родилось оно в результате того бешенства, которое испытывала Элизабет, когда ее страну изображали этакой матроной, давшей миру духи, наряды и прочий камамбер… Тогда как подлинная Франция включала в себя и скоростные железные дороги, и атомные электростанции, и достижения в области генетики.

Actios selene была пунктуальна: стоило сну — всегда одному и тому же — приступить к демонстрации своих первых картин: сад, пруды, аллеи, поросшие мхом, — как огромная светло-зеленая бабочка начинала свое кружение. Она парила, взмывала ввысь, резко падала вниз, исчезала в солнечных лучах, насмешливо покачивалась на ветке акации, выделывала все новые пируэты…

Далее во сне возникал Габриель, а рядом с ним женский силуэт — лица видно не было, — они сидели за железным столиком в саду и играли в домино.

Элизабет ворочалась, не могла найти себе места, пыталась прогнать непрошеное видение.

Но кто в силах помешать сну?

Бабочка переходила в наступление, подлетала к столу и медленно хлопала крыльями — огромными, бледными, с ладонь, покрытыми глазками. От производимых ею колебаний воздуха поставленные на попа костяшки домино начинали подрагивать.

Элизабет во сне протягивала руку, чтобы удержать крайнюю из них — «дубль», но она все равно заваливалась на соседнюю, та — на следующую, по всему ряду проходило волнообразное движение, и вскоре все они лежали на столике.

Затем во сне происходила смена картины: являлась карта мира, на которой отчетливо вьщелялась белая дорожка из костяшек домино, тянущаяся на запад дорогой великих завоеваний: Монголия, Казахстан, Украина и так до VI округа Парижа. Презрев законы земного притяжения, костяшки поднимались по лестнице, проходили сквозь дверь, словно все они были героями Марселя Эмме[42]. Самая последняя костяшка проникала в тело Элизабет, в самую его серединку, туда, где орудовала железная рука.

Чтобы не заплакать, не закричать, Элизабет садилась в постели и кусала губы. Она смотрела на будильник: стрелки показывали четыре утра. Покалывание и укусы длились до зари.

LXII

Мэтр Д. был расстроен.

Впервые за долгие годы, истекшие с момента смерти отца, он не ощущал в эти сентябрьские дни никакой радости, хотя близилась пора созревания белых трюфелей.

Грустно бродил он по своему кабинету на авеню Луиз, где хранились архивы. Многие доверили ему свои тайны, но Элизабет с Габриелем с первой встречи, стали его любимцами: их упорство, бесстрашие, длительность их чувства — все свидетельствовало о любви небывалой, чья слава, возможно, осенит и его.

Увы! Сколько разочарований доставили они ему в последние две недели! Что может быть более банального, чем пожилой француз, подпавший под чары китаянки? Какая тоска слышать, как воркует о награждении каким-то крестиком королева! Бедный король Артур! Все уж не то в наши дни! К чему теперь пристально наблюдать за успехами молодого дарования — Габриеле? О чем ему сочинять? О том, что «благопристойность взяла верх»? Кому это интересно?

Словом, мэтр Д. всерьез подумывал закрыть свою лавочку, когда ему принесли телеграмму. Наступательный тон заставил его воспрянуть духом.

Следующий понедельник ресторан Жюль Берн первый этаж Эйфелевой башни тринадцать часов.

Сидя в поезде, увозящем его в Париж, он глубоко озадачил попутчиков тем, что потирал руки и боксировал воздух.

«Дела вновь пошли в гору. Я знал, что такие люди, как они, не могут позволить серым будням поглотить себя. По коням!» — пел его внутренний голос.

И вот теперь мэтр Д. задыхался.

Цвет его лица, отобразив всю гамму красного, остановился на лиловом. Спазмы душили его. Из-под пальцев, которыми он держал свои веки, словно ребенок, играющий в прятки, текли тяжелые слезы.

Схватив его за плечо и повторяя как заведенный «Сударь, сударь, сударь…», метрдотель тряс его.

Весь ресторан перестал есть, наблюдая, как отходит в мир иной господин в твидовом пиджаке.

Элизабет, сидя за тем же столом, с холодным презрением наблюдала за происходящим.

Приступ начался у него к середине ее рассказа о сне, как раз в том месте, где бабочка заставляет валиться дубль. Он зашелся в хохоте и с трудом мог выдавить:

— Я правильно понял? Домино… Габриель… дама… Вскоре хохот превратился в икоту, он больше не мог

произнести ни единого внятного звука.

Мало-помалу, по-прежнему сохраняя лиловый цвет лица, адвокат все же справился с собой.

— Сударь приходит в себя. Как же вы нас напугали! Метрдотель убрал свою руку с перстнем с его плеча.

Посетители вернулись к поглощению пищи.

— Если тебе что-нибудь известно, говори немедленно, —¦ зашипела Элизабет.

Мэтр Д., дабы не поддаться новому приступу, прикусил язык.

— Ну же! — Голос ее зазвучал угрожающе. Черные глаза метали громы и молнии, казалось, она обдумывала, как ей с ним расправиться: задушить, заколоть кинжалом, сбросить с Эйфелевой башни…

Смертнику удалось сохранить самообладание. Он вскинул голову и после недолгого колебания произнес сакраментальное, ускорившее развязку и расставившее все по своим местам:

— Ты что, не знала, что в Китае живут китаянки? Эффект не заставил себя ждать.

Элизабет бросила на стол салфетку, встала, опрокинув стул, поколебалась, стоит ли ей залепить собеседнику оплеуху, предпочла просто обозвать его лобковой вошью и устремилась вон из зала при полном молчании собравшихся, налетела на сомелье, оставила без ответа вопрос гардеробщицы относительно номерка, вышла на площадку, где дул сильный ветер, ступила в лифт, который поднимался вверх, и набросилась на лифтера, требуя немедленной высадки на землю ввиду экстренных дел.

Может, следовало быть тоньше? Не столько говорить в лоб, сколько намекать?

Мэтру Д. так не казалось. Однако в его годы следовало опасаться первых впечатлений. Да и слух уже не тот, может, он повысил голос, не отдавая себе в том отчета?

Как бы то ни было, но «Жюль Берн» поднял бокалы за тост: «Слава ревности!» Выпили за ревность, за ревнивых, которым принадлежит будущее, и за тех, кто до конца внушает ревность.

«Они, конечно, слегка ошибаются, думая, что герой-любовник — я, но в целом они правы, — думал мэтр Д., спускаясь вниз. — У любви без ревности нет будущего. Без ревности любовь — все равно что сложный салат, которого может отведать каждый. Этого-то и не хватало моим протеже. Близость конца дает им ощущение неповторимости их отношений, обостряет их восприятие».

Он знал, где отыскать Элизабет: аэропорт Руасси — Шарль де Голль, второй терминал, одиннадцатичасовой вечерний рейс. Старине Габриелю оставалось только держаться.

Элизабет в тот же день отложила открытие столичного офиса своей ассоциации.

— Начну с китайского филиала. Разве не там рынок будущего?

Мэтр Д. обнял ее.

— Горжусь тобой.

Не оборачиваясь, она направилась к детектору огнестрельного оружия.

По пути в отель мэтр Д. попросил водителя включить верхний свет. Ему хотелось взглянуть на два последних экспоната своего архива: счет из ресторана «Жюль Берн», подписанный всеми посетителями, пившими за ревность, и контрамарку билета Париж — Пекин, биз-несс-класс, рейс АР № 128.

LXIII

Долго еще старики из Летнего сада кляли судьбу-злодейку: ну почему она не дала встретиться двум женщинам, разведя их буквально на несколько минут? Это было бы самым лакомым из зрелищ, которые им довелось увидеть за всю жизнь! Увы! Такси одной из них, прямиком из аэропорта, обогнало автобус, в котором ехала другая, на два километра, и Элизабет уже подходила к домику, когда ее соперница, оторвавшись от книги, убедилась; что ей сходить.