Мамед Саид Ордубади
      МЕЧ И ПЕРО
      Перевод - И. Печенева
      ХАРАБАТ1
      На улицах Гянджи было многолюдно и оживленно, но большая часть жителей все же отсиживалась дома, предаваясь скорби. Веселье горожан было показным и неискренним, под ним скрывалось большое, неутешное горе.
      Владыка Азербайджана Шамсаддин Эльдегез2 недавно умер. С того дня, как страной начал править его сын Джахан-Пехлеван Мухаммед3, народ Азербайджана нес на себе тяжкое бремя междоусобных войн. В момент, когда Джахан-Пехлеван Мухаммед пришел к власти, Марага и Тебриз, главные города важнейших областей Азербайджана, находились в руках Ак-Сюнгяр-Ахмеда, и атабек Мухаммед, стремясь во что бы то ни стало освободить Марагу и Тебриз, мобилизовал жителей Азербайджана, главным образом Арана4, в свою армию и выступил в длительный поход. После взятия Мараги и Тебриза атабек Мухаммед разослал по городам своих гонцов, извещая подданных о великой победе.
      Как раз в этот день гонец атабека Мухаммеда прибыл в Гянджу. Это совпало с возвращением на родину аранского войска, которое долгие годы принимало участие в походах атабека. Правитель Гянджи эмир Инанч издал особый фирман5, требуя, чтобы жители города отметили этот день как праздник великой победы.
      Народ вышел на улицы Гянджи встречать победоносную армию Но очень многие тщетно пытались разглядеть в ее рядах своих сынов и братьев. Тысячи из тех, кому удалось спастись от копья, стрелы или меча, погибли в схватке с голодом и болезнями.
      В городе царило оживление. Но победа не радовала его жителей, в их сердцах поселились скорбь и печаль. Они не имели права плакать или говорить о погибших, - именем правителя Гянджи это было строго-настрого запрещено. Разрешалось только выходить на улицу и кричать: "Да здравствует атабек Мухаммед! Да здравствует победа!"
      И все кричали, все повторяли эти слова, хотя сердца их обливались кровью. Те же, кто шумно не выражал своего восторга, подвергались преследованиям, имена их заносились в особый список, который потом должны были передать в канцелярию эмира. Оставшихся дома выгоняли на улицу палками и плетьми.
      Кто был одет не по-праздничному, того заставляли вернуться домой, одеть лучшую одежду, затем снова выталкивали на улицу. Священнослужители и хатибы6 возглавляли группы горожан; не умолкая ни на минуту, они читали суры7 из корана, посвященные победе.
      Проходя мимо чиновников эмира, гянджинцы должны были изображать на лице радость, скрывать глубокую скорбь. "Да здравствует победа!" - кричали лишь тогда, когда рядом стояли чиновники эмира или его джасусы8.
      По настроению гянджинцев было видно, что победу, добытую ценой жизней тысяч азербайджанцев, они воспринимают не как народную победу, а как торжество одного человека.
      В толпе бродили двое молодых людей - Ильяс и Фахреддин. Друзья смотрели на это искусственное, поддельное веселье, и сердца их загорались лютой ненавистью к атабеку Мухаммеду и его сатрапу, правителю Гянджи эмиру Инанчу.
      Людской поток двигался по улице к площади Мелик-шаха.
      Ильяс, показав рукой на толпу, сказал Фахреддину:
      - Взгляни на этих людей, которые что есть мочи кричат: "Даздравствует!.." Но есть ли среди них хоть один действительно счастливый человек, есть ли среди них хоть один, кто желал бы удачи атабеку Мухаммеду?
      - Атабеки стремятся укрепить свою власть, - ответил Фахреддин, понизив голос, - но они не могут опереться ни на иракцев, ни на персов, поэтому в каждой войне должны принимать участие азербайджанцы. И умирать должны азербайджанцы.
      Ильяс глянул по сторонам.
      - Азербайджанцы умирают, азербайджанцы кладут свои головы, - сказал он, тоже понизив голос, - а в стране изо дня в день растет влияние арабов и персов.
      Беседуя, Ильяс и Фахреддин миновали улицу Тогрулбека, затем улицу Алп-Арслана и по улице Масудие подошли к площади Мелик-шаха, на которой возвышалась мечеть Султана Санджара.
      Толпа на площади ждала хатиба Гянджи.
      Ильяс и Фахреддин остановились у бассейна перед входом в мечеть и тоже принялись ждать, когда появится хатиб.
      Очнувшись от задумчивости, Фахреддин поднял голову и сказал:
      - Да, сейчас придет хатиб Гянджи, объявит о завоевании Тебриза и Мараги и прочтет молитвы, сначала во славу халифа9, потом во славу султана Тогрула и атабека Мухаммеда. А потом он возвестит о приближении новой беды.
      Ильяс недоуменно посмотрел на друга.
      - Какой беды?
      - Атабек готовится напасть на государство Рей. Правитель Рея отказался платить атабекам подать, которую он платил со времен владычества сельджуков. Предстоящая война будет не легкой и опасной, ибо правитель Рея говорит языком хорезмшахов, которые рано или поздно приберут к рукам Рейское государство.
      Ильяс не смог, удержаться от вопроса:
      - А как ты к этому относишься?
      - Очень просто. Рей - не азербайджанская земля, зачем она нам?
      Ильяс покачал головой.
      - Прошу тебя как брата, не высказывай подобных мыслей при посторонних, - ты очень ошибаешься.
      Фахреддин удивленно вскинул брови.
      - Чем тебе не понравилась моя мысль?
      - Верно, Рей - не наша земля, а скажи, Хамадан наш?
      - Наш. Хамадан - древняя столица Азербайджана.
      - А коль так, надо понимать, что если Рей не будет под властью атабеков Азербайджана, невозможно сохранить и Хамадан. Разве мало было случаев, когда рейцы, захватив Казвин, нарушали тем самым связь между Тебризом и Хамаданом? Жаль, что я не мастак в искусстве владеть мечом и копьем. А посему прими мой дружеский совет: коль влечет тебя ратное искусство, совершенствуй его, учись еще лучше владеть мечом, копьем и луком. Мое же призвание - перо. Я тоже буду стремиться к совершенству на этом поприще. И меч, и перо нужны нам.
      Разговор друзей был прерван появлением на площади Мелик-шаха хатиба Гянджи со своими мюридами10, а также правителе Гянджи эмира Инанча, окруженного толпой телохранителей я слуг.
      Народ очень сдержанно встретил их появление.
      Вместе с толпой Ильяс и Фахреддин вошли в мечеть Султана Санджара.
      Хатиб поднялся на минбер11 и громко возвестил о победе атабека Мухаммеда в битвах под Тебризом и Марагой. Известие не произвело на гянджинцев большого впечатления, они встретили его довольно холодно. Когда же хатиб начал читать молитву во славу халифа и атабека Мухаммеда, стало еще очевиднее, что народ недолюбливает этих двоих. Слова "Аминь! Аминь!", обязательные в конце молитвы, произносились присутствующими вяло, без энтузиазма, и сразу же затухали под куполом мечети, который покоился на мраморных колоннах. Громко, исступленно кричали только мюриды хатиба да люди из свиты эмира Инанча.
      Настроение народа удручающе подействовало на хатиба Гянджи и эмира Инанча. Правитель Гянджи, почувствовав, что толпа настроена враждебно, вытянул шею и что-то шепнул на ухо хатибу.
      В тот же момент Фахреддин тихо сказал Ильясу:
      - Великолепно! Великолепно! Ты видишь, как настроены люди! Проклятому правителю тоже не по себе. Я уверен, он шепчег хатибу именно об этом.
      Никто не слышал, что прошептал эмир на ухо хатибу, только тот ни словом не обмолвился о предстбящем походе на Рей и новой мобилизации в армию атабека.
      Церемония окончилась.
      Не успел хатиб спуститься с минбера, люди, не дав дороги ему и эмиру, двинулись вон из мечети. Это нельзя было расценить иначе, как открытое неуважение к правителю города и духовному главе Арана. Толпа на площади сейчас же заговорила об этом.
      Перед мечетью поджидали эмира и его свиту оседланные кони, а хатиба и мюридов - белые мулы.
      Когда хатиб и эмир вышли на площадь, толпа все еще продолжала шепотом обсуждать случившееся.
      Правитель Гянджи, желая продемонстрировать народу свое уважение к хатибу, подошел к его мулу и, придержав стремя, помог ему сесть в седло. После этого он сам вскарабкался на коня, и вся процессия двинулась с площади. Эмир ехал в окружении конных телохранителей и придворных, хатиба сопровождала бесчисленная толпа пеших мюридов.
      Улицы наполнились властными возгласами:
      - Дорогу! Эй, дорогу!
      - Посторонись!
      - Головы вниз!
      По случаю победы, одержанной атабеком Мухаммедом, эмир Инанч устроил пиршество, на которое были приглашены хатиб и вся знать Гянджи. Именно поэтому эмира сопровождало столько знатных лиц, а за хатибом тянулось такое множество мюридов. Процессия торжественно направлялась к дворцу эмира Инанча.
      Желая сократить путь, эмир направил коня в квартал Харабат, чтобы затем свернуть на улицу Эль-Мансура.
      И вдруг процессия остановилась. Путь был закрыт. Толпа гянджинцев, следуя по улице Пир-Османа, образовала затор на углу квартала Харабат.
      Люди стояли и слушали звуки музыки и песни, которые доносились из окна небольшого двухэтажного дома. Для тех, кто двигался по другим улицам, путь был прегражден.
      Эмир Инанч, натянув поводья, остановил коня, а хатиб - своего мула.
      Огромная толпа перед домом замерла, очарованная приятным. голосом.
      Женщина пела рубай12. Были отчетливо слышны каждое слово, каждый звук уда13.
      Эмир и хатиб стояли, как околдованные. Звуки плачущего уда и голос певицы очаровали и их. Забыв обо всем на свете, они восхищенно слушали.
      Женщина пела:
      Завоевал Китай, Египет, Рим?
      Хоть целый мир под перстень подбери,
      А что в конце? Холста полсотни локтей,
      Земли же три аршина, только три!
      Рубай было встречено толпой с большим восторгом. Оно было направлено против власть имущих, поэтому гянджинцы, страдающие от тирании и произвола правителя, начали требовать, чтобы рубаи было повторено. На улице сделалось шумно. Все кричали: "Еще!..Еще!.."
      Эмир Инанч спросил у Хюсамеддина14:
      - Кто живет в этом доме?
      Хюсамеддин почтительно склонил голову.
      - В этом доме живет знаменитая поэтесса Мехсети-ханум.
      - А кто поет?
      - Сама Мехсети-ханум. Она обучает музыке и пению девушек наших горожан. Безнравственная женщина. Это та самая особа, на которую месяц назад вам пожаловался наш уважаемый хатиб.
      Слова Хюсамеддина были прерваны пением Мехсети-ханум:
      В одной руке - коран, в другой - бокал лучистый.
      Мы тянемся к грехам, а после к жизни чистой.
      Ни в чем мы не тверды, никто из нас - увы
      Ни конченый гяур, ни мусульманин истый15.
      Едва она умолкла, раздались восторженные возгласы:
      - Великолепно!
      - Хвала тебе!
      Это крикнули Фахреддин и Ильяс.
      Толпа вслед за ними зашумела, закричала: "Яша!.. Яша!.."16 Хатиб, дернув поводья мула, подъехал к эмиру Инанчу.
      - Вероотступница, негодница! Надо избавить от нее гянджинцев!
      В этот момент в окне показалась сама Мехсети-ханум. Она хотела поблагодарить восторженных слушателей.
      Это была пожилая, уже седеющая женщина, хотя глаза ее светились по-молодому весело и приветливо.
      Даже мюриды хатиба вытянули шеи, желая лучше рассмотреть знаменитую поэтессу, сердце которой по праву считалось сокровищницей многих сотен прекрасных рубай.
      Видя это, хатиб приказал мюридам:
      - Кидайте камни! Разнесите до основания это гнездо распутства!
      Окно захлопнулось - словно солнце зашло за тучу. Звуки уда и пения сменил грохот камней, которые полетели в окна и стены дома. Однако гянджинцы, оказавшиеся свидетелями этого зверства хатиба и эмира, не остались равнодушными наблюдателями. Набросившись на мюридов хатиба, они оттеснили их от дома Мехсети-ханум. Многие мюриды были убиты и ранены. Сам хатиб избежал мести народа лишь благодаря тому, что поспешил укрыться во дворце эмира.
      Три дня спустя Ильяс и Фахреддин встретились на улице Пир-Османа. Фахреддин крепко пожал руку Ильяса.
      - Все так, как мы и думали! - радостно сказал он. - Народ ненавидит эмира Инанча. Но есть одна проблема.
      - Какая?
      - Необходимо помешать новой мобилизации, объявленной атабеком Муххамедом.
      - Это касается не только нашей Гянджи. Надо сделать так, чтобы воспротивился весь Азербайджан. Мы, аранцы, можем не внять приказу атабека, но он все равно мобилизует Южный
      Азербайджан.
      Фахреддин покачал головой.
      - Я с тобой не согласен. Северный Азербайджан всегда выполнял роль предводителя. Столица салтаната находится в Хамадане, поэтому вся тяжесть гнета власти атабека падает на Южный Азербайджан. Если мы начнем, они смогут быстро присоединиться к нам. Для этого нужно, чтобы весть о начавшемся восстании на севере сразу же распространилась по Южному Азербайджану. Более благоприятного момента для выступления нам не найти.
      Ильяс на мгновение задумался.
      - Ты прав, момент очень удобный, - сказал он. - Но, пока восстание не имеет большой и четкой цели, пока народ не нацелен на выполнение политических задач, говорить о всеобщем выступлении преждевременно. Кроме того, восстание должно опираться на вооруженную силу. Пока такой силы нет, поднимать безоружный народ против правительства неразумно. Что касается восстания в Южном Азербайджане, тут следует быть особенно осторожным, потому что атабеки с помощью персидских и иракских войск могут в течение нескольких дней превратить Южный Азербайджан в руины. Ответь мне, если это случится, будет у тебя вооруженная сила, которая могла бы прийти на помощь нашим южным братьям?
      Фахреддин задумался, затем со вздохом ответил:
      - К сожалению, такой силы у нас сейчас нет. Но я создам ее, потому-то я и решил посвятить себя бранному искусству.
      -Так и надо. Но оружие людей, у которых нет большой идеи, которые не обладают мышлением мудрых политиков, никогда не принесет победы. Для героизма требуется не только оружие, но и мудрость.
      -У тебя есть друзья в Тебризе? - поинтересовался Фахреддин.
      -Есть Шамсаддин Ибн-Сулейман - наш молодой единомышленник. Я познакомлю тебя с ним.
      Солнце осветило голубые глазурные плиты на вершине минарета17 мечети Султана Санджара. Птицы радостным, восторженным пением приветствовали появление земного светила.
      Ильяс вышел из дому, чтобы полить гвоздику. Он ступал осторожно, не желая тревожить соловьев, которые сидели на кустах красных роз.
      Неожидано в калитку громко постучали. Птицы, которых Ильяс боялся потревожить, вспорхнули и улетели.
      Ильяс, сердясь в душе, подошел к калитке и увидел Фахреддина.
      - Твое шумное появление принесло беспокойство тихому семейству. Сегодня же сниму с калитки колотушку. Я учусь у птиц, как надо любить, а они учатся у меня ценить дружбу и покой.
      Фахреддин сделал нетерпеливый жест рукой,
      - Все это так, но... - он умолк, не докончив своей мысли.
      - Почему не договариваешь?
      - Ах, Ильяс, надо сделать так, чтобы дружба и покой царили не только в твоем дворе - во всей нашей стране. Сейчас каратели атабека Мухаммеда ставят виселицы на площади Меликшаха.
      Они вошли в дом, Ильяс начал переодеваться.
      - Каратели атабека ставят виселицы - и в этом нет ничего удивительного,- сказал он.-Так должно было случиться.
      - Пришла беда, разрушают квартал, в котором живет Мехсети-ханум. Надо куда-нибудь спрятать поэтессу. Ее жизни грозит опасность.
      Ильяс и Фахреддин, выйдя из дому, направились к улице Пир-Османа. Дойдя до перекрестка, откуда начинался квартал Харабат, они увидели аскеров18 эмира. Квартал Харабат был окружен. На соседних улицах и в переулках толпились безоружные гянджинцы. Пробраться дальше было невозможно. Мюриды хатиба сделались хозяевами положения.
      Все почитатели поэзии и музыки, проживающие в городе, пришли к кварталу Харабат, чтобы увидеть Мехсети-ханум и проститься с нею.
      Квартал Харабат разрушали, дома его жителей превращали в руины, сравнивали с землей. Над кварталом повисло густое облако пыли, из-за которого никто не мог разглядеть, что там происходит. Только слышны были плач, крики и щелканье плетей.
      Спустя несколько часов завеса пыли разорвалась, и из серого облака вышла группа мюридов. Бранясь, они вели женщину с распущенными волосами.
      Это была Мехсети-ханум. Поэтесса шла гордо, с высоко поднятой головой, не обращая внимания на побои, которыми ее осыпали мюриды.
      Проходя сквозь толпу гянджинцев, она глазами искала друзей. А здесь, кстати, кроме мюридов и кучки злобствующих фанатиков, почти все были ее друзьями.Стоило поэтессе обратиться к народу со словами: "Бейте мракобесов!", - и в Гяндже начался бы бунт. Но Мехсети-ханум не хотела кровопролития. Увидев эмира Инанча, она еще выше подняла голову и пристально посмотрела ему в лицо. Эмир Инанч, верхом на жеребце, наблюдал, как разрушают квартал Харабат.
      Пороввявшись с правителем города, Мехсети-ханум остановилась и прочла:
      Мир - золотой кувшин, хорош на вид,
      Но не всегда хорошим нас поит,
      А жизнь подобна краткому привалу
      Конь смерти ждет, оседланный стоит.
      Эмир Инанч ничего не ответил. Он боялся гнева гянджинцев.
      Аскеры, которым поручили выдворить из города Мехсети-ханум, проводив ее до селения Абубекр, вернулись назад.
      С Мехсети-ханум был ее преданный, верный слуга Ягуб. Оба были утомлены и присели передохнуть у источника, полу-чишего в народе название Чадыр-булагы19
      Смеркалось. Мехсети-ханум, обернувшись, посмотрела на дорогу, ведущую в Гянджу.
      - Я вижу силуэты людей, - сказал она Ягубу. - Наверное, это слуги эмира.
      Силуэты приближались, и скоро Мехсети-ханум разглядела лица идущих: это были Ильяс и Фахреддин.
      Старая поэтесса с жаром пожала их руки.
      - Увидела вас - и почувствовала себя снова в родном городе. Что поделаешь, разве я виновата?! Наш самый страшный враг - фанатизм горожан, которые оценивают искусство и музыку меркой хатибов. Ни эмир, ни его аскеры ничего не могли бы нам сделать! Нас губит темнота, невежество людей. Мюриды разрушили мой дом, сожгли мои стихи, но они не могут рассечь сердце народа и вырвать из него мои рубай. Они изгнали из города старую женщину, но им не изгнать из Азербайджана мой голос, родиной которого стал слух народа.
      Фахреддин и Ильяс, передав Ягубу одежду для Мехсети-ханум и еду, начали прощаться.
      - Пиши нам, уважаемая Мехсети-ханум, - сказал Ильяс. - Мы убеждены, события этого дня дадут тебе силу и вдохновение для создания новых стихов.
      Мехсети-ханум и Ягуб зашагали по темной дороге. Ильяс печально смотрел им вслед. Скоро вечерние сумерки поглотили путников.
      - Вот и смолк прекрасный соловей Гянджи. Нас обокрали, лишили большого мастера рубай, - прошептал Ильяс. Друзья повернули к Гяндже.
      Был вечер. Эмир Инанч нежился на мягких подушках в своем дворце, который стоял на возвышении, откуда хороша была видна река Гянджачай. Не спуская глаз с подрагивающих грудей танцовщиц, эмир перебирал пальцами жемчужные костяшки четок.
      Вот муэдзин20 мечети Султана Санджара прокричал с минарета: "Аллаху акбар!"21
      Эмир Инанч выпрямился и пробормотал:
      - Аллаху акбар, кабирен кабира!22
      Музыка смолкла. Плясуньи, поклонившись эмиру, убежали. Можно подумать, возглас муэдзина "Аллаху акбар!", долетевший с минарета мечети, был сигналом к долгожданному отдыху.
      Эмир Инанч поднялся, совершил омовение, у бассейна с фонтаном. Те, кто не думал о своем долге народу, приготовились платить долг аллаху. Они прошли в комнату для намаза23. Молитвенные коврики были расстелены поверх ковров, на которых только-что извивались танцовщицы. Творящие намаз с именем аллаха припадали губами к молитвенным коврикам, под которыми лежал прах с ног прекрасных плясуний.
      Вечерний намаз окончился. Прямо на молитвенных ковриках разостлали скатерти для вина. Вместо гурий24, о которых молящиеся мечтали во время намаза, в залу впорхнули юные рабыни, красивые девушки-виночерпии, музыкантши. Заиграла музыка, снова появились танцовщицы.
      Заплатившие долг аллаху принялись утолять свои земные страсти.
      Было довольно поздно. Пирушка окончилась. Эмир Инанч отдыхал в обществе любимой жены Сафийи-хатун25, дочери халифа багдадского Мустаршидбиллаха. Тут же находилась и их дочь, красавица Гатиба.
      Вошел слуга.
      - Хазрет26 Хюсамеддин хочет вас видеть.
      - Пусть войдет, - распорядился эмир и снова погрузил пальцы в волосы своей дочери, прекрасной Гатибы. Вошел Хюсамеддин и склонился в поклоне.
      - Перехвачен гонец, который направлялся в Гянджу. Пытался перейти Аракс.
      Эмир нахмурился.
      - Где гонец?
      - Он здесь, о змир!
      - Привести ко мне.
      Хюсамеддин вышел и через минуту ввел в зал Ягуба, старого слугу Мехсети-ханум.
      Эмир, смерив Ягуба с ног до головы надменным взглядом, спросил:
      - Кем ты послан? Только знай, твое спасение - искренний ответ. Говори правду!
      Ягуб торопливо заговорил:
      - У меня нет причин лгать нашему хазрету эмиру. Я послан из Зенджана в Гянджу поэтессой Мехсети-ханум. Если быменя не схватили, я все равно пришел бы сюда сам.
      - Зачем тебя послали?
      - Я нес два письма, одно - матери Мехсети-ханум, второе - молодому поэту Ильясу.
      - Где эти письма?
      - Их у меня отобрали ваши люди, когда я переходил череэ Араке.
      Хюсамеддин вынул из-за пазухи два письма.
      - Вот письма, о эмир!
      Он протянул правителю Гянджи письма.
      Эмир открыл первое, прочел и удивленно воскликнул:
      - Аллах всемогущий! Смотрите, какими делами занимается женщина, к тому же безнравственная! - он обернулся к Хюсамеддину. - Послушай, что пишет эта певица, эта распутница", сочиняющая стихи!..
      Эмир начал читать:
      "Мой дорогой друг Ильяс!
      С большими трудностями я добралась до города Зенджана. На второй день отправилась повидать Ахи Фарруха27. Ахи Фаррух оказался крайне приветливым, умным приятным человеком. Беседуя с ним, я почти забыла все горести и оскорбления, которым в Гяндже подвергло меня духовенство. Учение Ахи Фарруха состоит в проповеди дружбы и братства народов. Я собрала всесторонние сведния об этом учении. Надо стараться распространять его в Северном и Южном Азербайджане. Приверженцы Ахи Фарруха относятся друг к другу как братья, потому-то и называют себя "ахи". Я рассказала Ахи Фарруху о тебе. Прочла ему некоторые твои стихи. Он верит, что ты станешь большим, знаменитым поэтом. Я тоже в это верю.
      Друг мой, Ильяс! Пусть беда, которая стряслась со мной, не поколеблет твоей стойкости. Подобное положение в стране не может продолжаться до бесконечности. Вскоре я покидаю Зенджан и еду в город Балх. Хочу повидаться с поэтами этого города. Если будет возможность, сходи в наш квартал, разыщи мою мать, утешь ее. Моя страсть к поэзии и музыке принесли ей мало радости. Из-за меня ее без конца оскорбляли. Жду от тебя ответа. Передай его вместе с твоими новыми стихами Ягубу. Посылаю тебе мои последние рубай. Передавай привет Фахреддину!
      Зенджан. Мехсети Гянджеви".
      Второе письмо предназначалось матери поэтессы. Прочитав его, эмир Инанч сердито взглянул на Хюсамеддина.
      - Таким, как ты, не годится управлять страной! Подумать только, все занимаются политикой, начиная от девушек и женщин, кончая молодыми людьми. А что делаете вы? Что все это значит? Ты слышал, что она пишет?! "Подобное положение в стране не может продолжаться до бесконечности..." Кто это говорит?! Какая-то рифмоплетка! Ступай и тотчас приведи ко мне Ильяса, которому адресовано письмо, и Фахреддина, чье имя тут упоминается.
      Хюсамеддин, поклонившись, вышел.
      Эмир Инанч опять усадил рядом дочь Гатибу и принялся гладить ее волосы.
      Гатибе страстно хотелось взглянуть на молодого поэта по имени Ильяс, которому писала Мехсети-ханум. Она думала, что такая знаменитая поэтесса, как Мехсети-ханум, женщина, прославившаяся своей красотой по всему Востоку, не станет переписываться с заурядным человеком. Прекрасная Гатиба пыталась представить себе, каков он - этот молодой Ильяс. Он казался ей то отважным героем, то скромным бедным талебэ28. Любопытство все больше и больше распаляло воображение девушки. Она говорила себе: "Я уверена, он очень красив. Если бы он не был красив и благороден, Мехсети-ханум не обратилась бы к нему с письмом". И Гатиба снова и снова рисовала себе образ молодого поэта.
      "Геройская удаль - не самая ценная вещь на свете, - размышляла она.На земле много пехлеванов29, в храбрости которых больше безрассудства, нежели доблести. По-моему, героизм - нечто совсем другое. Некоторые люди считают себя героями оттого что у них сильные руки, и они умеют владеть мечом и копьем. Нет, это не настоящие герои. Подлинный героизм измеряется мужеством души, умом человека, его сметливостью. Что толку, если мужчина красив, как женщина? Это только мешает разобраться в его истинных достоинствах. Мне кажется, умные девушки должны любить мужчин не за внешнюю привлекательность, а за их мужество. Сейчас придет этот поэт Ильяс и, возможно, упадет к ногам отца, умоляя о помиловании. Если он будет плакать, унижаться, просить - это не герой, и, значит, напрасно знаменитая поэтесса Мехсети-ханум написала ему письмо".
      От этой мысли Гатибе сделалось неприятно.
      - Ата30, когда молодого человека приведут; ты велишь убить его? спросила она.
      Продолжая гладить ее волосы, эмир Инанч ответил вопросом на вопрос:
      - Скажи мне, доченька, как ты поступишь с тем, кто замышляет измену против твоего деда халифа?
      Подумав немного, Гатиба тихо ответила:
      - Я не могу ничего сказать, не увидев его, не узнав, каков он - этот молодой человек.
      Отец и мать Сафийя-хатун громко рассмеялись. Гатиба же застыдилась, потупила глаза, примолкла.
      Немного погодя вошел Хюсамеддин.
      -- Ильяс найден и доставлен во дворец, - доложил он с поклоном.
      - Введите его! - приказал эмир и, обернувшись к жене, добавил: - А вы ступайте.
      Сафийя-хатун поднялась и вышла. Гатиба осталась с отцом.
      Ильяса ввели в зал. Он стоял на пороге, не склонив головы, даже не поприветствовав эмира.
      Такая дерзость задела правителя Гянджи. Он нахмурился и спросил:
      - Это ты - тот самый молодой поэт Ильяс, который занимается распространением в Гяндже идей изгнанной с родины поэтессы Мехсети?!
      Ильяс поднял глаза на эмира.
      -В настоящий момент я сам нуждаюсь в помощниках, которые бы распространяли мои собственные идеи, - сказал он. У меня нет времени для распространения идей других
      - Чем ты занимаешься?
      - Я сказал: распространяю в народе свои стихи и свои идеи.
      Эмир Инанч иронически усмехнулся.
      - Больно рано. Ты слишком молод. Еще не настало твое время заниматься распространением собственных идей.
      -Стихи, в которых нет идей, не способны показать лицо поэта.
      -Скажи мне, почему ты не считаешь себя идейным сторонником Мехсети-ханум?
      - Мы с ней единомышленники в области поэзии и музыки.
      - А может, ты придерживаешься и ее идей, направленных против нашей власти?
      -Впервые слышу, что Мехсети-ханум является противницей властей. Впрочем, эмир должен понимать, что у Мехсети есть на это право.
      -На каком основании ты считаешь, что у нее есть право быть противницей нашей власти?
      - Если Мехсети-ханум и является противницей вашей власти, в этом повинны те, кто считает поэзию и искусство безнравственными вещами. Правительство изгнало ее из города, - за что? Отлучить от родины одинокую, беспомощную женщину за то, что она несет в народ искусство!.. Неужели этого мало, чтобы возненавидеть правительство?! Вот так и рождаются идеи, достопочтенный хазрет эмир. Желая удовлетворить несправедливые требования одного хатиба, правительство теряет любовь большого народа. Целый квартал сравняли с землей! Это не может не породить в сердце народа ненависти к правительству и свободолюбивых мыслей, направленных против бесправия. Я тоже поэт и тоже стараюсь выполнять волю народа.
      Эмир внимательно слушал Ильяса.
      - Если ты еще раз произнесешь эти слова - "воля народа", - сказал он, - я и тебя отправлю вслед за поэтессой Мехсети!
      - Нет надобности отправлять меня в столь отдаленные места. Если так и дальше будет продолжаться, вам не придется никого никуда высылать - народ сам покинет родину. Подумайте только, кто сейчас хочет жить в Аране?! Люди бегут отсюда. Одни переселились в Абхазию, другие - в Ширван, третьи - в Армению, а оставшихся вы ссылаете?!
      Гатиба, прижимаясь головой к плечу отца, жадно ловила каждое слово молодого поэта. Она чувствовала, что перед ней истинный герой, у которого нет страха ни перед смертью, ни перед пытками.
      "Этот молодой человек вправе называться героем. Трудно не увлечься таким юношей. Я чувствую, что вот-вот влюблюсь в этого бесстрашного человека, - думала Гатиба. - Уверена, он прославится на весь мир. Надо непременно познакомиться с ним. Я не допущу, чтобы его наказали. Если отец захочет это сделать, я буду плакать и слезами охлажу его гнев".
      Эмир долго размышлял, затем изумленно посмотрел на Ильяса и спросил:
      - Чей ты сын?
      - Деда моего звали Мухаммед, отца - Юсиф.
      - Кто твой отец?
      - Он умер, когда я был ребенком.
      - Значит, тебя воспитала твоя мать?
      - Моя мать умерла еще раньше отца.
      - Кто же сейчас твои покровители?
      - У меня есть дяди. Однако покровители мои - я сам.
      - А кто тебя растил?
      - Дяди.
      - Кто они, как их имена?
      - Они принадлежат к курдской знати, звать их - Кафар-ага, Абдул-ага и Сейфеддин-ага.
      - Чем они занимаются?
      - Их здесь нет. Они живут в Багдаде.
      - Что делают?
      - Все трое командуют особыми отрядами телохранителей халифа.
      - Выходит, твои родственники - верные слуги халифа и живут под его покровительством? Почему ты тогда выступаешь против владыки правоверных?
      - Они - не слуги халифа. Среди нас, ни с материнской ни с отцовской стороны не было слуг. Дяди мои не нуждаются в покровительстве халифа, наоборот, сам халиф пользуется покровительством их мечей.
      - Для меня это приятная новость, - сказал эмир. - Хорошо, а теперь поведай нам о своей дружбе с Мехсети-ханум.
      - Я только стараюсь ее наладить. Жаль, пока мне не удалось ее удостоиться.
      - Ты считал бы это честью для себя?
      - Почему бы и нет? Если бы не наша Мехсети-ханум, знаменитый Хайям, мастер рубай, был бы на Востоке одинок.