— Пустяки, уверяю вас.

Тони предусмотрительно намекнул одному из офицеров экипажа и наблюдавшему за выгрузкой чиновнику, что каноник — английский епископ, и сунул кое-кому на чай. Автомобиль был выгружен и готов к отправлению, прежде чем каноник успел прийти в себя от той почтительности, с которой к нему отнеслись.

С рюкзаком на спине и с чемоданом в руке Тони подошел попрощаться. Каноник что-то шепнул жене, которая кивнула головой.

— Мы вам очень обязаны, — сердечно сказал каноник. — Вы положительно совершили чудо.

— Пустяки. Мне это не стоило никакого труда.

— Может быть, вы поехали бы с нами до Рима?

Места вполне хватит, если вы сядете с Робертсом, а багаж у вас легкий. И вы оказали бы нам еще услугу, указывая дорогу Робертсу, — он в этом отношении ужасно бестолковый.

Тони колебался. Его не особенно соблазняла езда в автомобиле, особенно по Италии, да еще в обществе каноника, но все же любопытно было проехаться по via Appia [160]. К тому же он быстро и без хлопот попадет в Рим.

— Отлично, — сказал он, — я воспользуюсь вашим предложением. Спасибо.

Каноник с явным удовольствием протянул Тони целую коллекцию карт и путеводителей.

— Расстояние, кажется, около двухсот пятнадцати километров, — сказал он. — Может быть, по дороге найдется какое-нибудь место, где можно прилично позавтракать?

— Если мы поедем по via Appia, — сказал Тони, — можно позавтракать в Террачине. Говорят, там хорошее вино.

Путешествие оказалось гораздо интереснее, чем ожидал Тони. Окрестности выглядели живописнее, чем из окна вагона; они останавливались, чтобы осмотреть Капую и Формию. Завтрак в Террачине неожиданно оказался превосходным.

Каноник сыпал классическими изречениями и хвалил вино эпитетами из Горация, так что, когда Тони высадили у подножия Испанской Лестницы, он почти с сожалением простился со своими спутниками. Славный старикан этот каноник, вполне заслуживает быть епископом.

С этой минуты для Тони начался ряд мелких разочарований. В доме, где Робин когда-то нашел ему комнату, теперь нельзя было остановиться, и ему пришлось пойти в отель, где номер стоил гораздо дороже и был не так удобен. Узкие улочки стали шумными от автомобилей, а Корсо, раньше совсем несуетливый, полный достоинства, выглядел теперь жалкой имитацией какой-нибудь миланской улицы. Церкви и дворцы из-за перестройки города уже не составляли с ним единого гармоничного целого, а стали походить на городские памятники. Вечером он увидел, что два его любимых ресторана снесены, а тот, который он в конце концов выбрал, оказался скверным и дорогим. Он лег спать, чувствуя, что сделал ошибку, снова приехав в Рим. Это уже был не тот Рим, который он с таким восторгом осматривал вместе с Робином. Или сам он уже теперь не тот Энтони?

Но утро на другой день было ослепительно прекрасно, и Тони, смотревший на город с террасы, выходившей на пьяцца дель Пополо, решил, что все-таки поступил правильно, снова приехав сюда.

Рим все еще был Римом. Так как спешить ему было некуда, он составил список малоизвестных ему мест и каждый день успевал побывать в двух или трех из них. Он гулял в парке Боргезе и по берегу Тибра, а иногда заглядывал в какой-нибудь погребок по ту сторону реки и прислушивался к забавным разговорам, которые велись за столом. Он решил не разыскивать пока никого из своих римских знакомых и отложить это до того момента, когда ему надоест осмотр достопримечательностей. Самое важное было обрести снова ощущение места, почувствовать genius loci [161].

В среду, через несколько дней после своего приезда, Тони стоял у фонтана Треви, любуясь великолепным каскадом струй, и думал, где бы позавтракать.

Солнце нагрело поблекший от времени известняк, в ярком свете отчетливо выделялись контуры и пропорции фонтана, и Тони почти убедил себя, что этот колоссальный, мелодраматический Нептун и каменные цветы втрое больше натуральной величины и совсем не похожие на настоящие, все-таки подлинное произведение искусства. Тони был в каком-то особенно счастливом настроении. Он спустился к краю громадного бассейна и погрузил пальцы в прохладную, прозрачную воду, напевая про себя мелодию из Генделя, которую слышал в последний вечер в Лондоне, и, вопреки всякому чувству стиля, старался убедить себя, что в ней есть что-то общее с лирикой Гейне.

Затем мысли его вернулись к завтраку, и он подумал, что надо бы попробовать пойти в ресторан в виноградной беседке, где он с таким удовольствием завтракал вместе с Робином в первый свой приезд. Он немного колебался, боясь, как бы его не встретило новое разочарование, — ресторан, может быть, уже снесли — всюду что-то строят и переоборудуют, старуха могла умереть — и там, возможно, все стало отвратительно.

Тем не менее он обнаружил, что машинально шагает по улицам, параллельным Корсо, к пьяцца Венециа. Здесь разрушение шло полным ходом, но Тони все-таки нашел улицу, которую искал, и, к его великому удовольствию, оказалось, что ресторан все еще существует. Оба официанта были по-прежнему тут, еще более ожиревшие, еще более ленивые и еще более небритые, а на серых вьющихся лозах распускались молодые листья. Тони увидел, что официанты его не узнали (да и как они могли его узнать), и не напомнил им о прошлых временах; он заказал себе завтрак и бутылку знаменитого муската, который все еще значился в карточке. Завтрак оказался вполне приличный, и, хотя равиоли были далеко не на прежней высоте, ему почудилось в них что-то знакомое. Где-то он уже ел такие равиоли, хотя это было что-то совсем не римское. Скорее неаполитанское, но вкуснее. Как бы там ни было, он скоро перестал думать о таких пустяках и завтракал не спеша, глядя на шпалеры винограда, на проглядывавшее сквозь них небо, и перелистывая томик Фукидида, интерес к которому пробудил у него каноник, восторгавшийся античным наследием. Тони решительно не нравился Фукидид — это был один из тех ранних политических интриганов, благодаря которым войны стали заурядным явлением. Время протекало приятно; он давно уже кончил завтракать, почти все посетители ушли из ресторана; бутылка его уже наполовину опустела; и даже медлительные братья начали проявлять нетерпение, давая понять, что ему пора расплатиться и уйти. Он все еще медлил, но, наконец, совесть заговорила в нем, он спросил счет, расплатился, но потом решил, что грешно оставлять так много хорошего вина недопитым. И только что собрался налить себе последний стакан, как что-то невольно заставило его поднять глаза, и в дверях кухни он увидел женщину, лицо которой отлично помнил. Не может быть! Да, это она.

— Филомена! — окликнул он. — Филомена! Идите сюда, поговорим. Да вы помните меня или нет? — спросил он, когда она подошла к нему, как будто недоумевая.

— Ну как же, конечно, — ответила она, узнав его. — Синьор Антонио. Ах, синьор, почему вы ни разу не приехали к нам за все эти годы? Ведь вы обещали!

— Дела, — ответил Тони, мысленно улыбнувшись. — Дела не пускали, Филомена. Но садитесь, выпейте стаканчик вина. Как поживают ваши на Эа?

Отец и мать здоровы?

— Постарели, синьор, — сказала Филомена, присаживаясь. — Но все еще работают. Мы часто вспоминали вас в зимние вечера и думали, как-то вы там поживаете. Мы каждый год ждали вас, а вы все не приезжали.

— Но как вы сюда попали? — спросил он, чтобы переменить разговор, забыв, что хозяева ресторана приходились сродни его друзьям с Эа.

— Ах, синьор, печальная история. Мне так хочется вернуться к себе. Надо вам сказать, что здешняя старуха, хотя она и вечно ныла, действительно захворала и нынче зимой умерла. Наверное, святая Мадонна покарала ее за ее вечное нытье, как вы думаете?

— Sictiro, — сказал Тони.

— А эти два лентяя зазнались, вернувшись с войны, у нас в Италии все любят хвастаться этим. Они, видите ли, не могли одни вести ресторан и решили его продать. Но за три месяца они так его испортили, что публика перестала ходить и им не давали и половины той цены, которую он стоил раньше. И вот Нино, это тот, что потолще, — пуфф! — она надула щеки, чтобы показать, какой он толстый, — Нино приехал к нам и упросил меня похозяйничать у них до тех пор, пока они смогут опять добиться хороших барышей и продать ресторан за настоящую цену. Ох, как они мне надоели! Я каждый вечер прошу святого Антония послать мне билет, чтобы вернуться на Эа. И я так беспокоюсь, Dio mio [162], так беспокоюсь о стариках, разве они без меня могут управиться!

Тони послушал немного всевозможные жалобы Филомены и, наконец, поднялся, чтобы уйти, решив заглянуть дня через два и застать ее, может быть, в более веселом настроении. Но она положила руку ему на плечо и сказала:

— Присядьте на минуту, синьор Антонио. Я должна вам кое-что сказать. Я как только увидела вас, сразу подумала, что должна вам сказать, и если я Столько времени, по глупости, болтала вам о своих Неприятностях, то только потому, что не знала, как мне к этому приступиться.

— Ну, выкладывайте, в чем дело, — сказал Тони, садясь и недоумевая, к чему клонятся эти приготовления. Может быть, Филомена собралась выйти замуж? — Мы старые друзья, Филомена, и вы можете сказать мне все, что угодно.

— Я чувствую, что синьор друг, потому-то я и решаюсь сказать об этом. А то бы я не осмелилась,

— Ну, так говорите же, — ответил Тони, немножко раздосадованный всеми этими приготовлениями. — Что такое?

— Синьор помнит, как он приехал к нам осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года? — торжествен — но спросила Филомена и уставилась на него своими большими черными глазами.

— Отлично помню, — сказал Тони, внезапно почувствовав острую боль старой раны.

— И как вы непременно хотели занять не самую лучшую комнату?

— Да.

— И как вы расспрашивали нас про австрийскую синьорину?

— Да.

— Она приезжала на Эа и останавливалась в этой же комнате.

— Что? — воскликнул Тони, вскочив со стула и тотчас же снова опустившись на стул. — Вы уверены?

Синьорина Катарина?

В первый раз за семь лет он произнес ее имя, и оно откликнулось в нем невыносимо мучительными воспоминаниями.

— Да, конечно, фрейлейн Кэти!

— Что же она делала на Эа? — спросил он, стараясь справиться с потрясением и побороть какую-то внезапную призрачную надежду.

— Ничего особенного. Уходила гулять на целый день. Иногда, когда возвращалась, видно было, что она плакала.

— О боже! — вырвалось у Тони.

— Она приезжала все эти три года всегда в эту же пору и только на десять дней. И каждый раз спрашивала о вас.

— Что? Филомена, вы думаете о том, что говорите? Это правда?

— Per Bacco! [163] Зачем мне обманывать друга? — гордым, негодующим тоном возразила Филомена.

— Не сердитесь, Филомена, простите меня, — сказал Тони, умоляюще протягивая руку и опрокидывая при этом стакан. — Расскажите мне про нее еще.

— Мне кажется, она теперь очень бедная, синьор, — сказала Филомена с грубой откровенностью и присущим итальянцам оттенком презрения к бедности. — Я знаю наверное, что она нуждается, потому что она говорила мне, что ей приходится копить деньги целый год, чтобы приехать на какие-нибудь десять дней на Эа, да и то она не может заплатить за полный пансион. Она берет только утренний завтрак и обед, и мы уступаем ей это по своей цене, мы так жалеем ее.

— О боже мой! — воскликнул Тони, закрывая лицо руками. — Боже мой, боже!

— Если бы вы приехали к нам или хоть написали, синьор.

— Не говорите этого, Филомена. Если бы я только знал! Но все это было так мучительно! О господи, какой я был дурак! Мне нужно было остаться и ждать ее на Эа.

Они сидели молча: Тони, стараясь совладать с собой, прийти в себя от этого удара, Филомена, глядя на него большими внимательными глазами чуть-чуть укоризненно.

— Синьор, — помолчав, сказала она.

— Да?

— Фрейлейн Кэти и сейчас на Эа.

— Что? — Тони снова вскочил. — Филомена, помогите мне. Я чувствую, что схожу с ума. Вы думаете, мне можно поехать на Эа? Я застану ее там?

— Дайте мне подумать, — сказала Филомена. — Матушка писала мне, что она приехала в прошлый вторник, вчера была неделя. Она всегда уезжает в пятницу, на десятый день, с утренним пароходом.

Если вам удастся попасть на пароход в Неаполе сегодня вечером, вы ее еще застанете.

— У вас есть расписание? — спросил Тони, хватая шляпу и пальто. — Мне нужно достать такси.

Сейчас есть какой-нибудь поезд?

— Я знаю поезд в три двадцать. Я всегда с ним езжу.

— А теперь три, — вскричал Тони, взглянув на часы. — Успею ли я? Я должен еще заехать в отель, — взять деньги и паспорт. Филомена! Прощайте, я напишу вам.

Он схватил ее за руки, поцеловал в обе щеки и выбежал на улицу. Но почти сразу так запыхался, что должен был замедлить шаг. Конечно, на улице ни одного свободного такси, стоянка, кажется, на пьяцца Венециа. Он бросился вперед, расталкивая прохожих и не замечая этого, думая только об одном — найти такси. Он потерял массу времени, проталкиваясь сквозь толпу, а когда, наконец, подбежал к первому в длинном раду такси, шофер махнул ему рукой, отсылая в самый конец. Проклиная эту педантичную тупость и проклятые правила римлян, Тони побежал вдоль длинного ряда машин. Он назвал отель и добавил:

— Поезжайте скорей, скорей. Я должен попасть на поезд в Неаполь.

Шофер вел машину умело, но невозможно было ехать быстро по узким улицам, кроме того, полицейские дважды задерживали их на перекрестках.

Тони злился, возмущался, то и дело смотрел на часы и посылал тысячу проклятий по адресу всех и всего, что попадалось им на дороге, переживая вновь смертные муки и напрасные волнения, через которые прошел во время своих поездок по Вене. Было десять минут четвертого, когда они подъехали к отелю.

— Ждите! — крикнул Тони шоферу и бросился в вестибюль.

Он твердо сказал себе, что нужно сохранять спокойствие, суетиться — только напрасно терять время, приказал дежурному отеля немедленно подать счет, поднялся в свой номер на лифте, в две минуты уложил вещи, впихивая их как попало, забыл пижаму и губку, сунул в карман деньги и паспорт и побежал вниз. Счет был на сто семьдесят лир. Он вынул двести, не дожидаясь сдачи, бросился к своему такси и заметил, что смышленый малый уже развернул машину в сторону вокзала.

— Скорей, скорей, — сказал Тони, — мы можем еще успеть.

Увы, они сейчас же попали в пробку уличного движения, и полисмен задал шоферу головомойку за то, что тот пытался проскочить. Это отняло четыре драгоценных минуты. Когда они выехали на пьяцца дель Эзедра, часы показывали двадцать две минуты четвертого. Тони почувствовал какую-то опустошенность. Опоздал. Со слабой надеждой, что часы с наружной стороны, может быть, нарочно ставятся немного вперед, Тони выскочил из такси и, подбежав к одному из дежурных, спросил:

— Попаду я на поезд, отправляющийся в три двадцать в Неаполь?

Дежурный заглянул в помещение вокзала, и Тони увидел, что кассир снимает объявление с надписью: «Napoli, Direttissimo» [164]. Дежурный покачал головой.

— Поезд ушел, синьор. Следующий отходит в шесть.

— Благодарю вас.

Это значило, что он опоздал.

С минуту Тони стоял, не двигаясь, в полном отчаянии, спрашивая себя, почему проклятая судьба с таким упорством вечно мешает ему встретиться с Кэти.

Потом его вдруг осенило, и он благословил каноника за мысль, которая иначе не пришла бы ему в голову, — если он не попал на поезд, то может уехать на машине. Он пошел к такси, отъехавшему немного в сторону и дожидавшемуся там с его багажом, и посмотрел на шофера. Это был молодой жилистый итальянец с умным, энергичным и красивым лицом.

— Вы хорошо ехали, — сказал Тони спокойно, — но мы все-таки опоздали. Как вас зовут?

— Джованни, к вашим услугам.

— Послушайте, Джованни. Я должен попасть в Неаполь на пристань Иммаколателла к восьми сегодня вечером. Вы могли бы довезти меня?

— Да, — ответил Джованни так просто, как будто ему предлагали ехать на пьяцца Колона.

— А вы поспеете вовремя?

— Думаю, что да. Но ручаться не могу. Может лопнуть покрышка или испортиться мотор.

— Вы постараетесь?

— Да.

— А сколько возьмете?

— Тысячу лир.

«Он, как всегда, запрашивает лишнее, — подумал Тони. — Я не должен позволять ему обжуливать меня, а то он нарочно опоздает на пароход, в надежде, что я поеду с ним обратно. Черт подери эту их манеру торговаться!»

— Глупости, — небрежно ответил он. — Вы смеетесь надо мной. Ведь туда езды всего двести пятнадцать километров, если ехать по via Appia, — эта дорога лучше, потому что на ней меньше движения.

Так вот выходит четыреста тридцать лир. Я дам вам пятьсот.

Шофер покачал головой.

— Нет, за эту цену я не поеду.

— Ну хорошо, шестьсот.

— Нет, синьор, я потеряю на этом деле, — и он начал подробно высчитывать все расходы, потери и траты, которые ему нужно покрыть, чтобы не остаться в убытке.

Тони перебил его:

— Я дам вам шестьсот в любом случае и семьсот пятьдесят, если вы будете на Иммаколателла без десяти восемь. Идет?

— Ладно.

Джованни согласился как будто неохотно, с видом человека, который уступает только по своей доброте, но на самом деле он был доволен. Считая сто литров бензина и две жестянки масла, расходы его не превысят двухсот пятидесяти лир. Ну, может, он еще проест пятьдесят или шестьдесят лир. Во всяком случае, он заработает недурно.

— Идет, — живо сказал Тони. — Мой багаж уже в машине, а я сяду рядом с вами и — avanti!

Когда они двинулись к Воротам Сан-Себастьяна, Тони взглянул на часы в автомобиле. Было тридцать три минуты четвертого: итак, переговоры отняли пятнадцать минут. Может быть, лучше было заплатить и не тратить времени. Считая десять минут на то, чтобы взять билет на пристани и разыскать пароход, у них оставалось примерно двести пятьдесят минут, чтобы проделать путь в двести пятнадцать километров.

При средней скорости шестьдесят километров в час вполне можно было успеть. Во всяком случае он мог теперь надеяться. Тони часто слышал, как в Англии люди хвастались, что они проделывали большие путешествия, покрывая в среднем сорок пять миль в час и больше, и вспомнил теперь, что и автомобиль каноника временами шел с такой же скоростью даже на подъемах, — а ведь они не спешили. Если бы он был более сведущ в автомобильной езде, то отнесся бы к этому менее оптимистически. Быстрая езда по английским или французским шоссейным дорогам — детская игра в сравнении с ездой по итальянским с их крутыми поворотами, подъемами и спусками, длинными узкими улицами, запруженными народом в деревнях и вереницами обозов на протяжении всего пути. Мало того, он не подумал о том, что у каноника была дорогая, сильная машина, тогда как такси рассчитано на езду по городу и не может так легко преодолевать подъем.

Не зная всего этого, он был почти уверен в успехе и даже залюбовался цветными чехлами на арбах с вином, которым Джованни то и дело яростно сигналил. Не успели они проехать и пяти минут и еще не выехали из Рима, как Джованни подъехал к тротуару.

— Что случилось? — спросил Тони строго. — Почему вы остановились?

— Бензин, масло, вода, — ответил Джованни, указывая на бензоколонку.

Надежды Тони погасли. Он забыл, что эту проклятую машину надо кормить.

— Нам придется еще останавливаться?

— Еще раз, а может быть, и два.

Хозяин гаража, не торопясь, с прохладцей накачивал бензин, Джованни наливал масло, а Тони суетился около них, каждые двадцать секунд поглядывая на часы.

— Сколько времени это у нас отнимет? — спрашивал он нетерпеливо. — Вы думаете, мы успеем?

— Успеем. Конечно, через Фрозиноне и Кассино мы бы скорее добрались, но синьор хотел ехать по via Appia.

Было почти без десяти четыре, когда они, наконец, тронулись, и Тони начал уже отчаиваться, особенно когда телеги с вином, возвращавшиеся из города, опять преградили им дорогу. Стрелка указателя скорости колебалась между тридцатью пятью и пятьюдесятью — надежд никаких. Но, наконец, они выехали на прекрасную свободную дорогу, и стрелка подскочила на шестьдесят, шестьдесят пять, семьдесят пять.

Вместе с ней поднималось и настроение Тони. Не так плохо. Километры побивали минуты. Иногда между спидометром и часами, от которых Тони почти не отрывал глаз, перед ним мелькала Кампанья с ее разрушенными акведуками, новыми фермами и чудесными холмами вдали.

— Это самый мучительный из всех кошмаров, которые у меня когда-нибудь были, — говорил себе Тони.

У подножия длинного склона, ведущего к Альбано, Джованни догнал до девяноста, но подъем скоро стал сказываться на слабом моторе, и стрелка спидометра упала до тридцати. Теперь минуты побивали километры. Отчаяние.

Из-за этих колебаний стрелки все путешествие было сплошной мукой. Джованни, спокойный, но чуть-чуть мрачный, великолепно вел свою машину, хотя Тони этого и не понимал. Шофер почти ничего не говорил, только в ответ на безнадежные возгласы Тони время от времени бросал «успеем, синьор» и называл города. Они достигли вершины холма, объехали огромный дворец, пересекли какой-то виадук и промчались через деревню.

— Аричче! — сказал Джованни.

Затем они выехали на круто петлявшую дорогу с трамвайной линией по одну сторону, где Джованни стал с отчаянным риском срезать углы и давать неистовые гудки. Вдалеке показался какой-то город на холме, но они продолжали путь по серпантину дороги у подножия горы.

— Веллетри, синьор.

Тони нетерпеливо кивнул, смутно вспоминая, как каноник целых десять минут распространялся здесь об Августе, пока они преодолевали подъем. Воспоминание это почему-то бесило его. На черта нужен ему Август? Он не мог бы заставить машину идти быстрее, минуты все еще обгоняли километры. Но теперь они выехали на прямую гладкую дорогу, и маленькая стрелка решительно поползла вверх.

— Чистерна, — сказал Джованни и показал вперед: — Понтийские болота.

Они выехали на широкую дорогу Аппия Клавдия, прямую, как решимость римлян. Джованни знал, где можно наверстать, и не упустил случая. Стрелка постепенно поднялась до девяноста, перескочила, дошла до девяноста пяти и, наконец, завертелась около ста десяти. Тони смотрел на нее завороженный, смутно улавливая бесконечный ряд проносившихся мимо деревень, блеск воды в канале, величавые горы с левой стороны, — но все чувства его сконцентрировались на этой колеблющейся стрелке и на циферблате часов.

Километры легко обгоняли минуты — поспеем.

Увы, это было бы слишком хорошо, чтобы длиться долго. Им пришлось замедлить ход на каком-то странном висячем мосту с шатающимися бревнами, после чего они выехали на — главную улицу нижней Террачины и оставили позади асфальтированное шоссе. Джованни сердито сказал: «Террачина». Заходящее солнце слепило глаза. Они проехали замок Итри, который печется весь день на солнце, на своем утесе, и подъехали к Формиа, имея лишних двадцать минут в запасе. Тони относительно спокойно следил, как набирали горючее, и не заметил, какое выражение появилось на лице Джованни, когда тот увидел, как накалился мотор, — он проделал сто сорок километров от Рима на одиннадцатисильной машине меньше чем за два часа.

Тони казалось, что оставшиеся восемьдесят пять километров они без труда проделают за такое же время.

Он забыл, что дорога тут пыльная, кочковатая, узкая, извилистая, с бесконечными подъемами и спусками и что все это замедляет езду. Ему казалось, что Джованни нарочно ехал медленно, как это и было на самом деле, потому что Джованни боялся, как бы вода не закипела у него в радиаторе на каком-нибудь подъеме. Настроение Тони все падало и падало, по мере того как минуты неумолимо обгоняли километры. Когда, наконец, показалась Капуя, у них осталось только пятьдесят пять минут времени и тридцать пять километров пути через предместья Неаполя, через самый город и по ужасной ухабистой дороге в Каподимонте.

Джованни промчался по мосту в Капуе с сумасшедшей скоростью, чуть не врезался в какую-то телегу, круто рванул вправо, пробормотав, как обычно:

» Капуя, синьор «.

Непрестанно давая гудки, он пробрался через Аверсу, где ему пришлось включить фары, машина подскакивала и кренилась на ухабах, он пробормотал: «Каподимонте», — и помчался сломя голову под гору — оставалось двадцать минут. Им пришлось задержаться на перекрестке возле музея и ползти по via Roma, но когда, наконец, Джованни остановился у ворот Иммаколателла и вытер лицо, часы его показывали без двенадцати восемь.

— Вынимайте багаж, Джованни, — сказал Тони, выскакивая из автомобиля.

Он подошел к одному из дежурных у ворот.

— Пароход на Эа?

— Третий справа. Ваш паспорт?

Тони протянул ему паспорт, вернулся к Джованни, достал из рюкзака деньги и протянул шоферу восемьсот лир.

— Вы хорошо ехали, Джованни, — сказал он. — Я вам очень благодарен. Вот восемьсот лир. Закусите хорошенько, прежде чем поедете обратно в Рим. Addio! [165]

Одетый в белое стюард подошел к Тони, когда он входил на пароход, и спросил у него номер заказанной им каюты.

— У меня нет каюты, — ответил Тони, показывая билет, только что купленный в кассе, — но вы, пожалуйста, устройте мне каюту. Я хочу ехать один.

Он сунул стюарду двадцать лир. Когда они спускались по трапу в каюту, Тони услышал, как загремела, поднимая якорь, паровая машина, и благословил Джованни и его езду. В иллюминатор каюты он увидел медленно удалявшийся борт другого парохода.

— Обед с восьми часов, синьор, — сказал стюард.

— Хорошо, — равнодушно ответил Тони. — Когда мы приходим на Эа?

— Таким скорым пароходом, как наш, могли бы прийти в шесть, — ответил стюард с присущим итальянцам бахвальством, — но так как пассажиры не желают подниматься так рано, мы приходим в восемь.

Когда стюард ушел, Тони закрыл дверь на ключ, сел на узкую койку и опустил голову на руки. Он слышал о каком-то круговороте, в который иногда попадают люди, но никогда не представлял себе, что эта избитая метафора может оказаться реальностью.

Кэти, Филомена, Эа, ресторан, стук мотора Джованни, дорога, верстовые столбы, часы, стрелка спидометра — все кружилось, мелькая, словно деревья по бокам дороги через Понтийские болота. Отдельные фразы Филомены то и дело всплывали в его памяти, всякий раз причиняя ему острую боль: «Иногда было видно, что она плакала», или «Она очень бедная, синьор». Как ужасно, что она уходила без второго завтрака! Ах, Кэти, Кэти, будет ли все, наконец, хорошо на этот раз? Ты никогда больше не останешься без второго завтрака, только бы мне добраться до тебя. Факт как будто сам по себе пустячный, — в конце концов и Тони нередко пропускал завтрак по собственному желанию, — но тут он свидетельствовал о нужде, о том, что приходится считать каждый грош, и еще он говорил о жертве, приносимой ради воспоминаний. Тони поднялся с койки и сказал вслух:

— Да, в самом деле, Кэти дорогая, некоторые вещи в жизни почти невыносимы.

Тони так мучился угрызениями совести из-за того, что Кэти обходилась без второго завтрака, что не мог подумать о еде. Однако, пока он умывался и менял воротничок, то решил, что его, должно быть, потому и шатает после езды в автомобиле, что он голоден, несмотря на завтрак Филомены, и ему необходимо поесть, чтобы не приехать на Эа в мрачном настроении. Из окна столовой ему видны были огни Торре дель Греко и Торре дель Аннунциата, и он заметил, как они качались вверх и вниз. Однако стюард уверял, что качки не будет и это только ночной бриз.

Тони от всей души надеялся на это; ему совсем не улыбалось явиться к Кэти в жалком виде путешественника, перенесшего морскую болезнь.

После обеда он вышел на палубу, чтобы пройтись перед сном. Пароход шел из залива прямо, чуть-чуть южнее Ишии, и огни городов на материке образовывали сверкающую дугу. Небо затянули облака, дул крепкий свежий ветер, и Тони слышал глухой шум воды и свист пены, когда волны разбивались о корпус парохода. Он на минуту повернулся спиной к Неаполю и Везувию, по склону которого бежала тонкая стрелка золотого света, и остановился, глядя вперед в темноту, думая о том, что жизнь человеческая зависит как от крупных, так и от ничтожных событий.

Мировая война не смогла до конца разлучить его с Кэти, а участия доброй contadina [166] оказалось достаточно, чтобы соединить их снова после стольких лет разлуки.

Он испытывал какое-то суеверное чувство, что боги, бывшие на его стороне, помогли ему восторжествовать над враждебными ему богами, и вспомнил предсказание из Гомера, строчки, которые он, шутя, открыл наудачу под Новый год почти полтора года назад. Неужели оно исполнится? Неужели злым богам велено на время отступиться? Казалось, что все события и решения последних двух лет сомкнулись в какую-то цепь, которая в конце концов приводила его к единственному человеку в мире, с которым он когда-то по-настоящему был счастлив и мог надеяться быть счастливым вновь. Если бы он не почувствовал всей низости деловой жизни, не восстал бы против нее, он никогда бы не очутился так вовремя в этом римском ресторане. Он думал, что борется за то, что считал для себя правильным, за то, чтобы жить без алчности, без суеты и пошлости, но тем самым он бессознательно, шаг за шагом, приближался к откровению той любви, которую так долго скрывал даже от самого себя. В Шартре Тони почувствовал, что собор был преддверием к поискам новой жизни, и теперь, в то время как пароход, медленно поднимаясь и опускаясь, совершал свой путь по темному морю, Тони говорил себе, что началом этой жизни будет для него рассвет завтрашнего дня. Он вспоминал горе и отчаяние, охватившие его, когда в последний раз покидал Эа, и, протянув в темноте руку, громко произнес:

— Кэти, Кэти! Еще только одна ночь в одиночестве.

Herz, mein Herz!

Отраженный солнечный свет разбудил Тони, но он лежал еще несколько минут в полусне, следя за золотыми лучами, змеившимися на белом потолке каюты.