Василина Орлова
      Голос тонкой тишины
      Не к добру
      Что-то случилось - толкнуло предчувствие, и я вышла из подъезда торопливым шагом. Подняла стоймя воротник серого драпового пальто. В арку метнулся черный кот, ощетинившийся от постоянного недоедания и недовольства жизнью. И всплыла чужая, застарелая, времен всех прапрабабушек, мысль: не к добру.
      Кот ждал на тротуаре. Из-за угла величаво выплывал белый "мерседес"... Однажды мой великовозрастный брат, всего на год младше, озирая сияющие бока стоявшего у нас во дворе точно такого же мерса, восторженно проговорил: "Луноход..." "Луноход" приближался, и его фары наполняли зеленью зрачки кота.
      Иногда за обязательства, не выполненные в один день, приходится нести ответственность всю жизнь. Живешь и не понимаешь, что же ты такого не сделал, что сделать стоило, и в чем виноват. Но тогда я этого еще не знала.
      Разве слепой виноват, если чего-то не увидел? Да еще не увидел того, чего не существовало?
      Помню только, что во мне проснулось языческое стремление задобрить всемилостивых богов. Если я накормлю этого голодного любимца фараонов, может, обойдется?
      - Хочешь хлеба и вина? - усмехнувшись, предложила я коту.
      Опустила руку в карман, но там было пусто.
      - Не-а, - выручил меня кот.
      И тут я увидела. В нише стоял человек. На единственной ноге, вместо второй - костыль. Он скосил на меня испуганный взгляд, и я почему-то почувствовала себя виноватой.
      - Извините...
      - Сигарету дай, - протянул в ответ одноногий.
      - Нету. - И я побежала.
      Я бежала. Большая часть этих людей так и умирает, не просыпаясь. Речь замедленна, реакции заторможены, представления бедны, потребности, как у простейших, эмоции в зачаточном состоянии, а картина мира разлетается, как картонная мозаика.
      Говорят, боги даруют жизнь тем, кого любят. И говорят, забирают к себе скорее тех, кого любят. Со вторым понятно, а вот с первым... Хороша награда - падение души в материю. Впрочем, если один из сыновей становится убийцей, мать ведь не перестает любить его. Он для нее - не хуже остальных детей и не хуже, чем был. Он больнее. Возможно, и они, боги, любят нас, людей, так же. Проявления любви как-то слишком уж загадочны.
      Я ринулась через улицу. Раздался визг тормозов. "Луноход" не долетел до остолбеневшей протоплазмы всего пару локтей.
      Неторопливо опустилось темное стекло, неторопливо выплыло широкое и лоснящееся, как блин, лицо со сладкой улыбкой. Бывают такие улыбки, что лучше бы смотреть в искаженное ненавистью лицо.
      - Куда поспешаем, девушка? - благожелательно спросил обладатель мерса. - На тот свет? Подвезти?..
      - Вы чуть не сбили меня... - с опозданием констатировала я. - Зачем так лететь?
      Улыбка стала еще шире. Может, это у него нормальное выражение лица? Я присмотрелась. На этот раз в круглом лице ничего клинического. Разве что прически нет, если не считать бритоголовость прической. На шее классическая цепочка.
      - Вы мой идеал! - объявил он.
      Я и не знала, что парням с золотыми цепями подобные слова тоже известны. Он смотрел так, будто я уже не раз и не два раздевалась перед ним. "Архетипически", - громко пояснила я сама себе.
      - Вот, и чихаешь, слышь...
      Махнув рукой, пошла по тротуару. А мерс тихо ехал рядом.
      - Оставь меня в покое! - заорала я и свернула в переулок.
      С ужасом чувствовала, что автомобиль двинулся за мной. Здесь не было фонарей. И освещенных окон. В переулке вообще не было ни души. Я бежала под какими-то балконами, между сваленными ящиками, кучами битого кирпича. Автомобиль не отставал. Не обгонял. Он просто следовал за мной.
      Я выскочила на освещенную улицу раньше, чем умерла. Отругав себя за панику, нырнула в какое-то кафе.
      - Есть здесь второй выход? - спросила официантку.
      Она шарахнулась от меня. Елки-палки, хватит с меня этого дешевого детектива. Уселась за столик, взяла себя в руки. Уставилась на стену: ее украшала вариация на тему "Тайной вечери", выполненная каким-то самородком. Только вместо Христа в центре композиции обреталась почему-то Мона Лиза, апостолы же представали во вполне современном обличье. Скрипнула дверь, и вошел обладатель мерса.
      - Чего удираешь? Я тебе хотел моральный ущерб возместить, - сбивая пылинку с кожаной куртки, проговорил он.
      - Как тебя зовут? - спросила я почему-то.
      - Василий, - лицо "космонавигатора" расплылось в улыбке. На этот раз совсем в другой улыбке. Могу поклясться, искренняя доброта светила в ней.
      Василий. Большой и грузный кот. Господи, так это же и есть кот Василий! И цепь златая тут же...
      - Ну, если ты Василий, то где дуб?..
      - Ты знаешь Дуба? - сломал он брови.
      - С детства, - подтвердила я. - Когда сказки на ночь мама читала...
      - А мы года три тусуемся. Чего же он нас не знакомил?
      - Ну, как... Дуб должен хранить тайны.
      - А че? Секреты какие-то?
      - Есть и секреты. Если напряжешься, все вспомнишь. Лукоморье. Дуб. Русалка... Русалка - это я. Ну? Еще чешую сыпала с дерева. На ветвях сидела. Помнишь?
      Лицо Василия страдальчески напряглось.
      - Вроде да, - наконец сказал он. - Русалка, значит?.. Это я название ресторана забыл. Теперь вспоминаю, ясный перец, - "Лукоморье"! Черт! Сколько же мы тогда бухла выжрали?
      "Кот" что-то мычал в сотовый, а я размышляла. Над меню, которое он мне сунул в руки. Точно - над, но не о. Лезли все те же мысли. Бесконечная конкретность - это все большее и большее дробление мира, тогда как двигаться надо скорее к целостности. Мы все удаляемся от изначального света детства, сказок, от древних цивилизаций. Это тогда человеческая жизнь текла естественным ходом, а сегодня - рвань никак не связанных между собой событий. Или людей... Господи, становлюсь древней...
      - Ну, чего, выбрала? - наконец оторвался от трубки мой спутник.
      - Не голодная, спасибо, - ответила я. - Разве что капучино. Ну, и мороженое...
      Команда на сцене этого безвестного кафе-клуба уже поснимала с шей гитары и заканчивала путаться в шнурах. Клуб только что отбушевал. И готовился бушевать дальше.
      Какие-то крашеные, как яйца на Пасху, ребята вспрыгнули на невысокую сцену. Боязливо оборачиваясь через плечо, старались поймать взгляды друзей из "группы поддержки". Микрофон был еще отключен, когда накачанные пивом молодцы заорали:
      - Браво!..
      Я тоже когда-то пела. В таких клубах. Сколотила даже группу, она развалилась. Все разваливается...
      Девочка, которую я сначала приняла за мальчика, подступила к микрофону, от волнения почти забыв, с какой стороны в него говорят. И - ринулась в омут головой:
      - Вау! - взвизгнула она, а потом объявила: - Меня зовут Хламидомонада, я буду для вас петь.
      Что-то неразборчиво вякнул басист, и понеслась...
      Мы собрались здесь,
      Чтобы выпить и съесть
      Все, что есть!..
      Разговаривать под такое сопровождение было невозможно. И слава богу. Я продолжала витийствовать. Про себя. В такие минуты в меня вселяется дух сразу всех светочей философской мысли.
      - Ну, чего приуныла? - не унимался мой мороженодатель.
      - Кто-кто? - переспросил он. - Ах, мороженодатель... Москвичи как-то стремно выражаются.
      Я попробовала представить, откуда он. В студенчестве это почти всегда получалось. Надо только поймать сразу все, что идет от человека. Я сосредоточилась. И вдруг увидела моего спутника в средневековой темной хламиде - не то палач, не то монах. За ним маячила какая-то хоругвь, кажется, с готическим крестом. Да, это крест... Нерусский кот, это точно.
      - Я, детка, помощник немецкого профессора. Его ассистент и водитель...
      - Я тебе не детка! - отрезала я.
      Чтобы взять себя в руки, сделала самый большой в моей жизни глоток из
      стакана, - почему-то именно он оказался под рукой вместо вазочки с мороженым.
      - Да полно, полно, я пошутил. А это чего у тебя? Четки? - Он углядел мои четки - можжевеловые, сорок бусин, православный крест - и потянулся к ним.
      - Попрошу сохранять энергетическую неприкосновенность вещи, - я отвела его руку.
      - А ты христианка? - осторожно спросил он. - Потрясающе!
      Он уставился на меня так, будто я призналась в том, что я - привидение. Пришлось говорить ему то, что до этого лишь раз сказала сама себе:
      - Христианин на свете был только один, Иисус Галилеянин. Остальное языческое переосмысление.
      Последующее я раньше не говорила даже себе.
      - У меня на люстре года три красовалась надпись: "Я - это я". Каждое утро, просыпаясь, приходилось находить свои границы. Чтобы не слиться с фоном.
      - Почему бы и не слиться? - хмыкнул он.
      Хмык этот мне не понравился. Факт. Похабный хмык. Отыскала приключенье на свою голову.
      Поэтому рубанула высокомерно и многозначительно:
      - На то есть причины.
      Василий моментально присмирел. Он тоже поднял стакан, поднес ко рту. И, бьюсь об заклад, стакан опустел, не наклонясь. Видать, какие-то причины и правда могли быть.
      - Изображают Христа бог весть кем, - пожала я плечами. - А он наверняка и в носу, сам с собою оставаясь, ковырял. И посмеивался над учениками в бороду. Они были умственно неразвитыми, его ученики. И вообще... Он тоже был того... Устроил свару на всю Евразию.
      - Четки у тебя откуда? - осторожно поинтересовался он.
      - Нашла.
      - И подобрала? А как же насчет энергетики?
      - Уметь надо считывать, - снисходительно улыбнулась я.
      - Да? И ты умеешь? Слушай, а вот что ты, например, про меня знаешь?
      - Я не ясновидящая.
      - А какая?
      - Ну ладно, - я согласилась. Приняла загадочный вид и всеми силами постаралась дать понять, что сосредоточиваюсь.
      - Ты - человек слова, - заявила я через минуту, ничем не рискуя.
      - В точку! - охнул и выпучил глаза этот дебил.
      За соседним столом грохнул высокий, издевательский хохот. Он прозвучал как-то металлически, как электрический звонок, и мне подумалось: так смеются роботы. Я вздрогнула - на секунду показалось, что потешаются над моими словами. Но это было невозможно, в таком гаме даже Василий, подавшись ко мне, их слышал с трудом.
      - Понимаешь, - продолжала я, еле удержавшись от своего обычного оборота "видишь ли". - Ты можешь не сознавать, но, как и все люди, ты видишь больше, чем видишь. Скажем, ты безошибочно различаешь, когда человек врет, а когда говорит правду.
      - Да ну? - Хорошо разыгранное сомнение звучало в его голосе.
      - Да, - дула я свое. - И давай начистоту. Мы не можем обмануть друг друга. Это нереально. Хоть на четверть секунды, но обманщик задерживается с ответом. Дрогнул голос, дернулась рука, взгляд уехал куда-то в сторону такие вещи проконтролировать невозможно...
      - Меня тут кореш кинул на штуку. В глаза смотрел, падла.
      - Это ты себя кинул. Внутренне ты сразу понял, что он затевает.
      Физиономия его теперь казалась мне в общем-то симпатичной.
      - А в прошлой жизни ты был котом, - не удержалась, добавила я.
      - Котом? - хохотнул с грустью он. - В какой прошлой жизни?
      - В недавней. Еще сегодняшней.
      Рядом грянул все тот же смех. Василия он, по всей видимости, беспокоил не больше, чем остальных. А я опять вздрогнула. В смехе не было ни грамма веселья. Другое было. Нервы ни к черту. Неприятное предчувствие усиливалось с каждой минутой.
      И снова у меня перед глазами все немного сдвинулось, как небрежно присобаченная аппликация. Вот-вот весь этот антураж спадет, и обнаружится, что он был наклеен на ничто.
      Еще раз крепко глотнула из стакана, что оказался в руке.
      Взобравшись на сцену, некто в твидовом пиджаке, прервав музыку (музыка распалась на не связанные между собой отдельные звуки), поклонился и начал свое выступление словами:
      - Разрешите отклонироваться!..
      Тотчас второй, как две капли воды похожий на первого, появился у того за спиной. Столкнув артиста со сцены, он провозгласил громко и вполне серьезно, может, даже слишком:
      - Господа и товарищи! Все мы глубоко скорбим о гибели нашего друга и
      вожака - Антона. Он выступал здесь в первом отделении. И вот, выйдя из клуба...
      Люди в зале притихли. У меня в голове отчетливо заиграло "Болеро" Равеля. Цикличность этой мелодии наводит на странные мысли...
      Упавший со сцены первый артист подхватил фразу:
      - Выйдя из клуба, он нас покинул. И лишь знание того, что он жив, причиняет нам радость.
      Зрители оживились, они поняли, что это просто номер программы. Только на лицах музыкантов проступало недоумение.
      - Он ненавидел полосатые носки, - истерически закричал первый, оттолкнув соперника.
      - И носил только их, будучи пленен полосами, - заорал второй, кивая головой так энергично, будто хотел стряхнуть ее с шеи.
      Люди почему-то смеялись и аплодировали.
      - А как сиял его череп в солнечную погоду! - прошипел артист. - За километр!
      - Когда ветер развевал его пышные рыжие вихры, - добавил второй.
      - Редкостного иссиня-черного цвета, - по ходу фразы голос возрастал, как у футбольного комментатора в "опасный момент".
      - А помните, как он всегда стеснялся резкого слова?! - истошно завопил диалектик.
      - И прямо говорил собеседнику в лицо: "Редкостная свинья!" - не утихал его дубликат. - Кто таков? - вдруг крикнул он, приметив в толпе чей-то остановившийся взгляд. - Что у тебя?
      Собравшиеся расступились. В луче прожектора стоял бледный субъект. Его лицо было залито кровью.
      - Ни кола, ни двора! - ни с того ни с сего истерично крикнула девчушка с косичками.
      - Поприветствуем, господа, Николу Нидвору, - хрипло заорал выступающий и хищно кинулся в зал. - Он вернулся! Это тот, о ком сегодня было сказано столько пламенных слов...
      - Что даже камни рыдают от нашего молчания, - подтвердил второй.
      - Ибо у них выросли уши! - заверещала девочка с косичками и захлопала в ладоши.
      - Мы награждаем Николу Нидвору за то, что он с присущей ему храбростью не участвовал ни в чем, что могло бы потребовать его участия...
      - И этим проявил ту инициативу. ..
      - Ту еще инициативу! - задорно выкликнула девочка.
      - Орден!
      - Отныне я навсегда принадлежу ему, - завопила девчонка-пепсиколка и прыгнула Николе на шею. - Я - Анна второй степени!..
      - С тем мы отправляем его далеко и надолго...
      - В ссылку...
      - За что?! - возмутился Никола.
      - Не благодари. Не за что... - отрубил председатель.
      Со сцены повалили белые клубы дыма. Вместо того чтобы стелиться по полу, дым подбирался к Николе с девочкой на руках и облеплял их. Раздался крик. В нем было столько ужаса и боли, что волосы моей меховой шапки, лежащей на свободном стуле, встали дыбом.
      Оратор достал из верхнего кармашка пиджака лупу и посмотрел сквозь нее на дым. Тот немедленно стал синим.
      - Решетка навек опустилась за ними, - закричал второй. - А снаружи остался нарисованный неумелой рукой орел, оборотная сторона этой монеты...
      Дым исчез. Внезапно и разом. И почти никого на сцене - только оратор. Вот он нагнулся и поднял с пола ярко блеснувшую монету.
      - Орел или решка? - спросил он у зала.
      Толпа, приведенная в восторг высококачественным представлением, отвечала вразнобой.
      Он подкинул монету вверх, и та, сверкнув, исчезла.
      - Никто не угадал!
      Снова заиграла музыка. Все та же певица принялась выкрикивать странный речитатив:
      Напишите мне эпитафию,
      Хоть хореем, хоть амфибрахием,
      Под веселую фотографию
      Напишите мне...
      На оратора как-то сразу перестали обращать внимание. Подозвав своего компаньона, он направился к нашему столику.
      - Добрый вечер, мадемуазель, - галантно приподняв парик, сказал он. Второй в точности повторил движение. - Разрешите присоединиться к вашей компании?
      Вблизи эти лица, точнее, лицо, одно на двоих, произвело на меня отталкивающее впечатление. Лучшее, что можно было сказать о нем - оно необычно. Высоченный лоб, нос крючком, колючие глаза, несимметричные брови...
      - Садись, ковбой, - ухмыльнулся Кот, с которым, по всей видимости, они были давно и хорошо знакомы.
      - Как понравилось наше представление мамзели? - учтиво поинтересовался артист.
      - Она решила, что вы - помощники Копперфильда, - разразился шуткою Кот, и все трое - в один миг - громогласно захохотали.
      - Прошу, - артист вытащил из кармана такую же, как давешняя, серебристую монетку и подал мне.
      Машинально я взяла ее.
      - Что вы сделали с бедным Николой? - мой голос сорвался.
      - Помилуйте, сударыня, с каким Николой? - удивился кто-то из этих кини
      ков. - Откуда вы знаете, что был Никола? Вы говорили с ним? А может, трогали? Не говоря уже о том, что и разговор, и тактильные ощущения доказательством ничьего существования не служат... Не было никакого Николы. Какой мальчик? Почем вам знать, может, вы сами создали его, придя сюда?..
      Меня замутило. Я встала и на нетвердых ногах отправилась в туалет. Больше всего боялась, что в спину мне раздастся все тот же железный хохот, сползающий в беспредельную тьму вой и скрежет. Я чувствовала себя совершенно незащищенной.
      В кабинке меня просто начало трясти. Я боялась, что сверху что-то спрыгнет или подползет снизу, а то и выскочит прямо из унитаза. Клацая зубами, пулей вылетела обратно. Оставаться среди этих людей мне было страшно. Но и уйти - страшно. Подойдя к столику, я обнаружила, что за ним сидят другие. Сколько же я отсутствовала?
      - Простите, вы не видели здесь троих... Двое твидовых... И один кот?
      - Мы здесь с начала, - переглянулась компания. - Садитесь с нами, весело предложил один. И осекся, глянув мне в глаза. Похоже, в них таилось безумие.
      Иуда и манекен
      Так, подумала я, давай по порядку. Безумие близко, но ухнуть в него нельзя. Эта пропасть дна не имеет. Бог с ним, с Николой. Мы даже не были знакомы, зачем мне с ума сходить?
      Я ехала в пустом вагоне метро. Под грохот поезда хорошо думалось. Итак, в Москве двухтысячного года, в той самой, а вернее, в этой вот Москве... Невероятно. И все-таки это было. Или нет? Что, если все происшедшее следствие моего общего стрессового состояния? Жизнь моя и без того была невеселой. Третьего дня я застала моего начальника, что называется,в пикантном положении: на коленях у него сидела крашеная голубка, а сам он ей что-то ворковал. Честное слово, мне нет до этого никакого дела. Два дня я не появлялась на работе, ухаживая за своим заболевшим другом, а вчера начальник при всех назвал меня воровкой - из Катиного кошелька пропали деньги. Коллеги, которые еще позавчера величали меня Аленушкой, теперь воротили нос. Оправдываться или объяснять им что-либо я не стала. Молча выложила "пропавшую" сумму на стол - это были мои последние - и тем самым признала его правоту.
      - Скажи спасибо, что я не обращаюсь в милицию! - крикнул напоследок Сергей Павлович.
      Итого: с работы выгнали, безденежье, покинули любимые друзья, нелюбимые покинули тоже...
      На Пушкинской площади мое состояние было уже иным. Спасало ощущение нереальности. Все происходило как бы не со мной. Значит, о чем беспокоиться? Вдруг идея осенила меня, и я сунула руку в карман.
      И пальцы наткнулись...
      Монета с надписью "Банк России. 5 рублей" образца 1998 года лежала у меня на ладони.
      Я глядела на монету. Чересчур блестящую и чересчур тяжелую. Через плечо заглянул прохожий. Я отшатнулась и пошла дальше. Декламируя по дороге невесть откуда взявшиеся строчки:
      Ты, о ревнитель гербов, не вздыхай,
      На двуглавую курицу глядя.
      Помни: одна голова хорошо,
      Две - значительно лучше.
      Мне симпатичней двуглавый орел,
      Это правда, не скрою,
      Нежель совсем безголовый,
      Как всадник, воспетый Майн Ридом...
      Строчки были не мои. Строчки были чужие, и я опасалась того или тех, кто диктовал мне их. Ничего не стоит прямо сейчас выкинуть со мной какую-нибудь
      штуку - например, столкнуть на проезжую частью.
      Сжала в руке четки и перекрестилась. Так как я этого раньше никогда не делала, крест вышел явно неканонический - ото лба к правому плечу, потом к левому, потом вниз... Это вовсе не крест, упрекнула я себя и попробовала перекреститься еще раз, но рука повторила тот же маршрут...
      - Питекантропу жаловался современный человек: "Денег нет, даже жрать нечего". - "А что такое деньги?" - "Да вот", - бренчит мелочью в кармане. "А их едят?" - Питекантроп пробует на зуб...
      Я оглянулась затравленно: ну и денек, сплошные голоса, никому не принадлежащие. Кажется, голос шел от витрины. Подошла ближе. Показалось... Нет, не показалось, он подмигнул мне стеклянным глазом. Черный до блеска. Шедевр рекламного дизайна конца второго тысячелетия, в безразмерном свитере, легкой курточке, слегка расклешенных брюках, очки в круглой оправе.
      - Простите, это откуда цитата? - спросила я, ничему не удивляясь. И даже с облегчением: снова впала в какое-то русло, где требуются только сиюминутные реакции.
      - Из Тициана, - ответил манекен.
      - Тициан вроде был художник.
      - Ну, тогда из Тацита.
      Манекен шагнул ко мне из витрины. Прямо сквозь стекло. Это был уже статный, спортивный молодой человек. Его черный лак не резал глаз. Мечта современницы! Кинуться ему на грудь, припасть, всю себя рассказать, открыться, а потом идти рядом, посматривать на него снизу и искоса. И встречать понимающий улыбчивый взгляд...
      - Вы очень живая девушка, - загрустил он.
      - Я не уверена... Во всяком случае, в том, что я та, за кого себя выдаю.
      - Что же с вами случилось?
      - Как вы поняли, что что-то случилось?
      - Видите ли, - не торопясь, начал он, - все люди в состоянии общаться с предметами окружающего мира. Но в их жизни обычно бывает мало моментов, когда это действительно возможно! Должно случиться нечто. Тогда это происходит. Открывается дверь. Только эта дверь не в стене, понимаете?
      - Не очень, - созналась я. - Но вы правы.
      - Мы сейчас по ту сторону двери. Здесь все по-другому. Я буду с вами, чтоб ничего не случилось.
      Мой черный спутник с кем-то раскланялся. Это был высокий, сутулый человек с благообразным лицом, окаймленным рыжей бородой и длинными волосами. Через мгновение это был карлик. Потом усталый седой мужчина с погасшим взглядом.
      - Кто это?
      - Позвольте представить, - с готовностью остановился мой проводник. Вечный странник. Иуда Искариот... Как твои светлые деяния, первый и величайший в истории человечества имиджмейкер?
      - Почему ты называешь его имиджмейкером? - спросила я.
      - Я сделал Иисуса, - глянул Иуда. - Могу взяться за вас...
      - Вот как? Если вы действительно имиджмейкер, кто же заказчик? Сам Иисус?
      - Можно сказать и так. Он был благодарен мне, - оскалился в улыбке Иуда. Кажется, он был рад выговориться. - Точней, оказался неблагодарным. Прихватил с собой, загнал в петлю. Тем более, люди не оценили все дело рук моих. Не оценили. Кем был бы Иисус без меня? Еще одним галилейским юродивым. Авраам был готов убить сына во славу и по велению Божию. Я же убил его Сына во славу Отца и Духа. Думаешь, я не любил его?
      - Думаю, если Иисус и был, то не тот, за кого мы его принимаем, - сухо ответила я.
      - Он был Сын Божий, - наставительно сказал Иуда. - И был мне дороже себя самого. Кто глядел хоть раз в его глаза цвета неба, не мог не любить его всем сердцем. Он получил, что хотел.
      - Что хотел получить ты, Иуда?
      - Я получил, что хотел и чего не хотел.
      Его руки, его пальцы совершали движения, не то срывающие лепестки с ромашки, не то пересчитывающие невидимые сребреники... Нет, это просто ассоциация.
      - Мы убиваем тех, кого любим, - не знала я, что ответить. - Но мы должны признавать это.
      - Я не убивал Иисуса, я родил его. Но не я один его родитель. Нас было много, мы все его родили. Убили... Его миссия - нести свет, моя - убедить людей, что
      свет - продукт Божий. Я должен был сделать Событие.
      - Пиарщик, - рассмеялась я.
      - Глупости, - глянул Иуда.
      - Мало прийти в мир. Надо еще и уйти, - поддакнул манекен. - Ты просто помог ему уйти так, как он хотел.
      - Однажды его убили бы и без меня, - поднял на это брови старик. И стал удаляться. - Забросали бы каменьями, забили бы до смерти... Только мир остался бы без него. Совсем без него. Без Мессии.
      - Иуда, да ты святой! - от бессилия кричала я. - Почему ты тогда не в раю, Иуда?
      - Да, - он остановился. - Рай и ад - это для вас, людей. Кстати, вам не нужен все-таки имиджмейкер моего класса? - Похоже, он смеялся. - Подумайте. Неужеливам не хотелось бы прославиться в веках?..
      Он уходил, растворяясь в толпе. Куда-то в сторону Охотного ряда.
      Не забыть о бальном платье
      На следующее утро не осталось никаких отчетливых воспоминаний о вчерашних событиях. Так бывает после просмотра фантастического, перегруженного глупостями фильма. Мучительно вспоминая детали чего-то важного, я слонялась по пустой квартире. Сотни мелочей в ней. Зримость, весомость, реальность.
      Вот губная помада. Говорят, по тому, как она сточена, можно определить характер обладательницы. Десяток моих помадок все сточены по-разному...
      Раскрыла дневник. В нем - описания всех моих неурядиц последних лет. Бед и трагедий. Сейчас все это так далеко от меня, несущественно, как прошлогодний салют. Грохоту было много, но дым развеялся.
      Вот давнишняя акварелька. Конечно, какой из меня художник, но, когда свежая краска ложится на бумагу, мне это нравится - вкусно. Этим утром я снова чувствую вкус к жизни. Это вкус зубной пасты спросонок, вкус горячего, крепкого кофе. Вкус дежурного бутерброда. И даже вкус предвесеннего, холодного воздуха из форточки - его вдыхаешь медленно, а можно резать ломтиками. Что это будет? Холодец.
      Мне жаль, что вчерашнее быстро кончилось. Неправильно я себя повела, как-то узко, ограниченно, что ли. Надо было спросить у манекена, есть ли у предметов души. И если есть, куда направляются после смерти.
      Как он сказал - дверь? Где я теперь отыщу ту дверь? А как непринужденно и легко было нестись на волне тех невероятных событий...
      Натягивая джинсы, я размышляла об этом. Из кармана выпала и покатилась под стол пятирублевая монета.
      - Ребро, - почему-то нереально заказала я. Но монета, конечно, упала набок. Это была та самая чересчур сияющая монета из клуба.
      И тут же в дверь позвонили.
      Как преступник, скрывающий улики, я схватила монету и вышвырнула ее в форточку.
      На пороге стоял вчерашний знакомец.
      - Что вам надо? - Я испугалась. Попробовала закрыть дверь, уже понимая, что это бесполезно. Он прошел бы и сквозь нее, но предпочел воспользоваться грубой силой - просунул ногу в проем и обольстительно улыбнулся.
      - Простите, что без уведомления. Не было времени. Между прочим, нехорошо выкидывать подарки, - он протянул мне пятак.
      - Я буду кричать!
      Выражение его лица резко изменилось.
      - Тихо, дура! Ни звука...
      Настоящий спазматический ужас, подобного я еще не испытывала, охватил меня. Сразу как-то ослабели ноги, подвело живот. Он отправил меня в кресло и, запирая дверь изнутри, покачал головой:
      - Ай-я-яй... Нет, это слишком... - Он снова выглядел представительно. Я что, похож на разбойника? Я пришел говорить о серьезном деле. Вас не собираются есть живьем или насиловать, уважаемая. Мы серьезная контора. Детские забавы мне лично опротивели еще до Рождества Христова...
      - Я знаю, кто вы, - дрожащим голосом проговорила я.
      - Да? - мужчина вытянул шею. - Это интересно. Я бы тоже с удовольствием узнал.
      - Вы гонец. Помощник дьявола!
      - Фи, - он поморщился. - Я вам доложу, сударыня, - меньше надо всякой чепухи читать. Вы связаны с литературой, пишете. Я думал, хоть вы-то не верите всем этим... легендам. Вам не хуже меня известно, что никакого дьявола не существует.
      - Лично мне не очень известно. И примет его наличия у меня накопилось достаточно.
      - О, я вас умоляю! - гнусаво пропел он. - Образование получают не из телепередачи "Секретные материалы". Зачем вы округлили глаза? Приведите их в подобающее положение. Разве вы чуете от меня запах серы? Видите копыта у меня вместо... э... ботинок? А сзади у меня, вы полагаете, хвост? Который я прячу в одной из штанин? Разрешите вам убедительно доказать, что ничего подобного, - он стал было расстегивать брючный ремень.
      - Ради всего святого, - взмолилась я.
      Он сделал еще более кислую мину:
      - "Ради всего святого"... К черту всю эту словесную мишуру! Люди объявляют святым все, что либо потеряли, либо готовы потерять. У вас есть святое? Так вот для меня это не свято. Будь люди хоть наполовину так осторожны в выражениях, как... как... Впрочем, они ни в чем не осторожны.
      - Урок состоялся, - отрубила я. - Так по какому, собственно, делу вы ко мне, господин Лукоморьев?
      Я сама придумала фамилию этому проходимцу. Но он воспротивился:
      - Позвольте уж представиться самому. Я пока безымянный клон... Мой оригинал был большим оригиналом, с ним вы меня спутали. Однако всякий клон во многом отличен от своего оригинала. Это совершенно другая личность.
      - Клон?! Господи, что вокруг творится?
      - Только вообразите! Старый хренус взаправду клонировался. Если помните, вчера в клубе, на ваших глазах. До сих пор не понимаю, зачем ему это было нужно. Взял и вызвал меня из небытия...
      Клон положил ноги на стол.
      - Вас не смущает?
      Честное слово, в этой фразе звучало столько такта и предупредительности!
      - Чему вы смеетесь? - обиженно спросил он.
      - Очень мило с вашей стороны осведомиться. Вчера один манекен спрашивал, не пугает ли меня беседа с ним.
      - Вы разговаривали с манекеном? - удивленно приподнял он бровь.
      - Лукоморьев, надеюсь, вы не сочтете меня сумасшедшей.
      - Нет, конечно, - смутился он. - Однако странно... С манекеном - это рановато. - Он качнул головой. - С кем вы еще встречались?
      - С Иудой Искариотом.
      Он вздрогнул:
      - Я вам верю вполне. Сегодня я сам разговаривал... с телефоном. Вообразите, там, в трубке, раздавался голос. Можете себе представить? Моего собеседника не было видно. Во всяком случае, в радиусе многих тысяч километров, а голос звучал совсем рядом. А? - сказал он торжествующе.
      - Телефон был включен? - прищурилась я.
      - Какая разница, - отмахнулся он. - Дело не в механике, не в электричестве и даже не в пространстве. Оно во времени.
      - Вы разговаривали с прошлым? С фараоном, Пилатом?.. Или с будущим? С кем?
      - В некотором роде, в некотором роде. Мы говорили из прошлого в будущее. Мы сейчас с вами тоже разговариваем из прошлого в будущее. Время идет...
      - Тогда я не понимаю, в чем соль вашего телефонного разговора.
      - Но к делу, - оборвал он меня решительно. - Вы, несомненно, знаете, что ежегодно шеф дает один бал...
      - Вы же сказали, что его не существует?
      - Ой, - он скривился, будто съел клюквину. -Знаете, что меня больше всего смешит в людях? Это их твердые убеждения. Если дьявол - так он либо есть, либо его нет, терциум, хе-хе-хе, нон датур...
      - Почему вы выбрали именно меня? - перебила я.
      - Мы не выбирали, - пожал своими острыми плечами Лукоморьев. - Просто вы следующая. Только непонятно, какого черта сюда влез манекен. Конкурирующая фирма?.. Так, мне некогда! Будете вы или нет королевой бала?
      - У меня есть возможность выбора?
      - Уж и не знаю.
      - А форма одежды? - В моем голосе, должно быть, отразилась вся степень согласия. Вчерашний вечер не кончился. Он продолжался. Не было моих сил этому противостоять.
      Клон продолжал сидеть задрав ноги, рука неестественно вытянулась, и он коснулся своим отполированным ногтем моей стопы, воскликнув при этом:
      - Чудненько!.. Форма? Эх, женщины, нет чтобы интересоваться содержанием. Зайду за вами в полночь.. .
      С этими словами он испарился.
      - Эй, стойте! Это не так! А как же волшебный крем или что-нибудь в этом духе? - выкрикнула я.
      - Эффектного исчезновения не получилось. - Унылый Лукоморьев возник снова. - Послушайте, молодая начитанная леди. Если вы не откажетесь от своего сценария, нашей фирме придется подыскать кого-нибудь другого.
      С этими словами он испарился вторично. На спинке стула, где сидел этот рассыльный клон, сконденсировалась влага.
      В моей голове снова забормотали посторонние. На разные голоса. Впрочем, один голос звучал, как мой собственный. Только как бы со стороны, что ли, в записи. И я с трудом узнала его. Голос вещал белым стихом:
      - Это я была. Я там стояла. С непокрытой главою, босая. Там толпа для потехи, от скуки собралась у подножия трона. Он таких же среди возвышался, деревянный, тяжелый, крест-накрест. Я не плакала. Я не кричала, не упала на землю, не билась о дорожные серые камни. Эти камни видали немалослез людских...
      Что это за монолог? Чей? Я включила кофемолку, голос звучал:
      - Я смотрела в глаза его долго, неотрывно, без боли - без чувства. И я видела, как он спокоен, и улыбка его была нежной. Взгляд тускнел, как звезда на рассвете, на рассвете тысячелетий. Мать его в желтом мареве зноя все стояла, не шевельнувшись, будто мраморное изваянье. Безучастно, ослепнув от солнца.
      Турка выпала у меня из руки. Намолотый кофе распылился по комнате. Голос звучал:
      - Не слыхала ни стонов, ни криков в темном трауре скорби великой, не видала ни неба, ни Сына и не чувствовала утешений, что руками легко возложила на сухое плечо Магдалина.
      Я кинулась в дальнюю комнату. К перу и бумаге... Нет, к компьютерной клавиатуре. С нетерпением дождалась, пока оживет экран.
      - Только слезы текли беспрестанно - по щекам, враз увядшим от горя, по глубоким усталым морщинам, по губам, что сомкнулись безгневно. Эти слезы чертили полоски и блестели под солнца лучами. Она их не стирала, не замечала. И застыли приподнято брови, лоб высокий наполня печалью. Магдалина дрожала, рыдала, шевельнулись беззвучные губы, по прекрасному лику бежали, меняясь, нечеткие тени. И вскричала она о возмездье, о каре грядущей, о смерти, но потом осеклась и упала. Тяжело - на горячие камни, к подножью креста. И навзрыд о смиренье молилась, молила себя о молчанье. Но молчать не могла, а стенала, хватаясь руками за сердце. И впивалась в ладони зубами, одежду свою разрывала. Будто мстила себе. За страданья Его на престоле. И в толпе незнакомые лица смятенно мешались. И Его ученик был растерян, стыдился и плакал. Утирая глаза кулаками, рычал от бессилья и гнева...
      Я спускалась с Голгофы. Светило солнце. Следом тени распятий тянулись, куда бы ни шла. Искупление кровью свершилось. Но люди варили похлебки, торговали, бранились, чинили обиды и зло. Миром правит язычник.
      Живу через много столетий. Ничего не изменилось, все тот же кровавый закат. Бесполезно, прекрасно и свято маячат распятья. Что ни день принимает Он гвозди в ладони свои...
      Экран компьютера взорвался... Нет, погас... Нет, там явилось неотчетливое лицо и послышался голос:
      - Со всеми этими видениями надо еще разбираться. В Библии ясно сказано, что Иосиф взял тело Иисуса и положил в пещеру, задвинув вход в нее камнем. Потом говорится, что пришедшие к могиле Мария Магдалина и еще одна Мария увидели тот камень отодвинутым, а у тела - некоего юношу в белом. Что ж, непременно всякий юноша в белом - ангел? Давайте реально смотреть на вещи!.. Эдак кого угодно можно сделать ангелом...
      - Чудо неподвластно обыденной логике, - услышала я свой голос. - Просто в один прекрасный момент вера превращается в знание.
      - Зачем предполагать чудо там, где невооруженным глазом просматривается предумышленный сценарий?
      - Но как же Его воскресение?
      - Да полно! Кому Он являлся-то? - шевелились с экрана беззвучные губы. - Двум женщинам, убитым горем, да напуганным ученикам... Не мог оставить поточнее свидетельств!..
      Экран все же погас. В нем появилось мое отражение.
      Стражи скорби
      Янаконец вышла из странного оцепенения. Поспешно собралась: надела длинное серое платье, поверх - черное пальто, а голову повязала легким белым шарфом.
      Внизу, у подъезда, меня встретил Василий. Эти ребята, кто б они ни были, взялись за меня всерьез. Дверь открыта настежь.
      - Куда мы собрались? - промурлыкал Василий.
      - Хочу немного проветриться, - по возможности беззаботно ответила я.
      - Зачем же так торопиться? - мягко произнес он.
      За этой мягкостью скрывалось недоброе. Когти в нежной кошачьей лапке. Вот-вот они вытянутся из подушечек...
      - Пусти! - с властностью, какой в себе не подозревала, приказала я.
      Василий изменился в лице, но отступил. И даже слегка склонился.
      - На все воля твоя, - пробормотал он.
      В арке стоял одноногий.
      - Не ходи, - произнес он мрачно.
      Я не удостоила его взглядом.
      - Ты можешь не вернуться! - крикнул он вслед. - Верней, не сможешь вернуться.
      Посмотрим, решила я.
      Ворона, прыгая с ветки на ветку, следовала за мной; два раза, мне показалось, она гаркнула:
      - Мерт-ва!
      "Глупости, - объяснила я себе. - Я буду жить всегда".
      Но страх все же сжимал меня. Казалось, что спускаются сумерки, хотя было утро. Земля пересекалась тенями, солнце превратилось в маленькую точку на светло-золотом небосклоне. Мир будто разделился на тень, по которой я шла, и на свет, недосягаемо высокий.
      - Девушка, а девушка, - подошел слева какой-то темный. - А ты верующая, да?..
      Я ускорила шаг, почти побежала. Кинув случайный взгляд на номер дома, увидела: тридцать три.
      "Это не шестерка, - сказала я себе, чтобы развеять нелепый страх. - Это две тройки. Два треугольника".
      Неподалеку валялся кусок мела, будто кто-то специально бросил его здесь. Я начертила на асфальте два треугольника, оставляя знак тому, кто должен прийти мне на помощь. Кто-то ведь должен. Я даже знала - кто.
      Оттуда, куда я шла, бежали люди. Они спешили, двигались сплошной толпой, с невеселыми лицами, кидая на меня взгляды.
      Я вошла в метро. Разошлись с лязгом двери вагонов.
      - Осторожно, двери закрываются, - сказал металлический голос.
      И за окнами полетели ленты кабелей.
      Я попробовала отвлечь себя размышлениями. Скажем, метро... В сущности, весь свод правил человеческого общежития отображен в правилах пользования метрополитеном. Длинное, нудное перечисление по пунктам. А смысл укладывается в короткую, всем давно надоевшую фразу типа: не делай другому так, как не хочешь, чтобы сделали тебе. Будь я действительно инопланетянкой, эти правила сказали бы мне о здешних обычаях больше, чем любые литературные памятники.
      Метро сгущалось людьми в черном. Меня не оставляло ощущение, что сейчас в двери вскочит черт и схватит меня. Им известно, куда я направляюсь.
      - Кто тронет меня, пожалеет себя! - пробормотала я заклинание, и старушка, стоявшая рядом, проворно юркнула в другой конец вагона.
      В голове у меня затанцевало.
      - Мы все, - звучал мой собственный голос, - бесконечные отображения одного. Мы всесильны. Мы бессильны. Мы вольны. Мы не вольны. Мы - это мы. Нас нет. Безразлична наша жалость, безразлична и бессильна наша смелость, наша гордость, наша слабость - безразличны. Не имеет значения, осознаем мы это или нет...
      - Я плачу! - рыдал маленький, похожий на крота, человечек и вытирал нос большим грязным платком. - Вы слышите, я плачу! Я так высокомерно считал, будто что-то решаю... Я чувствовал ответственность за происходящее, свою вину... Мир идет вниз, к невежеству, к отсутствию света. И человечество во мне печалится. Прекрасны люди в невежестве своем - вопит во мне человеческое...
      - Прекрати кривляться! - Силой воли я прихлопнула его.
      - Движенья нет, движение - отсутствие покоя, - воскликнул безо всякой связи третий голос. - Твое физическое тело - всего лишь отросток, не более чем условное обозначение... Твое отражение в стекле вагонной двери и пассажирка напротив тебя, которая задумчиво уставилась в пол, - это два отражения одного...
      - Все желания исполняются, - мерно гудит четвертый, бас, - все намерения получают продолжение... Будь скотом или человеком, предметом или тенью предмета - ты не можешь быть частью, а можешь только считать себя таковой...
      -Стоп! Молчать! Оставьте меня в покое! - закричала я и закрыла уши руками.
      Пассажиры с беспокойством заоборачивались.
      -Простите, простите, - бормотала я. - Я больна. Я, наверное, схожу с ума. Но мне уже лучше. Я уже ухожу, прощайте... Мне станет легче, уверяю вас...
      Задерживать меня никто не собирался.
      Я была наверху, у Кремля, и на минуту застыла: мне показалось, что на башнях вместо красных пентаклей машут мне белыми крыльями ангелы. Или они пронзены шпилями и бьются из последних сил в попытке взлететь. Наваждение не рассеивалось.
      Я летела к церкви Богородицы (почему-то именно в эту церковь, я знала, мне надо попасть). У входа в Исторический музей предо мной предстал человек с половинчатым лицом. Правая часть была красива, обрисованная мягко, глядела на меня теплым, проницательным, всепрощающим взглядом. Левая же половина лица была уродливо перекошена, с хищным крылом носа, заостренной скулой и впалой щекой. Прищуренный глаз был яростен. В правой руке человек держал зонтик-трость, но, приглядевшись, я поняла, что это шпага в дивных инкрустированных ножнах. В остальном он был совершенно обыкновенным.
      - Кто ты? - спросила я, замирая. - Почему преграждаешь мне путь?
      - Я стражник, - сказал человек, и правая половина его лица грустно улыбнулась, а левая еще более посуровела.
      - Ты не пустишь меня? - тревожно спросила я.
      Мне почему-то стало понятно, что я не в силах отослать его.
      - На все воля твоя, - чуть поколебавшись, повторил чужие слова странный человек.
      - Я хочу пройти, - вложила я в слова всю свою силу.
      - Ты должна знать, зачем, - невозмутимо проговорил он.
      - Это необходимо! - Только в силе голоса заключалась убедительность моих аргументов.
      - Ты согласилась быть королевой?
      - Нет, я еще не дала согласия!
      Он коснулся моего плеча шпагой. И занавес упал.
      Надо мной суетились люди. Над ними летело, изменяясь, небо. Уже приобретшее свой серый цвет.
      - Ты кто такая? - спросила женщина в белом халате.
      - Королева, - прошелестела я пересохшими губами. И снова впала в забытье.
      - Вероятно, общее переутомление. Но это предварительный диагноз. Конечно, ее придется оставить на какое-то время у нас под наблюдением, говорил женский голос.
      - Что произошло? - спросил мужской.
      - Из сопроводиловки следует, что ее подобрали на улице. Была без сознания. Бредит балом, на котором должна присутствовать. Бормочет другие странности - о каких-то монетах, манекенах, Христе. Просит, чтоб ее оставили в покое.
      - Бушевала?
      - Да, рвалась, вскакивала, кричала что-то... Перепугала всех больных. Пришлось положить на вязки.
      Я открыла глаза. Вокруг бродили тени. Сфокусировав взгляд, увидела женщин в ночных рубашках. В затрапезных халатах. Они ходили, невидяще косясь на меня. Я дернулась. Но сесть не смогла - что-то удерживало. Переведя взгляд с белого потолка на руки и ноги, я с ужасом увидела, что они разведены и привязаны к кровати.
      - Ну вот, проснулась. Здравствуй, - сказал доктор, приближаясь ко мне. - Как ты себя чувствуешь?
      Я посмотрела на его красное лицо в капиллярах и еще раз попыталась встать. Бесполезно. Тогда я заплакала.
      - Ну, ну... Успокойся. И лежи себе, лежи. Синяк вон нянечке поставила. Зачем?
      - Сильная, чертовка, - покачала головой нянечка. - Такая хрупкая, а двоих взрослых женщин раскидала... Пришлось даже больную на помощь звать.
      Я обернулась и увидела ту, которую санитарки звали на помощь. Она глядела на меня в упор. Глядела и не видела. Я узнала в ней кого-то очень знакомого и прикрыла глаза. Мне было почти все равно.
      Попробовала вспомнить "Отче наш", но восторженный хор грянул непонятные слова:
      Вселенная внесмертная внетленная
      За-времь неравномерное горение...
      - Сделайте ей укол... Не бойся, это просто успокаивающее...
      Проваливаясь куда-то в темноту, я успела увидеть себя посреди высокого зала. В ослепительно белом платье. С ажурным серебряным гребнем в распущенных волосах.
      - Ну, что? - с укоризной глядел на меня Василий, а я сидела, разминая затекшие кисти рук. - Допрыгалась?
      - Сегодня вроде не время посещений, - проворчала я.
      - В церковь ей, видите ли, захотелось! - Он, похоже, всерьез намеревался устроить мне разнос. - И что?..
      - Заберите меня отсюда, - взмолилась я. - Я все буду делать, как нужно.
      - То-то. "Заберите!" Ладно, так и быть, пойдем.
      Я встала босыми ногами на холодный пол.
      - Слушай меня внимательно, девочка. Сейчас ты подойдешь к нянечке и скажешь: "Отдайте ключи". Она сначала, увы, не отдаст. Но ты требуй. Если не усомнишься, получишь. Вперед!
      Я все сделала так, как он велел. Нянечка ударила меня по лицу и швырнула на кровать, пригрозив в случае новых фокусов прибегнуть к вязкам.
      - Вы не забыли, сегодня бал, синьорина. - На этот раз возник Лукоморьев.
      Я взяла себя в руки. И заложила руки, в которые себя взяла, за голову. Уставилась в потолок. Через минуту лениво возразила:
      - Я не могу идти в таком виде, дурак. К тому же меня отсюда никто не выпустит.
      - Синьорина, выпустить вас или не выпустить, равно как впустить или не впустить куда бы то ни было, может лишь один-единственный человек во Вселенной. Этот человек - вы сами...
      Он галантно потянулся к моей руке.
      Я несильно хлестнула его четками по носу. И только сейчас удивилась как могли их не отнять в приемном покое?
      - Подите вы к черту!
      - Охотно, охотно, - раскланялся он. - Однако вы совсем не цените мою заботу. Это я принес вам четки. Знаете, как гласят учебники по этикету, я с удовольствием отправлюсь туда, куда вы меня приглашаете, но - и в этом "но" вся суть - если и вы почтите нас по тому же адресу своим присутствием.
      Я смолчала.
      - Так - ваше решение?
      - Вы довели меня до психушки, - беспредметно возразила я.
      - Хозяйка, да ведь вы сами стремились сюда! - развел руками Лукоморьев. - Мы всячески оберегали вас, но разве есть вещи, которые королевна не получит, если захочет?..
      - Скажите, кто был тот страж перед Историческим?
      - Вы не узнали, королевна?
      - Никогда прежде его не видела... - Неожиданно для самой себя я добавила: - Баркаял. Так это был...
      Лукоморьев-Баркаял привстал, чтобы поклониться.
      - Да, синьорина, я был в числе восемнадцати падших...
      Теперь он глядел светлым ликом, отмеченным печатью глубокой скорби, с неутоленным честолюбием, темнеющим по внешним углам глаз.
      - Я полюбил земную женщину, королевна... Нет, это не было возможности выносить. И я ампутировал себе крылья скальпелем любви, выражаясь современным литературным... Полетел туда, то есть сюда, вниз... Я попал в плен ваших нелепых законов. Досель я не знал человеческой лживой морали, тягот сомнений... Я полюбил земную женщину... Но она не любила меня...
      - Кто здесь?
      - Тс, царевна больна, - робкие голоса доносились откуда-то из угла комнаты.
      - А что случилось?
      - Она ничего не помнит!
      - Да ну?
      - Молчать там! - рявкнул Баркаял.
      Нянечка безмятежно всхрапывала в своем кресле. Удивительное дело, похоже, никто нас не слышал. Все спали. Кроме Ингигерды, той, что помогала меня вязать, блистающей во тьме своими фосфоресцирующими глазами.
      - Вы в обиде на Ингигерду? - устало продолжал тот, кто был ангелом, но пал. - Но если бы не она, женщины не справились бы с вами, и вы, чего доброго, выпрыгнули бы в окошко...
      - Нет, я не в обиде.
      Я поднялась, скинула ночную сорочку, снова надела ее, уже задом наперед.
      В окне больницы сияла луна, в ее бледное лицо тыкались ветви деревьев.
      Мне снова послышалось что-то - не то песня, не то стихи. Тонкий детский голос выводил бесхитростные слова, будто доносимые ветром. Они были слишком взрослы для юного голоса.
      Боль не больна, потеря беспечальна,
      Когда все узнано случайно и нечаянно...
      Мне нечего желать. Благословенна
      Земная скорбь. Я преклоню колено.
      Ты одинок. Сиротство мировое
      Прими и ты в покорстве и покое.
      Кто безвопросен, тот и безответен
      Блажен.
      Кто не любил на этом свете
      Блажен.
      Кто не зажмурился покрепче,
      Не испугался встреч с бесчеловечным
      Блажен.
      Кто и с открытыми глазами
      Звал братом недруга
      Пред всеми небесами
      Блажен и свят...
      Я увидела вереницы всходивших на холм один за другим людей. А может, то были иные существа. На мгновение оказавшись на самой вершине, каждый начинал путь вниз, по-прежнему глядя в чужую спину. А в его спину неотрывно смотрел уже следующий... Они шли и шли, и не было конца этому шествию.
      - Поторопитесь, - прошипел Василий, сминая решетки на окнах, словно они были пластилиновые.
      Взмахом руки он стер стекло. Перевалившись через подоконник, рухнул вниз. Ветер ворвался в палату, и волосы спящих женщин зашевелились. К окну заторопилась Ингигерда, на ходу уменьшаясь и превращаясь в девочку. И тоже исчезла в ночи. Меня немного удивило, что не слышу приземлившихся под окном. Я выглянула. Внизу была темнота. Успела услышать дыхание за спиной. И кто-то столкнул меня в пропасть.
      Кунсткамера
      - Тоннель времени, синьорина... Полюбуйтесь на экспонаты, что украшают его.
      - Очевидно, сфинкс? - осведомилась я, стоя перед огромной золоченой клеткой, в которой возилось и почесывалось красивое мускулистое животное с человеческим лицом. Шерсть его отливала медью, а синие глаза темно светились вечностью.
      На мне не застиранная больничная сорочка, а слепящее красное одеяние.
      Служитель - гном, как бы приплюснутый, в потрепанном колпаке и с рогатым знаком во всю грудь, пустился в пространные разъяснения:
      - Это сфинкс философии, синьорина. Сия живность известна своей неуемной прожорливостью. Ему подавай факты, события. Иногда их не хватает. Или они однообразны. Тогда он чахнет. В целом он покладист. Уживается с религией, мистикой и наукой. До сих пор неизвестно, трансцендент или имманент. По утрам нисходит от абстрактного к конкретному, вечерами структурируется по количеству, качеству, отношению и, возможно, модальности. Иногда переходит из нечто в ничто. Распочковывается. Опирается на конечности здравого смысла. Может часами выдвигать и задвигать гипотезы, а вообще является специфическим подвидом знания. Не подходите слишком близко, любезная, он натуралист. Вся его сущность между двух кормушек: сознанием и материей. Язык весьма своеобразен, близок к житейскому...
      - Блохи не дают покоя животному, - посетовал Василий. Он уже целиком принял обличье кота и выглядел ласковым и смирным.
      - А это что за интересный экспонат? - Я залюбовалась стеклянным кубом, внутри которого клубились какие-то фигуры.
      - Дым без огня, синьорина, - встряла Ингигерда, которая, видно, стремилась загладить свою вину передо мной.
      - А это что за зверь?
      Вздыбленный монстр, ероша хоботобивнями свою подстилку из чего-то похожего на сено, выпускал из ноздрей красноватый пар. И бил себя по бокам хвостом-трезубцем.
      - Домашняя собачка Его Святейшества, подарена ему верховными жрецами созвездия Гончих Псов, - сообщил экскурсовод.
      - Некогда наш провожатый служил у Джованни делла Ровере, папы Юлия II, - хихикая, нашептал мне на ухо кот. - У того самого, вы помните, кто заказал Микеланджело роспись Сикстинской капеллы. Бедняга и тогда был беспамятен, а нынче вовсе выжил из ума. Нашего босса называет Святейшеством...
      - А что за этой дверью? - Я указала на тяжелую дубовую дверь, скованную семью запорами, на каждом из которых висел замок со скважинами для ключей, заклеенными бумажными квадратами в лиловых печатях.
      - Там чудеса, синьорина, - ответствовал служитель. - Леший бродит, знаете ли... Дух оттуда нехороший. Босс всегда держит эту дверь закрытой.
      - Понятно, - кивнула я. - Скажите, а где же он сам? Неужели я так и не увижу его?
      - Всему свой час, синьорина, - склонился служитель и раздвинул каменные створки.
      Пустые рыцарские доспехи, охранявшие дверь, дисциплинированно отступили на шаг.
      Открылось бесконечное вспаханное поле. Над ним кружило воронье, а в бесцветном, будто стеклянном, небе плавилось солнце.
      - Взгляните на эту картину. Вы видите там, вдалеке, плачущую женщину? Она убивается уже сорок тысяч Долгих Ден.
      - Кто она? И кто этот человек, что лежит перед ней, распростершись? Или он мертв?
      - Да, госпожа. Он спит смертным сном, сном без сновидений, звуков и запахов, и будет спать еще долго. Она же искупает свой грех, ни на минуту не прекращая рыдать. Это Ева и Адам... Идемте.
      Я шла по бесконечной галерее, сплошь состоящей из каменных ниш...
      - И в каждой из них... - встрял в мои размышления кот. - Если бы вам захотелось осмотреть ну, скажем, одну на сто в минус миллион биллионовой степени часть всей коллекции Хозяина, - кот театрально вздохнул, - то вам потребовалось бы не менее одного миллиарда лет в сто двадцать четвертой степени!
      - Поглядите сюда, - гном со скрежетом раздвинул еще одну нишу. Там с площади понемногу расходились праздные зеваки, одетые странно; догорал костер.
      - Что это?
      - Рим, 1600 год, 17 февраля, - загремел голос Баркаяла. - Площадь Цветов и угасающий факел из вольнодумца Джордано...
      - "Мне говорят, что своими утверждениями я хочу перевернуть мир вверх дном. Но разве было бы плохо перевернуть перевернутый мир?" - загробным голосом процитировал кот. - Наивный! - И закричал в нишу: - Бруно, миры тебе не оладьи, чтобы ты их переворачивал!..
      Я развернулась и как следует дернула кота за усы. Он взвыл, на четвереньках отбежал метров на пятнадцать.
      Служитель закрыл нишу .
      По тесной винтовой лестнице мы спускались вниз. На этажах сновали грифоны, сирены, привиденья и упыри. Раз мелькнули головы Змея Горыныча. Визжали еще какие-то твари. Скрежетали, выли и причитали о чем-то по-своему, царапали камни и кусали прутья клеток. Ацтекская богиня самоубийц Иштаб скалила зубы, вытягивая в отвратной улыбке синее лицо. На нем гипсовой маской застыл ужас. Халдейский демон Уруку глядел с плотским вожделением на бесцветную нимфу, невесть как попавшую в это сборище и испуганно жавшуюся в углу.
      В руке у меня сама собой оказалась пятирублевая монета, и я со всей силы швырнула ее. Нимфа ловко поймала талисман и тотчас исчезла.
      - Я бы не одобрил ваш поступок, госпожа, - смиренно заметил кот.
      Мы шли по каменным ступеням, стертым бесчисленными ступнями, и у меня было чувство, будто я спускаюсь в ад.
      - Собственно, так оно и есть, синьорина. - Я уже привыкла, что мне нет необходимости высказывать свои мысли, чтобы получать ответы. - Но ничего не бойтесь. Видите ли, место, куда мы идем, для всякого свое. Безутешный эллин оказывается в бесплотном царстве Аида, фанатик средневековья - в пыточных застенках святой инквизиции, ну а ваш современник частенько попадает... Вот уж этого я хотел бы меньше всего. Платон соединился со своей идеей человека, Савонарола направился прямиком на Страшный суд, а Сартр - в одну комнату с другими. Люди отлично справляются с тем, чтобы еще при жизни устроить себе филиал ада в одной отдельно взятой душе... Просветленным с Альдебарана, на ваш земной взгляд, придется легче всего: сиди себе на стуле и жги спички, чиркая их о коробок - одну за другой, и так без конца... Каждому свое, синьорина, каждому свое... Ада хватит на всех.
      - Однако спички изобрели совсем недавно, - неуверенно возразила я.
      - Это не значит, что до того они не существовали, - откашлялся служитель, немного смущенный. - Изобрести можно только то, чему предусмотрено быть.
      - Что это за книга? - спросила я, завидев огромный фолиант, прикованный цепями к стене, в специальной нише на лестнице.
      - Никто не знает, - вздохнул гном. - Каждый видит свое.
      - А что видишь в ней ты, Баркаял? - обернулась я к моему спутнику.
      - Пустоту, - и он склонился в поклоне.
      - Я тоже могу ее увидеть? - Я подошла к инкунабуле. - На каком языке написана эта книга?
      - Разумеется, на том единственном, который существует, - позволил себе улыбнуться гном.
      По хрустальной обложке, как по ледяным узорам на морозном стекле, было начертано: КНИГА СКРЫТЫХ РАВНОВЕСИЙ.
      - Что это значит? - спросила я.
      - Переверните страницу, - посоветовал гном.
      - Но вы должны помочь, - потребовала я. - Вы же видите, какой тяжелый переплет.
      - Сама-сама-сама... - довольно нагло, голосом пышноусого киноактера ответил мне экскурсовод.
      Пришлось самой, и это оказалось не труднее, чем листатьобычную книжку. На первой странице, под изображением моего собственного мертвенно-бледного лица с закрытыми глазами стояло мое же имя. Правда, звучало оно иначе.
      - Что это? Значит ли это, что сейчас эта книга как бы написана мной?
      - Только вы сами можете разрешить этот вопрос, синьорина, - было ответом.
      Название показалось мне слишком высокопарным. Я бы никогда не стала называть книгу подобным образом, я же не сивилла какая-нибудь.
      Я раскрыла книгу наугад:
      "Я раскрыла книгу наугад: "Я раскрыла книгу наугад: "Я раскрыла книгу наугад..."
      Поспешно захлопнув книгу, успела только увидеть, что фраза, с которой я до последнего мгновения не спускала глаз, изменилась. Теперь, готова поклясться, она начиналась так: "Поспешно захлопнув..."
      - Все тексты, материализованные в той или иной форме повсюду во Вселенной, есть лишь отражения этой книги, соответствующие ее содержанию. В большей или меньшей степени, - продолжал служитель.
      - Выходит, всякая книга, по большому счету, об одном и том же? уточняла я, чрезвычайно заинтересованная. - А например, Интернет ?..
      - Частный случай, синьорина, - покивал гном. - Если бы вы только видели, какие странные формы принимает эта книга на окраинах мира...
      - Значит, и папирус, и просто наскальная надпись, и глиняные дощечки, и бегущая строка в метро...
      - И нехорошее слово на заборе, - подтвердил гном.
      - Кто же был первым автором? - не могла я угомониться.
      - Всевышний, - поднял брови гном. - В проекте была какая-то тема... Кажется, любовь.
      Я спрашивала себя, что заставило меня представить книгу хрустальной, наподобие царевнина гроба.
      Мы шли около часа, как мне казалось, и начали подкашиваться ноги, а конца крутой и узкой лестнице все не было видно. Я уже перестала понимать, спускаемся мы или поднимаемся.
      - Может, остановимся, передохнем? - робко предложила я.
      - Нет-нет, это никак невозможно. Нас ждут, - служитель достал из-за пазухи песочные часы и мельком глянул на них, - уже двести тридцать один год...
      - Так пойдемте быстрее.
      - Мы не можем идти быстрее, пока вы стоите на месте! Нам нужно преодолеть одиннадцать кругов, а вы все никак не хотите сойти с лестницы. Напрягитесь, что там у вас после лестницы в представлениях об аде?
      - Почему же именно одиннадцать кругов? - удивилась я.
      - Это я мог бы спросить у вас. Помните, мы в вашем персональном аду!
      - А что мне нужно сделать, чтобы пройти дальше? - спросила я растерянно.
      - Ничего. Просто попробуйте представить себе место, куда надо попасть.
      Я закрыла глаза ладонями и попыталась воочию вообразить первый круг ада.
      Первым материализовался запах...
      Послышался сдавленный вздох гнома:
      - О, полуденный бес, зачем я снова вернулся сюда? Ведь это Земля, синьорина...
      - Мы здесь уже были, - сказал кот.
      Я открыла глаза.
      - Что это на вас, моя госпожа? - вопросил гном.
      - Ночная рубашка здешних обитательниц.
      Мы были в психбольнице.
      - Что же ожидает нас в остальных кругах? - простонал несчастный гном. Этот ужасный запах... Такого на Земле не было в мои времена.
      - Медицинский, - подсказала Ингигерда.
      - Все ясно! Мы не можем идти дальше, пока вы не пройдете этот круг. Одна, вы слышите? Одна-одинешенька... Бедная, бедная моя госпожа! - И гном исчез, а с ним вместе исчезли все.
      Кроме Ингигерды. Она постарела на глазах - кожа сложилась морщинами, глаза подернула пелена безумия, волосы расплелись сами собой. И теперь она глядела на меня волчьим взглядом.
      - Ингигерда, - прошептала я.
      - Меня зовут Анна! И это ты привела меня сюда! - взвизгнула она и кинулась на меня, норовя оцарапать лицо. - И я мучаюсь всю жизнь... Стерва!
      Нянечки проснулись от крика и, разняв нас, вкатили Анне солидную дозу снотворного. Вслед настала и моя очередь.
      Первый круг... Изо дня в день просыпаясь среди теней, становиться тенью. Человек наполняется тем, что его окружает. Как сосуд в сообщающейся системе. Мои соседки... По большей части эти несчастные женщины всего лишь телом присутствовали в этом мире. Тела, механически настроенные на программу самоликвидации. Те, кто сохранял рассудок, были жертвами безжалостных обстоятельств. Одну искромсал муж. Другая допилась до горячки. Третью обворовали, и ей просто негде и не на что было выжить в зиму...
      Старухи, ждущие здесь конца, и юные существа со странствующими где-то душами - все они и сейчас заставляют плакать меня, особенно по ночам. Жаль мне и здешних людей в белых халатах. Молоденькая медсестра жаловалась, что ненавидит свою мать и желает ей смерти.
      Труднее всего было есть. На обед нам давали красный суп и полную стальную миску гречневой каши - рассыпчатой, жирной. К хлебу прилагался толстый кусок бледно-розовой колбасы и кубик масла. Господи, эту колбасу я видеть не могу без отвращения. А тут приходилось глядеть, как ее пожирают грязные, потные, чавкающие соседи.
      Нет, я совсем не была уверена, здорова ли сама. Все эти голоса и виденья - что они такое? По правде сказать, до сих пор не знаю.
      Меня спасло лишь то, что я стала помогать этим бедным женщинам. Говорила с ними по душам, когда их души возвращались в тело. Стирала выпачканные простыни (уж и не знаю, как удавалось смирять свою природную брезгливость). Разминала их старые спины, мыла посуду, терла пол... Я как бы брала на себя немногое от их страданий и замечала в себе, а потом и в них удивительные вещи. Я улыбалась, и улыбались они. Я расчесывалась, становились и они пригожей. Я мыла лицо, и за мною тянулась очередь. Я верила, что им всем можно помочь.
      ...Мне выдали одежду, проводили до ворот. До последнего мгновения я в это не верила. Мне посчастливилось раздобыть здесь связку ключей. С ощущением, что эти ключи еще пригодятся, я уносила их с собой без спросу. Все семь штук, старых, даже старинных, покрытых зеленоватой патиной.
      - Прощайте, - сказала я.
      - До свидания, милая, до свидания, - ответила мне нянечка.
      Но с улыбкой, хотя и слабой, я повторила:
      - Прощайте...
      - Ну что ж, должен признать, вы неплохо справились с заданием, которое сами себе придумали, - заговорил Лукоморьев, как только я перешагнула порог собственного дома.
      Он возлежал в кресле, вздернув ноги на журнальный столик, по своему обыкновению. И проводил тут время с известной приятностию - на столике пачка сигарет и вскрытые банки с пивом. Вокруг живописно раскиданы чипсы.
      - Угощайтесь, дорогая, - любезно предложил он.
      - Благодарю покорно, - хмуро отказалась я.
      - А знаете, это ваше пиво очень даже ничего. Разумеется, пить его в натуральном виде, то есть в котором оно поступает в продажу, нет никакой возможности. Но... В результате некоторых алхимических процессов можно получить вполне пригодную к употреблению жидкость...
      - Алхимия устарела, - не очень вежливо заметила я. - Займись молекулярным синтезом.
      - Знаю, знаю, - он поднял руки. - Знаю все, о чем вы могли подумать, драгоценнейшая... Оп-ля, - он щелкнул пальцами, и в доме в момент стало чисто. - Вот и все, было о чем беспокоиться...
      Я только усмехнулась.
      - Может, после столь долгого заточения, - нещадно болтал посетитель, в которое вы монашески себя ввергли, вам захочется немного прогуляться? И даже, возможно, чуть-чуть развеяться? Ну, покуролесить - самую малость? Я с удовольствием составил бы вам компанию...
      - Искуситель! - вздохнула я.
      Мы чинно гуляли по весенней Москве.
      - Вы заслужили подарок. С кем бы вы хотели познакомиться? - спрашивал Лукоморьев, забегая то с одного, то с другого бока. - Я могу такое для вас устроить. Хотите - с Фаустом, хотите - с Гаутамой? Лично, а?..
      - Скажите, правда ли, что дьявол обязался служить Фаусту всего двадцать четыре года?
      - Истинная правда, королевна, - закивал Лукоморьев. - Но уверяю вас, сам Фауст на нашем месте не выдумал бы ничего лучшего для себя. Людские души не выносят всесилия... Это слишком обременительно для них, поэтому они стараются избавиться от него как можно скорее. К концу тех двадцати четырех лет бедняга почти умолял о небытии...
      - Хорошо, а можете вы познакомить меня с Гамлетом? - любопытствовала я.
      - О, грязный убийца и обманщик, возведенный стариком Шекспиром в ранг сомневающейся добродетели! - Лукоморьев, похоже, был сильно огорчен моим выбором. - Нет, этого я вам позволить не могу. Он действует развращающе на юные умы. Будь моя воля, я сжег бы не Бруно, а Шекспира со всеми его сочиненьями...
      - Как вы полагаете, рыцарь, если бы Гамлет увидел троллейбус, он посчитал бы свой вопрос решенным? - спросила я, глядя на шаткое рогатое железное насекомое, ползущее под проводами. - В самом деле, о каком бытии иль небытии можно говорить, зная, предположим, что однажды цивилизация явит телефон, самолет, управляемую ядерную реакцию, космический корабль, наконец.
      - Да, одни всему говорят "быть", другие - "не быть", а третьи лишь рефлексируют...
      - Послушайте, мне скучно. Давайте сотворим что-нибудь этакое, капризно проговорила я.
      - Начинайте, - разрешил Лукоморьев.
      - Что?
      - Царевна, вы можете себе позволить все. Все что угодно. Вы ограничены лишь пределами собственной фантазии.
      - В таком случае, сейчас я ничего не могу, - печально решила я. - В голову ничего не приходит. Кроме как, скажем, разбить вот это стекло. Мелко, согласитесь?
      - Хотите разрушить пару галактик? - с готовностью обернулся он.
      - Боже упаси... То есть... На кой черт это надо, хочу я вас спросить?
      - В действиях не обязательно должен быть смысл. Во всяком случае, видимый. Главное - действие, а последователи уж подведут базу. Действуйте, королевна. Это единственное, что не грешно. Грешить тоже надо уметь. Кто грешит без самозабвения, просто наживает себе цирроз печени, и не более...
      С этими словами он взвился в воздух. На высоте метров двух обернулся, поманил меня пальцем. Я последовала за ним, прошептав невесть откуда взявшееся: "Oben auss und nirgends an". (Потом мне никто не смог определенно перевести эти слова; некоторые говорили, что это старонемецкий и означает что-то вроде: "Сверху, но никогда над".) Изумленные прохожие запрокинули головы так, что слетали шляпы.
      Ощущение реального полета было для меня ново. Я расхохоталась, почувствовав неслыханную свободу, и сделала призывный жест рукой. Отзываясь на него, с десяток людей в зоне видимости тоже начали взмывать.
      Стремительно мельчали оставшиеся. На дороге столкнулись автомобили, но выскочившие из них водители не пустились в перебранку, а уставились в небо, на свободно парящих пешеходов. Что интересно, ни один из автолюбителей не взлетел...
      Глотая холодный воздух, я восторженно прокричала Баркаялу:
      - А как же мазь из жира младенца, со всевозможными компонентами, вроде желчи речной жабы или растертых в порошок медвежьих когтей?.. Без нее в средние века, насколько я знаю, подняться в воздух нечего было и думать!..
      - Синьорина обнаруживает солидную эрудицию, - иронически усмехнулся он, - но забывает: людям дано летать. Чувство полета присуще людской природе... Все дело в забвении так называемых очевидных истин. Вы поразили своим взлетом окружающих, и вот вам новый факт: они летят.
      Рядом с нами парили еще двое.
      - Я знала, что так случится! - кричала черноволосая девушка. - У меня с утра ощущение было такое... Необыкновенная легкость. Я ждала, что именно сегодня что-то произойдет!
      - Мне это снится, - меланхолично уверял ее нескладный юноша лет семнадцати, - а может, мы все умерли. Знаете, я читал в газетах, что душа после смерти вылетает из тела и парит над землей...
      - Нет, нет, мы живы! И мы не спим. Мы проснулись, - веселилась девушка, подлетая к нему и пятерней взъерошивая его волосы. - Разве мертвых можно дергать за уши? - С этими словами она потянула его за ухо вниз и вправо, а затем они исчезли из поля зрения.
      Еще один летун, человек немолодой, с сединой в густых волосах и бороде, и с длинным шарфом (вероятно, художник, сработал у меня стереотип), смотрел вокруг обновленными глазами и восклицал:
      - Я всю жизнь провел, как на чужом пиру, старый дурак! И не ведал, что все открыто! В любой момент... Что ты никому ничего не должен. Боже, вот только не сверзиться бы с такой высоты.
      Тут в глазах его мелькнул страх. И хорошо, что Лукоморьев схватил человека за ворот. Тот сразу повис, моментально потеряв способность парить.
      - Отпустить вас? - ласково спросил Лукоморьев.
      Седобородый смотрел на него расширенными от ужаса глазами и что-то мычал.
      - Нет, Баркаял! - закричала я. - Не смейте! Ведь это я позвала его за собой! Зачем вы хотите сделать меня убийцей?
      - Читайте Максима Горького, папаша. - С этими словами Баркаял отпустил седобородого. Я на мгновение поймала его вконец обессмысленный взгляд, направленный куда-то за горизонт. И тело начало вращаться. Я догнала его и попыталась остановить, но невидящие глаза не оставляли сомнений: человек мертв.
      - Ты забрал его душу! - закричала я, срывая голос. - Он едва успел проснуться, а ты забрал ее!..
      Вода в серебряной чаше
      Белые обои в белую же полоску. Белым по белому. Они блестят, как шелк. Я люблю обои своей комнаты и могу долго смотреть на них, ни о чем не думая.
      - Вам надо еще многому учиться, королевна, - мягко сказал кот Василий.
      Я смотрела в стену, но на этот раз не видела полосок. Перед глазами стояло застывшее лицо человека с шарфом.
      - Это я позвала его за собой. И этим убила. Я могла помешать Баркаялу убить его.
      - Вам надо многому учиться, королевна, - настойчиво повторил Василий и протянул руку к моему лбу.
      Я ударила его по руке:
      - Что ты заладил, как попугай, одно и то же? Я не хочу учиться убивать людей!..
      - Между прочим, я совсем не похож на попугая, - обиделся Василий.
      Я прикрыла глаза.
      - Покажите мне Николу.
      - Какого Николу? - фальшиво удивился прохвост.
      - Покажите мне Николу! - заорала я.
      - Ой, только не кричите, королевна, - запричитал он. - Вы же знаете, что у котов другой слуховой порог... Вы хотите, чтобы я оглох?
      - Будешь читать по губам, - сурово ответила я.
      - Совсем не смешно, царевна, - вздохнул кот. И начал организовывать пространство для каптромантического гадания.
      Он достал из-за уха огромную серебряную чашу. На шее появился кусок картона с кривой надписью углем: "Волшебный амулет". В чашу он налил воды из-под крана.
      - Что за "волшебный амулет", паяц? - сквозь зубы прошипела я.
      Похоже, он намеревался устроить похабное представление.
      - На вас, конечно, произвело бы большее впечатление, если бы я украсил свою мохнатую грудь каким-нибудь бессмысленным бриллиантом, - усмехнулся кот. - Между тем, синьорина, мой амулет есть одно из самых сильных охранительных средств в этой галактике.
      - От кого же ты собираешься обороняться, дух?
      - Было бы чем обороняться, а от кого - найдется, синьорина, можете мне поверить... Теперь взгляните сюда, - он протянул мне чашу, наполненную водой.
      - Ну? - я с подозрением вгляделась в посудину.
      - За всем, что увидите, следите, не выказывая эмоций, - тихо наставлял кот. - Ни радости, ни печали. Если вы дадите чувствам захватить вас, то тем самым как бы бросите туда связь. Получится вроде веревки, по которой сюда может подняться кто угодно. При неблагоприятном исходе эксперимента вы, госпожа моя, сами рискуете оказаться по ту сторону. И никто не сможет поручиться за ваше спасение...
      - И что? Я увижу Николу?
      - Вы увидите Николу, если захотите, а может... Кто знает? Никто не скажет, что вы найдете там.
      Я смотрела на поверхность воды уже очень долго, но ничего не происходило. Временами у меня появлялось смутное ощущение, что оттуда за мной тоже кто-то наблюдает. Серебро сливалось с водою, а вода чернела в центре чаши. Это был колодец. И вот...
      Юноша, в котором я узнала Николу, поднял истощенное лицо. Он был не один. Рядом с ним - Анна. Я удивилась. Вода немного всколыхнулась и стала медленно сворачиваться в воронку.
      - Эмоции! - рявкнул кот.
      Я немедленно вспомнила совет и придавила эмоции. Мало-помалу вода успокоилась.
      - Что там за светящийся обруч сверху? - прошептал Никола. Хотя он и был далеко внизу подо мной, я услышала его слова рядом.
      - Молодая Луна, - беззаботно ответила Анна.
      - Странная Луна.
      - Луна зарождается окружностью и заполняется внутрь, - нетерпеливо объяснила девочка. - Это недавно созданный закон.
      - Законы не создают, их только открывают.
      - Ни фига! - хмыкнула девочка. - Только и слышишь: "приняли закон", "внесли поправки к закону"...
      - Это другое... Что же происходит с Землей, если Луна себя так странно ведет?..
      - Если что-то или кто-то себя странно ведет, это не значит, что со всем остальным миром тоже что-то обязательно происходит.
      Вода слегка замутилась, со дна пошли пузырьки, и через некоторое время картина предстала совсем другая: перед двумя животными стелилась наклонная поверхность, и они спускались в красную долину.
      Один из них, Алазамбр озерный, сплюнул сквозь саблевидные зубы. И зеленый плевок ударился о землю, подскочил и запрыгал по склону, как резиновый...
      - Плюй, плюй, - с одышкой произнес его спутник, речной Алазамбр, такой же маленький и коренастый. - Все равно все фантасты - бред... Ненавижу фантастику! Не перевариваю! Все эти киборги, триграммоплазмы и прочая дрянь...
      - Тетраграмматон, - подсказал собеседник.
      - Дубина! Это другое, - отвечал речной.
      - Чем тебя так задевают фантасты?
      - Сказочники, понимаешь ли! Вешать таких сказочников. Уводят от жизни хрен зна куда...
      От долгого напряжения глаза стало резать. Я отодвинула чашу и зажмурилась. Когда раскрыла глаза, то обнаружилось, что кот весь в мыле. Если для котов уместны такие слова. Дурацкий "амулет" надорван в двух местах, а угол моего кресла испачкан какой-то слизью.
      Кот тяжело дышал.
      - Я же просил вас, хозяйка, как можно меньше эмоций. А вы их вбухали столько, что хватило бы на небольшую атомную станцию. Видели бы вы, с каким чудовищем я был вынужден сразиться!
      - Я ничего не слыхала.
      - Ну, еще бы! Вам было не до того...
      - Извини, дружок. - Я кинулась счищать с его лоснящейся шерсти комочки слизи.
      - Осторожно! - отступил он. - Я сам... Позвольте мне ненадолго занять вашу ванную...
      - Разумеется...
      Он отправился в ванную комнату, а я осталась. Прислушиваясь к себе и опасливо косясь на испачканное кресло. Как знать, возможно, неведомое ОНО и сейчас здесь... Только я подумала это, из ванной раздался хриплый мяв.
      - Прекратите думать, королевна, черт побери! - орал кот. - Вы всех нас погубите!
      Непроизвольно я сложила руки на груди. Стало немножко спокойнее. Наконец из ванной появился кот. Все мои мысли о гипотетических кошмарах тотчас испарились: это чудовище стояло передо мной и благоухало.
      - Ты взял мои парижские духи? - злобным голосом произнесла я. - Духи, подаренные мне мамой?
      Василий заметно испугался этого простого вопроса.
      - Я... я... Помилуйте, госпожа... Я не хотел... Я вам достану ящик таких духов... Я же не знал... - И вдруг заверещал так, что я вздрогнула: Такова ваша награда за битву с инопланетным разумом!
      Тапочком трудно промазать с пяти шагов. Уже из-под кровати Василий оправдывался:
      - Честное-пречестное, я не знал, что эти духи из Парижа. У вашей мамы, синьорина, отменный вкус.
      - Оставим, - произнесла я. - Куда и зачем направляется Никола? Я что-то не поняла.
      - Куда бы он ни направлялся, я уверен, он шел туда, где должен будет оказаться. Каждый следует своими путями, синьорина, и неисповедимы не только пути Господни.
      - Хорошо, - я кивнула, - а кто были эти Алазамбры?
      - Логично предположить, что в одном из них оказалась душа седобородого, в ком вы сегодня приняли такое участие.
      - У меня не было желания перемещать его душу в другое тело, - возразила я.
      - Ах, что вы знаете о своих желаниях, - выбрался на белый свет котяра и показал лапой на тапочек.
      - Баркаял испытывает меня, - задумалась я.
      - Неужели вы ничего так и не поняли, госпожа? - Василий пристально глянул на меня и, поколебавшись, добавил: - Ведь вы и были его земной любовью, ради которой он пал...
      - Это невозможно!
      - Вот как? Вы все еще помните это слово?
      Я не нашлась что ответить. Кривляка Лукоморьев, благородный рыцарь, опальный ангел Баркаял, любил меня? Невозможно!..
      - Что же случилось тогда между нами? Ты знаешь?
      - Это долгая и печальная история, - взгрустнул кот. - Позвольте мне рассказать ее по порядку...
      История любви
      Откуда ни возьмись в лапах у Василия появился желудь. Кот ткнул его в кадку с фикусом, и оттуда сразу поперли в рост молодые побеги. Кот снял с шеи массивную золотую цепочку, навесил ее на юный дубок, отчего тот сначала прогнулся. Потолок и стены вмиг исчезли, и мы оказались на холме, с которого во все четыре стороны открывался простор. На севере - леса, на юге - море. На востоке - речка. Ясно, с живой водой - по берегам вилась растительность и копошилась живность. На западе струилась речка с мертвой водой, оттуда тянуло нефтью.
      Дубок неуемно рос. Цепочка росла вместе с ним. И скоро кованая золотая цепь тяжело обвисла на ветвях кряжистого дуба с тяжелыми листьями цвета бронзы. Кора дерева пестрела пятнами векового лишайника .
      Сунув руку в дупло, Василий достал гусли. Сел по-турецки, принялся подстраивать струны. Я взобралась на низкую ветку и тут заметила, что мои светлые волосы приобрели синеватый отлив, а в прядях запуталась холодная водоросль. Просторная сине-зеленая туника струилась с моих плеч.
      Кот Василий поднялся, возвел желтые глаза горе и, аккомпанируя себе, завел надтреснутым голосом:
      Уж ты улица моя, улица-голубица,
      Ты широкыя-а, ты муравчатыя-а,
      Изукрашенная
      Все гудками, все скрипицами,
      Молодцами, молодицами,
      Ой, да красными девицами.
      Одна замуж собирается,
      С матерью-отцом прощается.
      Не велика птичка-пташечка
      Сине море перелетывала,
      Садилася птичка-пташечка
      Среди моря да на камушек.
      Веселилась красна девица,
      Идучи она за младого замуж...
      Тут он оставил петь, глянул на меня. И столько пронзительной, вековой печали стояло в этих круглых глазах... Я подтянула колени к подбородку и, наклонив голову, заслонилась волосами, чтобы скрыть слезу.
      - Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. И сказал Господь: не вечно Духу моему быть пренебрегаемым человеками, потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет. В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди. И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время. - Тут голос Василия усилился, и от рокота его трава стала клониться в сторону. - И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце своем... - Он немного помедлил и добавил тихо: - Первая книга Моисеева, Бытие. Глава шестая, стихи с первого по шестой... - Потом продолжил: - Среди тех сынов, что снизошли до земли, был и Баркаял, светлый ангел, наделенный многими добродетелями и лишенный пороков...
      В радужных одеждах по ступеням облаков спустился он на землю, к прекрасной Светозаре, и молвил:
      - Я искал тебя до рождения человеческого, по дебрям галактик путешествовал я, чая найти тебя. Что ответишь ты мне на это?
      - Еще не там искали меня, - говорила высокомерная Светозара.
      - Я отрекся ради тебя от своих лазоревых крыльев, которые давали мне силы исполнять волю Господа, Отца моего, отныне я заменил Его высочайшую волю
      твоей, - говорил Баркаял.
      - Еще не тем жертвовали мне, - улыбалась Светозара.
      - Я готов служить тебе до поры, пока не погаснет свет, и исполнять любую прихоть твою, чего бы она ни стоила мне.
      - Еще не то сулили мне, - надменно бросила она.
      - Чего же ты хочешь?
      - Бессмертия, - отвечала суровая дева.
      И светлый витязь, хотя ему и были ведомы многие тайны, не знал, что ответить на это. Он удалился в пещеру, чтобы там, волшбою и опытами, дойти до состава, дающего человеку бессмертие. Испробовав Божественную силу, не добился он успеха, потому что Бог не дарует человеку бессмертия на земле.
      Он составил эликсир, но те, кому давал он испробовать его, были юны десять лет, а потом старились на глазах, и плоть их рассыпалась в прах, обнажая скелеты. Тогда витязь обратился к силам земли, воды и огня. Он постиг многие заклинания, дающие силу управлять грубой материей, он научился каббале и гаданиям, открыл яды и целебные травы. Но не мог он добиться бессмертия - те, кому давал он пробовать свое зелье, жили двадцать лет, а потом умирали в страшных судорогах.
      Тогда витязь призвал демонов и духов. И они были рады служить ему, но взамен потребовали служения своему хозяину. И витязь дал согласие. Он научился заставлять демонов по мановению руки исполнять любую прихоть, он узнал десять тысяч их имен и сорок одно. И они дали ему чудесный состав бессмертия, с этим составом он пошел к своей Светозаре.
      Сначала она не узнала его. Безгрешный ангельский взор Баркаяла стал мрачен и колюч, его светлый лик потемнел от потаенных желаний, а многие знания искривили губы и омрачили лоб.
      - Я трудился сорок лет, чтобы дать тебе то, о чем ты просила, - сказал он. - Доказал ли я тебе свою любовь?
      - Я любила бы тебя, светлый витязь, - ответствовала Светозара, - но сейчас уже поздно.
      И она подняла на него лицо, размеченное старостью, и сдернула покрывало с поседевших волос.
      - Я вижу, что лицо твое испещрили морщины, - отвечал Баркаял, - а волосы твои стали серебряны. Но глаза твои по-прежнему ярки, в них мерцают синие молнии. И, значит, я могу вернуть тебе молодость.
      И тогда Светозара открыла ему свою грудь, изуродованную раком, и спросила, хочет ли он сделать ее бессмертной в таком мучительном состоянии.
      - Я вижу, что ты больна, - нежнее прежнего проговорил он, - но душа твоя здорова, и, значит, я могу излечить тебя.
      И тогда Светозара призналась, что не верила ему и не дожидалась его, что есть муж у нее, и любит она его до скончания дней своих, как то велят ей боги .
      Засмеялся демон Баркаял, ревность объяла его падшую душу, и проклял он небеса. В то мгновение открылись ему последние законы телесных превращений.
      Он убил мужа Светозары своим дыханием, прикосновением заморозил детей на глазах у матери. На их бездыханных телах она поклялась отомстить ему. Хотя бы для этого пришлось умирать и рождаться бесчисленное число раз столько, сколько понадобится, чтобы уничтожить того, кто был светлым ангелом Баркаялом, а стал злобным демоном, пособником Люцифера!..
      - И что же дальше? - выдавила я, когда Василий смолк.
      Ветер лохматил его черную шерсть, от живой реки потянулись звуки пастушьих рожков и ласковое коровье мычание.
      - Вы забыли о своей клятве, госпожа, - грустно ответил кот. - И, будь моя воля, не я напоминал бы вам о ней. Но, к несчастью, я должен это сделать, чтобы вы решили, хотите ли вы по-прежнему исполнить ее.
      - Я совсем не помню ничего из того, что ты рассказал, - призналась я. Разве я могу желать зла тому, о ком не ведаю?..
      - Как знать, госпожа, - мягко ответил кот, почесывая задней лапой за ухом. - Вы, люди, странные существа... Стремитесь к добру, ничего не зная о нем, и не останавливаетесь перед злом, желая добра. А теперь вот вы готовы простить злодеяние, хотя вас потрясает рассказ о нем...
      - Но что же мне делать? - продолжала я недоумевать. - Неужели я должна исполнить зарок, данный Светозарой, о которой я ничего не знаю?..
      - Кроме того, что она - это вы.
      - А хоть бы и так! - воскликнула я. - Неужели бедный Баркаял терзался столько лет?..
      - Тысячелетий, - поправил кот и заметил. - Это еще не все... Светозара рождалась множество раз, и всегда подле нее оказывался Баркаял. Она ненавидела его, а он продолжал любить. Она не могла одолеть его, а он слал полчища демонов, желая околдовать ее. У нее не было иного оружия для защиты, кроме молитвы. Но постепенно она постигала тайные науки, а в иные моменты он даже сам преподавал их ей - то были счастливейшие времена для него. Родившись в какой-то раз, не помня о клятве, она однажды полюбила его. Но вечером накануне свадьбы она мыла руки и уронила кольцо в кадку с водой. И тут вспомнила все. И она подослала вместо себя девицу, схожую с ней ростом и статью. Эта мегера, настоящая Ксантиппа Новгородская, отравила Баркаялу тридцать три года, пока он держал ее подле себя. Он прощал ей все ради походки, которая так напоминала ему походку любимой. Светозара жила в монастыре в благочестии. Но знаете, что я вам скажу, госпожа? Она не понимала одного - дьявола можно победить только дьявольским умением...
      - Зачем ты говоришь мне все это? - в недоумении тряхнула я головой.
      - Время собирать камни, - с обреченностью проговорил кот, повернув морду на запад. - Одному Богу известно, как закончится ваш долгий спор. И будет лучше, если вы решите это сами, чем возьмется кто-то другой...
      - Не могу поверить, что речь действительно обо мне.
      - Королевна, вы должны все вспомнить. Иначе по-прежнему будете слепым котенком в лапах судьбы! - воскликнул Василий. - И есть только один способ вспомнить все.
      - Какой же?
      Василий колебался.
      - Ну, скажи! - просила я.
      - Вам надо пройти второй круг.
      Хватит с меня чертовщины!
      - Нет, любезная моя нечисть. Никаких кругов. Вы меня упекли сюда. Вы и вызволяйте. Сейчас. Немедленно!
      - Это оговор! - пискнул кот. - Вы сами в любой момент можете покинуть эту богадельню.
      - Черт побери, это невероятно! - воскликнул Лукоморьев.
      - Королевна хочет денег? - недоуменно предположил его клон. - Но какие деньги можно заработать, выкладываясь с десяти до шести? Это же смешно. Давайте лучше займемся алюминием!
      - Мы вполне можем устроить любые деньги и без этого, - приподнял брови его оригинал. - Сколько вам нужно?
      Кот в своем человеческом обличье сосредоточенно и хмуро выкусывал грязь из-под ногтей.
      - Василий, прекрати! - раздраженно воскликнула я. - Как тебе не стыдно?
      Он, еще более насупясь, спрятал руки в карманы.
      - А вам? Не стыдно? На кой черт вам нужна работа?
      - Царевна права, - вмешалась Ингигерда, снова дитя с косичками. - Она идет своей дорогой, а вы все просто не понимаете. Пусть идет. А я пойду в школу.
      - В здешнюю? - не поверил Лукоморьев. - Преподавателем?.. А есть такой предмет - основы каббалы?..
      - Нет, не преподавателем, - отвечала Ингигерда. - Я тоже хочу побыть ребенком. Кикимора утащила меня еще в дошкольном возрасте. Я ее об этом просила?..
      - Твоя мать утопила тебя, дурочка, - нежно пробормотал Василий.
      - Одиннадцатый век, дикие нравы, - со взрослой рассудительностью высказалась Ингигерда.
      - Довольно препирательств, - отрезала я. - Вы мне надоели смертельно. Хочу нормальной человеческой жизни.
      - Желание царевны - закон, - усмехнулся Лукоморьев. - Куда бы вы хотели устроиться?
      - На свою прежнюю работу.
      - Там что, медом намазано? - спросил Василий.
      - Напротив. Там мне придется тяжеленько, - отвечала я.
      - Я ничего не понимаю, - вздохнул клон. - Вот уже, кажется, ты знаешь любое людское движение наизусть. А потом они выкидывают такое коленце, что хоть стой, хоть падай...
      - Ладно, - нахмурился Лукоморьев. - С завтрашнего дня вы работаете. Получите удостоверение. - Он достал из кармана мое потертое конторское удостоверение со всеми необходимыми печатями и подписями. - Приступайте.
      С этими словами он очертил в воздухе силуэты своих соратничков, и все трое выпали куда-то, будто их вырезали ножом. Сам он подошел к батарее парового отопления и просочился в нее.
      Удивительно, что самыми верными моими друзьями оказалась самая что ни на есть нечисть.
      - Здравствуйте, Сергей Павлович, - не без некоторой робости я заглянула в кабинет начальника.
      Сергей Павлович привстал.
      - Ах, Аленушка, - фальшиво обрадовался он. - Что же вас так долго не было?
      - Вы же не хотели меня видеть, - невинно напомнила я.
      - Ну что ты...
      Во мне подняла голову ведьма.
      - Вы знали, что мне некуда податься и что у меня возникли небольшие проблемы, - ласково продолжала я, - но все-таки уволили.
      - Ну, ты же понимаешь, - растерялся он.
      - О да, я все понимаю, - согласилась я. - Ведь я два дня не появлялась на работе без уважительной причины.
      - Да! - встрепенулся он. - Вот именно.
      - Но вы знали, не так ли? - улыбалась я. - И тем не менее устроили мне головомойку публично, а потом, не выслушав объяснений, указали на дверь. К тому же ведь я украла деньги...
      - Послушай, у каждого в жизни бывают ошибки...
      - Что же случилось такого, что вы вдруг их осознали? Вам являлась тень отца Гамлета?
      Начальник побледнел. Я поняла, что мои твари успели убедительно побеседовать с ним.
      - Прошу вас! - заговорил он. - Присядьте. Не губите меня. Я уже не молод, и у меня дети... Жена, да. Теща. Ну, хотите, я встану на колени перед вами?.. - Его маленькие глазки забегали по углам. - Умоляю, не погубите. Я запутался...
      Я уже жалела, что завела этот разговор. Мне всегда было стыдно перед людьми за них самих. Многое бы отдала, чтобы не знать этого чувства.
      - Сколько вам нужно?
      - Чего?
      - Я ничего не меряю на рубли, - захихикал он. - Разумеется, речь идет о долларах...
      - Нет, спасибо. - Я встала. - Я хотела бы просто продолжить свою работу...
      - Конечно, конечно, - торопливо забормотал он, - вы же знаете, я выправил все документы... Но, умоляю, о том, что произошло... Тогда... Ну, вы помните... - молчите ради бога...
      - Кого ради? - обернулась я от двери.
      - Ради кого бы то ни было, - поправился Сергей Павлович. - Умоляю!..
      Я вошла в рабочую комнату. Следом просеменил начальник.
      - Господа, - голос его сорвался. - Господа, - тверже повторил он, не без некоторого напряжения обретая свой обычный импозантный вид. - Ошибка разъяснена. Денег Алена не брала. Гм!.. С сегодняшнего дня она снова работает у нас.
      Коллеги кивнули и снова уткнулись в бумаги. Объятий и извинений ожидать не приходилось. А может, они чувствовали вину передо мной?..
      Я села за свой стол, пальцем провела черту по пыльной столешнице. И слезы полились у меня из глаз. Я так скучала по ним, так хотела сказать, что произошло недоразумение, что я даже без вины прошу у них прощенья. А они... Катя Хохлома, яркая девчонка, всегда в цветных платках на голове и с целым набором елочных украшений в ушах и на шее, - как мне недоставало ее простого и веселого взгляда на жизнь! Димка Малышев и Лешка Шестопалов - Шестилапый, как он сам себя величал еще, наверное, с детского сада, - с которыми мы бродили по городу и трепались, неужели они поверили, что я взяла?
      Катя о чем-то рассказывала, но я не вслушивалась, уйдя в свою печаль.
      Вдруг раздался взрыв общего хохота. Я тоже почему-то фыркнула. Они смолкли.
      - Включить радио, что ли, - сказал Дима, потягиваясь. - А то ведь так можно и с ума сойти... Целый день с этой...
      Я не поверила своим ушам. Не обо мне же он говорит?
      Включили радио.
      - Ладно, не реви. - Подошла Катерина, небрежно кинула передо мной стопку бумаг. - С каждым может случиться.
      - В следующий раз, когда понадобится, можешь просто занять, - не поднимая головы, буркнул Лешка.
      - Я не брала, ребята.
      - Это мы слышали, - криво улыбнулась Катя.
      Похоже, донести до них правду не мог бы и сам Господь Бог. Мне нечего было здесь делать. Здесь тоже был сумасшедший дом.
      Иуда стал моим частым гостем. Теперь он выглядел лет на тридцать. Одевался в джинсы и куртку из белого полиуретана. Он говорил:
      - Я не делал ему зла.
      - Не хочу с тобой спорить.
      - Не хочешь признать мою правоту! Я сяду ближним у его престола.
      - Ошую, - усмехнулась я. - Помнишь, у Матфея: "И поставит овец по правую Свою сторону, а козлов - по левую"?
      Лицо Иуды перекосилось.
      - Матфей приписал ему эту притчу. Они сочиняли его как хотели!.. Они повторяли его слова, а смысл их вял у них на губах, как лепестки роз.
      "Нет, все-таки, в чем феномен этой личности? - стала я рассуждать сама с
      собой. - Ведь по прошествии двух тысячелетий люди все еще тельняшки рвут на себе и друг на друге. Мало ли было до и после него просветленных, врачевателей, чудотворцев, фокусников, ораторов, любителей шарад? Впрочем, доля чуда плюс потрясающая рекламная кампания... Промоушен, черт подери..."
      - Он был Богом на этой земле, - возгласил Иуда.
      - Ну да. Дождешься от рекламодателя истинной оценки товара, резюмировала я. - Но если он и правда был Бог, почему ты упрекаешь его учеников во лжи? Разве не мог он внушить им, что хотел? Дословно... Все-таки на этих людей изливался его свет.
      - Что толку в свете, что льется в грязь? Делается ли грязь чище, когда на нее нисходит свет?..
      - Сравнение твое неуместно, - отвечала я.
      - Отчего он собирал вокруг себя всякий сброд?.. - задал вопрос Иуда. И непосильная эта задача запала в морщины его высокого лба.
      - Позволь напомнить, что в их числе был и ты, - заметила я.
      - О нет! - Он посмотрел на меня, как магистр на неофита. - Я был с ним, но не с ними. Он не следовал моим советам, не взял себе избранных. Зачем перед свиньями метал бисер?..
      - Каждый имеет шанс на спасение.
      - Каждый! - Иуда осклабился. - Не каждый способен воспользоваться этим шансом. Даже уже умеющий плавать не всяк дождется лодки в море.
      - Но почему все-таки ты предал его? Ты говоришь, что сделал Иисуса Иисусом, но сам не способен в это поверить!
      Иуда дрогнул, отступил. Его беспокойные руки заграбастали мои четки.
      - Он умер затем, чтобы ты простила меня! - выкрикнул он. - Чтобы сестра не держала зла на брата, а дочь не сердилась на отца.
      - Господь с тобой, при чем тут я? Кто дал мне право обвинять или прощать?
      - Не судимы будете? - понимающе усмехнулся Иуда. - Вздор. Обман слабых. Все будут судимы. Особенно те, кто не умел судить, когда требовалось.
      - Во всяком случае, ты мне не брат. И не отец.
      - Иисус признавал меня своим братом, - твердо сказал Иуда. - Для него я был хорош. Так кто ты такая, если он не бросил мне ни слова упрека?..
      - Можно сказать, я никто. Человек. Я просто человек, который через две тысячи лет после тех событий открыл Книгу и встретил в ней твое имя. Твое и Иисуса.
      Иуда подошел к подоконнику, сгреб пачку сигарет. Спичка дрогнула у него в руке. Кое-как прикурил от следующей, чиркнув ею о грязно-серого картона коробок с профилем А. С. Пушкина и надписью "200 лет".
      - В каком аду ты пристрастился к курению?
      - В здешнем, - отрывисто ответил он.
      - Ты быстро обживаешь эпоху, - съязвила я.
      Иуда заговорил горячим шепотом:
      - Каждое мгновение каждого часа, любого дня или ночи, сотни лет напролет. Они все знают. Они все видят. Они ничего не поняли из того, что он им говорил! Нет, это не он, а я принял грехи ваши. Это я несу их на себе. Это я распят, стражду и каждодневно приемлю казнь. Без вознесения. Спрашивается, кто страстотерпец и мученик?!
      В сознание пробился высокий повелительный голос:
      - Девочки, пора!.. Вставайте, заправляйте кровати!..
      Я застонала, уже поняв, куда проснусь. Лежа на больничной койке, я судорожно сжимала руками край одеяла...
      На том берегу Стикса
      Мне было тускло. Вокруг бродили женщины-тени, забывшие свои имена. Они не помнили даже, какой на дворе год. Хотя, в сущности, даты, имена - зачем это надо? Зачем нам привязки к условностям, как говорил Лукоморьев.
      - Люди счастливы и свободны, - проповедовала одна здешняя обитательница в халате, который, как ни был бесформен, от долгого ношения все же притерся к фигуре. - Сейчас, в эту самую минуту, все люди играют на траве, подобно детям... Люди любят друг друга!..
      Вокруг нее толпились и слушали с открытыми ртами, пускали слюни.
      - Трава вырастет еще только месяца через полтора, - подала я голос из своего кресла.
      - А до этого ее вообще никогда не было? - доверчиво спросила одна слушательница.
      Я безнадежно махнула рукой. Несанкционированный митинг распался, они опять заходили вокруг да около.
      В единственном, ненастроенном и в принципе ненастраивамом телевизоре мелькали смутные картинки. Одного этого ящика довольно, чтобы свести с ума самого здравомыслящего человека. Я хотела бы читать, но в той библиотеке, что была здесь к моим услугам, выбор невелик. Несколько книжек с недостающими листами. Тут и парочка каких-то суперобложечных детективов видно, чтобы вернуть ощущение реальности. И Молитвослов, чтобы это самое ощущение реальности не возвращалось. И психиатрическая литература для окончательного "отъезжания". Будь моя воля, я б такие книжки никому, кроме монстров со специальным образованием, читать не позволяла.
      От нечего делать я смотрела в сумрачный, туманный телевизор и ловила себя на мысли, что те люди, за оградой, живут наоборот. Вот здесь вокруг меня нормальные: их обидят - они плачут, их порадуют - улыбаются.
      И тут меня навестил Лукоморьев.
      - Ну и как вам болеется? - поинтересовался он.
      - Не больна, - пояснила я.
      - Но по-прежнему упорны в своих принципах. Принципы и есть болезнь. Любые. Думаете, люди делятся на партии по убеждениям? Увы, дорогая - по диагнозам. Они не верят, не видят, что больны. Они почитают себя единственно здоровыми. А вы... Поймите, королевна, вы в фаворе у старушки Фортуны.
      - Фортуна - плебейское божество, - огрызнулась я.
      - Любой на вашем месте, - пропустил мимо ушей он, - ни минуты не стал бы колебаться в выборе между так называемой обыкновенной жизнью и так называемым адом. Только в аду люди способны постичь истинное блаженство... Я, простите, не мог сдержать своего любопытства и предложил вашим друзьям одну задачку...
      - Друзьям?
      - Ну тем, с вашей работы. Самая невинная задачка, уверяю вас. Известный тест - три желания.
      - С каких это пор вы взяли на себя роль золотой рыбки?
      - Как только вы прекратите разыгрывать из себя великомученицу, завоевывая сердца людей, которые вас не ценят, - внезапно посерьезнел Баркаял, - я сразу откажусь от всех ролей.
      - Ну и вы выполнили их желания?
      - Я что, похож на идиота? Планету разнесло бы на куски. Они все хотели мирового господства.
      - Не может быть, - я покачала головой. - Вы что-то путаете, рыцарь. Эти люди вовсе не амбициозны.
      - Ха, сеньора, - ответствовал он. - Я же имел дело не с теми, кого в них видите вы, и не с теми, кого они сами в себе видят. С теми, кто они есть на самом деле.
      - Но послушайте, - в раздражении проговорила я, - почему бы вам не иметь дело и с той, кем являюсь в действительности я? Как знать, может, она тоже хочет мирового господства. С ней-то вы бы договорились.
      Он изменился в лице. Я снова увидела ангельскую печаль сквозь бесовские, плутовские черты.
      - Для того, чтобы иметь дело с истинной вами, я слишком люблю вас, просто ответил он.
      И я вспомнила...
      Он сошел с небес после дождя. В радужном одеянии, по ступеням из облаков. Светило солнце в траве... Я ожидала счастья, но не верила ему и потому играла словами. Он ушел. Вереница черных теней тащилась за ним. Он убил моих детей... Они лежали передо мной бездыханные, светловолосый Той и маленькая Лила. В круговерти перерождений мне не суждено было больше встретиться с ними.
      Я вспомнила все.
      Рождения и смерти, свет и тьму, жар и хлад, ненависть и любовь. Этот вечный поединок двух основ Вселенной...
      Последняя ступень каменной лестницы времени.
      Перед нами, покуда хватало глаз, расстилалась серая голая равнина плоскость, пустынная, как воплощенное ничто. Даже трава росла неохотно, была жухлой. Мрачное небо отражало равнину - ни солнца, ни звезд. И ничто не указывало на то, что где-то здесь идет жизнь.
      Гном - хранитель музея, с той же рогатой железякой на груди, был несказанно рад встрече.
      - Ну а теперь, синьорина, когда вы проскочили парочку кружков Обыденной Жизни, вас ждет нечто посерьезнее. - Он потер коричневые ладошки. - Люди обленились и не хотят заставлять воображение работать. Уж и не помню, когда я в последний раз видел настоящую геенну огненную, все эти щипцы, жаровни и прочие милые сердцу приспособления!..
      - На Земле они и по сей день в изобилии, - встрял кот Василий. - Нашел чем удивить.
      - Что Земля! - Отмахнулся гном. - Серый, нудный садизм. Ядерные взрывы... Бактериологические войны... Количество, а не качество. Настоящее мастерство начинается там, где художник сам себя ограничивает. В традиционных формах, не перешагивая законы жанра. Ничто и никогда, вы слышите, барышня, не заменит простых стараний, пряного запаха живой крови. Надо идти вглубь, а не в ширину.
      Я смотрела на него с интересом.
      - Как, по-вашему, щипцы - это самое страшное на века? - кровожадно ухмыльнулась Ингигерда.
      - Ну, не самое, - помедлил гном. - Но все же и они колоритны. Видите ли, атмосферу ужаса создает не только и не столько боль, сколько приближение к ней. И атрибуты, которые в сознании связаны с болью.
      Баркаял дунул на него, и гном застыл.
      - Неужели мне придется пройти через это? - почувствовав себя по-настоящему беспомощной, обратилась я к моим спутникам.
      - Скорей всего, вам самой ничто не угрожает, - засомневался Баркаял. Ведь вы царевна. А вот те, кто вызовется сопровождать вас... На них-то все ваши страхи и скажутся. Держите себя в руках. Если ваше воображение разыграется...
      - Что вам-то может угрожать? Ведь вы бестелесны?
      - Синьорина, все то, что этот дуралей тут наплел, - детский лепет по сравнению с тем, как может мучиться душа, - печально сказал кот. - Ваши первые круги были просты. Вы отвечали лишь за себя. Перед другими совесть ваша была чиста, как простыня, выстиранная тетей Асей.
      - Хватит грузить девчонку, - ожил гном. - Так мы идем?
      - Вам незачем идти со мной, друзья, - сказала я. - Будет лучше, если я одна.
      - Даже вы не вольны выбирать дороги другим, королевна, - склонился
      Баркаял. - Я иду с вами.
      - Мы все идем, - подтвердил клон.
      - Для начала - Стикс, - объявил гном тоном уличного зазывалы.
      Широкая серая река мгновенно плеснула волной на нашу ступеньку, и я невольно подалась назад.
      Мое земное платье обернулось тяжелым черным плащом, лицо почти скрыл капюшон. Я оглянулась на сопровождающих. Баркаял больше не был похож на кривляку Лукоморьева - он смотрел вперед суровым взором и был закован в серебряные латы, а с плеч его струился красный плащ. На плече Ингигерды нахохлилась ворона. Боже, подумала я, типичное американское фэнтези. Хроника Эмбера, да и только.
      Небо заклубилось грозными облаками, а по воде шла рябь. Семьдесят семь ветров пронизали открытое пространство, я задрожала от холода. Вода все прибывала, и пришлось отойти на ступеньку выше. Потоп, мелькнуло у меня.
      - Не потоп, только не потоп, - умоляюще зашептал Баркаял. - Не надо, королевна, придумайте что-нибудь другое.
      Я закрыла глаза и подставила лицо ветру. Вода отступила, река снова текла спокойно.
      - Стикс - мертвая вода, - сказал кот. - В русских сказках рекомендуется - наберите немного в пузырек, царевна.
      Я взяла предложенный мне хрустальный флакон и осторожно, чтобы не замочить пальцев, набрала в него воды.
      На горизонте появилась черная щепка. Вскоре она оказалась лодкой.
      Лодка приближалась, и мне почудилось, что я вижу алый отсвет над нею.
      - Черт побери, синьорина, что это вы удумали! - прошипел кот. Немедленно исключите алые паруса!..
      Паруса пропали. Теперь это была обыкновенная лодка, из тех, что летом на любом водоеме десятками швартуются у берега. Впрочем, не в пример больше. И выкрашена в угольно-черный цвет. На корме стоял Харон - темная сгорбленная фигура. В лодке сидели гребцы - измученные рабы, закованные в кандалы. По их темным лицам струился пот, смешиваясь с грязью.
      - Харону полагается быть одиноким, - деликатно припомнила Ингигерда.
      Но я покачала головой. У перевозчика через реку мертвых, по моему разумению, всегда будут рабы-помощники.
      - До встречи, любезная барышня, - хихикнул гном и помахал рукой.
      Лодка плавно тронулась к горизонту. Обернувшись, я заметила, что лестница ввинчивается в воду. Казалось, во всей Вселенной не осталось ничего, кроме безбрежного разлива серой воды да торжественных облаков, плывущих над нами.
      Сырой ветер срывал ослепительно белую пену со свинцовых волн и нес ее ввысь. Я стояла на корме рядом с Хароном и вглядывалась, подобно ему, в рассеянный свет на горизонте. Каково это - тысячелетьями перевозить усталых путников с одного брега на другой? Через реку, что похожа на океан...
      Однажды мы приблизились к берегу.
      Справа стоял полдень: светило красно солнышко, шумела трава, зеленели деревья. Слева - над белым зимним покровом круглилась ясная луна в россыпи звезд.
      По мелководью брел, подобрав тунику, как женщина подбирает длинное платье, человек.
      - Кто это?
      - Гераклит.
      - Что делает он?
      - В который уже раз входит в одну воду.
      Мы сошли на берег.
      Запиликал сотовый телефон. Баркаял, покивав трубке, обернулся к нам и сказал:
      - Меня срочно вызывают. Ждите здесь. Не сходя с места. Не вздумайте ничего предпринимать без меня.
      С этими словами он исчез. Я настолько привыкла к его исчезновениям и появлениям, что не удивилась.
      Клон Лукоморьева выражал недовольство отсутствием цивилизации в этих местах.
      - Честное слово, давно пора установить на Стиксе автоматизированный паром! Харон уже не мальчик...
      - А лучше самолетом, - усмехнулась Ингигерда.
      На медном холме лежал Алатырь-камень. На камне том, горючем и гладком, возвышался железный терем. У меня появилось смутное воспоминание, что вроде бы я бывала здесь раньше... Оставив моих друзей вести пустой спор, я вбежала в терем. И увидела посреди голой горницы огромный, окованный цепями сундук.
      Мне захотелось открыть сундук, я огляделась вокруг в поисках какого-нибудь лома, что ли. Или ключей... Ключи! Украденные из психбольницы - вспомнила я. Они тут же оказались в руке. Лязг в замке. Поворот. Все заржавело здесь за миллионы лет.
      "Как во тереме железном том, во неволе заточенная, за семью да за запорами, за семью крюками крепкими, скована семью цепями ли, за семью лежит задвижками - не святая радость чистая, не желанно светло счастие, - да моя тоска незнамая, да моя кручина смертная..."
      Удивительное дело, я безошибочно знала, каким ключом надлежит открывать какой замок. Самый маленький и самый крепкий следовало отворить первым...
      "Ой, пойду ль я, красна девица, отыщу-найду я поле то, да взойду на камень Алатырь, постучуся в терем тот высок, да запоры те пораскрою я..."
      Замки поддавались. А голос все пел свой заговор - тихохонько, сладко, вкрадчиво. И вдруг заскрежетал:
      "Ты мечись, тоска, ты мечись, печаль, ты кидайся-бросайся, кручинушка. С потолка на пол, в угол из угла, да на стену железную со стены. Через все пути-перепутьица, через все да дороженьки торные. Кинься ты, тоска, в буйну голову, отумань глаза мои ясные, загорчи уста мои сахарны, удержи ты сердце ретивое. Кинься ты, печаль, в тело белое, застуди мою кровь горячую, да суши мои кости крепкие, забери ты хотенье да волюшку..."
      Не помня себя, дрожа от грохочущего заклятия, я отомкнула последний замок. И тут вбежал кот Василий:
      - Не делайте этого, королевна! Остановитесь!
      Поздно. Замок лопнул с металлическим стоном. Из сундука посыпались маленькие, рыжие, как тараканы, бесы. Они кинулись во все стороны. Они скалились, строили рожи. Над ними поднялся густой зеленый туман и двинулся ко мне. Я зашаталась и упала на пол.
      Придорожный камень и бабушка Ядвига
      - Пропала, - рыдал кот. - Она пропала. На глазах растаяла!..
      - Не доглядели! - бушевал Баркаял.
      Ингигерда невозмутимо констатировала:
      - Люди выставляют себя бессильными в собственных глазах, чтобы было чем наслаждаться. Но когда приходит испытание, кое-кто из них все же способен постоять за себя. Полагаю, наша царевна из тех.
      - Щелкнуть пальцами и переместить ее сюда. Делов-то, - пожал плечами Лукоморьев.
      - Я не могу этого сделать, - Баркаял воздел руки. - Мы в ее мире. Позвольте напомнить, мы в ее аду. Я здесь почти бессилен...
      - О, бедные боги... - вздохнул кот.
      - Нет никакой возможности жить в мире, который походя изобретает себе и нам эта чертовка... - пробормотал Баркаял и опустился на придорожный камень.
      - Взгляни, на что ты взгромоздился! - бесцеремонно заорал кот Василий.
      Полустертая дождями и ветрами надпись проступала на камне.
      - Вы разбираете что-нибудь? - cпросил Лукоморьев.
      - Клинопись, - резюмировала Ингигерда.
      - Нет, узнаю, это ее почерк! - радовался Василий.
      Стрелки на замшелом камне указывали на три стороны.
      Налево я вымостила тропу равнодушия. Поглядев туда, мои друзья увидели просеку в болотной осоке и камышах, молчаливую и глухую. Там не слышалось даже птичьих трелей. Прямо я выстелила широкую и ровную, как стрела, трассу ненависти.Здесь путник теряет себя.
      Издалека доносилась медь духового оркестра.
      Направо, в лесную чащобу, вела витая тропинка. Такой мне тогда казалась дорога любви, на которой лишаются воли.
      - Ну что? - бодренько вопросил котишка. - Куда направимся?
      - Давайте рассуждать логически, - сказала Ингигерда, - налево мы идти не можем, по этой дороге ходят в одиночку.
      Кот поправил ее косичку.
      - Когда маленькая девочка берется рассуждать логически, троим взрослым мужчинам остается слушать.
      - Ну, решение принять решение - это еще не решение, - заметила юная ведьма и продолжила: - Прямо - опять-таки не лучший вариант. Если каждый из нас потеряет себя, кто же ее выручит? Значит, направо!
      - Там что-то про волю, - усомнился кот.
      - Надо выбирать из имеющихся вариантов, - дернула плечиком Ингигерда. Есть другой путь?
      - Лично я вообще давно не волен, - загадочно произнес Лукоморьев.
      - Ладно, согласен, - мяукнул кот, - но надо быть готовыми, что к концу пути мы станем другими.
      - Какая здесь, однако, невероятная слякоть, - посетовал кот, в очередной раз поскользнувшись на беспрестанных поворотах узкой дорожки.
      - Это слезы любивших, - пояснила Ингигерда, - надо же, сколько нарыдали, охламоны...
      - Не понимаю, какой смысл плакать от любви? - рассуждал Лукоморьев. От любви надо смеяться.
      - Когда нет взаимности? - вступил Василий.
      - Хотеть взаимности - нескромно, - отрубил Лукоморьев.
      Повинуясь новому повороту, мои спасители очутились на берегу живой реки. Благодать разливалась в воздухе. Все на минуту застыли.
      - Неглинка, - благоговейно выговорил кот.
      - Пошляк! - фыркнул Лукоморьев. - Неглинку заключили в трубу и пустили под землю еще в прошлом веке.
      - Потому еще живая, - ощетинился кот.
      Ингигерда вдруг рванула с пригорка вниз - ворона вспорхнула с ее плеча и понеслась за хозяйкой по воздуху. Девочка достала свой хрустальный пузырек и, погрузив в струи руки до локтей, набрала живой воды.
      - Эх, носит меня, как бездомную собаку, по свету! - с горечью воскликнул кот Василий.
      - Ты это чего? - встревожился Лукоморьев.
      - Да надоело, говорю, все... - тоскливо произнес кот. - Мне бы в уютной спальне на ночь сказки котятам сказывать, а я по чужим параллельным мирам таскаюсь... И чего я тут не видал?.. Оттого-то у нас, между прочим, и сказок мало, а все одна действительность. Кому сказки-то сочинять, если я на работе отсутствую?.. А?..
      - Вот выйдешь на работу, - иронически улыбнулся Баркаял, - распишешь все это в качестве небылиц.
      - А когда я выйду-то? - бил себя пяткой в грудь Василий. - Пока я здесь, под моим дубом ходит какой-нибудь Микки-Маус и такое плетет! Свято место, оно, братцы... - запричитал кот. - Я сотни лет черт-те чем занимаюсь. Речку с живой водой успели закопать, аспиды...
      Дальше шли приунывшие. Василий плелся последним.
      - Вот уж ад так ад - пытка совестью, - бормотал он себе в усы. - Дожил, старый котяра!
      Друзья избегали оборачиваться на него. Баркаял, чей слух был редкостно чуток (на сорок верст вокруг), вещал, как бы не Василию:
      - Ада, друзья мои, не существует. Ад внутри вас, снаружи его не бывает. А над внутренностью своей вы уж будьте властны...
      - Да... властны... - канючил Василий. - Все болезни от насилия над собой. Над совестью личной. Вот связался с вами, утратил призвание, а сейчас понял все. Чем так итить, лягу сейчас и помру.
      Баркаял притворялся, что не слышит. Давно покинувшая его душа болела, как порой болит у ветерана ампутированная рука. Оказывается, расстаться с волей - это значит обречь себя на терзания болью любимых.
      Во чистом поле белела печка. Одна-одинешенька.
      - Где твой Емеля? -спросил Лукоморьев.
      - Или, на худой конец, печник, беседующий с Лениным? - добавила Ингигерда.
      - Где ж твои пирожки, печка? - гаркнул Баркаял. - Накорми путников!..
      Василий подошел к печке, заглянул в нее.
      - Пусто. Выстудилась.
      Пошли запущенные деревни. С рухнувшими палисадами, пустыми глазницами. Ни души вокруг, ни движения. Скособоченные колоколенки наводили грусть.
      - Есть кто живой? - надсаживался Василий.
      Когда все надежды были оставлены, случилось что-то. Прямо пред ними, болезными, изба невзрачная скрипнула ставнями, охнула сенями, привстала на куриных ногах, как бы размялась слегка. А тут и хозяйка нарисовалась.
      Волоча костяную ногу, выползла на худое крыльцо полуслепая бабка за полторы тысячи годков...
      - Бабушка Яга! - заверещала Ингигерда что есть мочи.
      - Внученька! - Как ни слепа была Ядвига Ежовна, а родную внучку не признать не могла.
      - Бабушка! - Ингигерда скакала вокруг нее, как козочка.
      - Милости просим, гостюшки дорогие, - скрипела бабка. - Хлеб-соль откушать...
      - А что, бабка, в деревне-то никого нет? - поинтересовался Баркаял.
      - Как нет? - обернулась бабка. - Все здесь. Только живут в городе. Тела там, а души здесь осталися. Так, нет, внученька? Ты же за душой пришла?
      Ввечеру мои путники пили чай с дикой малиной на дворе под яблонькой. Бабка Ежка носилась от плиты к столу как угорелая. То блинцы метала, то оладушки. Глядели мои витязи на красоты окрестные, на пустынную речку, на косые домишки вдоль дороги любви - и кручинились.
      - Мамай тут, что ли, прошел? - спрашивал Баркаял. И громче: - Слышь, бабушка? Батый-то не захаживал? Али еще какой гость незваный?..
      - Так ить к кому же нонче захаживать, батюшка, - отвечала старая. Раньше-то и татаре, и ляхи, и бусурманы, и каких только лиходеев не было... Ох, и весело было! - Глазенки Ежовны загорелись под густыми бровями. - Я тогда девкой красной ишо была. Сам Змей Горыныч за мной прилетал. Лично!.. Бывалоча, прилетит, а ему-то перья из хвоста добры молодцы да повыщипают... Ну, попили, поели, гости милые? Добро языком молоть! Пора и хозяйством заняться. Вы - марш дрова рубить, завтрева баньку справим. Вы - воду носить. Анюта! Айда за мной, тесто замесим.
      -Видать, последние года одним русским духом питалась. Ишь, разошлась, раскомандовалась, - тихо, уважительно пробормотал кот Василий.
      -Что, прищемили котейке хвост? - подмигнул Лукоморьев. - Пошли, родимый, в сараюшку за топорами.
      -Правильная бабка, - продолжал кот. - У деда моего хозяйка такая же строгая была... Может, это она и есть, почем знать. Я родства своего не помню...
      В полчаса груда отменных березовых дров была уложена в поленницу. Крыша сарая починена. А поваленная калитка укреплена еще века на три...
      - Ах, соколики, - всплеснула руками бабка. - Ай да касатики! Ну, уважили...
      - Ладно, бабка, - отмахнулся клон.
      А отвернувшись, отер слезищу, что некстати выкатилась на щеку...
      Спала бабка сном младенца-богатыря. Гром да свист ходил по избенке, грозя рассыпать ее к чертовой матери. Ворочаясь на полатях, Лукоморьев не мог заснуть. И это было для него в новинку. Ворочался, грел горячей щекой подушку. И вспоминал, вспоминал что-то. Все больше со стыдом и раскаянием.
      Анне невесть отчего в этих черных стенах опротивело ее звонкое имя Ингигерда. Плакала она в подушку, ухитряясь своими сморканиями производить не больше шума, чем мотылек в полете. Господи, как пахло в родном дому слежавшейся пылью и старыми травами! А бабушка так добра к ней, хоть и строга.
      Василий тоже не мог уснуть. Наконец встал и пошел в амбар на охоту. В каморе убивал мышь вспышкой света из глаз, брал ее за хвост и жевал задумчиво.
      Баркаял, конечно, слышал все. Он внимал своим спутникам, грустно слушал их тайные мысли и жалел об одном - что не умеет не слышать...
      Прокинулась Ядвига Ежовна, встала. Воровато огляделась, убедилась спят, прокралась в камору. Разгребла солому в углу, достала ступу. И стартовала было в трубу, да ухватил ступу Баркаял.
      - Куда, бабушка?..
      - Да куда ж... - запричитала старая. - На поле слетаю, мяты к чаю сберу...
      - Не надо, милая, мы и так попьем.
      - Так ить чай-то не первый сорт, гранулированный, - растерялась бабушка.
      - Ты, Ядвига Ежовна, лучше вот что скажи... Летать летаешь, а не видала ль в этих краях царевны?
      - Царевны? - фальшиво подивилась Ежовна. - Не видала, соколик. Какие нонеча царевны? Да еще в эдакой глухомани...
      - Ты, бабка, не финти, - прищурился Баркаял. - Правду сказывай. А то кликну кой-кого, ступу реквизируют, хату опишут... Налоги-то, небось, тыщу лет не платила?
      - Так и быть, милай, - засуетилась бабка. - Вижу, человек ты хороший. Отчего не сказать. Заговорила я ее, заколдовала. Испытала одну технологию... У меня, соколик, в тереме на камне-то сундучишка был...
      - Ну?! - взревел Баркаял.
      - А ты не серчай, сердешнай, - твердо сказала бабка. - Не про нее он стоял там вовсе. Сундучишка-то не простой был. Вляпалась твоя царевна, как кур в ощип...
      - Где она теперь?
      - Сама я не знаю, - сочувственно призналась Яга. - А вот братец у меня старшой есть, так, может, он и знает чего. Ему я добычь готовила...
      - Расскажи, как проведать братца твоего, бабушка, - попросил Баркаял.
      - А чего ж? Дело-то не хитрое. Идти надо. Семь верст, да все лесом. В тридевятом царстве, тридесятом государстве, как водится, может, и сыщете.
      Поблагодарив старушку за хлеб-соль, отправились путники дальше...
      Ее привезли ночью. Серые космы, пустые глаза, как прорези в маске старческого лица. Лоб повязан черной лентой. Просыпалась и с самого утра начинала
      подвывать - тоненько, тихонько. От воя этого дрожь пробегала по телу.
      Она ходила за мной неотступно. Стоило мне остановиться, трогала узловатым пальцем плечо.
      - Прости, а?
      - Прощаю. - Я была на грани срыва.
      Через некоторое время она подходила снова и тянула за полу халата.
      - Ну прости!..
      - Старая, пошла прочь, - огрызалась я.
      - Иди, иди, милая, - увещевала старуху дежурная медсестра. - Халат-то застегни, чего ходишь растрепой.
      - Виновата я перед нею, - плача, тыкала пальцем в меня старуха. - А она злая. Простить не хочет...
      - Ну, уживаетесь? - cпросил Баркаял, являясь в очередной раз.
      Старуха жалась от него к батарее. Заслонялась схваченной с тумбочки
      книжкой - альбомом репродукций Врубеля.
      - Чего испугалась? - недоуменно глядела в пустой угол медсестра.
      А я обратилась к Баркаялу:
      - Ну, и зачем ты ее сюда?
      - Это она вас сюда.
      Я пожала плечами:
      - Я здесь давно. А с ней даже знакома не была...
      Старуха дрожала крупной дрожью, уставившись на нас.
      Баркаял назидательно начал:
      - Все произошедшее, происходящее сейчас и только могущее произойти все это с успехом умещается в один момент. Кто может предсказать прошлое? Спрогнозировать настоящее? Осознать, случилось что раньше или позже? И относительно чего. И случилось ли.
      - Стоп, стоп, - закрыла я уши руками. - Для связных стихов необходимо, чтобы одно слово шло за другим. А ты хочешь все смешать в окрошку случайных букв.
      - Каждый воспринимает в доступной ему системе знаков. Почем знать, может, то, что кажется вам набором несвязанных букв, и есть подлинное стихотворение. А то, что вы почитаете венцом человеческого гения, банальная и унылая пошлятина...
      Я потрясла головой:
      - Но старуха-то чем виновата? Может, ты скажешь, что мой случайный поступок должен так на ней отразиться?
      - Вы правы, как всегда, - шаркнул ногой Баркаял. - Но, как всегда, лишь наполовину. Она сама сюда напросилась. Если королевне хочется погрязнуть в темноте, упрекнет ли она в этом подданную? Человек в состоянии сделаться нищим из нищих или королем королей - по праву рождения он имеет все шансы. Выбор за вами.
      - Отразится ли на ней, если, предположим, я отсюда уйду? полюбопытствовала я.
      - Она уйдет тоже.
      - Со мной?
      - С собой, - поправил Баркаял. - Здесь она, конечно, умрет. Но уверяю вас, она не стремится здесь жить. Ей нужно только, чтобы вы простили ее.
      - Но за что? Чем она провинилась передо мной? - закричала я. - Чем?.. И как, наконец, мне простить ее?..
      Медсестра подошла ко мне, заботливо обхватила за талию, увела в палату, приговаривая:
      - Тихо, тихо... Ну, сейчас все будет спокойненько...
      В двери палаты я обернулась на Баркаяла. Он смотрел мне вслед взглядом, в котором не было ни намека на ответ.
      На той черной поляне стоял терем бревенчатый, без единого гвоздя сложенный.
      - Тут, тут и живет бабушкин братец, - обрадовалась Ингигерда. - Испокон века его дедина-вотчина...
      Поднялись путники на крутое крыльцо, постучали. Тронул Баркаял тяжелую дверь дубовую. Не поддалась она - петли заржавели. Поднатужился, толкнул дверь - со страшным скрипом раскрылася...
      Вошли в горницу притихшие, хмурые. Нежилой дух. Понизу погребной сыростью тянет.
      - Есть кто живой? - проорал дежурное кот Василий.
      Ответом - та же дежурная тишина.
      Ингигерда шепнула что-то своей вороне. Та снялась, покружила, влетела в прореху между бревен. Неведомо, что увидела Ингигерда оттуда, сверху, вороньими глазами, а только проговорила:
      - Помер, стало быть, здешний хозяин...
      - Так он же бессмертный? - удивился кот.
      - Дожили. Бессмертным ни на Земле, ни в иных мирах не осталось места, горько усмехнулся Лукоморьев. - Отчего ж помер дедка?..
      - А кто знает? - отвечала Ингигерда. - От жизни, должно быть.
      - Может, его какой богатырь завалил? - предположил кот.
      - Это какой богатырь?
      - Ну, Дункан МакЛауд, скажем...
      - Не родился еще такой Дункан, чтоб с нашим Кощеем справиться.
      - Патриотка квасная, - хихикнул клон.
      - Так и уйдем ни с чем?
      - Стойте. Я знаю, у Кощея блюдечко было, - оживился кот, - а по нему яблочко наливное каталося. Если бы его найти, спросить, что с девицей. Перерыть здесь все...
      - Не обидится хозяин-то? - с сомнением спросил Баркаял.
      - А чего ему обижаться, - обернулся кот Василий. - Фараоны не обижались, когда их пирамиды разоряли.
      - Ты прости нас, хозяин, - все же сказал в потолок Баркаял. - Шли мы к тебе за советом. Нужно нам царевну найти...
      За таким ласковым словом появилось на столе блюдце, а на нем яблочко...
      Ой ты, яблочко, ой ты, сочное,
      Бок твой красненек, другой желтенек,
      Светом солнечным наливаешься,
      Чистым дождиком умываешься,
      Послужи теперича, милое,
      Расскажи, о чем попрошу тебя...
      Покатилось яблочко по тарелочке вслед за голосом Ингигерды.
      Расскажи ты, где королевишна,
      То ли спит она непробудным сном,
      То ли в речке она русалкою
      Водяному царю потешница,
      У лесного ль царя-хозяина
      Во сосновом бору прислужница...
      Отразились на дне тарелочки не холодные водяные струи, не свечи сосен. Отразилась каменная церковь, созданная самим временем, - скала, а в скале пещера...
      А в конце дороги той...
      Сегодня мой утренний мозг напрочь отказывался верить в существование чертовщины.
      "Хватит, - твердо сказала одна моя часть. - Достаточно с тебя этих сказок и выдумок. Надо жить в действительном мире, только в нем можно реализовать себя".
      Моя вторая часть, испуганная этим внезапным прозрением, что-то залепетала в свое оправдание, но, устыдившись, смолкла. В голове мелькнула невнятная фраза из учебника по психологии: "Человеческое сознание характеризуется тем, что в первую очередь диалогично". Чем оно характеризуется во вторую очередь, осталось неясным.
      Как бы то ни было, я почувствовала облегчение. Наконец-то я пребывала в полной уверенности: сквозь закрытую дверь ко мне никто не войдет. Мир прост, понятен и внятен. Он тверд, осязаем, шершав, мягок, сух и мокр, если так можно сказать и если дотронуться до моих щек... Я вытерла слезы. И прямо сквозь стену в комнату вломился гном-хранитель.
      - Простите, госпожа, что вторгаюсь в ваш сон...
      - Вон! - страшно закричала я.
      Ойкнув, гном шарахнулся к стене и пропал.
      Я же осталась тупо глядеть на стенку. Подошла, дотронулась: мир тверд и шершав. Бетонная стена - это вам, граждане, не иллюзия. Я могу попробовать пройти сквозь стену. Но для этого шага нужно отказаться от здравого смысла. И стена вернет его.
      Гном был моей галлюцинацией.
      "Может быть, я сама - галлюцинация?" - спросила я изнутри хваленое человеческое сознание. Оно, проникнувшись идеей диалогичности, отвечало двояко: "Не знаю, какое сегодня число. Кажется, десятое. Может, не десятое. Какая разница, какое сегодня число".
      Я устроилась у подоконника, прихватив лист бумаги, поудобнее утвердила между пальцами шариковую ручку. Надо разобраться с реальностью. Надо подробно, не пропуская ничего, изложить произошедшее за последние месяцы. Это хоть в какой-то мере отделило бы реальность от всего остального.
      На чистой бумаге я написала вопрос: "Кто ты?" - "Ингигерда", - сама собой вывела рука. Полное ощущение, что моей рукой водил кто-то другой. "Расскажи свою историю", - письменно попросила я. "Я родилась в семье шведского короля Олафа Скетконунга в одиннадцатом веке. Олаф был прозван наихристианнейшим королем. Звездочеты прочили мне будущее великой христианской святой - Анны, жены русского князя Ярослава. Но моя мать твердо держалась древней скандинавской веры и, узнав о том, объявила, что скорее собственными руками задушит меня, нежели позволит моей судьбе исполниться. И она утопила меня, как только по послушному моему отрочеству стало понятно, что я намеревалась вырасти в кроткое и смиренное существо..."
      Торопливым шагом, словно мне было куда спешить, я вышла из подъезда. От крыльца в арку метнулся черный кот. Ощетинившийся от постоянного недоедания и недовольства жизнью. Мало ли котов в Москве...
      Выйдя со двора, я на минуту остановилась. Из-за угла величаво выплыл белый "мерседес". А в арке, опираясь на костыль, стоял человек. Он глядел сильно косящими глазами.
      - Сигаретки не найдется?
      Вместо сигареты я молча протянула ему пять рублей.
      Мелькнуло смутное воспоминание: я в окружении каких-то химер, и девушка в красном одеянии кидает мне пять рублей... Это было. В реальности? Или во сне, в книге, в рукописи... - какая, в конце концов, разница!
      Я шла гулять в парк "Дубки".
      Интересно, если бы вдруг обнаружилось, что половина моих воспоминаний ложна, какие бы я причислила к выдуманным?
      Я бродила по парку с мыслью о срочной необходимости влюбиться, чтобы отвлечь себя от беспробудного идиотизма реальности.
      Нет ничего здоровее легкой влюбленности. Мысленно я попробовала сотворить себе образ того, с кем хотела бы встретиться. Как известно, чем точнее ты себе представляешь то, что хочешь видеть, тем больше вероятность исполнения. Но ничего почему-то не представлялось отчетливо. Какие-то обрывки из сна о некоем витязе в радужных одеждах. Смехота.
      - Добрый день, - звучным голосом произнес некто.
      Обернувшись, я чуть не упала: передо мной стоял Лукоморьев. Нет, это потом он стал Лукоморьевым. Позже. А тогда этот парень с косичкой сказал:
      - Отзываюсь на ваши мысли, сударыня!
      - Я думала не о вас, - невежливо возразила я.
      - Это неправда.
      Это тогда на меня налетело смутное чувство, что лежу с закрытыми глазами в сумрачной пещере и сияние исходит от моего хрустального гроба. Ощутила даже запах сухой паутины. Отвела от щеки прядь волос и тряхнула головой.
      Происходящее настолько в ней не укладывалось, что я простонала вслух:
      - Я себе давно говорила: поосторожней с выдумками...
      - Нет, зачем же, - засмеялся парень. - Напротив, осторожность только вредит. Только в ее отсутствии есть надежда, что будет не скучно жить!..
      С этими словами он приблизился, я дико прозевала этот момент, ухватил меня за руку и чмокнул в губы.
      Я успела влепить ему пощечину.
      Это тогда я впервые поднялась из хрустального гроба. Это тогда все началось. Удерживая мою руку в своей, светлый витязь Баркаял в своих серебряных доспехах всматривался в мое лицо влюбленным взором.
      - Краска вновь заиграла на ваших щеках! - радостно завопил добряк Василий.
      Юная Ингигерда с вороной на плече еле сдерживала улыбку, которая угрожала затопить все ее веснушки. Клон стоял чуть поодаль, сунув руки в карманы брюк...
      Соловей-разбойник
      Медведь несся, не разбирая дороги, по ямам да буеракам, по кочкам да пням, ломая сучья и сминая молодые деревца своей широкой с белым пятном грудью. Его настигала собачья свора. Псы, один к одному, были свирепы, поджары, жилисты. В их горячих аортах полыхала ненависть, жажда смерти чужому. Они и были его живой смертью.
      Вот одна зубастая тварь прыгнула на медведя, вцепилась ему в холку. Медведь вмазал наотмашь. Ближняя сосна добила собаку. Из ее пасти хлынула кровь. Однако заминка дала возможность стае настигнуть зверя, и они с рычанием и стоном набросились на него. Как гризли ни расшвыривал визжащих собак, было ясно: обречен. Он взревел, вложив в этот громовой рык последнюю свою надежду распугать псов, но псы, раздразненные запахом крови, уже не внимали инстинкту самосохранения.
      Лошадь, при полной сбруе, без всадника, гарцевала и храпела в стороне и будто бы подзуживала собак:
      - Ату его, Наддай!.. Кипеж, Раздрай, рви на части!..
      - Какие странные клички, - сказала я Баркаялу тихо.
      Мы со спутниками с высокого камня наблюдали эту картину. Признаюсь, я сжалась: разберутся эти щеночки с гризли, настанет очередь кого-нибудь еще. От волнения я изменила одну из мертвых собак, превратив ее в груду листьев...
      - Не тревожьтесь, королевна, вы по-прежнему здесь хозяйка, - тихо молвила Ингигерда.
      Лошадь одним прыжком обернулась к нам. Враз отключившись от схватки, стала поводить ушами. Они были длинны, сторожки.
      - Какой острый слух, - с удивлением прошептала я. - Что за странная охота?
      - По всему видать, конек-горбунок. Подрос, одичал, мутант ушастый, прищурился котяра, которому что-то свое было ведомо.
      Мутант двинулся к нам.
      - Эт-то кто тут еще? Кого нелегкая занесла? - В этот момент мы увидели сидящего на лошади всадника.
      Это была птичка. Одной лапкой она держала уздечку, другой держалась за рукоять кривого ятагана, огромного, много больше ее самой. Эта акция устрашения, говоря газетным языком, эффекта не возымела. Выхватив ятаган, пичужка потеряла равновесие. Она бы свалилась в траву, если бы я не подхватила ее. Ощутив под лапками твердую почву, точнее, мою ладонь, птичка звучно представилась:
      - Соловей-разбойник.
      Заздравный стол был накрыт в руине разбитого дуба. В огромном камине полыхал огонь, а менестрели настраивали электрогитары. Хозяин в узорчатом халате возвышался во главе стола и клевал по зернышку с гигантского золотого блюда.
      - Мне простительно было не узнать вас, - извинялась я. - Боюсь, я не смогла бы толком отличить соловья даже от зяблика.
      - Вот оно, современное воспитание, - с укоризной говорил Соловей-разбойник и косился на Василия. То ли он вообще настороженно относился к котам, то ли как раз на данного представителя кошачьего племени возлагал персональную ответственность за общее падение нравов.
      - Что надоумило вас оставить свое настоящее призвание? - осведомился Василий, стараясь быть корректным. Глазки его плотоядно вспыхивали, когда он поглядывал на Соловья. Стол был заставлен всевозможными яствами. Посему интерес кота мог объясняться и гуманитарными соображениями.
      - Ах, - Соловей махнул крылом. Похоже, за то время, как я о нем не слышала, он успел избавиться от своей неуемной порывистости ("Сарынь на кичку!"). - Соратнички-побратимы коммерцией занялись, знаете ли... Увлеклись пошлым рэкетом. Кто наркоту толкает, кто в сутенеры подался. Крутятся кто как может. Все бабки зашибают... Нет, не по мне это. Я дитя степной воли, дождя да ветра. С налоговой инспекцией - как, бывало, с войском государевым, в прямом бою не сразишься. Я, черт возьми, не бухгалтер. - Соловей прижал крыло к груди. - Сначала общество свое хотел было организовать, ООО "Соловей Ганг"...
      - "Соловей Ганг"? - встрял заинтересованный Василий. - Экспорт-импорт из Индии?
      - Соловей-гангстер, - снисходительно пояснил хозяин. - ЛТД, будь оно неладно. Но тут такое началось, порядочному человеку не вынести. Всюду у меня только ограниченная ответственность. Туда не ходи, сюда не сунься. В полный рост нельзя, только короткими перебежками, пригнувшись. Я не вор, я честный разбойник. С большой дороги. Мне ли, потомку бусурманских корней, мелочь по карманам тырить? Измельчал, думаешь? Не-ет, врешь! Помню, все помню. Бывало, свистнешь, телеги в обозе по воздуху, людей море уносит. Деревья гнутся, что твоя рожь. Эх и золотое было времечко. Но ничего, вернется...
      - М-да... - протянул Василий.
      - А что? - Птаха внезапно строго обернулась к Василию. - Может, вспомним те времена?.. Сразимся в честном бою? Али я не вижу, как ты, кошачья морда, на меня облизываешься?
      Василий так и застыл - кашу ко рту не донес.
      Баркаял улыбнулся, а Лукоморьев забеспокоился:
      - Мы ж гости твои, Соловей Батькович?..
      - И то верно, - нахохлился Соловей. - А то бы до первой крови.
      - А сразимся! - впал в азарт Василий.
      Мы с Ингигердой ахнули.
      Хозяин развел нас по горницам, чтобы смогли отдохнуть с дороги. Взбив пуховую перину, подивившись на пирамиду подушек (насчитала пять штук), я плюхнулась на кровать. Не спалось. Покоя не давала предстоящая битва.
      Встала и выглянула в коридор. Холодный каменный колодец. Пусто. Дна не видать. Лишь у моей двери с обеих сторон полыхают факелы.
      Не очень удивилась, когда из-под земли возник старый знакомец, гном с железякой на груди.
      - Уносите ноги. Не допусти этого боя, синьорина, - возгласил он в великом беспокойстве.
      - Не преувеличивай, подумаешь, сойдутся кот с птичкой. - Я усмехнулась.
      - В полночь Соловей-разбойник примет свой настоящий облик!
      - И чтобы к полуночи все было готово, - шел по коридорам в окружении челяди Соловей-разбойник. - Мечи, алебарды, гранатометы. "Шилку-2" закупили? А НУРСы? Дуэльные пистолеты, пищали - к черту. - Тут он засмеялся.
      Добродушным смешок мне не показался.
      Не успела прикрыть дверь, как меня выхватил из темноты свет электрического фонаря.
      - Не спится, красавица? - взлетел надо мной Соловей.
      - Я была бы благодарна, если б хозяин провел меня по замку, пролепетала.
      Соловей вспорхнул мне на плечо, и мы отправились в путь.
      - Портрет Алябьева, чей знаменитый романс посвящен мне. А здесь иллюстрации Билибина к русским сказкам. Разумеется, оригиналы. Моя библиотека: история всех войн, приключения и фантастика. Может быть, одно из самых полных в мире собраний. А вот редкостное научное издание - история псовой охоты. Под библиотекой у меня псарня. Хочешь на псарню?
      - Что за бой будет с котом? - поинтересовалась я.
      Соловей косо глянул, но не ответил. Вместо этого подошел, как мне показалось, к мольберту, закрытому покрывалом.
      - А здесь у меня главная примечательность, извольте взглянуть...
      Он стянул покрывало. Постепенно, как проявляется фотография, мы отразились в "картине".
      - Зеркало?
      - Не просто.
      - Говорящее, что ли? - несколько разочарованно вопросила я.
      Соловья моя интонация слегка задела. Он клюнул довольно тусклую поверхность зеркала, и оно засветилось. Чтобы заговорить невыразительным голосом диктора на телевидении:
      - В некотором царстве, в некотором государстве...
      - Пропустим! - рявкнул Соловей. Да так, что я отшатнулась. - Давай по сути!..
      Зеркало закашлялось, прочистило горло и объявило:
      - Война - такое же естественное состояние человеческого бытия, как и другие. Это продолжение общения иными, а именно военными средствами. Войны устраняют противоречия, являясь реакцией на пустоту бытия. Мир - это путь к войне. И наоборот.
      - Это зеркало висело долгое время в коридоре Мурманского университета, на кафедре марксизма-ленинизма, - пояснил Соловей. - Вбирает все, что слышало... К сути всегда плетется издалека.
      - Сегодня в мире существуют предпосылки к тридцати двум войнам... - В течение минут сорока зеркало освещало международное положение.
      - Старческий маразм у зеркальца, - посетовал Соловей и, как на клетку с попугаем, набросил на него покрывало. - Мы всего лишь поразвлечемся.
      С этими словами он упорхнул. Я осталась наедине с сумасшедшим зеркалом. Не долго думая, стянула с него покрывало.
      - Скажи, кем в полночь обернется Соловей?..
      - Не знаю. Он во мне вообще не отражается, - пробурчало зеркало. - Так, изредка, для гостей...
      До первой крови
      Часы на дубе пробили без четверти двенадцать.
      Пробитые без четверти двенадцать со стуком желудей упали в траву.
      На чистой поляне явился Соловей, в кругу, огороженном факелами. Мы с Ингигердой, Лукоморьевым и Баркаялом стояли за этим кругом.
      Напротив Соловья, в прелых листьях, залег Василий. Противники изучающе меряли друг друга взглядами. Соловей подпрыгивал от нетерпения на месте, ему явно мешал ятаган, который лежал на земле: казалось, птица привязана к нему неким таинственным ловчим. Василий выглядел, я бы сказала, заранее сыто.
      - Только не есть! - предупредил его Баркаял.
      - Что я, папуас из голодного края? - обиделся Василий. - Я только мысленно... Да он и невкусный... наверное.
      Из часов, не торопясь, на жердочку вышла кукушка. Глянув на стрелку, запела заржавленным голосом:
      Ты кукушечка, погадай-ка мне,
      Ты бездетная, бесталанная...
      Не успеешь погадать
      Придет время умирать,
      Чему быть - не миновать,
      Придет время умирать
      Я не стану горевать...
      Стрелки сошлись. Кукушка юркнула внутрь, хлопнули ставни. Тотчас Соловей перекинулся через голову. И предстал пред нами во всей красе. Его кривой ятаган больше не волочился по земле. В зеленой рубахе, из-под которой выглядывала тельняшка, в красных шароварах и, как ни странно, ботфортах, он являл нечто среднее между бусурманином и волжским ушкуйником. На голове чернела бандана, прикрывавшая, по всей видимости, бритый череп.
      Наш котишка остался перед этим бродягой обычной домашней живностью, которую любящие хозяйки долгими зимними вечерами нежат у телевизора. Васька раззявил пасть и смотрел на великана без выражения нахальной сытости на лице. Я, даже несмотря на свое беспокойство, почувствовала нечто вроде морального удовлетворения.
      - Выбирай, - предложил великан и сделал широкий жест, от которого пламя факелов вокруг колыхнулось. - На кого укажешь, тот назовет нам оружие.
      - Мяу-гу... могу я выбрать кого-нибудь из мур-р-зей... друзей? - От волнения Василий сбивался на кошачий язык.
      - Можешь, - великодушно предложил великан. - Но посоветуют ли они тебе путное?..
      Кот дрожащей лапой ткнул в Баркаяла. Тот, вышед на середину круга, поколебался и принял решение:
      - Предлагаю сторонам сразиться самым жестоким и самым сильным оружием из всех доселе известных.
      - Это ядерными боеголовками? - тихо спросила я Лукоморьева.
      - Чем можно убить за глаза? - возгласил Баркаял.
      Зрачки его в прямом смысле метали молнии.
      - Бактериологическое оружие? - предположил великан.
      - Против чего не может быть никакой защиты?
      - Лазер! - ухмыльнулся кот Василий.
      - Что поражает вмиг и не дает осечки?..
      - Дубина! - воскликнул Соловушка.
      - Что взрывается и производит страшные разрушения?..
      - Динамит. Тротил. Гексоген.
      - Чего нет необходимости переправлять контрабандой?..
      - Веревку для удушения.
      - Что заставляет мучиться сильнее, чем удушье?
      - Электрические провода! - вякнул какой-то садист из местных.
      Баркаял замер, медленно оглядел собравшихся.
      - Кто скажет, что равно всем этим орудиям казни?
      Молчание.
      - Хорошо, - начал подсказывать Баркаял. - Что убило Сократа?
      - Яд цикуты, - ахнула Ингигерда.
      - Нет! - покачал головой Баркаял. - Чтобы убивать этим оружием, не нужно разбираться в ядах, уметь смазывать затвор или знать принцип деления ядра. Здесь ничего не нужно, кроме одного - желания убивать...
      - Что же это? - прошептал кто-то благоговейно.
      - Слово! - сказал Баркаял.
      - Мы будем сражаться словом? - переспросил великан. - Это как? Размазать друг друга оскорблениями и ругательствами? Смешать с грязью поминанием грехов всех предков до седьмого колена? Стереть с лица земли компроматом?
      - Слушай, что ты затеял? - растерялся кот. - Из таких боев никто не выходит с победой.
      - Нет, все будет по-другому, - успокоил испуганных противников Баркаял. - Кто расскажет сказку правдивее, тот и победит.
      Ингигерда захлопала в ладоши.
      - Кинем жребий, кому начинать, - промурлыкал и кот.
      "Баркаял, похоже, спас его побитую молью шкуру", - подумала я.
      Баркаял достал из кармана все ту же монету. Я узнала ее по отсвету.
      - Орел - да, решка - нет.
      - Чего - да и чего - нет? - спросил великан.
      - Выпадет "да", стало быть, тебе первому говорить правду, - разъяснил кот. - "Нет" - значит, не мне, то есть тебе же.
      - Ага, - кивнул разбойник. Видимо, в результате только что состоявшейся мозговой атаки он получил контузию и слегка утерял способность соображать.
      - До первой крови, - предупредил Василий.
      - А я без крови-то и сказок не знаю, - расстроился Соловей.
      - Тогда былину, - махнул лапой Василий. - Ты у нас столько времен пережил.
      - Былин тем более без крови нет, - вздохнул Соловушка. - А давай-ка я свистну...
      - Брейк, - прервал Баркаял на правах судьи, - брейк, ребята. Свистать и петь не разрешается. Давай ты, Василий. Пусть Соловей Батькович с мыслями соберется.
      - Эх, златой цепи на дубе нету, - посетовал Василий. - Ну да ладно.
      Вздохнув, он уселся на корточки, и перед ним, едва не опалив усы, вдруг из ничего вспыхнул костер. Василий уставился на огонь своими большими, как блюдца, глазами. Его и без того узкие зрачки сузились совсем, до нитки.
      - Сказка моя нового времени. Даже новейшего, - предупредил кот. - Все совпадения с реальными событиями и лицами случайны.
      Сказка о первой любви
      Важно, чтобы молоток был тяжел и надежен. Часы разбивать правильнее всего молотком. И лучше это проделывать вечером, примерно в шесть.
      Именно так и поступила Алена.
      Она расколотила их искренне и самозабвенно.
      Дребезги жалобно звякнувшего механизма брызнули в стороны, пружина подпрыгнула со слабым стоном, колесико покатилось по паркету.
      Она дунула в нависшую челку. Победно пнула раскуроченный механизм и вышла из комнаты, хлопнув дверью. Аккуратно, чтоб не помять конспекты, уложила в рюкзак орудие своего преступления.
      Перекинув рюкзак за спину, с чувством легкого сомнения встала на пороге.
      Да нет, она достаточно узнала Николу.
      В небольшом клубе он играл на гитаре. Изучал историю, носил темные очки и кепку задом наперед. Маскировка, которая не помогла.
      Пальцы сновали по грифу взад-вперед, как челноки. Поклонницы гудели у сцены роем возбужденных пчел.
      Его команда уже поснимала гитары и заканчивала путаться в шнурах. Клуб едва отбушевал. И готовился бушевать снова.
      Какие-то крашеные, как яйца на Пасху, ребята вспрыгнули на невысокую сцену и занялись своей аппаратурой.
      - Классно играешь! - В душном баре Аленушка хлопнула его по плечу. Мож-но счас при-сое-диниться?
      - Коктейль "отвертка"? Не стоит доливать сок. Вы понижаете градус...
      Она захихикала невпопад:
      - Вода закипает при ста градусах, так? Сто градусов... Это тупой угол. А если стоишь прямо - это аж сто восемьдесят... Ясно, что кипишь...
      Они долго целовались под уличным фонарем.
      В его комнате окно в полстены, на прозрачном столике случайный журнал вид нежилой, словно в мебельном магазине.
      - Меб-лированные комнаты, - буркнула Аленка первое пришедшее на ум.
      Откуда это? Века из девятнадцатого. Что означало - не вспомнить...
      Утром она сидела в углу, обхватив колени руками.
      - Только не надо устраивать трагедию, - сказал Никола.
      - А я и не устраиваю!
      - Устраиваешь.
      - Не устраиваю!
      - Нет, устраиваешь. Детский сад! - Он подошел.
      - Не загоняй меня в угол, - ощетинилась Алена.
      - Ты сама сюда села, - простодушно отозвался он. - Давай лучше кофе пить.
      Темная горечь в маленькой чашечке ароматно дымится. Рука подперла голову, волосы заслонили лицо. Скатываясь по носу, в кофе капает соль.
      - Подсласти, - Никола пододвинул фарфоровую сахарницу.
      Она кивнула, соль закапала чаще.
      - Прости, у меня нет времени и желания лезть в глубины девичьей психологии. Мы неплохо провели время. Это комплекс вины? У тебя есть парень? Нет? Так чего ты тогда загрузилась?
      Он кинул ключи на стол.
      - Закроешь. Я тебе доверяю. Приходи завтра в полседьмого. Могу опоздать, ты себе музыку поставишь...
      Никола притянул ее к себе и чмокнул в лоб:
      - Нет романтики в нашем мире, понимаешь? Эпоха такая. Видишь, часы? Я их недавно купил, совсем новые. Они идут правильнее, чем самые дорогие, старинные... Мне иногда кажется, что старинные часы только прошедшее отмеряют...
      - Ах, как ты невыразимо умен! Одного не пойму, что ж ты с дурой-то связался?
      Никола отвердел бровью.
      - Не закатывай истерики, пожалуйста.
      - Ладно... - помедлила Алена.
      - Придешь завтра?
      - Подумаю.
      Она уже знала - придет. Она знала, что приходить не надо. Но приходила. Не раз и не два, пока не поняла, что пора уходить. Их времена не совпадали...
      Кот закончил свое повествование. В моей голове вскипала каша. Кукушка, которая, оказывается, подслушивала из-за ставень, выглянула и робко сказала:
      - А по-моему, варварство часы бить. - И тут же, испугавшись взгляда Василия, сховалась.
      Да, в голове моей вскипала каша. Все совпадения случайны... Было предчувствие, что мне не расхлебать прошлого никогда. Или будущего? Не убери они тогда Николу из кадра... Но это невероятно! Один из возможных вариантов моего жизненного сценария предстал передо мной въяве... Нет сомнений, используй я тогда эту возможность, жизнь моя покатилась бы по совсем другим диалогам и сценам. Сейчас я, наверно, была бы совсем другим человеком. В другом месте. Без этих инвентарных номеров на белой кровати. Безо всех этих сказочных заморочек, зато уверенная в себе. Это тяжелое чувство - сомнение в самой себе, в своем уме, способностях, рассудке...
      Иллюзии умирают, но никогда не умирает единственная - что все иллюзии однажды умрут.
      "Смертные!.." - закричало и заплакало все во мне.
      - Как сказка царевне? - обратился Баркаял.
      - Сказка Соловья правдивее, - оборвала я.
      - Но у него нет сказки, - возмутился Лукоморьев.
      - Есть или нет - это не важно, - сыграла я против правил. - Не могу себе представить ни одной сказки, которая была бы столь же бесчестна, как сказка кота!..
      Я развернулась и зашагала прочь.
      Меня догнала Ингигерда:
      - Что случилось?..
      - Зачем вы убрали из моей жизни Николу?.. - Выйдя из-под перекрестья многочисленных взглядов, я схватилась за голову.
      Вокруг веселились. Праздновал победу Соловушка. Лилось рекой вино. Сыпала трели гармоника. Кто-то отчебучивал гопака.
      Ингигерда хладнокровно переспросила:
      - Зачем мы его убрали?.. А не сделай мы этого, царевна не взыскала бы с нас?.. Лучшими вариантами людям представляются те, которыми они не воспользовались. Это большая опасность - не любив ни разу, встретиться с циником, - говорила она нравоучительно. - Особенно если он не подозревает о своем цинизме.
      - У вас сердца, послушаешь, прямо из драгметаллов, - усмехнулась я.
      И мне вдруг стало страшно. В очередной раз, но как никогда ранее. Я находилась в одиночестве, среди иных, чем я. Вокруг были другие. Они иначе думали, понимали. И действовали. Разумеется, в моих интересах. И только в моих...
      - Зачем? Зачем? - Я все же не отдавала себе отчета. - Кто позволил вам вмешиваться в мою жизнь? Почему вы не спросили меня? У меня своя воля, свой путь, своя философия, наконец!
      - В основании вашей, как вы изволили выразиться, философии лежит пока лишь желание любить, - с иронией школьного завуча произнесла малютка-Ингигерда. - Вы слепой светлячок, мотылек, летящий в огонь. Мы видели, что ты летишь в огонь. И именно тебе мы не могли этого позволить. Взгляни...
      Она повела рукой вокруг нас. Я увидела ясные звезды на глубоком сине-зеленом небе, холмы с зубцами леса у самого горизонта, в низине услышала плеск воды. Посвистывали какие-то ночные птицы, играл сверчковый оркестр, издали ветер принес волчий вой...
      - Все это ты променяла бы на любовь? Точнее, на его нелюбовь?
      - Баркаял сказал странную вещь, - вдруг вспомнила я. - Сократа, сказал он, убили словом?
      - Сократа не убили словом, а его убило слово, - пояснила Ингигерда. Оно, бывает, несет смерть тому, кто его произнес. Сократа можно было бы назвать самоубийцей.
      Поединок
      Я молча ссыпала красноватый песок в горшок с кактусом.
      Вот и мое повествование рассыпается, как философский камень. Я сама чувствую это, мне бы давно хотелось его закончить. Как?! Я слишком давно с этими ребятами из преисподней или откуда они там? Я не могу отделаться от них. Страшнее даже другое - я с ними сживаюсь. Как и с другими обитателями этого дома.
      Отец Небесный милосерд. Я где-то допустила ошибку, на чем-то споткнулась, но не слишком ли велико наказание?
      - Это не наказание. Это лечение, - сказал вчера доктор.
      Он никакой, мой краснолицый доктор. Ничего не предпринимающий, ничего наверняка не знающий. Сколько же пациентов спрашивали его:
      - Доктор, когда все кончится?
      Он отводит глаза.
      -По своей воле вы не отпустите меня?
      Он отводит глаза.
      - Вас надо заставить это сделать?
      - Да.
      - Штурмовать эту твердыню? Обложить ее сонмом спецназовцев? Разнести в пыль ваши шестиметровые стены?..
      На аллею больничного парка с ревом влетел и с визгом остановился крытый бронированный автомобиль. Механический динозавр, колеса защищены стальными дисками, в центре каждого - угрожающий острый шип. Такими же блестящими шипами усыпан весь корпус машины.
      Из люка на крыше выдвинулся ствол пушки и уставилсяжерлом на меня. Черным немигающим глазом. Я ждала избавления. Но уже поняла: это не избавление. Ощутила подступающую к горлу тошноту.
      - Что вы? - выкрикнула я. - Не надо! Это все только ухудшит.
      Передняя дверь броневика открылась, из нее вышел смурной, весь в черном, субъект. Я не сдержала нервного смеха: субъект слишком постарался выглядеть по-киношному. Безупречный костюм этого бандита был слишком уж безупречен, шляпа с широкими полями затеняла половину лица, отмеченного модной небритостью. Между тем он, не торопясь, подошел ко второй дверце и галантно открыл ее. Из нее вышла длинноногая черноглазая красавица с презрительным взглядом. Перед мужчиной - одно, но предстать трусихой перед представительницей своего пола не может позволить себе ни одна уважающая себя девушка.
      - Что вам угодно в моих владеньях? - высокомерно спросила я.
      Как, должно быть, смешно все это выглядело. Стараясь принять независимый вид, кутаясь в потрепанный больничный халат, я меряла ее взглядом.
      - В твоих? - Секс-бомба обернулась к сопровождающему: - Покажи ей, чьи здесь владения...
      Ее голос показался мне до странности знакомым. Как будто не она, а я, да, я сама выходила из бронемашины... А может, моя полная противоположность.
      Ее спутник, тоже неуловимо знакомый, взмахнул рукой.
      Я ощутила жар, кровь бросилась мне в лицо. Это был стыд, испепеляющий меня всю. Этот человек обрушил на меня воспоминания, которые могли существовать только у двоих...
      - Никола?
      Сжечь меня этот огонь, конечно, не мог. Но лучше бы он все-таки сжег меня.
      - Девичья фамилия моей матери - Феникс, - спаясничала я. - Имеете предъявить еще что-нибудь?
      Когда ноги ее коснулись земли, она предстала в полном воинском облачении. И кольчуга, и маленький шлем - из светящегося серыми отблесками черного материала. Я с сомнением отнеслась к появлению на мне бронежилета (бесы подсуетились?). В руках моей соперницы блеснул меч. Такой же возник у меня.
      В новом облике я чувствовала себя до крайности глупо. Мало того что не умею обращаться с оружием, сама сцена была словно украдена из фантастического блокбастера.
      Я осторожно повела пальцем по лезвию меча. И с изумлением увидела, что на пальце появилась тоненькая алая полоска. Похоже, эти мечи - не какое-нибудь воображаемое фуфло, они внутренне даже жужжали от нетерпения. Я поняла, что умру, если девица поразит меня своим кладенцом.
      За себя надо сражаться.
      Мечи соприкоснулись и задрожали. Холодное волнение моего булата передалось и мне.
      Черт возьми, это невероятно, но похоже, тело мое хранило навыки, неизвестные мне. А может, Ратмир-меч - я вспомнила его имя! - сам вел поединок; в таком случае мне оставалось лишь положиться на него.
      Я полоснула лезвием по месту, где еще секунду назад стояла вторая я.
      Во мне начался прилив страшных, первобытных, густых сил. Ненависти. Уверенности в правоте. Самозабвения. Даже погибнув, я должна была победить. Она загнала меня в узкое пространство кирпичной беседки, но я разнесла беседку широким ударом. Она пробовала насадить меня на свою серебристую булавку, но я успевала отбить ее. Она могла бы, наверное, прикончить меня, но ей сам поединок доставлял наслаждение: она хотела проучить, прежде чем убить.
      - Я здесь царица, - ласково пропела она после атаки.
      - Как тебя зовут? - задыхаясь, спрашивала я.
      - Так же, как и тебя.
      Я отскочила вовремя, удивительно, что не оступилась. Блеснувшее лезвие ушло в лежащее на земле бревно, как в масло.
      Неожиданно мой Ратмир-меч загудел сильнее и сам повел наступление.
      - Кто призвал тебя? - вскричала она.
      - Никто. Я пришла, как вопрос.
      - Откуда ты?
      Я увернулась инстинктивно и выкрикнула мне самой неясные слова:
      - Из среднего мира.
      - Смертная? - от удивления она отступила на шаг.
      Глаза ее вдруг полыхнули отраженной ненавистью.
      - Пока еще смертная! - Эти слова она прошипела. Как змея.
      Она рванулась ко мне. В ту же секунду мой клинок скользнул вперед...
      Почти без памяти я упала перед ней на колени. В ложбинке груди скапливалась кровь, окрашивая чешуйку за чешуйкой ее черной разорванной кольчуги.
      Я почувствовала, как постепенно, с болью покидаю какое-то узкое и тесное ущелье, где легкие вбирали не чистый светлый воздух, а мутную темную жидкость. Мне надо было наружу, к свету, что бы ни ждало меня там. Я открыла глаза, и меня оглушил свет.
      В отстранении от собственных мыслей я шла по тропинкам, устеленным мягкими желтыми иглами. Мне не встречались ни заборы, ни стены. Стены есть в мире до тех пор, пока они существуют в нашем сознании.
      Я впивала запахи леса, прелых листьев, росяных трав, тинистый, болотистый запах непросыхающих луж; еще попахивало плесенью и грибами. Я думала, все, что мы делаем, - так же эфемерно, как ценности, добытые во сне. Как мысли, пришедшие во сне, а на поверку оказавшиеся абсурдом. Только что случившееся потрясло меня. С какой частью себя я сражаюсь, кто восстановил меня против меня? Или это неизбежность - отсекать все, что восстает во мне против меня самой?
      На мосту через речку-невеличку, на шатких перилах, сидела горбатая тень. Тень болтала ногами над течением струй и тихонько насвистывала себе под нос.
      Придерживая рукоять меча, я двинулась через мост. Предательская доска скрипнула под ногой, и ко мне обернулось не то заросшее бородою лицо, не то звериная морда.
      - Я всего только леший, ничего страшного, ничего сверхъестественного, вкрадчиво обратилось ко мне лохматое существо. - Присаживайся, пожалуйста. Только не на перила, двоих они не выдержат.
      Я опустилась рядом, на бревно. Села, как он, свесив над водой ноги.
      Было хорошо. Русалки резвились поблизости. Они пели беззвучные песни, от которых душа наполнялась печалью. Одна из русалок, русоволосая, расшалившись, щекотно ухватила меня влажной ладошкой за пятку. Я рассмеялась.
      - Знаешь, что за мост? - спросил леший.
      - Нет, - легкомысленно отозвалась я.
      - Не родилось еще существо, которое бы могло перейти через него, чтобы доска не скрипнула... - со знанием пояснило дитя фольклора.
      - Ну и что?
      - Ничего, - вздохнул леший. - Ты одна из немногих, кто взошел на него с той стороны. - Он махнул головой за спину. - Туда все, оттуда почти никто.
      Бал вдвоем
      В июле родители отправили меня в Италию - развеяться, рассеяться, словом, прийти в себя. Без устали слоняясь по улицам Рима, я неуклонно возвращалась к реальной жизни.
      Но однажды, зайдя перекусить в маленькую тратторию "Архимед" на окраине вечного города, я почему-то вспомнила ту московскую кафешку, где разговаривала с Василием, еще не зная, кто он такой. Невольно оглянулась по сторонам, но ничего подозрительного не заметила. Посетители жевали и, скорее всего, не думали ни о чем невероятном.
      Заметив, как я верчу головой, подскочил официант с меню. Я растерянно уперлась взглядом в неизвестные названия блюд.
      - Мне бы просто какой-нибудь пирог, что ли... С чем-нибудь там...
      Официант не понял моего бормотания. И тогда некто произнес длинную фразу по-итальянски. Официант кивнул и умчался на кухню. Через минуту он явился сдымящимся блюдом, которое источало запах отменного русского пирога.
      В изумлении я воззрилась на своего соседа, по виду типичного итальянца, и сказала:
      - Большое спасибо.
      - Пожалуйста, - ответил он по-русски с небрежностью, выдающей отменное знание языка. После мы замолчали и я занялась поглощением своего пирога, продолжая при этом искоса наблюдать за незнакомцем, и думала, что он все же не совсем итальянец, а может, и вовсе не итальянец, да, скорее немец, просто с примесью итальянской крови: тевтонское лицо - нос с горбинкой, резко вылепленные веки, невозмутимо очерченные брови. На вид ему было лет тридцать пять-тридцать семь.
      Заметив,что за ним наблюдают, незнакомец слегка кивнул мне и закрылся, как ширмой, газетой. Под столом из-поддлиннойв красную клетку скатерти виднелись только черные туфли.
      Меня разобрало любопытство. Не зная, как привлечь внимание незнакомца, я стала выстукивать пальцами по столешнице ритм какого-то вальсочка, игранного в детстве на пианино.
      - Что это вы настукиваете? - вдруг спросил он, проворно сложив широкие крылья газеты и обернувшись ко мне.
      - Не знаю.
      - Не знаете?..
      Он говорил совсем без акцента, только интонации звучали какие-то странные.
      - Не помню, - совсем растерялась я, - какая-то давняя мелодия...
      - Да, - туманно высказался тевтонец и снова завернулся в свою газету.
      - Послушайте, - не выдержала я, - может, вы все-таки поговорите со мной?..
      Это было идиотизмом и прозвучало по-идиотски, но ведь меня, в конце концов, похоже, нарочно интриговали.
      Незнакомец с видимым удовольствием сложил бумажные крылья и развернулся уже вполне, всем своим видом показывая, что отныне он в полном моем распоряжении.
      - Спрашивайте, - милостиво разрешил он.
      Вдруг стало заметно, что он не слишком-то выбрит, а рубашка свежая, но неглаженая, и правый глаз прищурен. Я слегка испугалась, но народу в траттории было полно, и на улице - день.
      - С чего вы взяли, что я хочу вас о чем-то спросить? - произнесла я и ради пущей независимости тоже прищурила глаз.
      - Ну, хорошо... -Он пожал плечами. - Тогда я спрошу вас, можно?
      - Давайте, - хмыкнула я.
      - Как вы находите Рим?
      Ничего себе - оригинальный вопрос, еще бы про погоду спросил. И я с некоторой насмешливостью воскликнула:
      - О, Рим!.. Вечный город...Потрясающе!..
      - Благодарю вас. - Он был столь очевидно польщен, что пришлось усомниться: нет, все-таки итальянец, римлянин. Коренной.
      -Не стоит благодарности, - отмахнулась я, - в конце концов, это не вы его сочинили.
      - Что? - возмутился он. - Не я! А кто же тогда?
      Негодование было столь неподдельным, что у меня по коже пробежал холодок,и я растерянно проговорила:
      - Бросьте, неостроумно.
      - Вы мне не верите?
      - Ни на йоту.
      - Ну, хорошо, -усмехнулся он. - Тогда как объяснить вот это?
      Он подал мне сделанный четкими, отрывистымилиниями, на какой-то странной бумаге, толстой и желтоватой, карандашный набросок, на которомвиднабыла площадь, угадывалась едва намеченная вывеска траттории и... Я вздрогнула. Справа в углу красовалась моя собственная физиономия, в темных очках, но все же вполне узнаваемая.
      Секунд пять в моем мозгу со скрипом ворочались колесики. Наконец машинка выдала перфокарту, где зияли сплошные дыры. Стало ясно: надо немедленно уносить ноги.
      - Вы начеркали это минуту назад! - вскочила я. - Мошенник, что вам от меня надо!
      На нас оборачивались люди.
      - А... - Страшное разочарование мгновенно отразилось на лице римлянина. - Ну что ж, я вас не виню. Да, - тихо подтвердил он. - И вам не стоит корить себя. Я мог бы все это предвидеть. Извините, что потревожил...
      Он встал, шурша газетными крыльями и явно намереваясь уйти.
      - Стойте, - что-то заставило меня пойти на попятную, - простите. И давайте присядем.
      Больше не было желания противиться происходящему.
      - Когда я был чистеньким, беленьким мальчишкой, - он вновь уселся за стол и заговорил медленно и размеренно, - я изобретал себе страны. Перед моим мысленным взором без скончания проходили истории мною выдуманных народов, небольшие вооруженные столкновения и жестокие битвы. Вам, уверен, известна эта склонность детского воображения... Вас не удивляет, что я без ошибок говорю по-русски? - вдруг спросил римлянин.
      - Немного.
      - Это очень сложный язык для европейца. Я пробыл в Москве неделю, и с тех пор русский для меня - родная стихия.
      - Вы долго изучали его?
      - Я, кажется, сказал, что пробыл в Москве неделю. - Он внимательно всмотрелся в меня.
      - Да-да, конечно. Но все же, много ли времени вы потратили?..
      - Поймите, никогда до посещения вашей столицы я не изучал его и никогда после им уже не занимался.
      - Ну да...
      - Естественно, вы не верите... Но слушайте дальше. Мальчик вырос и принялся изучать историю в Гейдельберге. Он обнаружил, что жестокие детские фантазии ничуть не отличались от тех спектаклей, которые разыгрывались на мировых театрах военных действий.
      - Ну, разумеется, - сказала я. - Ведь все взаимосвязано, не так ли? Переплетено, слито, перепутано... В детстве вы смотрели телевизор, читали книжки, слушали радио. Все это оседало в вашем сознании...
      - Как объяснить, - перебил он, - что я в деталях разыграл в своем воображении сражение на Калке? И был просто поражен, увидев в одной книге расположение войск? Хотя нет, должен признать, на картинках в учебниках есть некоторые неточности...
      - Ну уж, - перебила я не слишком вежливо. - И что же, позвольте спросить, сказал на это ваш психиатр?
      - Мой психоаналитик?.. - Мужчина сделал ударение на слове "психоаналитик". - Он сказал, что я утомляю себя чрезмерно детальным изучением наук и нуждаюсь в некоторомотдыхе.
      - Но вы не последовали его совету?
      - Напротив, последовал. И сейчас у меня как раз отпуск.
      - Прекрасно! - Надо же. Мне не хватало для полного счастья только бесед со сдвинувшимся немцем или итальянцем, кто он там на самом деле! А может, он вообще русский? Больно уж складно врет...
      Тем временем мой полузнакомец продолжал с увлеченностью лектора:
      - Именно так все и было! Просто народы, населяющиеэту планету, не что иное, как совокупность наших фантазий, понимаете?Вы считаете сражение на Калке действительно состоявшимся, хотя никогда не видели его, ну и я тоже это делает возможным наше теперешнее общение. А если бы для кого-то из нас слово "Калка" ничего не значило?
      Я пожалела о том, что оно знакомо нам обоим. А мужчина тем временем продолжал:
      - Как, по-вашему, когда на Земле все забудут самое названье той речки, можно будет счесть, что сражения просто не было?..
      - Только в каком-то смысле...
      - Но хоть в каком-то смысле, - не без ехидцы отозвался он, - вы допускаете это?.. Так почему бы не допустить, что на свете есть человек, от которого реальность и исход той битвы зависитв несколько большей степени, чем от прочих? - вкрадчиво проговорил он.
      - И что человек этот - вы? - досказала я. - Ну что ж, в самом деле, почему бы и нет...
      Вид у него вполне мирный, взгляд спокоен, зрачки нормальные, говорит логично. Впрочем, логика сумасшедших всегда безупречна. Но следует ли из этого, что способностьлогически мыслить есть признак безумства?
      - Нет, этот человек... - Он расхохотался, да так весело, азартно, что я не сразу вспомнила, о чем мы говорили, и улыбнулась: ведь и душевные болезни излечимы.
      - Этот человек, повторяю, вы сами, - заметил он веско.
      Нет, если и излечимы, то, вероятно, не все.
      - Не верите, - констатировал он, вглядываясь в мое лицо. - Нет, и не надо. Это даже хорошо. Может, вам надоело разговаривать?.. Хотите, потанцуем?
      Из динамиков лилась приятная музыкалилового цвета.
      - Нет, -застеснялась я. - К сожалению, танцевать не умею... - И подала ему руку.
      Мы танцевали. На благопристойном расстоянии друг от друга, и осанка незнакомца была прямой. На мне было легкое платье, голубое в синий горошек. Вокруг нас кружились кирпичные стены с нишами, в которых стояли копии античных статуй, и эти статуи, казалось, тоже вальсировали друг с другом. В окне вращалась безвестная площадь, сердце щемило. Да, мой собеседник болен, и помочь ему не в моей власти.
      - Человек - модель Вселенной, только каждый своей... - продолжал мой кавалер.
      Быть может, он просто философ, как и все философы, немножко чокнутый, но где был бы наш мир без таких сумасбродов...
      - Приехав в Рим, я не был удивлен, увидев то, что давно ожидал увидеть, - беззаботно рассуждал тевтонец. - Это - знаменитый фонтан Треви... У меня было чувство, что я придумал его вчера. А сегодня экскурсоводы на всех языках болтают, будто акведук девятнадцатого века Anno Domini был восстановлен в пятнадцатом... Ну, пусть! Ведь я сам все так и задумал...
      А ведь он, подумалось мне, живет в редком согласии с самим собой. Что бы ни происходило в мире - все соответствует его желаниям, точнее, отсутствию нежеланий. Возможно,он и вправду усвоил какую-то часть высшего знания, только, видно, это повредило его рассудок. Но не рассудок ведь делает человека...
      И благородное тевтонское лицо его посветлело, когда я в сжатой форме высказала свои мысли, старательно обходя тему сумасшествия. И в этот миг он напомнил мне рыцаря, которого я видела на какой-то гравюре в Ватикане...
      - Этот ваш стукпо столу... - проговорил немец. - Мелодия этого вальса...
      Мы кружились до тех пор, пока официант в белых перчатках не начал зажигать поочередно на каждом столике красные парафиновые свечки, плавающие в подсиненной жидкости, разлитой по стаканам.
      Мой кавалер недоуменно оглянулся вокруг, словно припоминая, что привело его сюда, и музыка смолкла, как бы растворилась в вечерней прохладе. Под окном наяривали сверчки. Лирическое головокружение вальса еще не покинуло нас. Он поблагодарил за танец и, держа руку чуть на отлете, провел меня на место, пододвинул стул. Церемонно откланявшись, сел за свой столик и снова загородился газетой.
      В замешательстве, задетая его неучтивостью, я раздражилась - надо же, еще и читать умудряется при таком освещении. Случайно взгляд скользнул понизу - там,под столом, должны были быть его ноги, но их не было. Не веря глазам, я подошлак столу тевтонца и потянулась к газете. Она с громким шорохом обрушилась на стол, да еще листы, соскальзывая на пол, разлетелись во все стороны... За столомне было никого.
      В лето 2000. Москва-Рим