И снова голос Ричарда:
– Я не уверен, что Мэйсон это выдержит. Боюсь, мы ее потеряем.
– Оставаться здесь опасно. Есть еще одно место, в двух кварталах отсюда. Там на чердаке – потайная комната. Там вас никогда не найдут.
Тишина. Затем снова голос Ричарда у самого уха:
– Нам надо тебя взять и перенести в другое место. Тебе может быть больно, но это ненадолго, обещаю. А уж потом я прослежу за тем, чтобы никто и ничто не причинили тебе боль. Держись, любовь моя. Продержись еще немного ради меня.
Мэйсон почувствовала, как ее подняли. Снова резкая боль. Мэйсон услышала собственный крик. Но боль быстро исчезла, и она почувствовала, что соскальзывает в небытие, где боли не существует.
Мэйсон снова увидела себя со стороны, но на этот раз она была старше, взрослее. Она увидела, как выходит на пристань в Гавре. Мечтая о славе. Готовая на все, чтобы добиться успеха и признания. Готовая уцепиться за любую возможность, чтобы подняться над толпой, чтобы добиться признания. И вот оно: искушение. Как перед ним устоять? Ставки сделаны, и слава пришла к ней. Но, сама не ведая того, что творит, Мэйсон поставила на кон не только свою жизнь, но и жизнь тех, кого больше всех в этом мире любила. И вот не одна она, а самые дорогие ей люди находятся в отчаянном, безвыходном положении. Лизетту ждет гильотина, Ричард, словно загнанный зверь, прячется от преследователей, а она, Мэйсон, медленно умирает на чердаке в Бельвиле от пули полицейского.
Как все это произошло? Что за демон жил в ней, кто довел ее до этой точки? Откуда все началось?
И вновь Мэйсон почувствовала, как что-то вытягивает ее из этого мира без боли, без физической боли. Свет ослепил ее, она услышала голос Ричарда:
– Мне кажется, она приходит в себя.
Мэйсон открыла глаза и увидела изможденное лицо с недельной щетиной и красными усталыми глазами. Другой голос, голос врача, сказал:
– Жар спал. Я думаю, что она все же выживет. Попробуйте заставить ее поесть немного супа.
Мэйсон так и не смогла ничего сказать. Она почувствовала прикосновение ложки к запекшимся сухим губам и затем вкус чего-то солоноватого и теплого, похожего на куриный бульон. Мэйсон проглотила бульон и почувствовала приятную сытость. И снова провалилась в черноту.
Она видела себя стоящей рядом с матерью на фоне холмистого пейзажа Пенсильвании. Мирное зеленое пастбище было все в продольных шрамах – белые могильные плиты, уходящие в бесконечность. Внимая рассказу матери, Мэйсон воочию слышала жалостное ржание коней, гром пушек, крики раненых и умирающих. Она видела слезы в глазах матери, когда та опустилась на колени, взяла в горсть земли и уткнулась в нее лицом, рыдая навзрыд.
– Вот что мы сделали. Несмываемое пятно на нашем имени. Вот то проклятие, что ты должна снять с нашего рода.
* * *
Мэйсон очнулась.
Она не сразу поняла, где находится. Низкий скошенный потолок. Железная кровать. Окон нет. Одинокая керосиновая лампа.
Мэйсон почувствовала что-то теплое и влажное. Ричард, все такой же измученный и заросший, протирал влажной губкой ее ноги. Медленно, борясь со слабостью, Мэйсон потянулась к нему, бормоча его имя. Он повернулся и посмотрел на нее. Когда Ричард увидел, что она пришла в сознание, слезы заволокли его глаза.
Он уронил губку и, наклонившись к Мэйсон, взял ее голову в ладони, стал покрывать поцелуями ее лицо. Он был похож на приговоренного к смерти, внезапно получившего помилование.
– Ричард, – повторила Мэйсон едва различимым шепотом.
– Не пытайся говорить, любовь моя. Ты прошла через ад. Не торопись.
– Что-то… что-то случилось. Мне надо… сказать тебе.
– Потом. Потом. Еще будет время. Я так боялся, что потеряю тебя.
Он держал ее так крепко, словно боялся, что она исчезнет, если ее отпустить.
Мэйсон погладила Ричарда по голове.
– Теперь все будет хорошо, – сказала она. – Только не отпускай меня.
Ричард присел рядом на кровать и снова обнял ее теперь осторожно, чтобы не причинить боль. Уткнувшись губами в ее волосы, он заговорил тихо, проникновенно:
– Когда я подумал, что теряю тебя, мне расхотелось жить. Я и представить не мог, что в жизни кто-то станет для меня настолько дорог. Я люблю тебя так сильно, что сам боюсь этого чувства. И при мысли о том, что это из-за меня ты так страдаешь… – Голос его сорвался.
– Нет, – запинаясь, ответила Мэйсон, – это я… я это сделала. Из-за меня все это случилось. Теперь я понимаю. Я хотела… должна была… тебе рассказать.
Ричард крепче обнял ее и погладил по волосам.
– Теперь это все не важно. Ничто не важно – важно лишь то, что с тобой все будет в порядке. Мы не будем пока ни о чем говорить. Сначала надо, чтобы ты поправилась. Это сейчас для меня главное.
Ричард продолжал нежно целовать Мэйсон, шептать ей всякие ласковые слова, и она уснула, убаюканная звуком его голоса.
Но вскоре она проснулась в страшном волнении.
– Прости, – сказал Ричард в темноте. – Это я тебя разбудил. Очередной кошмар. Мне не надо было здесь спать.
Мэйсон протянула к нему руку:
– Нет, я хочу, чтобы ты был рядом.
– Обычно это случается раз в неделю, не чаще. Я не думал, что кошмар повторится так скоро.
– Хотелось бы мне сделать так, чтобы они больше никогда к тебе не приходили, – пробормотала Мэйсон.
Прошло несколько дней. По мере того как Мэйсон обретала способность больше есть, силы начали к ней возвращаться. Она все еще была слаба, но голова была ясной, как никогда. Ричард продолжал кормить ее с ложечки и после того, как Мэйсон смогла есть сама. Казалось, забота о ней доставляла ему удовольствие. Он нашел томик Бальзака и ночью читал ей, лежа рядом, убаюкивая Мэйсон своим голосом. Это время она любила больше всего. Никто не читал для Мэйсон вслух с тех пор, как много лет назад умерла ее мать.
Несколько раз Даргело подходил к двери расстроенный, вне себя от горя, но Ричард спускался с ним вниз и разговаривал внизу. Он не хотел, чтобы новости из внешнего мира мешали выздоровлению Мэйсон. Всякий раз, когда она задавала вопросы про Лизетту, Ричард уходил от ответа.
– Потом у нас еще будет много времени обо всем поговорить.
Наконец Мэйсон смогла встать с кровати и осторожно прошлась по комнате. Когда этот рубикон был перейден, она решила, что пришло время рассказать Ричарду о том, чему научило ее пограничное состояние. Что узнала она о себе, когда находилась между двумя мирами.
– Мне нужно поговорить с тобой, – сказала Мэйсон.
Ричард посмотрел на нее, словно оценивая, насколько она окрепла.
– Ты уверена, что набралась достаточно сил?
– Мне надо выговориться. Тогда я буду чувствовать себя намного лучше.
– Хорошо.
– Видишь ли, не тебя одного преследует проклятие. У меня тоже есть скелет в шкафу. Я думаю, что, наконец, готова тебе рассказать о нем. Уезжая из дома, я думала, что навеки прощаюсь с этой тайной. Я думала, что сожгла все мосты. Никто об этом не знает. Никто – даже Лизетта. Так бывает, теперь я это знаю: думаешь, что можешь забыть, свести счеты с прошлым. Делаешь для этого все. Но человек только считает себя всесильным, на самом деле он слаб. И прошлое настигает его, преследует. Оно будет возвращаться до тех пор, пока ты не найдешь в себе силы повернуться к нему лицом и взглянуть в глаза кошмару. Иными словами, я хочу рассказать тебе о том, что сделало меня художницей.
Ричард взял стул, поставил его перед кроватью и уселся на него.
– Я готов выслушать твою историю.
Мэйсон нервно сглотнула.
– Говорят, что в жизни каждого художника есть какая-то рана, душевный надлом. Эта рана, эта сосущая пустота и рождает ненасытную жажду творить, ибо этот зияющий свищ может излечить, пусть на время, лишь акт творчества. Если ты спросишь у художника, что это за рана, когда она появилась, то, скорее всего, он не ответит тебе на вопрос. Тот надлом, как правило, происходит с человеком в детстве, когда душа его еще нежна и восприимчива и не успела обрасти панцирем. Этот надлом может быть вызван чем угодно – случайный эпизод, который ребенок вскоре забывает, но шрам остается. Бывает и так, что человек точно знает, что с ним случилось и когда, потому что произошедшее слишком серьезно и глобально, чтобы быть забытым. Раньше мне не хотелось думать об этом, искать переломный момент, потому что поиски и воспоминания были сопряжены с болью. Но когда я лежала тут, и меня мотало между тем миром и этим, я увидела все воочию и поняла, что это за семя, из которого выросла вся моя жизнь.
Мэйсон взглянула на Ричарда и увидела, что он слушает ее с напряженным вниманием.
– Твоя мать?
– Это случилось, когда мне было лет тринадцать. Отец уехал по делам. Когда я вернулась домой из школы, то увидела большую дорожную сумку. Уже собранную. Мама была в мрачном настроении, в котором часто пребывала после того, как отец на нее накричит. А он постоянно пенял ей на то, что она все время посвящает живописи, вместо того чтобы заниматься мной, им и домом. И вот мама сообщила мне, что мы отправляемся в поездку. Когда я спросила маму, куда мы едем, она сказала, что хотела бы показать мне нечто важное. Нечто такое, что мой отец мне никогда не покажет, но что я обязательно должна увидеть своими глазами. И вот мы сели на поезд и отправились в Пенсильванию. Туда, где за год до моего рождения произошло сражение, получившее название Геттисбергское сражение. Ты знаешь, о чем я говорю?
– О битве времен Гражданской войны. Переломный момент.
– Все было так странно. Насколько я знаю, моя мать тоже никогда раньше там не бывала. Но она успела изучить все аспекты кампании и знала каждый дюйм поля битвы. Она устроила мне экскурсию по этому полю, так живо описывая то, что там происходило, что я воочию видела летящие ядра, чувствовала запах горелой плоти, слышала крики умирающих воинов.
Глаза Ричарда зажглись узнаванием.
– Твой автопортрет. На заднем плане Геттисберг.
– Да. Я не понимала, зачем мама все это мне показывает. Но потом она опустилась на колени, взяла в ладонь горсть земли… и сказала: наш дом, каждый кусочек хлеба, что мы едим, все, что носим, – все это плоды того побоища. Это мы сделали. Мы нажились на крови погибших солдат. И во всем мире не сыщется в достатке воды, чтобы смыть эту грязь с наших душ.
Глава 27
Мэйсон замолчала, морщась от боли. Ричард протянул руку и сжал в ладонях ее ладонь.
– Как можно такое сказать ребенку!
– Но все, что сказала мама, – правда.
– Как это может быть правдой?
– Во-первых, я должна признаться тебе, что родилась я не в Бостоне. Я это все придумала. Моя семья родом из Гринфилда, что на другом конце штата.
– Поэтому в Бостоне не нашлось никаких записей о Мэйсон Колдуэлл.
– Когда я приехала во Францию, я хотела похоронить прошлое, поэтому придумала для себя новую биографию. Гринфилд – мой дом. Когда в 1860 году мои родители поженились, отец владел небольшим плавильным цехом. Он учился на оружейника, и у него был настоящий талант механика. Он также, как оказалось, обладал недюжинным талантом коммерсанта. Как бы там ни было, когда на следующий год после свадьбы моих родителей началась война, отец, как и многие владельцы мелких мануфактур в Новой Англии, переоборудовал свой цех под нужды войны. Но он сделал это с большим воображением и мастерством, чем его конкуренты, и к 1862 году литейный цех Амоса Колдуэлла была самым крупным предприятием по производству оружия в штате Массачусетс. К следующему году он уже был главным крупным производителем оружия во всей Новой Англии. Почти все оружие, которое использовалось в Геттис-Овергском сражении, битве при Чикамоге и Вайлдернесе, было сделано нами.
– Кто-то должен был производить оружие, – заметил Ричард.
– Не пойми меня неправильно. Вначале мы гордились этим, даже хвастались. В честь моего отца устраивались приемы. Сам президент Линкольн наградил его медалью и похвальной грамотой. Наши соседи хотели выдвинуть его в конгресс. И такое отношение продолжалось в течение нескольких лет после войны. Но потом, постепенно, это отношение начало меняться. Из зависти к состоянию моего отца многие добрые люди в Гринфилде начали шептаться о том, что богатство свое он нажил на крови молодых американцев. Когда мне было десять лет, бостонская газета напечатала длинную статью, в которой перечислялись все сражения, послужившие росту состояния Колдуэллов, с указанием числа погибших в каждой из этих битв. Вскоре после этого обезумевшая женщина, потерявшая в битве при Шило троих сыновей, остановила моего отца на улице и публично назвала его убийцей.
Ричард сжал руку Мэйсон.
– Это несправедливо.
– Справедливо или нет, подобные случаи стали повторяться с пугающей регулярностью. И мать, и отец принимали все это близко к сердцу. Отец старался делать вид, что его это не трогает, но о том, что происходило у него внутри, можно было лишь догадываться. Он становился все более желчным, злым и пристрастился к алкоголю. Мама, будучи очень чувствительной и артистичной натурой, была близка к саморазрушению. Все так называемые подруги ее бросили. Она стыдилась нашей состоятельности, того, что имели мы и не имели другие, того, что скрывали мы от мира за высоким забором нашей усадьбы. Мать стала фаталисткой. Часто она повторяла одни и те же слова: «Твой отец хотел стать самым крупным промышленником в Новой Англии, и он преуспел. Будь осторожна со своими желаниями, Мэйсон». Следующие десять лет нашей жизни были особенно трудными. Мама, наконец, раскрыла мне глаза. Я узнала о той печати позора, что лежала на нашей семье, когда мне исполнилось тринадцать. Когда она отвезла меня в Геттисберг. Она хотела, чтобы я поняла, в тени какой тучи я родилась, и осознала, что своей жизнью я должна каким-то образом смыть это позорное клеймо, это семейное проклятие. Мама научила меня рисовать и работать маслом, и я с самого начала влюбилась в живопись. Мне нравились покой и умиротворение, нравилось, когда мы обе тихо писали вместе. То был способ уйти от мира, который мне теперь казался уродливым и страшным. Мама возила меня с собой на художественные выставки в Бостон и Нью-Йорк, чтобы показать, что делают другие художники. Это было чудесное время. Но всякий раз, когда мы возвращались, нам приходилось расплачиваться. Отец обвинял мать в том, что она пытается сделать из меня такую же чокнутую, как она сама. Он говорил мне, что живопись сделает меня жалкой, такой же, как мать. Между тем отец пил все больше.
Он тоже пытался вырваться из враждебного окружения, но по-своему…
– Что в конечном итоге стало с твоими родителями? – спросил Ричард.
– Мать умерла, когда мне исполнилось восемнадцать. Я винила в том отца. Я наговорила ему такого, что и представить страшно. Я сказала ему, что он убил ее, как в свое время убил тех мальчишек в Геттисберге. Я действительно это сказала.
Отец был раздавлен моими словами, потому что, как я теперь понимаю, он любил меня. Но тогда я видела в нем лишь источник наших бед. Я взяла и выплеснула ему в лицо все, что о нем думала. У моей матери было небольшое состояние, которое она унаследовала от своих родителей, и она мне его завещала. Я получила наследство и отправилась в Бостон, а затем в Париж.
Когда я уезжала из страны, отец попытался дать мне денег, но я не взяла их. Я сказала, что не притронусь к его кровавым деньгам. С тех пор мы больше ни разу не говорили. Несколько лет назад я получила письмо от поверенного отца, в котором сообщалось, что он утонул во время кораблекрушения у берегов Бразилии.
– Корабль назывался «Симон Боливар»?
– Откуда ты знаешь?
– Об этой катастрофе много писали. Тогда действительно погибло много народу.
– Мой отец был одним из тех людей.
– Выходит, вы так и не помирились?
– Нет. И сейчас я понимаю, как была несправедлива, взвалив на отца вину за жестокости войны. В конце концов, он служил своей стране и хотел покончить с рабством. Несправедливо было делать из него козла отпущения только за то, что он преуспел в своем деле. Жаль, что я ему этого не сказала. Но в то время мне не хотелось ему этого говорить. В тот момент мне хотелось лишь отстоять честь матери и смыть пятно позора с нашей фамилии. Я подумала, что, если я смогу найти способ собрать весь ужас моего прошлого и переплавить во что-то красивое, мир меня за это полюбит. Через какое-то время ко мне пришло это видение. Но его было недостаточно. Потому что, какое бы удовлетворение в связи с этим не испытывала я лично, миру было глубоко наплевать на мои проблемы.
Ричард нежно улыбнулся:
– Зато теперь они поняли.
– Да, поняли. Потому что я лгала и мошенничала, потому что я решила прийти в бессмертие коротким путем, срезав углы. Вот об этом я и пытаюсь тебе сказать. Мое прошлое, мое детство и юность оставили у меня в душе зияющую пустоту. И потребность заполнить эту пустоту привела меня в Париж, заставила меня творить, а когда подвернулась возможность, подвигла схватить удачу за хвост: глядишь, вывезет. Но правда, к которой я пришла, состоит в том, что слава, хоть и пришла ко мне, не заполнила пустоту. Она, эта слава, лишь заставила меня испытать еще большую неприкаянность, и она, эта слава, привела нас к тому, что мы сейчас имеем. Если меня чему-то и научила вся эта авантюра, так только тому, что успех, известность и деньги не панацея. Ни от чего не панацея. Вместо того чтобы заполнить пустоту в моей душе, они сделали эту дыру больше. Единственное, что может заполнить пустоту, – любовь. Моя любовь к тебе. Остальное просто бессмысленно. Вот что я поняла. Вот чему научил меня мой опыт.
– Возможно, ты просто сейчас все это так воспринимаешь, но…
– Нет. Своими картинами я избавлялась от той темной, непонятной тоски. Теперь они для меня ничего не значат. Они просто нечто. Я теперь на другой стороне. Ты, Ричард, излечил меня от потребности выражать то свое видение, излечил от потребности получать хорошие оценки за старания. Любовь к тебе научила меня тому, что пустоту в душе мы заполняем, отдавая любовь, а не получая ее от других.
Глаза Ричарда подернулись дымкой. Он вытянулся рядом с Мэйсон на кровати и обнял ее.
– Спасибо, – хрипло проговорил он. – Спасибо за то, что доверяешь мне, что делишься со мной самым сокровенным.
Спасибо, что любишь меня. Я даже не могу выразить, что чувствую.
Мэйсон прижалась к Ричарду, а он ласково гладил ее по волосам. Мэйсон чувствовала, как сердце ее переполняется любовью к нему.
– Я рассказала тебе о своем проклятии. Почему бы тебе не рассказать мне о своем?
Рука Ричарда замерла. Затем он прижал Мэйсон к себе теснее и поцеловал в макушку.
– Ты устала, – сказал он. – Тебе надо поспать. Я не хочу, чтобы ты думала о чем-то тяжелом. Просто позволь мне позаботиться о тебе.
К концу недели Мэйсон почувствовала себя почти здоровой. И необходимость сидеть в укрытии уже немного ее раздражала. Однажды утром дверь внезапно широко открылась, и свора собак влетела в комнату. Псы прыгали на кровать, лизали лицо Мэйсон, и каждый стремился завладеть ее, Мэйсон, вниманием. Собаки Лизетты! Мэйсон уже справлялась о них и узнала, что Даргело спас их после ареста Лизетты и перевез в свою квартиру в Бельвиле, где Хьюго о них заботился.
Ричард вышел следом за собаками.
– И тебе надо подышать свежим воздухом. Я подумал, что мы могли бы оказать добрую услугу и себе, и этим ребятам, если бы взяли их на прогулку.
При виде любимцев Лизетты Мэйсон не могла не вспомнить о лучшей подруге. Лизетта в страшной беде, и эту беду на нее навлекла она, Мэйсон! Мэйсон обняла каждую из собак и поцеловала. Как, должно быть, Лизетте не хватает общества ее любимцев!
Они прошлись по улице Бельвиль вниз, потом свернули к парку, откуда открывался потрясающий вид на Париж с востока. Пока собаки резвились на зеленой травке, Мэйсон и Ричард любовались золотистым куполом Дома инвалидов и далеко вдали остроконечной верхушкой Эйфелевой башни.
Мэйсон взяла Ричарда за руку.
– Как нам быть с Лизеттой? – спросила она.
– Я не знаю, что мы можем сделать.
– Я не смогу жить, если с ней что-то случится.
– Она девушка умная, найдет способ защитить себя. Лизетта знает правду и скажет ее прежде, чем ступить под гильотину.
– Ты совсем ее не знаешь. Лизетта – это сама Франция, противоречивая, удивительная и чудесная. Она то не пускает тебя к себе, годами держит на расстоянии, но потом, когда примет тебя, становится другом, более верным, более преданным, чем самые лучшие из нас, американцев. Говорю тебе, она пойдет под нож, не сказав ни слова в свою защиту, если посчитает, что ее слово навредит мне.
– Боюсь, все может случиться именно так.
– Не может быть, чтобы не было выхода. Кто-то должен нам помочь! Пресса. Американский посол. Кто-нибудь, кто согласится нас выслушать!
– Дюваль узнает об этом еще до того, как мы доскажем историю до конца. Стоит нам предпринять такую попытку, и он сделает все, чтобы себя обезопасить. Да он пристрелит нас при всем честном народе. Сейчас он только о том и думает, как бы нас сцапать.
– А как насчет Джуно? Он может что-нибудь сделать?
– Видит Бог, он из кожи вон лезет, чтобы помочь Лизетте. Даргело вне себя от горя. Я лишь могу попытаться уговорить его не делать глупостей.
– Он знает, кто я на самом деле такая?
– Нет. Я подумал, что лучше не усложнять ситуацию. Он думает, что ты Эми и что за тобой охотятся.
Мэйсон в отчаянии покачала головой:
– Должен быть какой-то выход. Я просто не могу сидеть сложа руки.
– Лизетте не позавидуешь, это верно. Но без суда не казнят даже во Франции. Так что гильотина ей пока не грозит. У нас еще есть в запасе немного времени. А вот другие дела не терпят отлагательств.
– О чем ты? – в недоумении спросила Мэйсон.
– Французское правительство конфисковало картины.
– Я знаю.
– Мы должны их вернуть.
– Картины?
– Они украли их у нас, мы выкрадем их у них.
Мэйсон не верила собственным ушам.
– Тебе все еще нужны эти картины?
– Конечно, нужны.
– Разве ты не слышал ни слова из того, что я тебе рассказала? Меня больше не интересуют эти картины. Что касается меня, пусть делают с ними все, что заблагорассудится.
– Я слышал тебя, я тебя понимаю. Но ты тоже должна понять: какие бы чувства ни питала ты к этим картинам сейчас, они шедевры. Они часть тебя и представляют ценность для искусства, для мира. На нас лежит ответственность за то, что с ними случится. Мы не можем снять с себя эту ответственность.
– Даже если это так, как ты намерен осуществить кражу?
– У нас в союзниках Даргело и весь преступный мир Парижа. Мы найдем способ.
– Хорошо. Допустим, случится невозможное, и мы вернем картины. Что потом?
– Мы доставим их Хэнку, а он переправит их в Америку. Мэйсон смотрела на Ричарда и не верила своим глазам.
После всего, что с ними случилось, главным для него по-прежнему оставались картины!
Все надежды ее потерпели крах.
Мэйсон долго молчала. Затем, глубоко вздохнув, сказала:
– Ричард, я раскрыла перед тобой тайну моего прошлого. Почему ты не откроешь мне свою тайну?
– Мне нечего тебе сказать, – ответил Ричард.
– Ты мог бы рассказать мне о своих кошмарах. Я знаю, они мучают тебя, снедают изнутри. Они приходят к тебе все чаще и чаще. Ты стараешься спрятать их от меня, но я знаю, что тебе плохо. Разве ты не можешь сделать над собой усилие и открыться мне?
Мэйсон видела, как напряглись мускулы его лица. Затем Ричард взял обе ее руки в свои:
– Я знаю, что ты стараешься мне помочь. Но ты должна понять, я на самом деле не хочу говорить о своих кошмарах. Это не потому, что я что-то от тебя скрываю. Просто потому, что эти кошмары и сами по себе осложняют мне жизнь. Не хватало еще, чтобы то, что отравляет мое существование по ночам, терзало меня еще и днем. Они уходят, мои кошмары. Я обнимаю тебя, и все снова в порядке. Пожалуйста, Мэйсон, не усугубляй моих проблем. Пожалуйста. Если ты хочешь мне помочь, подумай о том, как вернуть твои картины.
Сердце Мэйсон сжалось от тревоги за Ричарда, от любви к нему. Еще очевиднее стал тот факт, что он остается пленником своего прошлого, и ее назначение – освободить его из этого плена.
Глава 28
Суд над Лизеттой начался в начале июня. Лизетта с гордо поднятой головой упорно и храбро молчала. В сером тюремном платье она вышла из тюремного фургона и, со всех сторон окруженная полицейскими, прошествовала во Дворец правосудия мимо стаи репортеров и досужих зевак.
Заседание суда должно было проходить при закрытых дверях. Допускались лишь судебные чиновники. Все должно было проходить в строжайшей тайне. За такие крайние меры ратовало само министерство юстиции, поскольку дело вызвало слишком сильный и эмоциональный отклик в обществе, а дальнейшее нагнетание ажиотажа могло бы закончиться уличными беспорядками, недопустимыми в то время, когда в Париже было столько гостей со всего света. Была еще одна причина: у подсудимой имелись определенные связи в преступном мире, так, что существовала вероятность организации побега.
Несмотря на закрытый характер процесса, в прессу просочились сведения о том, что суд будет недолгим. Как было замечено в редакторской колонке «Фигаро», обвинение строило свою линию на трех главных составляющих.
Во-первых, это были свидетельские показания неких двенадцати свидетелей, которые видели подсудимую вместе с жертвой в кафе «Тамбурин» в ночь смерти последней. По их показаниям, Лизетта усердно потчевала свою подругу алкоголем и даже настояла на том, чтобы Мэйсон выпила очень крепкий и опьяняющий ликер абсент.
Во-вторых, это было показание молочника, который видел подзащитную, стоявшую на мосту Альма вместе с погибшей художницей за несколько мгновений до того, как покойная оказалась в Сене.
В-третьих, имел место тот факт, что после смерти своей подруги, воспользовавшись ее посмертной и внезапной славой, Лизетта немедленно стала искать способа поживиться на ее кончине, незаконно овладев картинами покойной и даже продав несколько картин неизвестным коллекционерам.
Против подсудимой говорил и тот факт, что она наотрез отказалась сотрудничать с правосудием, как отказалась и выступать на суде. Прошел слух о том, что Лизетта вовсе не намерена была защищаться. Когда пришла пора выступать стороне защиты, назначенный судом адвокат вынужден был встать и просто пожать плечами.
Читая отчеты в газетах, Мэйсон сходила с ума от горя. Но она была не одинока в своем несчастье. Телохранитель Лизетты, Хьюго, часто навещал Мэйсон и делился с ней своими переживаниями. Только вдесятером смогли полицейские, пришедшие арестовать Лизетту, справиться с Хьюго. На теле его все еще оставались синяки – следы полицейских дубинок. Но Хьюго все равно считал себя виноватым в том, что Лизетту арестовали. Чувство вины так мучило бедного Хьюго, что он много раз умолял Даргело пустить ему пулю в лоб. Даргело, однако, не считал Хьюго виноватым. Он сам был вне себя от горя. Ему не терпелось немедленно что-то предпринять, сделать что-нибудь, лишь бы спасти Лизетту. Он попытался отправить в суд своего личного адвоката, но Даргело недвусмысленно дали понять, что адвокат его не будет допущен в суд. Тогда Даргело стал собирать свою маленькую армию, чтобы штурмовать суд и вызволить Лизетту. А там будь что будет.
Со своей стороны Ричард не забывал о несчастье, постигшем Лизетту, и сам немало переживал из-за нее. Его голос был единственным голосом разума среди разгула эмоций. Он повторял, что штурм суда, скорее всего, закончится неудачей, погибнут все, в том числе и Лизетта.
Ночь за ночью Ричард, Даргело и Мэйсон ломали головы, придумывая варианты спасения. Но, увы, ни один план не выдерживал критики. Даргело не ел и не пил, он дошел до предельной черты в своем горе, и Мэйсон начала осознавать всю глубину его чувства к Лизетте. Она искренне сочувствовала ему.
– Вам надо что-то поесть, – сказала она ему как-то ночью. – Иначе вы просто упадете замертво.
Даргело обхватил голову руками:
– Я не могу. Я не могу есть. Я не могу спать. Я не могу ни о чем думать. Когда я думаю о том, через что Лизетте пришлось пройти, как она страдает… – Он не смог продолжать.
Мэйсон обняла его за плечи. Она почувствовала, что Даргело немного расслабился, словно давно нуждался в ее сочувствии. Он похлопал ее по руке.
– Вы одна, кто меня по-настоящему понимает, – сдавленно прошептал он. – Потому что вы любите Ричарда так же, как я люблю Лизетту.
Через неделю после начала суда над Лизеттой другая связанная с Мэйсон история попала на первые полосы парижских газет. Еще несколько ранних работ жертвы убийства увидели свет, и все они были приобретены герцогиней Уимсли. Мэйсон было не до картин, но Ричард отреагировал бурно. Прочитав статью, он бросил газету на стол и сказал:
– Рынок наводнен этими чертовыми подделками. Ты была права. Стоило прекратить все это в самом начале.
– Я не понимаю. Зачем кому-то продолжать их подделывать, и зачем Эмме продолжать их покупать? Разве французское правительство не дало понять со всей ясностью, что конфискует любую работу, на которой стоит моя подпись?
– Я знаю зачем, – сказал Ричард.
Мэйсон ждала продолжения, но Ричард ничего не стал объяснять. Он просто сидел и молчал. У Мэйсон сложилось впечатление, что он придумывает какой-то план. Но что он мог по этому поводу предпринять?
Ее удивило и озадачило то, что именно сейчас, в разгар таких трагических событий, наличие подделок так его всколыхнуло.
Мэйсон решила подождать и посмотреть, что он предпримет. Ждать долго не пришлось.
В ту же ночь, примерно через час после того, как они легли, решив, что Мэйсон уже спит, Ричард тихонько выскользнул из-под одеяла за дверь, прихватив с собой одежду. Как только дверь за ним закрылась, Мэйсон встала и быстро оделась. Затем она на цыпочках спустилась вниз на три лестничных пролета и успела как раз вовремя. Ричард выходил за дверь.
Мэйсон, крадучись, пошла за ним. Он исчез за углом улицы Бельвиль. Было еще не слишком поздно для Парижа, и пешеходов все еще хватало, так, что Мэйсон не составило труда остаться незамеченной, следуя за Ричардом на почтительном расстоянии. У границы Бельвиля он нанял кеб и направился на запад. Мэйсон тоже взяла кеб и велела вознице следовать за Ричардом.
