Когда, проехав через весь центр, он оказался в шестом округе, у Мэйсон не осталось сомнений. Ричард спешил на встречу с Эммой. Когда его экипаж въехал во двор особняка Галлери, Мэйсон тоже вышла из кеба и пошла следом за Ричардом, стараясь держаться в тени. Освещение здесь было скудное, и, когда Ричард расплатился с извозчиком и подошел к двери, Мэйсон удалось спрятаться в тени дерева в нескольких ярдах от входа.
– Ричард! – радостно воскликнула Эмма. – Ты пришел! – Она говорила взволнованно, с придыханием.
Ее явно переполняли чувства.
– Разве ты не этого добивалась?
– Я надеялась, но потом начала думать, что ты перестал понимать намеки.
– Я подумал, что лучше мне зайти и посмотреть, что ты на этот раз затеяла. – Он говорил словно бы самым обычным тоном, но что-то едва уловимое в его голосе сообщало Мэйсон, что Ричард отнюдь не спокоен.
Эмма открыла дверь шире, из просвета хлынул поток света. В тот момент, когда Ричард ступил за порог, Мэйсон залезла в сумочку и достала визитку. Затем, когда Эмма закрыла за ними дверь, Мэйсон поспешила выйти из своего укрытия и встала боком к двери, просунув между замком и косяком карточку, чтобы замок не защелкнулся.
Мэйсон подождала несколько секунд, затем приоткрыла дверь и заглянула внутрь. К этому моменту Ричард и Эмма уже перешли в салон, холл был пуст.
Мэйсон осторожно вошла, убедившись, что дверь не хлопнула, затем на цыпочках подкралась к двери салона и заглянула внутрь.
– Насколько я понимаю, ты используешь этот особняк в качестве стрельбища? Оттачиваешь, так сказать, мастерство, – заметил Ричард нейтральным тоном.
– Ах, ты про то недоразумение… Давай про него пока забудем. Ты же знаешь, я не люблю сюрпризов. Ты хотел бы посмотреть на картины? Они здесь. Я расставила их в том порядке, в котором бы хотела, чтобы ты их увидел. Нет-нет, не сюда. Начнем с этой.
Мэйсон смотрела, выглядывая из-за двери, как они прохаживаются по комнате, вдоль стен которой стояли картины – шесть картин. Мэйсон казалось, что молчание длится вечность. Ричард переминался с ноги на ногу, но он казался ошеломленным увиденным.
Наконец голосом, который изобличал показную уверенность, Эмма сказала:
– Еще ничто из того, что я делала, не давалось мне с такой легкостью и не дарило такого удовлетворения. Впервые я не просто копировала стиль, я создавала, оставаясь в рамках этого стиля. Я лишь надеюсь, что ты тоже это чувствуешь.
Что она говорит? «Эмма сама подделывала работы?»
– Использование дополняющих цветов в этой работе действительно впечатляет, – заметил Ричард, как истинный профессионал. – Из тебя получился отличный колорист.
– В самом деле? Ты так думаешь? – Теперь в голосе Эммы звучала неподдельная радость.
«Я что, схожу с ума? – думала Мэйсон. – Ричард действительно обсуждает эти фальшивки с женщиной, которая их произвела, с такой непосредственной небрежностью, словно они гуляют с ней по залам Дувра?»
Эмма смотрела на Ричарда с надеждой.
– Подойди и взгляни на эту работу. Она мне по-настоящему нравится. – Они проследовали к очередному холсту. – Что ты думаешь по поводу цвета зонтика?
– О да! Значительный прогресс. Я помню, что твоим слабым местом всегда была текстура света.
Со стороны их беседа звучала так, как должна звучать беседа двух давних сообщников. Они обсуждали работу Эммы с непринужденной куртуазностью двух светил медицины, обсуждающих состояние пациента.
Ричард с самого начала знал, что картины подделывает Эмма. Почему он не сказал об этом Мэйсон?
Эмма говорила тихим голосом, с интимными интонациями:
– Стиль картин не просто мне подходит, он меня освобождает. Этот стиль впервые наделил меня собственным правом художницы. И хотя у меня и помутился рассудок, когда я узнала, что она жива, теперь я вижу, что, жива она или нет, разницы для меня нет никакой. Потому что неопровержимая правда состоит в том, Ричард, что из меня получилась лучшая Мэйсон Колдуэлл, чем та, другая. Посмотри на эти картины. Ричард смотрел на холст.
– Вот это смещение композиции от центра – довольно интересное решение. Похоже на японскую технику.
Эмма просияла, словно ребенок, которому вручили золотую звезду.
– Вчера здесь был Моррель, – возбужденно продолжала она. – Он так и рассыпался в комплиментах. Он сказал, что эти картины – вершина творения Мэйсон Колдуэлл. Он считает, что они все должны быть выставлены на ярмарке в числе первых и лучших. – Она смотрела на Ричарда так, словно вручала ему свое сердце.
Мэйсон смотрела, как Ричард переходит от одной картины к другой, неторопливо изучая каждую. Наконец он обернулся к Эмме.
– Ну, хорошо, Эмма. Я на них посмотрел. А теперь скажи мне, что ты задумала?
– Разве ты не догадываешься? Я пытаюсь снова наладить наши отношения.
Ричард слегка нахмурился, не вполне понимая, о чем она говорит.
– Наладить?
– Я знаю, как сильно ты любишь искусство. Больше, чем людей, это точно. Я знаю, что ты ненавидишь меня за то, что случилось с Пуссеном. Я всегда знала, что если ты и способен кого-то полюбить, так это художника того же уровня, что и Пуссен. Я видела, как ты всего себя посвятил художнице, которую все считали мертвой. И вдруг мне все стало ясно. Как сделать так, чтобы начать все с чистого листа, как загладить свою вину и заставить тебя простить меня? Заставить тебя любить меня? Я могла бы стать Мэйсон Колдуэлл! Я могла бы показать тебе, что я больше чем копировальщица, что я настоящая художница. Я могла бы принять ее стиль и писать лучше, чем писала она. И, когда бы ты увидел картины, ты полюбил бы их, и тогда я бы сказала, что сама их написала. И ты бы гордился мной. Вот поэтому я и потеряла голову, узнав, что та женщина жива. Потому что я подумала, что все теперь пропало. Но теперь… когда ты увидел картины… я надеюсь… я молюсь, Ричард… Это уже не важно. Ты поймешь, Ричард, что, жива Мэйсон Колдуэлл или мертва, я твоя женщина.
Эмма смотрела на Ричарда с обожанием и мольбой, и слезы текли у нее по щекам.
– Ты все это делала…
– Ради тебя, Ричард. Ради твоей любви.
Какое-то время он просто молча смотрел на нее. Мэйсон сжала кулаки. Все будущее ее зависело от его реакции. Наконец он сказал:
– Эмма… Эмма. – Он покачал головой. – Все правильно, кроме одного.
Эмма моргнула.
– Что-то не так?
Ричард понизил голос почти до шепота, прежде чем сказать:
– Они… просто… не очень хорошие. Лицо Эммы стало как фарфоровая маска.
Ричард продолжал:
– В них есть рисунок, цвет, композиция. Технически они безупречны. Но под техникой ничего нет. Задний план не вызывает ничего, кроме отвращения. Центральная фигура красива, но не более того. В этих картинах нет души, нет искры. В них нет волшебства. А оно одно может превратить уродство в красоту. В них нет гениальности Мэйсон.
Повисла тягостная пауза, затем раздался голос Эммы:
– Ты сукин сын!
– Эмма, ты ведь знаешь, что я прав. В том, что касается искусства, я никогда не ошибаюсь.
Эмма ударила его по лицу. Звонкий звук пощечины эхом отлетел от стен.
В ярости она набросилась на Ричарда с кулаками, ногтями вцепилась в его лицо. Ричард перехватил запястье Эммы и заломил руки ей за спину. Затем, когда силы ее иссякли, он швырнул женщину на пол.
– Ты напрасно тратишь время, Эмма. Ты не можешь занять место Мэйсон. Ни в искусстве, ни в моем сердце.
С этими словами он развернулся и вышел. И мимо Мэйсон, успевшей шмыгнуть за колонну, он пошел прочь из этого дома.
Глава 29
Эмма лежала, свернувшись калачиком на полу, она рыдала так, словно ее мир был разрушен до основания. Всего несколько недель назад Мэйсон ушла бы молча, посчитав, что справедливость свершилась, но она изменилась за эти недели. Сердце ее открылось несчастьям других, она стала более чуткой, более отзывчивой. Слыша рыдания Эммы, Мэйсон не чувствовала ни негодования, ни гнева. Странно, если учесть, что всего несколько недель назад эта самая женщина пыталась ее убить.
Мэйсон тихо вошла в комнату и остановилась у двери, глядя на герцогиню. Плечи ее тряслись от отчаянных рыданий. Мэйсон подошла, присела на корточки рядом с Эммой и осторожно тронула ее за плечо.
Эмма вздрогнула от неожиданности и села. Глаза у нее были красные, на лице остались мокрые полосы.
– Что вы тут делаете? – прошипела она.
– Простите, я…
– Вы все слышали? – Эмма судорожно огляделась. – Ну что же, надеюсь, вы счастливы. – Она скинула руку Мэйсон со своего плеча и встала. – Я все потеряла. Все, что мечтала иметь, и все, на что надеялась. А вы… вы победили.
Мэйсон выпрямилась:
– Мне не нравится такая победа.
– Вы завоевали единственное, что имеет для меня значение.
– Мы очень похожи, вы и я, – сказала Мэйсон.
– У меня нет с вами ничего общего! – визгливо крикнула Эмма. – Ничего! Неужели вы этого не видите? Я не художница, я всего лишь никчемная копировальщица.
– Когда я впервые вас увидела, – сказала Мэйсон, – я решила, что вы самая счастливая женщина на свете. Я вам завидовала. Я мечтала получить все то, что есть у вас. Деньги, положение в обществе, уважение, уверенность. И, чтобы обрести все это, я притворилась тем, чем не являюсь. Так что в этом мы очень схожи. Мы обе самозванки. Как видите, разницы между нами нет никакой.
– Не говорите со мной так. Я хочу вас презирать. Мне необходимо вас презирать.
– И вы правы в том, что меня презираете. То, что я совершила, достойно презрения. Мне вздумалось получить то, что судьба мне не предназначила, и мне было наплевать, какими средствами я завладею желаемым. И столько людей из-за меня пострадали. Но я тоже хочу все исправить. И первое, что я могу сделать, это простить вас.
– Вы меня прощаете? Ах вы, самонадеянная нахалка! Мне не нужна ваша жалость!
– Я не испытываю к вам жалости, Эмма. Я вас понимаю. Я знаю, почему вы поступали так, как поступали. В конце концов, – тихо добавила она, – я тоже люблю Ричарда.
И тогда случилось странное: у Эммы словно не осталось сил на ненависть, на злобу и на гнев. Она разрыдалась, пряча лицо в ладони. Мэйсон подошла к ней и, когда Эмма оттолкнула ее, она все равно обняла ее и так и держала, пока Эмма не выплакалась у нее на плече. Мэйсон не пыталась ее успокоить, урезонить, не произносила ненужных слов утешения. Она просто ждала, пока со слезами не уйдет боль, пока на душе у Эммы не полегчает, пока слезы не иссякнут сами. Она обнимала соперницу, гладила ее по спине и сама чуть не плакала.
Когда Эмма наплакалась вдоволь, Мэйсон вытащила из рукава носовой платок и вытерла Эмме глаза.
– Почему вы так поступаете? После того, что я сделала… Я хотела вас убить!
Мэйсон убрала со лба Эммы прилипший локон и тихо сказала:
– Потому что я думаю, что Ричард глубоко несчастный человек. Он не знает, как освободить себя от наваждения. Я чувствую его боль, но он не желает говорить о том, что его мучает. Он не позволяет мне помочь ему. Я не знаю, что его терзает, но я вижу, что это нечто подтачивает его изнутри, калечит его тело, душу, мозг. Если все так и будет продолжаться, боюсь, он сломается. Я должна его спасти. И мне нужна ваша помощь.
– Моя? – Эмма презрительно сморщила нос. – Даже если бы я хотела вам помочь, как я могу это сделать?
– Расскажите мне о том, о чем не захотели рассказать тогда. О том, что вам известно о его прошлом.
– Он возненавидит меня за это. Впрочем, теперь это уже не важно. Но он возненавидит и вас за то, что вы строите козни у него за спиной.
– Я должна воспользоваться этим шансом. Что бы ни случилось, каковы бы лично для меня ни были последствия моего поступка, я должна ему помочь. Пока мы тут с вами разговариваем, единственное, о чем думает Ричард, – как выкрасть мои картины у французского правительства. Что-то, чего он не понимает и чем он не в силах управлять, движет его поступками. В конце концов, это его убьет. Разве вы не видите, Эмма, мы должны ему помочь. Я верю, что у нас получится. Кто еще ему поможет, если не две женщины, которые любят его? Разве вы не хотите спасти его от самого себя? Разве это не важнее всего в жизни?
Эмма смотрела на Мэйсон так, словно впервые видела. Наконец она с удивлением сказала:
– Вы действительно любите Ричарда?
– Конечно, люблю.
– Все эти годы я думала лишь о себе, о том, чего хотела я. Мне и в голову не приходило задуматься о том, что я могу сделать для него.
– Вы можете кое-что сделать для него сейчас.
Эмма с задумчивым видом прошлась по комнате.
– Мне всегда казалось, что я люблю Ричарда так, как никто его никогда не сможет полюбить, ни одна женщина на свете. Я считала, что он мой по праву. Но в действительности просто хотела его. А вы его на самом деле любите.
Мэйсон подошла к Эмме, взяла под руку и повернула лицом к себе.
– Эмма, прошу вас, ради всего святого, помогите мне помочь ему!
Эмма пристально смотрела на Мэйсон и молчала, казалось, целую вечность. Наконец она со вздохом сказала:
– Чего вы от меня хотите?
Мэйсон подошла к буфету, достала хрустальный графин с бренди, налила немного в бокал и протянула Эмме.
– Просто расскажите мне о вас с Ричардом. О нем. Все, что знаете.
Эмма сделала глоток и невесело рассмеялась:
– Я, знаете ли, не привыкла говорить правду.
– И я тоже. Мы с вами родственные души.
– Еще какие. Вы удивитесь, когда узнаете.
Эмма села на кушетку, и Мэйсон присела рядом с ней. Эмма обвела взглядом комнату в задумчивости, вздохнула и начала свой рассказ:
– Может, сейчас я и богата, как Крез, но большую часть своей жизни я была бедной. Не просто бедной – нищей. Многим и невдомек, что это такое. Нищета проникает в твою плоть и кровь, нищета отнимает у тебя достоинство, лишает воли. Когда мне было семнадцать, я уехала из Лондона, из Ист-Энда, и отправилась в Сент-Луис, где жила сестра моего отца. Я надеялась поселиться временно у нее, пока найду себе работу и жилье. Но, когда я приехала к сестре, она ясно дала мне понять, что селить меня у себя не намерена. Поэтому я решила поискать счастья на Западе.
– Должно быть, вам нелегко далось это решение. Женщина, юная, одна, без спутников…
– Нет, на самом деле все было не так уж плохо. По правде говоря, «рывок на Запад» стал для меня забавным приключением. У меня было то, что называется жизненной хваткой, И еще у меня был талант. Я умела рисовать. Я делала скетчи нa тему местных новостей, и по моим рисункам изготавливали ксилографии, а затем печатали в местных газетах. Но в основном я зарабатывала тем, что рисовала карикатуры с завсегдатаев салунов. Мои рисунки их веселили, да и платили они щедро.
– Как вы познакомились с Ричардом?
– Как-то я работала в одном салуне в городке Крид, что в Колорадо, и обратила внимание на то, что один молодой красавчик ковбой все время смотрит в мою сторону. Конечно, для меня такое было не внове, кто-то непременно пялился на меня, когда я работала в маленьких старательских городках, но на этот раз все обстояло несколько по-другому: тот ковбой смотрел на мои рисунки, а не на мое тело. Он был просто без умa от моей работы.
– Ричард? Ковбой?
Эмма улыбнулась, и лицо ее словно засветилось изнутри при воспоминании о том времени.
– Он гнал стадо для Уэллса Фарго. И он действительно был душкой. Чтоб мне провалиться, он был классный парень! Отличный наездник и стрелок, которому не было равных. В те времена Ричард был совсем неотесанным деревенщиной, но я влюбилась в него с первого взгляда. И кто на моем месте устоял бы? Помимо прочих достоинств, он обладал главным: он с почтением относился к моей работе, и мне это льстило.
Мэйсон заерзала на стуле. Слышать все это было тяжело, но она сама напросилась.
– У нас с ним было еще кое-что общее, – продолжала Эмма. – То, что мы оба были родом из Англии. Он приехал в Америку, на Запад, ребенком со старшей сестрой, которая, насколько мне известно, умерла в дороге. Он никогда не говорил со мной об этой части своего прошлого. Но вскоре после того, как Ричард остался совсем один, его приютил у себя Хэнк Томпсон.
Мэйсон вспомнила ту ферротипию, на которой Хэнк стоял вместе с маленьким мальчиком.
– Теперь Хэнк уважаемый бизнесмен, но в те годы он был никем. Мошенником, карточным шулером, игроком. Он взялся за воспитание Ричарда, научил его играть в карты, даже отправил в Англию учиться, хотел навести на него лоск. Ричард считает, что Хэнк все это делал для него от чистого сердца, но я думаю, что Хэнк просто стремился использовать Ричарда, понимая, что цивилизованный, светский человек может стать для него весьма полезным.
– Но как он стал вором?
– Вот про это я могу рассказать все, потому что это случилось на моих глазах. Произошло это в восемьдесят втором, нет, вру, в восемьдесят третьем. Весной. Тогда появился у нас в Денвере этот серебряный король, который купил самый внушительный дом в городе. И более того, он приобрел картину Делакруа, которую повесил над каминной полкой в гостиной, чтобы все сливки Денвера могли смотреть на нее и завидовать. У Хэнка возникла мысль украсть картину. И вот он сделал так, чтобы Ричарда и меня пригласили в тот дом на вечеринку. Я до сих пор отчетливо помню тот момент, когда Ричард впервые увидел картину. Он никогда раньше не видел ничего более красивого. Было так, словно он увидел творение самого Господа. Он стоял, как завороженный, перед картиной бог знает сколько времени. В конце концов, я его оттащила.
– Так это вы ее украли?
– Ну… и да, и нет. Проблема состояла не в том, как ее украсть, а как с ней скрыться из города. Картина, знаете ли, была большая, а из Денвера просто так не исчезнешь. И тогда Ричард сказал: «Если бы только мы могли сделать с нее копию». Я посмотрела на картину и сказала, сама не знаю почему, что, если я запомню ее хорошенько, каждую мелочь, го смогу, пожалуй, ее скопировать. Я сказала ему, что хочу попробовать. На следующий день он купил холст и краски, и я принялась за работу. Я закрыла глаза и попыталась собраться с мыслями. Потом я открыла глаза и начала писать. Через две недели я сделала такую копию, что сама жена Делакруа не отличила бы ее от оригинала. Потому что, знаете ли, у меня есть такой особый дар подражания. Как бы там ни было, через несколько суток после того, как картина была закончена, мы украдкой пронесли ее в особняк и подменили на настоящую. Насколько я знаю, тот серебряный король до сих пор уверен, что у него над камином весит настоящий Делакруа. Может, он до сих пор всем его показывает. Хэнк продал подлинник одному скотному королю в Южной Америке.
– Значит, это все Хэнк?..
– Может, Хэнк и подтолкнул Ричарда, но сам-то Ричард с удовольствием подхватил эстафету. Ему нравилось этим заниматься. Все в этом процессе ему нравилось. Проработка вопроса, возбуждение, интрига. То, что он с головой окунулся в историю искусства. Угрызений совести он никогда не испытывал, потому что считал, что, воруя картины, он лишь освобождает произведения искусства от хозяев, которые не имеют права ими владеть. Он считал, что настоящие шедевры – достояние всего человечества, и чем больше людей их увидят, тем лучше. А так – воруя картины – он пускал их по свету. Но самое главное – это дело давало ему возможность жить в мире искусства, которое он так любил. После первой удачной кражи Хэнк принялся настаивать на том, чтобы мы все прекратили.
– Но почему?
– Потому что он мечтал о другой карьере для своего протеже. Хэнк всегда мечтал стать акулой Уолл-стрит. Те деньги, что он выручил за картину, он поставил на карту. Сыграл в покер. По крупной. И выиграл медную копь в Монтане, в которой вскоре после того, как ее приобрел Хэнк, обнаружилась жила. И тогда Хэнк смог легализоваться и начал уговаривать Ричарда стать его правой рукой. Он даже отправил его в Оксфорд. Однако Ричард проучился там всего год…
– И вы активно участвовали во всех его махинациях?
– Мы были равноправными партнерами. Возможно, мое участие было даже более существенным, чем участие Ричарда. В конце концов, копии делала я. Мы почти все время были вместе. Много путешествовали. И мы не просто осматривали достопримечательности. Мы совершали кражи. Метод использовался все тот же, что и в Денвере. Выбирали объект. Затем я его копировала, и мы заменяли настоящую картину копией. О, какие это были времена! Тогда Ричарду очень импонировало то, что я так славно умею подделывать подлинники. Он меня уважал. Я искренне верила, что он меня любит. Хэнку совсем не нравилось то, что мы делали, и особенно он возненавидел меня за то, «что я увожу Ричарда по кривой дорожке». Притом, что Ричард весьма почтительно относился к Хэнку и готов был поступать так, как тот хочет, практически во всем и всегда, в вопросах картинных краж он твердо придерживался собственного мнения. И я думаю, что он бы до сих пор этим занимался, если бы не одно происшествие, случившееся в то самое время.
– И что это?
– Во-первых, три украденных Пуссена. Нашим партнером в этом деле был Дмитрий Орлов.
– Граф?
– Граф! – Эмма рассмеялась презрительно. – Он родился в нищете, похлеще той, в которой жила я в детстве. Его герб сделал тот же человек, что справил мне родословную. Дорогуша, в высшем свете фальшивок больше, чем можно представить. В любом случае Орлов забрал товар и доставил его на портовый склад, где картины должны были дождаться отправки настоящему покупателю в Стокгольм. Но полиция, я уж не знаю как, пронюхала про это дело. Орлов был вынужден уничтожить улики. Он поджег склад, и весь Пуссен сгорел.
– Выходит, Ричард за это так ненавидит Орлова?
– И его, и меня заодно. В ту ночь я была на этом складе и бросила спичку на картины. Таково неписаное правило нашей профессии, – делали то, что нужно делать. Я и не знала, кто такой Пуссен. Откровенно говоря, мне было наплевать. Но для Ричарда уничтожить «бесценные шедевры» означало совершить преступление против человечества. Он никогда не мог простить себя за это и, уж конечно, не мог простить меня.
У Мэйсон всплыл в памяти день, когда они с Ричардом прогуливали собак в Бельвильском парке. То, что он тогда сказал про ее картины… «представляют ценность для всего мира… на нас лежит ответственность, которую мы не вправе сбрасывать со счетов…»
– После этого случая у него сдали нервы. Когда он попытался провернуть еще одно дело, его поймали. Была ли то рука судьбы или просто небрежность, я не могу сказать. Я думаю, он подозревает меня в том, что я его сдала, потому что наше расставание было полно горечи, и это еще мягко сказано. Но, хотя доказать я ничего не могу, у меня сильное подозрение, что сдал его не кто иной, как Хэнк.
– С чего бы Хэнку закладывать Ричарда?
– Он не хотел, чтобы тот был вором. Он имел на своего мальчика более смелые планы. И, хотя Ричард и не помог Хэнку войти в мир воровской элиты, он, тем не менее, был весьма полезен своему приемному отцу все те годы, что он работал агентом Пинкертона. Я бы не удивилась, если бы узнала, что именно Хэнк надоумил их сделать Ричарду то самое предложение, от которого он не смог отказаться.
– И Ричард ни разу не заподозрил Хэнка?
– Я хотела ему сказать, но он не желал меня слушать. Стоило мне лишь заикнуться о Хэнке, как я оказывалась словно перед закрытой дверью. Для него Хэнк – непререкаемый авторитет. Не знаю почему, но все, что бы Хэнк ни делал, как бы ни мошенничал, Ричард считает не просто оправданным, но и благородным.
– Выходит, Ричард так и не простил вас за то, что вы уничтожили Пуссена?
– Он со мной даже разговаривать перестал. Но Хэнку и этого было мало. Хэнк всегда меня ненавидел. И до, и после Пуссена он видел во мне угрозу для будущего Ричарда. Поэтому он устранил меня, подвергнув искушению, перед которым, как он знал, я не могла устоять. Он горы свернул, чтобы свести меня с одним из самых богатых людей Англии. С герцогом, так-то вот! Прекрасно понимая, что такая девушка, как я, выросшая в нищете, не сможет отказаться от ухаживаний богатого и знатного человека.
– И вы вышли за него замуж.
– Я воспользовалась возможностью. Если бы у меня была хоть малая надежда на то, что Ричард ко мне вернется, я бы герцогу отказала. Но такой возможности не было, и поэтому я приняла предложение. После того как блеск роскошной жизни потускнел для меня, я возненавидела себя за тот шаг. Я начала думать, что, если бы я устояла и продолжила бороться за Ричарда, со временем он забыл бы свою обиду и нашел бы для меня место в своей жизни. Я была одержима своей идеей. Она преследовала меня как наказание. Я бы все отдала – респектабельность, положение в обществе, даже богатство – за то, чтобы провернуть еще одно классное «дельце» с Ричардом.
Эмма замолчала и закрыла глаза. Слезы текли по ее щекам.
Мэйсон не хотела снова доводить ее до истерики, но теперь она уже не могла повернуть назад:
– Я все пытаюсь понять, откуда взялась та сила, что движет Ричардом? Его фанатичная преданность искусству… Откуда все это? Где источник? У вас есть соображения?
Эмма шмыгнула носом.
– Я никогда об этом не думала.
– Он прячет у себя портрет сестры. Кроме фотографии с Хэнком, это единственная вещь из его прошлого, которую он хранит. Не может ли быть так, что все это как-то связано с его сестрой?
– Возможно. Я никогда не могла вытащить его на разговор о ней. Он становился чужим, когда я спрашивала о ней, и потому я прекратила попытки.
– Вы знаете о его кошмарах?
– О том, как он кричит от страха во сне? Вы еще спрашиваете!
– Он когда-нибудь говорил вам, что ему снится?
– Ни слова. Однажды я его спросила, так он мне чуть голову не откусил.
– Ему все хуже и хуже. Теперь он видит кошмары чуть ди не каждую ночь. Я не могу смотреть на то, как он мучается. Хочу ему помочь. Ричард одержим каким-то демоном, и этот демон толкает его на безумные поступки. Я надеялась, что вы сможете мне рассказать, какова история этих кошмаров, но, очевидно, он и от вас держал это в тайне. Я уже не знаю, что придумать.
Эмма задумалась.
– Вы поставили перед собой очень трудную задачу. Потому что если есть некий ключ к тайне, который «объясняет» Ричарда, то есть и тот, кто действительно знает его тайну. И это Хэнк. Хэнк был с ним с самого начала. Он был ему отцом, учителем, исповедником – всем сразу. Хэнк постоянно присутствовал в его жизни и всегда был для Ричарда гарантом безопасности и любви. Иного Ричард не знал. Покуда у Ричарда есть тот оплот, что защищает, понимает и делит с ним его маленькую тайну, Ричард ни с кем больше не станет ее делить. Так что если вы когда-нибудь доберетесь до потайного места в сердце Ричарда, вы разрушите то чувство безопасности, которым он так дорожит, и заставите Ричарда увидеть Хэнка таким, каков он есть – абсолютно беспринципным и безнравственным человеком.
Глава 30
Когда Мэйсон вернулась той ночью в Бельвиль, Ричард встретил ее у дверей с искренней обеспокоенностью.
– Сейчас три часа ночи. Где, черт возьми, тебя носило.
– Я проснулась и увидела, что тебя нет, – с невинным видом ответила Мэйсон. – Я испугалась, решила, что с тобой что-то случилось. Я ходила тебя искать.
Ричард привлек ее к себе, крепко обнял.
– Ты меня до смерти напугала. Не делай так больше.
– Не буду, – заверила его Мэйсон и, просто чтобы посмотреть, скажет ли он ей правду, спросила: – Где ты был?
После небольшой заминки он ответил:
– Мне не спалось, и я решил прогуляться.
– У тебя лицо исцарапано.
– Пустяки. Пошли спать.
Мэйсон поднялась вместе с ним по лестнице. «Ничего, пусть скрытничает, – думала она. – Я должна вытащить на белый свет твою тайну, и тогда скрывать будет нечего».
Большую часть следующего дня Джуно и Ричард провели, ломая голову над тем, как вызволить Лизетту. Но этот день не принес никаких ощутимых результатов. А ночью в дом явился громадный детина, сообщив, что он послан Хэнком Томпсоном. Может, он принес добрые вести и Лизетту удастся спасти?
Великан сообщил, что Хэнк собрал банду «солдат удачи» – всего человек пятьдесят отъявленных головорезов, которых Хэнк переправил в Париж под видом «сотрудников компании Томпсона». Если Даргело тоже соберет человек пятьдесят и две армии сольются в одну на Марсовом поле за день до открытия павильона, можно было бы попробовать штурмом взять павильон и спасти картины. Затем надо было решить вопрос с резервацией поезда до Кале, где уже ждало бы быстроходное судно.
– И как насчет Лизетты? – с нажимом спросил Даргело.
– Мистер Томпсон ничего об этом не говорил.
– Ее хорошо стерегут. И сто человек ничего не смогут сделать, чтобы вырвать ее из лап Дюваля, – проворчал Даргело.
– Мы потом подумаем, как нам вызволить Лизетту, – пообещал Ричард. – У нас полно времени. Даже когда суд закончится, до приведения приговора в действие пройдут месяцы. А пока ты мог бы помочь нам со своей командой?
Даргело кивнул:
– Могу.
– Скажи Хэнку, что мы с ним заодно. Пусть просто даст нам знать, где встречаемся.
Мэйсон почувствовала, что ее время пришло:
– Подождите минутку. – Она успела остановить посланника перед самым его уходом. Мэйсон обратилась к Ричарду: – Тебе не кажется, что мы должны лично встретиться с Хэнком? Я никого не хочу обидеть, но пока мы знаем о том, что этот человек – посланник Хэнка, только с его же слов. Может, перед тем как пускаться в авантюру, стоит все же лично встретиться?
– Знаешь, а ведь она права, – заметил Даргело.
После недолгих раздумий Ричард сказал посланнику:
– Не стоит ему сюда приходить. За ним может быть хвост. Лучше встретиться на нейтральной территории.
– Тебе опасно появляться в центре Парижа. Твой словесный портрет есть теперь у каждого шпика.
