Мечь и перо (Часть 1)

      - Сколько писем ты получил от Мехсети-ханум?
      - Пока это счастье не постучалось в двери моего дома.
      Эмир рассмеялся.
      - В таком случае, тебя надо поздравить. Счастье уже приблизилось к твоему порогу. Мехсети-ханум прислала письмо. Вот оно - у меня в руках.
      - Если жители страны не имеют возможности свободно переписываться друг с другом, вменять им в вину враждебность к властям - большая несправедливость.
      Наступило продолжительное молчание.
      Гатиба, волнуясь, ждала, чем все кончится. Ильяс стоял не шевелясь, словно застыл на месте. Он походил на бронзовое изваяние, какие приткнулись в нишах большого зала эмирского Дворца.
      - Ты не будешь казнен, - сказал правитель Гянджи, - ибо казнить тебя значит оскорбить близких халифу людей.
      Слава аллаху, что среди нашей знати немного таких непокорных, как ты. Сегодня же велю написать письмо твоим дядьям. Твоя деятельность в Аране может стать причиной позора почитаемого рода. Теперь ступай. Но я не разрешаю тебе уезжать из Арана. - Эмир обернулся к Хюсамеддину: - Будете следить за ним, а сейчас отпустить домой!
      Гатиба в восторге обняла отца.
      Низами вывели в одну дверь; а в другую - ввели Фахреддина.
      Когда Ильяс вышел из дворца, город уже был погружен в ночь. Вдруг он заметил в тени чинары чей-то силуэт. Он двинулся по улице и тут услышал слабый возглас:
      - Ильяс, тебя отпустили?!
      Поэт остановился. Голос был знакомый. Взволнованно заколотилось сердце. Ильяс узнал голос своей юной возлюбленной Рены.
      Молодые люди бросились друг к другу.
      - Ильяс, тебя отпустили?! - повторила Рена.
      - Как видишь, отпустили, моя любимая, моя нежная. Отпустили. Не печалься, моя красавица.
      Рена прижалась к груди Ильяса и заплакала. Он поцеловал ее волосы.
      - Пошли, Рена, не бойся. Они ничего не сделают мне. Они бессильны!
      ВЕСНА
      Весеннее солнце окунало свои золотистые пряди-лучи в крутые волны Гянджаччая. Белоснежные, будто из ваты, облака, плывущие по бездонному небу, чуть подбеливали, словно припудривали зардевшие щеки майских роз. Милая природа северной Мидии31 заканчивала свой туалет, облачалась в изумрудный, с пестрой отделкой, наряд. Сады и леса преобразились.
      Свежий ветерок, дующий из-за горы Кяпаз, гнал и гнал игривые облачка к лесному массиву вокруг деревни Ханегах, и вековые сосны тяжело склоняли свои головы.
      Полчаса назад прекратился ливень, и теперь пашни, леса, сады и виноградники, омытые дождем, дышали свежестью.
      Гроздья сирени обсыхали, рассыпав свои растрепанные косы по зеленым ветвям; велеречивые соловьи ласкались к розам, стирая с их алых щек росинки слез; маки тянулись к солнцу раскрывшимися бутонами-бокалами, будто провозглашали тост за царство весны; нарциссы ликовали, утирая с глаз слезы радости, лишь одни фиалки стояли задумчивые, склонив набок головки.
      Певуньи-куропатки восторженным гимном приветствовали молодого поэта, вышедшего на прогулку в прибрежную рощу.
      Сегодня, как обычно, выйдя из дому, Ильяс направился к берегу Гянджачая. Он ежедневно бродил тут по садам и виноградникам, встречался с поэтами.
      Ильяс шагал к реке, а толпы гянджинцев направлялись в мечеть, чтобы услышать новый фирман халифа об утверждении Джахана-Пехлевана Мухаммеда на посту атабека.
      У Ильяса не было желания слушать этот фирман. Двигаясь наперекор людскому потоку, он миновал квартал Мас'удийе и вдоль кладбища "Чобанлар-кебристаны"32 спустился к реке. Так как гянджинцы находились в мечети, на берегу Гянджачая было немноголюдно.
      Ильяс огляделся по.сторонам и вслух сказал:
      - Как хорошо! Здесь можно свободно размышлять. Здесь все вдохновляет, все помогает молодому поэту творить.
      Он подошел к своему обычному месту, сел на поваленный ствол ивы. Несмотря на пустынность рощи, он не чувствовал себя спокойно. Его томило предчувствие какой-то беды. Сегодня Ильясу все казалось странным и необычным. В пении соловья чудилась тревога. Он улавливал в его трелях жалостливые нотки, как если бы птица пела не от радости, а рассказывала о чем-то печальном.
      "Поэтам дано лучше других понимать соловья", - подумал Ильяс, поднялся и начал внимательно осматривать все кругом.
      Подойдя к кусту розы, на котором сидел соловей, он осторожно нагнулся и раздвинул ногой траву, - может, сейчас он узнает причину тревоги птицы? Молодому поэту не раз приходилось видеть змей, которые, свернувшись кольцом, лежали под кустами роз и вызывали беспокойство у птиц. Но на этот раз под кустом ничего не оказалось. А соловей продолжал свою тревожную песню.
      Ветер подул сильнее. Ветки куста заколыхались, сплелись. Их острые колючки терзали нежные лепестки алой розы.
      Увидев это, Ильяс протянул руку, отвел колючие ветки от цветка. Соловей, жалобно насвистывая, прыгал с ветки на ветку вокруг раненого цветка, а молодой человек стоял в стороне, наблюдал и думал: "Ну как можно не быть поэтом, живя в краю с такой удивительной природой!"
      Вернувшись к поваленному стволу ивы, он сел и залюбовался стремительным течением Гянджачая.
      Дождь продолжался два дня, поэтому река была бурной и многоводной. Ильяс смотрел, как крестьяне деревень Абубекр, Базарджук и Исфаган, раздевшись до пояса, пытались перейти реку вброд. Но мысли поэта были заняты другим.
      Его волновала пробудившаяся весенняя природа. Он думал о поэзии скрытой в ней. Всякий раз, приходя в ивовую рощу, это волшебное царство прекрасного, Ильяс забывал обо всем на свете, его охватывал порыв творческого вдохновения. Вот и сейчас, сунув руку за пазуху, он достал тетрадь, вынул из сумки, висящей на поясе, калемдан33 и положил его рядом на камень. Из переполненного чувствами сердца на бумагу полились стихи, восхваляющие весеннюю природу.
      На берегу Гянджачая сделалось многолюднее. Гуляющие обращали внимание на поэта; проходя мимо, заглядывали в его тетрадь. Это мешало Ильясу. Наконец он захлопнул ее и снова спрятал за пазуху, а калемдан положил в сумку на поясе.
      Ильяс не позволял заглядывать в свою тетрадь, когда работал, и не любил читать неоконченные стихи.
      Подошли поэты Камаледдин и Захир Балхи, поздоровались, пожали Ильясу руку.
      - Ты, кажется, что-то писал? - спросил Захир.
      - Так, одно стихотворение. Но не докончил. Не люблю обсуждать незавершенные вещи.
      Захир не согласился с Ильясом.
      - Мы тоже поэты, - сказал он. - Однако мы всегда читаем свои незавершенные стихи, спрашиваем совета. Порой слушатели высказывают очень ценные мысли, идеи. От этого наши стихи становятся более художественными, более богатыми. Ты же никогда так не делаешь. Ты дрожишь над своей вещью, будто это клад. Такое поведение свидетельствует об одном из двух: или о жадности, или о боязни. Ни то, ни другое не можег украшать поэта. Ты должен, обязан слушаться советов людей, которые старше тебя по возрасту и у которых больше творческого опыта.
      Камаледдин принял сторону Захира. Когда они кончили говорить, Ильяс нахмурил густые брови и с жаром сказал:
      - Тебе, Захир, следует взять свои слова назад. Назвать меня жадным это несправедливо. Напротив, я мечтаю стать таким поэтом, чье творчество явилось бы помощью и подспорьем в работе многих моих братьев по перу. Я мечтаю написать вещи, которые бы сделались источником вдохновения для поэтов грядущего. Ты неправ, говоря и о боязни. Я рад бы читать свои стихи всюду, но я могу читать их в присутствии не каждого, ибо мои стихи нужны не всем. Я не из тех поэтов, кто, написав пяток четверостиший, декламирует их на улице, ожидая от слушателей восторгов и одобрений. Сочиняя стихи, я советуюсь лишь со своим вдохновением. Я против того, чтобы поэты писали стихи, используя мысли других.
      Собеседники и на этот раз не согласились с Ильясом и продолжали настойчиво требовать, чтобы он прочел свое неоконченное стихотворение.
      Подошли другие поэты, в их числе Абульулла и Фелеки. Узнав, о чем спор, они встали на сторону Захира и Камаледдина.
      - Мы не имеем ничего против, если ты не хочешь использовать в своих стихах мысли других, - сказал с усмешкой Абульулла, - но, может, другие проявляют интерес к твоим стихам и идеям и желали бы воспользоваться ими? Я считаю, если твоя поэзия действительно имеет ценность, пусть по твоей стезе идут другие. Ты говоришь, что не закончил стихотворение. Ничего нет страшного, допишешь потом.
      Ильяс, не смея обидеть всеми уважаемого поэта Абульуллу, который к тому же был намного старше его, достал из-за пазухи тетрадь и прочитал незавершенное стихотворение, названное им "Весна".
      Розы вешние прекрасны, излучая красоту,
      Озаряют мир сияньем розы юные в саду,
      Улыбается природа, улыбаются цветы,
      Аромат цветочный льется на лужайки с высоты.
      А фиалки, как невесты, заполняют вешний луг,
      У цветов - помолвки, свадьбы, пир и празднество вокруг.
      Соловьи на каждой ветке оглашают небосвод,
      И грибы, и травы пляшут, собираясь в хоровод.
      Птицы грянут песнь Давида, ветер вскинет звонкий рог,
      В танец пустятся изгибы и обочины дорог.
      Ильяс умолк и опять спрятал тетрадь за пазуху. Мюджирюддин, молодой поэт из Байлакана, поцеловал Ильяса в лоб и обернулся к собратьям по перу.
      - Кто посмеет утверждать, что наш родной язык - не поэтический язык! воскликнул он. - Как благозвучно, выразительно, поэтично и живо это стихотворение! А ведь оно написано на нашем родном языке!
      - Тонкость и прелесть стиха в такой же степени зависят от тонкости и богатства языка, на котором он написан, как и от искусства и мастерства поэта, - сказал Ильяс. - Истинно талантливый поэт может писать на любом языке, а бездарный - и на родном не напишет. Неужто все стихи, написанные на фарсидском языке, прекрасны и высокохудожественны?! И разве все арабские поэты так же велики, как Имраульгейс, Абу-Навас и Абулятахийя?!
      Абульулла поддержал Ильяса:
      - Выразить душу народа можно лишь тогда, когда пишешь на родном языке. Не случайно наши отцы и деды говорили; "Поэт - есть язык народа". Каждое стихотворение поэта, рожденного и живущего в народе, обязано выражать волю этого народа. Поэзия того или иного лица должна быть зеркалом, правдиво отображающим облик народа, среди которого живет сей поэт. Цену народа можно измерить только ценой его поэзии, его литературы.
      Ильяс поцеловал руку Абульуллы.
      - Вот и я это говорю, наш почтенный мастер! - радостно воскликнул он. - В одном зеркале не уместиться лицам двух людей, но в одном четверостишии может уместиться душа большого народа. Что имеет народ, у которого нет поэзии на родном языке?! Языковую культуру народа создает и развивает литература. Поэт - это не только представитель культуры, но и защитник языка, на котором говорит его народ, это воин, охраняющий жизнь языка.
      Захир, придворный поэт эмира Инанча, с пеной у рта принялся возражать Ильясу и Абульулле.
      - Невозможно согласиться с тем, что вы утверждаете. Прежде всего необходимо сказать, что язык поэзии и литературы - это одно, а вульгарный язык, то есть язык, на котором
      говорит народ, - совсем другое. Поэзия - продукт тонких, высоких чувств и потому должна быть достоянием лишь избранных. Домашний язык избранных семей - это великий язык, то есть фарсидский. Он обладает ценнейшими литературными достоинствами. Более того, этот богатый язык является одновременно и официальным, государственным языком. Если бы я ошибался, наш правитель не пригласил бы сюда из Ирана достопочтенного Камаледдина писать историю Гянджи.
      Ильяс в ответ громко рассмеялся.
      - Невероятно, чтобы эти слова были сказаны другом народа. Разве не каждому ясно, что стихи, написанные на вашем так называемом великом языке, азербайджанский народ сможет прочесть лишь благодаря переводу. Те же стихи, которые пишу я, читают все - ученые, знать, крестьяне, чабаны. О чем большем может желать поэт?!
      В разговор вмешался Камаледдин.
      - По-моему, стихи можно писать и на местном языке, но только тогда они не смогут, перелетев через высокие стены, проникнуть в шахские дворцы, стать достоянием их обитателей. А если даже они и залетят во дворец, их не пожелают читать. Таким образом, затраченный поэтом труд пропадет.
      Лицо Ильяса сделалось суровым - мог ли он согласиться с подобным утверждением?!
      -- Человек, называемый поэтом, - сказал он, - сочиняя стихи, не должен думать о том, сможет или нет, его поэзия перелететь через высокие стены падишахских дворцов. Поймите, стиха пишется не для десятка людей, живущих за высокими стенами, а для тысяч. Что касается проблемы фарсидского языка, могу сказать лишь одно: если хекмдары34 и их придворные захотят читать нашу поэзию, мы можем наши стихи, написанные на родном языке, перевести на фарсидский язык. Но каждому следует хорошо запомнить: азербайджанцы могут пойти на уступки в любом вопросе, но не тогда, когда дело касается их родного языка.
      Спор затянулся.
      Абульулла и Мюджирюддин незаметно ушли. Ни Захиру, ни Камаледдину не удалось навязать Ильясу свои мысли. Как только они почувствовали свое бессилие, их разговор принял явно назидательный характер.
      - Ты - молодой поэт, - говорили они, - пишешь прекрасные стихи, кровь твоя горяча и бурлива, вдохновение - чисто и священно, но вот наш совет: тебе лучше не читать своих стихов в присутствии посторонних. Не затевай ни с кем подобных споров,- этим самым ты только лишишь себя высочайших милостей эмира и нашего атабека. Возьмись за ум. Ты обладаешь большим талантом, тебя ждут богатые подарки падишахов. Между прочим, ширваншах государь, Абульмузаффер - большой ценитель поэзии. Но он любит стихи, написанные только по-фар-сидски.
      Ильяс старался сдержать себя, но это не удавалось ему. Какая наглость - два иностранца открыто оскорбляют язык и литературу азербайджанцев, народа, культура которого ничуть не беднее культур их народов! Можно ли стерпеть такое, можно ли слушать их равнодушно?!
      - Вы правы, я буду лишен милостей и подарков падишахов, - сказал Ильяс. - Это ясно, и не стоит об этом говорить. Подарки ждут тех, кто гнется в поклоне, кто льстит и заискивает. Мою же голову не согнуть ни ветру, ни буре. Ведь голова поэта - не крона ивы, которая вся во власти ветра. К тому же подарки - не цена поэзии. Подарки - это цена чести и самолюбия. Мои же самолюбие и честь за подарки не продаются.
      Камаледдин затрясся в гневе.
      - Неприятно слышать подобные слова из уст поэта. Это бунтарские мысли!
      Ильяс улыбнулся.
      - Согласен с вами. Поэт должен быть бунтарем. Поэт - не овца, которая пасется, пригнув голову к земле, в то время как мясник оттачивает нож. Более всего поэта должны тревожить звуки бичей, которые сгоняют народ на стройку базаров и имений в Хамадаке и Тебризе для новых атабеков. Нас, азербайджанцев, как стадо овец, перегоняют из Северного Азербайджана в Ирак и Хамадан. Я слышу стоны этих людей, и мое сердце обливается кровью. Разве господа Захир и Камаледдин не знают, что отправляемые на тяжелую работу аранцы мрут на чужбине, как мухи? Если вы не слышали об этом - могу рассказать. На строительство имения-дворца для Эльдегеза из Арана было угнано шесть тысяч человек, из которых назад вернулась только одна тысяча. Плетьми и палками их заставили покинуть родину и отправили на принудительные работы. Вас это сильно огорчает? Уверен, нисколько, потому что азербайджанцы - чужды вам. Один из вас иранец, другой-из Хорезма.
      Спор продолжался долго.
      Наконец Захир и Камаледдин попрощались и ушли.
      Ильяс вернулся к своему любимому месту, сел на ствол поваленной ивы, достал из-за пазухи тетрадь и принялся заканчивать стихи о весне. Вдруг, подняв голову, чтобы взглянуть на бурные, стремительные воды Гянджачая, он увидел перед собой согбенного старца.
      От неожиданности Ильяс вздрогнул.
      - Что тебе надо? - спросил он.
      Старик улыбнулся.
      - Мне надо, чтобы ты пребывал во здравии. Я - садовник эмира Инанча, принес тебе письмо.
      Ильяс изумленно посмотрел старику в лицо.
      - Мне?.. Письмо?.. От эмира Инанча?!
      - Не стоит волноваться, письмо прислал не эмир, а его дочь.
      - Дочь эмира?! - изумлению Ильяса не было границ.
      Садовник кивнул головой.
      - Да, дочь эмира Гатиба-ханум. Она прислала тебе письмо. Вот оно.
      Старик трясущимися руками протянул Ильясу свернутый запечатанный лист бумаги.
      Ильяс взял его колеблясь, все еще пребывая в большой растерянности.
      Садовник поклонился и ушел.
      Ильяс, распечатав письмо, начал читать:
      "Герой и поэт!
      Тебе пишет дочь эмира Инанча и внучка светлейшего, величайшего халифа. Девушка, открывающая тебе сердце, стыдится открывать свое лицо даже перед солнцем, - так она невинна и целомудренна. Впервые в жизни я обращаюсь с письмом к постороннему мужчине. Ты должен простить мне литературные погрешности, которые я здесь допущу. Я затрудняюсь открывать свое сердце мужчине главным образом потому, что считаю всех мужчин непостоянными и недостойными доверия.
      Ты сам хорошо знаешь наши обычаи. Они не позволяют девушке находиться наедине с мужчиной, поэтому я еще не удостоилась счастья побеседовать с тобой. Несомненно, на то имеются и другие причины. Я не сочла нужным перечислять их все в этом письме.
      Как-то я задалась целью изучить мужчин по книгам, но очень скоро отказалась от этой мысли, ибо поняла, что люди, сочиняющие истории о человеческих душах, сами могут заблуждаться и впадать в ошибки. Я подумала: если мир и природу дозволено изучать непосредственно, то и людей можно изучать также, непосредственно, в жизни, и выявлять через знакомство, что они собой представляют. Основываясь на этом, я решила и мужчин изучать непосредственно в жизни.
      Впервые я услышала о тебе, когда, закончив учение в Багдаде, приехала в Гянджу. Мне рассказали о молодом талантливом поэте, который подписывает свои стихи именем Низами. Рабыня поэта Абульуллы Себа-ханум прочла мне как-то твою крошечную газель35 всего из двух строчек. Вот она:
      О милая, ты всех затмишь красой,
      Ты - лилия, рожденная росой.
      Я много раз в день повторяю про себя эту газель. Она не только изящна и высокохудожественна, в ней заключен большой смысл. Она говорит, как капля ничтожной влаги создает прекрасного человека. Ты, молодой поэт, раньше всех и лучше всех понял преимущество и силу художественного образа, выраженного в прекрасной, безупречной форме. Я хотела бы встретиться с тобой, чтобы поговорить об этой газели. Однажды я видела тебя издали, когда ты проходил по площади Мелик-шаха. Второй раз я встретила тебя, когда ты входил в квартал Озанлар. Дважды я хотела заговорить с тобой в доме поэта Абульуллы. Но ни одна из этих встреч не дала мне возможности понять, каков он - этот поэт Низами. В тот вечер, когда отец вызвал тебя к себе, я узнала, что поэт Ильяс и поэт Низами - одно и то же лицо. В этот вечер я хорошо рассмотрела тебя и хорошо узнала. Скажу правду, я устала создавать в своем воображении твой образ. После того вечера, после знакомства сдобой, я почувствовала облегчение, словно избавилась от тяжелой ноши. В тот вечер мне посчастливилось увидеть настоящего мужчину. Верь, Ильяс! Клянусь тебе жизнью матери и святым именем моего деда халифа, я осталась тогда с отцом только для того, чтобы защитить тебя. Я заставила бы отца изменить любой приговор, угрожающий твоей жизни.
      Прошу тебя, напиши мне ответ и передай его через нашего садовника Салима. Твое письмо, как и мое сердце, останется для всех тайной. И ты не рассказывай о моем письме своим друзьям.
      Всегда питающая к тебе дружеские чувства и уважение
      Гатиба".
      Прочитав письмо, Ильяс погрузился в размышление. Затем он улыбнулся и спрятал послание Гатибы в карман. Пора было уходить, так как солнце уже клонилось к закату. Гуляющих стало совсем мало.
      Из-за деревьев вышла Рена и медленно направилась к поваленной иве, на которой сидел Ильяс. Не дойдя, остановилась. Она боролась с робостью. Но вот она подняла голову, глянула по сторонам.
      Ильяс хотел подняться и уйти, но в этот момент увидел ее. Лицо девушки было печально. Глаза не светились, как всегда, тихой приятной радостью, которая давала Ильясу столько вдохновенных минут. Рена то краснела, то бледнела, - так небо после дождя окрашивается всеми цветами радуги. Девушка походила на весеннюю тучку, которая вот-вот разразится слезами дождя.
      Почувствовав это, Ильяс быстро подошел, погладил ее черные волосы, падавшие через плечо на грудь, и сказал:
      Что означает взор печальный, нарушен чем покой, Рена?
      О, как значительно молчанье, которым ты покорена.
      Рена стыдливо подняла глаза на Ильяса, но так и не набралась смелости открыть причину своей грусти. Ей с трудом удалось лишь выдавить из себя:
      - Я уже давно сижу под деревом и все слышала, даже твои новые стихи...
      Ильяс тотчас понял, что хотела сказать ему Рена и почему она печальна.
      - Не грусти, душа моя, - сказал он. - Средце, в котором вселилась любовь к тебе, уже не способно полюбить никого другого. Будь в этом уверена.
      Тут-то весенняя тучка и разразилась дождем. Рена заплакала, припав головой к груди Ильяса.
      - Она очень богата, - прошептала девушка сквозь слезы.
      Ильяс взял руками ее голову, откинул в стороны волосы, посмотрел ей в глаза и сказал:
      - Ты не должна плакать, Рена. Для этого нет причин. Та девушка вовсе не богата. Рядом с богатством, которым тебя одарила природа, она всего лишь бедная нищенка. А мне твоя любовь поможет создать редчайшие жемчужины, которых не сыскать даже в сокровищницах падишахов.
      - Я не хочу, чтобы ты стал богатым, - ответила Рена тихо, с дрожью в голосе.
      Ильяс улыбнулся.
      - Но почему же, душа моя?
      - Став богатым, ты бросишь бедную девушку, скажешь, что я не ровня тебе. Будешь искать богатую невесту...
      - Ошибаешься, Рена. Бесценные жемчужины, которые я добуду со дна бескрайнего моря чувств, порожденных любовью к тебе, - это стихи. Вдохновение, которое дает мне твоя любовь, поможет мне создать прекрасные произведения. Поверь, Рена, история веков будет литься с твоих черных волос на листы моих поэм. Сердце мое, получившее крылья здесь, среди милой природы Гянджи, лишь с помощью твоей любви завоюет царство поэзии. Ты должна верить мне, Рена. Стоящий перед тобой молодой поэт вместе с тобой начнет свою любовную песню и сделает все, чтобы и допеть ее вместе с тобой.
      - Скажи, что было написано в письме дочери эмира? - не удержавшись, спросила Рена.
      - Это всего-навсего простая бумажка. А вдохновение, которое дарит мне твоя любовь, справедливо сравнить с тысячами томов прекрасных редких книг.
      Рена немного успокоилась. Голова ее все еще лежала на груди Ильяса.
      - Мне так понравилось стихотворение, которое ты сегодня прочел!
      Ильяс продолжал нежно гладить волосы Рены.
      - Я знал, что оно придется тебе по душе. Кроме того, стихотворение тебе знакомо.
      Рена вскинула на Ильяса удивленные глаза.
      - Как - знакомо? Разве ты уже читал его мне?
      -Нет, не читал. Стихотворение посвящено весне, так ведь? Потому-то оно и должно быть знакомо тебе. Ты же первый цветок весны моей жизни.
      Рена, высвободив свои руки из рук Ильяса, отбежала на несколько шагов. Ильяс, желая остановить ее, воскликнул:
      Красавица, внемли, я сердце отворю,
      Твоей любовью мир я заново творю.
      Молодые люди попрощались, и Рена пошла домой.
      Ильясу тоже пора было покинуть тенистую ивовую рощу на берегу реки. Он заторопился, тем более что вдали послышались звонкие девичьи голоса. Они приближались, и вскоре в роще появились слуги эмира Инанча.
      Раздалось пение рабынь и служанок:
      Цветоносная Гянджа,
      Плодоносная Гянджа,
      Ты украсилась цветами,
      Светоносная Гянджа.
      Ильяс ускорил шаги, так как пение девушек свидетельствовало о том, что в рощу на прогулку вышла жена эмира Инанча или его дочь. Ильяс не знал, что в этот день гянджинцам запретили появляться в ивовой роще перед закатом. В дни "запрета" было опасно гулять по роще. Телохранители и слуги эмира, окружив берег, обшаривали каждый куст, так как были смельчаки, которые заранее прятались в роще и на берегу Гянджачая с тем, чтобы взглянуть на юную дочь эмира, его жену и прекрасных рабынь. Тех, кого находили, жестоко избивали и уводили в тюрьму, а иногда просто штрафовали и отпускали на все четыре стороны.
      Ильяс спешил отойти подальше от места прогулки высоких особ. Но слуги эмира уже окружили и прочесывали рощу. Положение было безвыходное. Ильяс понимал, что, если его схватят, это грозит большой неприятностью. Эмир Инанч может подумать, что он спрятался в роще специально, чтобы увидеть его дочь, и, конечно, накажет за дерзость. Но, с другой стороны, Ильяса тянуло поговорить с Гатибой.
      Впрочем, выбирать было уже поздно. Сейчас куда бы он ни пошел, его всюду встретят телохранители Гатибы.
      Понимая, что выбраться из рощи невозможно, Ильяс вернулся к своему месту, сел на ствол ивы и принялся ждать, что будет дальше.
      Через несколько минут в ивовую рощу вошла толпа рабынь. Они играли на удах и ченгах36 и пели. За ними шли несколько рабов, неся на плечах тахтреван37, украшенный зелеными ветками и цветами. В тахтреване восседала дочь эмира Гатиба. На голове ее красовался золотой венец, выложенный драгоценными камнями. Пестрое шелковое платье делало Гатибу схожей с павлином.
      Тахтреван опустили на траву. Прекрасные рабыни взяли Гатибу под руки и помогли сойти на землю. Телохранители отошли в сторону, и Гатиба осталась в окружении рабынь и служанок. Девушки играли на музыкальных инструментах, пели, шутили, смеялись.
      Ильяс, охваченный беспокойством и предчувствием недоброго, сидел на стволе ивы, точно пленник. Девичий хохот перемешался с пением встревоженных птиц, что делало рощу непривычной и чужой.
      Расшалившиеся рабыни щекотали двух юношей-хадже38, которые сопровождали Гатибу, заставляли их громко смеяться.
      Одна из красивых девушек, хохоча, приставала к евнуху:
      - Мне до смерти хочется выйти за тебя замуж! Ах, я с ума схожу от любви к тебе.
      Юные рабыни лезли вон из колеи, желая развеселить и позабавить дочь эмира. Евнухи выполняли роль шутов. Девушки не отставали от бедных калек до тех пор, пока те в слезах не пожаловались Гатибе. Дочь эмира велела рабыням оставить несчастных в покое. Тогда девушки принялись насмехаться над чернокожими рабынями.
      Вдруг издали послышался тревожный крик телохранителя Гатибы - Кафура. Рабыни и служанки вмиг умолкли. Рабыня поэта Абульуллы Себа-ханум накинула на голову Гатибы покрывало из тонкого шелка. Из тахтревана принесли кресло, рассерженная Гатиба уселась в него. Слуги приготовили палки, которыми должны были наказать любопытного, укрывшегося в роше, чтобы посмотреть на дочь эмира.
      В подобных случаях приговор выносила сама Гатиба. Она приказала привести дерзкого смельчака.
      Через несколько минут телохранители подвели к ней Ильяса. Себа-ханум, увидев молодого человека, зашептала Гатибе на ухо:
      - Это же Ильяс, Ильяс!.. Поэт!.. Тот самый, который написал газель:
      О милая, ты всех затмишь красой,
      Ты - лилия, рожденная росой.
      Гатиба даже вздрогнула - так неожиданна была эта встреча. Она сразу узнала Низами.
      "Как хорошо! - подумала дочь эмира. - Какая удачная встреча! Теперь-то я вволю наговорюсь с молодым поэтом".
      Гатиба откинула с лица покрывало и пристально посмотрела в глаза Ильяса. Она верила в то, что сможет с первого же взгляда покорить сердце поэта.
      Действительно, трудно было не воспылать страстью к этой удивительной красавице, в сердце которой смешалась арабская, тюркская и греческая кровь. Мало того, что она была дивно прекрасна, - на ней к тому же были надеты самые дорогие украшения Востока.
      - Разве ты не знал, что сегодня в роще запрещено гулять горожанам? спросила Гатиба Ильяса. - Может, ты не слышал, что мужчины, спрятавшиеся на берегу, чтобы полюбоваться на дочь эмира, подвергаются суровым наказаниям?
      - О последнем я знал, но мне было неизвестно, что сегодня в роще запрещено гулять. Естественно, человек не может знать всего. О том, что сегодня нельзя появляться в роще, не было заранее сообщено. Кроме того, я пришел сюда совсем не для того, чтобы подсматривать за дочерью хазрета эмира. Я всегда прогуливаюсь в ивовой роще. Таков мой обычай. Всю эту зелень мы должны считать великим чудом природы. Любоваться алыми яхонтами, распускающимися на зеленых ветках, смотреть, на кипарисы, почтительно склоняющие свои головы перед жеманными, как невесты, розами, слушать птиц, поющих песни дружбы полевым цветам , - стало моей потребностью, моей духовной пищей!
      - Значит, ты приходишь сюда постигать чудеса, сокрытые в этой роще? спросила Гатиба, продолжая сохранять суровость на лице.
      Ильяс почувствовал, что она хочет заставить его разговориться.
      - Не совсем так, - ответил он. - Я люблю гулять на лоне природы не только для того, чтобы постигать чудеса, но и для того, чтобы самому создавать их.
      Слова эти вызвали у Гатибы улыбку.
      - Выходит, ты пророк? - сказала она.
      -Нет, пророки были сотворены, я же сам творю.
      -Тогда, выходит, ты - Аллах?
      - Да, я - Аллах. Только я сотворяю не людей, самых разумных и самых высших существ на земле, - я создаю поэзию, литературу - то, что также ценится очень высоко.
      Гатиба и окружающие ее девушки громко засмеялись. Но Гатиба тотчас придала лицу серьезное, даже суровое выражение.
      - Разве тебе неизвестно, что людей, приравнивающих себя к Аллаху, считают гяурами?39 Ты знаешь, как карают гяуров?
      Ильяс усмехнулся.
      - Если бы лица, приравнивающие себя к Аллаху, действительно подлежали каре, то на земле следовало бы наказать очень многих. Наказания не избежали бы даже самые ничтожные слуги достопочтенной Гатибы-ханум, ибо каждый из них мнит себя в Гяндже Аллахом.
      Смелые слова Ильяса поразили всех. Служанки, чернокожие рабыни, телохранители и рабы дивились бесстрашию молодого человека.
      Умный ответ Ильяса едва не поверг Гатибу в трепет. Она поняла, что разговаривает с необыкновенным человеком.