– С чего бы мне не попытаться нанести ответный удар и узнать о тебе правду, если мне стало ясно как день, что все, что ты мне говорил – сплошная ложь?
      – Насчет обезьяны – это был умный ход, творческий, можно сказать, – продолжал Ричард, – но с гипнотизером случился настоящий фарс. Сесть в такую лужу! Ты на самом деле считаешь, что я настолько слабоволен, что позволю тебе прибрать меня к рукам? Я едва удерживался от смеха. Да здравствует Франция! Вот уж смех, да и только. Ты считаешь меня болваном?
      У Мэйсон сердце упало в пятки.
      – Выходит, все, что ты мне говорил, ты говорил лишь для того, чтобы затащить меня в кровать и увидеть мою родинку?
      Ричард был уже полностью одет. Вынув из кармана часы и взглянув на них, он сказал:
      – Пора.
      Он подошел к кровати, отстегнул наручник от изголовья и стал наблюдать за тем, как Мэйсон одевается. Она дрожала от обиды, унижения и гнева.
      – Ты поплатишься за то, что сделал. Я подам на тебя в суд. На тебя и на твое агентство в Чикаго. Я подам в суд на всех, кто тебе помогал. Ты еще об этом пожалеешь.
      Когда они подошли к двери, Ричард защелкнул наручники на обеих ее руках.
      – Сожалею, что вынужден применить такие меры, но противника никогда не следует недооценивать.
      – Я бы тебя с радостью придушила, если бы могла.
      – Ах, – с холодной улыбкой заметил Ричард, – никто так не бесится при поимке, как завзятые мошенники.
      Мэйсон развернулась, чтобы ударить Ричарда ногой, но он вовремя отступил.
      – Думаю, сегодня мы не станем проходить через фойе, а воспользуемся иным выходом.
      Он прошли четыре лестничных пролета и оказались у черного хода. По дороге они наткнулись на коридорного, который едва не подпрыгнул, заметив наручники на даме. Мэйсон никогда в жизни не испытывала такого унижения.
      – Любовные игры, – пояснил Гаррет, любезно кивнув пареньку, словно ситуация была самой естественной.
      Мэйсон удивилась, увидев у выхода карету, явно их поджидавшую.
      – Ты чертовски самоуверен, – процедила она сквозь зубы.
      – Я оставил консьержке несколько распоряжений. Как видишь, этот вечер я спланировал заранее.
      Карета тронулась вдоль авеню Опера в направлении Префектуры полиции. Мэйсон забилась в дальний от Ричарда угол. Страх цепко держал ее в объятиях.
      – Представим на минуту, что ты сможешь убедить власти, что я выдавала себя за мою сестру. Как ты думаешь, как они со мной поступят?
      – Трудно сказать. За мошенничество и обман, я думаю, могут дать восемь—десять лет тюрьмы. Но французы, как ты знаешь, могут быть весьма суровыми при назначении наказания и бывают довольно мстительными в отношении тех, кто водил за нос столь важных людей. Они могут решить, что для острастки следует примерно наказать преступника, и назначить гораздо более серьезную меру.
      Только сейчас Мэйсон осознала, что самое страшное уже происходит. И это сознание парализовало ее. Весь оставшийся путь она проделала, тупо уставившись в окно.
      Вскоре они приблизились к Пале-Рояль, но вместо того чтобы повернуть налево на улицу Риволи, где располагалась Префектура, карета затормозила и остановилась.
      – Мы на месте, – сказал Ричард. Мэйсон огляделась.
      – Лувр?
      – Вы весьма проницательны. Выходите.
      Мэйсон вышла из кареты. Как это нелепо, оказаться в наручниках у входа в величайшую в мире сокровищницу искусства.
      – Пожалуйста, поднимитесь наверх.
      Ричард подтолкнул ее, чтобы вывести из ступора. Сейчас, должно быть, было уже за полночь, но у входа стоял охранник. При их приближении он слегка кивнул Ричарду и открыл перед ним дверь.
      – Что происходит? – спросила Мэйсон.
      – Идите вперед.
      Они пустились в путь по длинному коридору, стены которого были увешены картинами Пуссена, Буше и Фрагонара, едва различимые в лунном сиянии, лившемся со стеклянного куполообразного потолка. За поворотом их ждал еще один охранник. Не выразив никакого удивления присутствием посторонних, он передал Ричарду ключ.
      – Пожалуйста, не останавливайтесь, – сказал ей Ричард.
      Они прошли по еще одному коридору, и шаги их отдавались эхом в громадном и пустом храме искусства. Странное чувство охватывает того, кто прогуливался здесь ночью. Было ощущение, что тишина полнится призраками. Громадные картины, на сей раз художников Возрождения, в жутком сумраке казались окнами в иные, потусторонние миры.
      – Я требую, чтобы ты немедленно прекратил это безобразие и сказал мне, куда мы идем и зачем.
      – На вашем месте я не стал бы выступать с требованиями.
      Они повернули налево, и попали в маленький коридор. Девушка, одетая горничной, сделав перед Ричардом реверанс, сказала:
      – Все готово, месье.
      Ричард слегка подтолкнул Мэйсон, и они пошли дальше.
      Куда он мог ее вести? Мэйсон не приходило в голову ничего даже относительно вразумительного. Хотя, возможно, он договорился с Дювалем, что они встретятся здесь, чтобы он мог передать ее в руки полиции.
      Темнота залов, неземная тишина, эхо шагов – все это должно было заставить Мэйсон дрожать от благоговейного ужаса.
      Они подошли к закрытой двери. С помощью ключа, переданного охранником, Ричард открыл ее и отступил на шаг.
      Там, внутри, Мэйсон ждало невероятное зрелище. Громадную комнату, декорированную в стиле рококо, освещали десятки белых свечей. Вдоль одной из стен на постаментах были выставлены два холста, как раз перед креслом. На столе в дальнем конце стояли бутылка шампанского и два бокала.
      Ричард закрыл за ними дверь, Мэйсон во все глаза смотрела на картины. Одна – «Мона Лиза» да Винчи, другая – ее, Мэйсон, автопортрет.
      Мэйсон онемела от шока. Она обернулась и уставилась на Ричарда в ожидании объяснений. Но он ничего не сказал, лишь расстегнул наручники, которые беззвучно упали на застеленный ковром пол.
      – Что это значит? – с трудом выговорила Мэйсон.
      Его холодное безразличие разом куда-то испарилось. Глаза его лучились нежностью.
      – Мы празднуем.
      – Празднуем? Что мы празднуем?
      – Наше воссоединение, которое, наконец, произошло.
      О каком воссоединении речь? Что он такое говорит?
      – Вы меня не арестуете?
      – Не в том смысле, который вы в это вкладываете.
      – Но… Я вас не понимаю.
      – Разве? Вот так я показываю тебе, как сильно я тебя люблю. Как восхищаюсь тобой.
      У Мэйсон ноги стали ватными. Ричард поспешил поддержать ее и усадить в кресло.
      – Должно быть, я сплю. Он сел рядом.
      – Я хотел, чтобы все это показалось тебе сном. Я хотел создать момент, который не принадлежит этому миру. Знаешь, я ни разу не говорил женщине, что люблю ее, и я хотел, чтобы это было… как чудо.
      – Это какой-то новый трюк.
      – Все. Больше никаких игр. Никакого трюкачества. Все это – настоящее.
      Мэйсон подняла на Ричарда глаза.
      – Ты любишь меня?
      – Я думаю, что люблю тебя с тех пор, как увидел твои картины.
      – Ты любишь женщину, которую считаешь мошенницей?
      – Ты не мошенница. Ты такая, какой я себе тебя представлял и даже более.
      – Более?
      – Ты женщина, которую я чувствую сердцем. Ты не боишься бросить перчатку провидению и сотворить себе новую судьбу.
      – Но все эти разговоры о чистоте и честности…
      – Чистота, которой я восхищаюсь, есть в твоих картинах. И честность, что приводит меня в восхищение, – это твое стремление сделать все, чтобы принести эту чистоту в мир. Любой ценой.
      – Тебя восхищает то, что я сделала?
      – Больше, чем ты думаешь. Мир оказался невосприимчив к гениальности твоих картин. И, когда представился случай, когда судьба дала тебе шанс, ты бесстрашно воспользовалась уникальной возможностью, ты рискнула всем. То, что я сделал сегодня, я сделал, чтобы показать, что могло бы случиться с тобой, чтобы показать, насколько мужественным был твой поступок. Я хотел прославить твою смелость, твою рискованность, воздать ей по заслугам. Мэйсон, кажется, начинала ему верить.
      – И своим прославлением ты едва не запугал меня до смерти?
      Ричард уронил ее руку.
      – У меня все не слишком хорошо получается. Я сказал тебе, как мне удалось выяснить, что ты – Мэйсон, с точки прения сыщика. Но это неправда. Вернее, не вся правда. Он встал и подошел к ее автопортрету.
      – В тот первый день у Фальконе, – тихо сказал Ричард, – я стоял перед этой самой картиной и влюбился. Я видел в твоей работе нечто, что тронуло меня так глубоко, что потрясло меня до самых глубин души. Эта картина совершенно меня обольстила. Было так, словно до того момента я и нe жил вовсе. Но за этим открытием пришла печаль. Если бы я только мог познакомиться с ней, узнать ее, когда она была жива, думал я. И ни о чем другом больше думать не мог. Я бы жил для нее, помогал во всем, любил. Быть может, я бы даже мог ее спасти. – Ричард повернулся к Мэйсон: – И потом я взглянул на тебя, ее сестру. И я захотел тебя. Я даже не очень понял, почему я тебя захотел. А когда мы занимались любовью в карете… Это было нечто, чего я никогда не испытывал прежде. И я был потрясен и тронут тогда не меньше, чем когда смотрел на твой портрет. Я не мог этого понять. Я подумал, что я хотел тебя потому, что с тобой мог стать ближе к Мэйсон, и поэтому я старался не слишком сближаться с тобой. Но я не мог. Я сходил с ума. Потом в Овере я увидел на твоих руках пятна краски. И я подумал: возможно ли? Я даже не смел надеяться. Но я решил узнать правду не для того, чтобы над тобой свершилось «правосудие», но потому что я очень хотел, нуждался в том, чтобы мое предположение оказалось правдой. – Ричард вернулся к креслу, присел перед Мэйсон. – Я думаю, что сердце мое знало правду с самого начала. Но я не мог быть в этом совершенно уверен. И я не мог вступить с тобой в открытую конфронтацию, не мог рисковать, боялся спугнуть тебя. Вот так началась эта игра между нами. Мне на самом деле нравилась эта игра. В своем роде эта игра была сродни сексу. Как на качелях – взлет и падение, и снова взлет. То даешь, то отнимаешь. Восхитительно было наблюдать за тем, как ты испытываешь меня, как одерживаешь порой верх. Ты действительно была мне весьма достойным противником. И с таким отличным воображением! – Ричард засмеялся. – Кто, если не ты, прибег бы к таким занимательным маневрам? – Он взял ее за руку и снова стал серьезным: – Я знал, что сегодня наступит торжественный момент. Я все заранее спланировал. Очень дотошно. Но один вопрос так и остался без ответа. Мне надо кое-что узнать, прежде чем смогу исповедаться перед тобой.
      – И что это?
      – Я не знаю, что ты ко мне чувствуешь. Не знаю, остается ли у меня надежда быть любимым тобой после всего того, что ты узнала. Поэтому я сказал тебе правду, отвечая на твои вопросы, когда ты считала, что я в трансе. Я сказал тебе, что люблю тебя. Чтобы увидеть твою реакцию. Чтобы увидеть, теплится ли искра искреннего чувства ко мне под всей твоей обидой, гневом, ощущением того, что тебя предали. Есть ли у меня надежда, что все это было не зря?
      – Ты хотел знать, люблю ли я тебя?
      Мэйсон увидела в темных глубинах глаз Ричарда сомнение, беззащитность.
      – Да, – тихо признался он.
      Мэйсон пристально смотрела ему в глаза. У нее не было ни малейшего сомнения в том, что он говорит правду.
      Она взяла в ладони его лицо:
      – Да, я люблю тебя всем сердцем, всей душой, всем, что у меня есть.
      Ричард яростно схватил Мэйсон в объятия и прижал к себе, боясь отпускать. Она чувствовала, как гулко бьется его сердце.
      – Слава Богу! – прошептал он.
      Мэйсон чувствовала, что любовь Ричарда вливается в нее. Она прижимала его к груди, и благодарные слезы наполнили ее глаза.
      – Сейчас мы можем все начать сначала, – пробормотал Ричард. – Все преграды – прочь.
      Мэйсон несколько отстранилась. Ей не хотелось портить такой момент, но у нее хватило ума спросить:
      – Моя оборона пала до последних рубежей? А как насчет твоей? Я очень многого о тебе не знаю.
      – Ты знаешь, что я люблю тебя.
      – И это все, что я знаю о тебе. Как насчет твоего прошлого?
      Ричард удивленно заморгал.
      – И что… насчет моего прошлого?
      – Кем ты был до того, как стал гордостью сыскного агентства Пинкертона?
      – Ах, вот ты о чем. Ты хочешь знать, чем я занимался?
      – Можно и с этого начать.
      – Ты действительно хочешь об этом знать?
      – Конечно, хочу.
      – Предупреждаю, тебя ждет шок.
      – Больший шок, чем оказаться в одной компании с Джокондой?
      Ричард негромко рассмеялся и встал. Затем с озорной усмешкой сказал:
      – Я был вором.
      – Не может быть!
      – Но я был вором. Я крал предметы искусства. Я был одним из самых успешных и удачливых воров по этой части. Я мог бы позабавить тебя рассказами о моих приключениях, но, каким бы умелым вором я ни был, в конечном итоге меня поймали. Я был поставлен перед выбором: либо надолго сесть в тюрьму, либо стать агентом Пинкертона, чтобы отдать все свое мастерство и опыт на службу закона. Выступить, так сказать, за другую сторону. Мне не пришлось выбирать долго, как ты понимаешь.
      Мэйсон потребовалось время, чтобы уложить в сознании полученную информацию. Затем внезапно она откинула голову и засмеялась. Она смеялась так, что у нее заболели бока.
      – Подумать только! – сквозь взрывы смеха проговорила она: – Я так боялась, что ты обнаружишь, что я совершила что-то бесчестное!
      Ричард прочувствовал иронию ситуации и рассмеялся вместе с Мэйсон. Как это чертовски весело, как забавно, что они оба на деле оказались мастерами обмана, мошенниками, людьми вне закона!
      Мэйсон вскочила и, бросившись Ричарду на шею, воскликнула:
      – Я обожаю тебя!
      Она никогда не видела его таким счастливым. Он обнял ее и поднял на руках.
      Но, когда вновь опустил на землю, Мэйсон обвела взглядом комнату, свечи, картины:
      – Тебе пришлось подмазать немало народу в министерстве культуры, чтобы все это устроить.
      – Скажем так, иногда полезно знать, в каком шкафу какой скелет спрятан.
      – Но… Джоконда! Что это значит?
      – Это значит, что я ставлю твой автопортрет на одну доску с шедевром Леонардо. И я верю, будь ты Мэйсон или Эми, что твое предназначение стать одной из величайших фигур в художественной истории Запада. Мэйсон затаила дыхание.
      – Ты хочешь сказать, что… Ты хочешь, чтобы все было как прежде? Что наша с тобой миссия сделать Мэйсон, то есть меня, знаменитой остается в силе?
      – Именно это я и хочу сказать.
      – Но… Мэйсон ведь не может ожить внезапно… Или может?
      – Боюсь, что не может. Ее легенда требует мученичества. Никто этого не планировал, просто так вышло. Но миф стал жить своей жизнью, и мы не можем стать у него на дороге.
      – Тогда мне придется остаться мертвой. Мне придется быть Эми.
      – Но когда ты будешь рисовать, ты будешь Мэйсон. Мэйсон задумалась.
      – Если ты чувствуешь, что тебе такое не под силу, я пойму. Но если ты предпочтешь стать моим соратником в выполнении этой высокой и почетной миссии, я отдам все, что у меня есть, ради претворения в жизнь нашей мечты. Все отдам… тебе.
      Ричард сказал это так искренне и так страстно, что у Мэйсон закружилась голова. За один вечер она услышала от него, что он ее любит, что он ее прощает – нет, восхищается ее обманом, и еще – что он хочет посвятить ей жизнь. Какая женщина против этого устоит? И к чему сопротивляться?
      Мэйсон приподнялась на цыпочки, взяла в ладони лицо Ричарда и от всей души поцеловала. То был самый сердечный, самый горячий поцелуй в ее жизни.
      – Ты уверен, что дверь заперта? – спросила она. Ричард улыбнулся и показал ей ключ:
      – Мы отрезаны от всего мира. Нас только трое: ты, я и Джоконда.
      – Хорошо.
      Мэйсон завела руки за спину и расстегнула застежку на платье, и оно упало на пол. За ним последовали нижняя юбка, рубашка, затем туфли, чулки, корсет. Пока она не осталась стоять перед Ричардом совершенно нагой.
      – Я никогда так не обнажалась раньше. Не знала, что при этом чувствуешь себя такой… свободной.
      Ричард подошел к ней и медленно развернул спиной к себе. Он поцеловал ее в плечо. Затем провел влажную дорожку из поцелуев вдоль ее спины, ниже, ниже, опустился на колени. Он бросил взгляд на ее автопортрет, взглянул на родинку на портрете, затем на Мэйсон. Он поцеловал ее родинку нежно, почтительно, с благоговением.
      Интимность его поклонения привела Мэйсон в возбуждение. Она обернулась к Ричарду и сказала:
      – Сними одежду. Я хочу видеть тебя таким же нагим, как я сама. Я хочу, чтобы мы были как Адам и Ева здесь, в нашем Эдеме.
      Ричард поднялся с колен и стал раздеваться. Сильное тело, мощное и мужественное, мощная, развитая грудь, покрытая темным волосом, притягивала взор, вызывала желание прикоснуться к ней, пробежать пальцами по этим скульптурным контурам. Тонкая талия, узкие, но мускулистые бедра. Все в нем, каждый дюйм тела, отличалось необузданной, мужественной красотой. И член его, дерзкий, набухший, стремительно поднимался под взглядом Мэйсон. Ричард был сложен так, что сам Аполлон мог бы ему позавидовать. Сев рядом с Мэйсон на кресло, он прошептал:
      – Не торопись, почувствуй дух этого места. Подумай о том, что за свою долгую историю видели эти стены. Подумай об энергии, которой обладают все эти восхитительные предметы искусства, собранные в одном месте. Энергия, что взывает к нам, что говорит с нами без слов, но так ясно, так мощно… Пусть эта энергия войдет в нас, овладеет нами, даст нам силы выдержать то, что нам предстоит. Пусть она сплавит нас воедино.
      Слова его западали Мэйсон в душу. Она чувствовала ту энергию, о которой говорил Ричард, квинтэссенцию всего того, что создали великие мастера, их боль, их страдание и их гений, сумевший превратить даже само страдание в красоту. Эта энергия наполняла ее, дарила ей уверенность и веру. Словно сами боги давали ей благословение на то, чтобы она соединилась с ним в одно целое.
      Она взяла его в рот и почувствовала, как он еще сильнее набух там, внутри, заполнил собой все свободное пространство. И та пустота, что зияла в ее сердце столько лет, тоже начала наполняться. То чувство, что охватило ее, было выше блаженства. Словно она унеслась на иной, более высокий уровень существования. И, покуда он скользил внутрь ее рта и обратно, Мэйсон потеряла всякое представление о времени, о том, кто она, и о том, что может принести ей завтра, или следующая неделя, или следующий месяц. Она чувствовала Удовлетворение, и благодарность, и исключительную целостность, которая была выше всего того, что она могла бы вообразить, и ей хотелось, чтобы это никогда не кончалось.
      Однако Ричард все же вышел из нее, опустил ее на шезлонг и встал на колени рядом.
      – Я хочу вкусить тебя, – сказал он и припал губами к ее лону.
      Язык его был как жаркое пламя. Когда Ричард нашел ее нежный клитор и умело принялся за работу, Мэйсон перенеслась туда, где уже успела побывать только что, где понятия времени не существовало, где было одно лишь наслаждение. Наслаждение, которое нарастало, нарастало и нарастало, пока вся она – тело, ум, душа – не открылась свободно навстречу Ричарду, ликуя от экстаза, рожденного его языком.
      Как только закончились спазмы оргазма, Ричард вошел в нее и вновь перенес Мэйсон в мир чистого восторга. Он загонял себя в нее, и она поднималась ему навстречу, и они обнимали друг друга так крепко, что сложно было сказать, где начинается тело одного и где кончается тело другого.
      – Глубже, – приказывала она. – Глубже… Не останавливайся… оторвись от земли… глубже, глубже…
      Ричард вскрикнул и откинул голову. Когда он выплеснул в нее семя, она почувствовала, что уносится куда-то, меняется, перетекает в него, сливается с ним, сливается… сливается… Ее тело не могло вместить его. Она закричала, и весь огромный дворец эхом повторил ее крик.
      – О Боже…
      И, когда все осталось позади, Мэйсон лежала, свернувшись калачиком в объятиях Ричарда, и чувствовала себя божественно. Сонно она взглянула на шедевр Леонардо.
      Извечная тайна оказалась раскрыта.
      Она знала, почему улыбалась Джоконда.

Глава 18