Все люди - враги

Он проснулся внезапно и увидал, что вагон залит холодным, сверкающим от снега светом. Тони протер запотевшее окно и увидел громадные хребты Альп, чудесные, призрачно-розоватые на алом небе. Он осторожно открыл окно, и струя живительного холодного воздуха наполнила его легкие, а горы, окрашенные зарей, казалось, обещали непреходящую красоту. Он сразу позабыл все мучения и скуку последних месяцев, ему казалось, что он вступает в новую жизнь.

Ради таких минут, ради такого зрелища действительно стоило жить! Чья-то рука дотронулась до его плеча, чей-то голос сказал: «Freddo» [44] — и высокий человек, одетый в длинный черный плащ и черную шляпу, вежливо, но решительно закрыл окно.

Ряд туннелей и поворот железнодорожной линии скрыли все это великолепие. Поезд вошел в густой туман большой Ломбардской равнины. Открылся пустынный пейзаж, искривленные карликовые деревья, обвитые голыми виноградными лозами, и глубокий снег. В Турине Тони позавтракал и купил немного еды про запас; вокзал был грязный и холодный, всюду тающий снег, сырость и слякоть. По всей равнине, пока они ехали на юг, приближаясь к Генуе, еще лежал снег. Энтони снова задремал, обескураженный унылым зрелищем снега и тумана, сквозь который, багровея, слабо проглядывало почти лондонское солнце. Он проснулся от жары. Все кругом было залито таким ярким солнечным светом, что он зажмурился.

Никаких следов снега или тумана, небо цвета чудесного синего кобальта и такое ясное, какого он никогда не видывал! Поезд быстро мчался под гору, мимо высоких холмов, покрытых виноградниками, в которых еще мелькали последние золотые листья, а на одном из переездов железной дороги Тони увидел двуколки, запряженные большими серыми волами. Поезд прогрохотал по предместью; мелькнула сверкающая полоса голубого моря, белые, освещенные солнцем фасады домов с зелеными ставнями, а когда поезд, замедляя ход, стал подходить к станции, возбужденные голоса закричали: «Генуя, Генуя!»— и крестьяне, суетясь, стали собирать свои узлы и своих детей.

После бесконечной стоянки, с опозданием почти на час, поезд медленно запыхтел по Лигурийской Ривьере. Энтони сидел в вагоне один и, несмотря на частые туннели с отвратительным вонючим дымом, держал окно открытым. Сейчас в него врывался теплый, душистый воздух. Тони смотрел на огромные синие волны, которые рассыпались пышной белой пеной, с грохотом разбиваясь о скалы. Он забыл всю свою усталость, любуясь розами на белых залитых солнцем станциях, золотистыми апельсинами среди темной блестящей зелени и пушистыми желтыми шариками мимозы. Только бы поменьше этих дымных туннелей! Поезд мчался мимо коричневых и белых деревень с башенками и колокольнями, мимо маленьких бухт, укрывшихся среди пальм и алоэ. В одной из них голые мальчишки, плескавшиеся в полосе прибоя, помахали им вслед.

Когда поезд подошел к Пизе, уже наступила ночь, и Энтони чувствовал себя очень усталым, ждать предстояло полтора часа. Он потащил свой чемодан в буфет, претенциозный и дорогой, и поел там макарон, запивая их терпким кьянти с легким запахом перца.

Это показалось вкусным после затхлой воды и черствых булок с кусочками жесткой салями. Несмотря на усталость и вечернюю прохладу, он был доволен, что находится в Пизе, и твердо решил в ту же ночь попасть во Флоренцию, Еще два часа утомительной езды, стук колес сквозь тяжелую дремоту, и, наконец, шатаясь от усталости, стоит он на открытой площади с башней Санта-Мария Новелла, резко выделяющейся на звездном небе. Он вошел в первый попавшийся отель, бросился на кровать в отведенном ему номере и моментально заснул мертвым сном. Последнее, что мелькнуло в его сознании, была гордая мысль — он проехал из Англии до самой Флоренции в третьем классе, зимой, что все считали совершенно невозможным.

Весь следующий день Энтони бродил по Флоренции в счастливом полусне, не чувствуя никакой усталости. Было двадцать первое декабря, а он обещал Робину завтракать с ним в Риме двадцать второго.

Воздух был холодный, и на темно-синем небе четкая изогнутая линия темных каменных домов, с выступающими крышами, казалась вырезанной из металла. Тони видел не торгашескую Флоренцию сегодняшнего дня, показывающую за деньги поблекшее великолепие своих предков, а город, созданный грезами художников.

Неожиданно он очутился перед собором и остановился в восхищении перед его красновато-коричневым куполом, длинной наружной стеной с узорами из разноцветного камня и высокой без шпиля колокольней, — он сразу узнал его по фотографиям, но стоял ослепленный и потрясенный всем тем, чего фотография не может передать, — сложной игрой красок и голубым небосводом, на котором они выступали, как драгоценный узор. Тони казалось, что он всегда носил их в себе и они ждали только этой минуты, чтобы ожить в нем, как будто встретившись с ними лицом к лицу, он открыл в себе нечто прекрасное, что ожидало лишь этого мгновенного узнавания, чтобы стать его собственностью навсегда.

К счастью для Энтони, этот бесподобный день навсегда оставил в нем впечатление о Флоренции не как о городе-музее, а как о бессмертном символе прекрасных и пламенных жизней. Блуждая по городу, он видел чудесные бронзовые двери Баптистерия, огромный холодный собор с мерцающими в коричневой мгле огнями алтаря, расписанные фресками галереи церкви Санта-Мария Новелла, великолепную стенопись алтарей пятнадцатого века, две базальтовые гробницы в Санта-Тринита с дохристианскими изображениями на них, гробницы и фрески Санта-Кроче и яркие фрески Гоццоли во дворце Риккарди. По запутанным узким улочкам он внезапно вышел на площадь Синьории и очутился перед высокой, стройной сторожевой башней, простертой в небо, как грозящая длань, с белыми статуями у подножия и высокой лоджией с Персеем Челлини и брошовыми нимфами и сатирами у фонтана. Во дворе Палаццо Веккьо он увидел искусно высеченные колонны с виноградными лозами и плодами, птицами, детьми и сиренами. Он ощутил веселость, грацию, смесь чувственности с изысканным идеализмом, то, о чем Север только грезил, а достичь сумел лишь в поэзии. Он медленно прошел под колоннадой Вазари [45] дворца Уффици, не зная даже, что это дворец Уффици работы Вазари, читая имена великих флорентинцев под их весьма посредственными статуями; затем через тройную арку, похожую на задний план веронезовского пира, он вдруг увидел нежно-зеленые воды Арно, бегущей под сводами старого моста, лавки ювелиров, лепившиеся как ласточкины гнезда, ряд старых домов на противоположном берегу, далекие кипарисы и оливковые деревья около Сан-Миньято.

Это было много для одного дня, но, пока не стемнело, он только раз прервал свои блуждания, чтобы поесть в небольшом ресторане под сенью собора, где вино подавали в маленьких оплетенных бутылках с длинным узким горлышком и кормили просто, но вкусно. В сущности, он видел все мельком, но и этого было достаточно, чтобы понять, чем некогда была Флоренция. Все способствовало его восприятию: безоблачное небо, контраст с бесконечным унынием мрачной северной осени, его собственное возбуждение, чуткость к языку камней и красок, внезапный переход к покою от чувства неудовлетворенности, которое он испытывал в Англии. Первый раз в жизни Энтони усомнился в правильности суждений Скропа. Италия — музей? Нет, разве только вы сами будете рассматривать ее как музей. Это освобождение, внезапный свет, озаряющий человеческий разум, как подлинное Возрождение самой Италии. Но для того, чтобы почувствовать его, откликнуться на него, нужно любить этот мир всеми чувствами, так, как умели любить его великие мастера. Персей, Давид [46] — освободители.

Когда Энтони пробирался со своим саквояжем сквозь толпу на вокзале в Риме, он почувствовал чью-то руку на плече и услышал голос Робина:

— Молодец! Никак не думал, что вы сдержите свое обещание. А здорово, видно, устали.

— Не особенно. Только чувствую, что ужасно грязный. Мне нужно умыться и переодеться, и тогда все будет в порядке.

— Пойдемте. Я нашел для вас комнату наверху, около Испанской Лестницы. А я живу внизу, на Виа Дуэ Мачелли.

Робин быстро провел Тони мимо обступивших их со всех сторон и предлагавших комнаты комиссионеров. Они уселись в фиакр.

— Послушайте! — воскликнул Тони. — Что это за громадные развалины?

— Бани Диоклетиана. Они когда-то занимали всю площадь. Тут есть церковь, построенная Микеланджело, и музей, где собран всякий хлам, относящийся к греко-романским временам. Вам это, наверное, все очень понравится.

— А что это за фонтан? — Тони указал на высокие белые струи, падавшие на бронзовые фигуры обнаженных женщин.

— О, это современное произведение. Забавная штука, говорят, какая-то здешняя пуританская клика запротестовала, когда его поставили, и скульптору пришлось кое-что изменить. Но я сомневаюсь, чтобы наши уважаемые члены муниципалитета разрешили поставить его даже и в таком виде.

— Нет, конечно, — сказал Тони, оглядываясь на фигуры, которые как будто сладострастно изгибались под струями воды. — Но это красивее всего, что я видел в этом роде в Париже. Вода, во всяком случае, великолепна.

— Это еще что! Все акведуки кончаются огромными фонтанами. Фонтан Моисея, фонтаны папы Павла III, — один возле Япикула, другой огромный фонтан Треви, два фонтана перед собором святого Петра и множество маленьких. Еще есть очень красивый фонтан с фигурами юношей и с черепахами в гетто, затонувшая лодка работы Бернини у подножия Испанской Лестницы и круглый римский бассейн перед виллой Медичи. Рим — город чудесной воды, колоколов, архитектуры и прекрасного вина. Мы очень хорошо сделали, что приехали сюда.

— Здесь всегда такая солнечная погода?

— Нет, что вы! В сентябре была страшная жара, потом в октябре и в начале ноября стояла приятная погода, хотя были грозы. Но еще Дня два тому назад не переставая лил дождь. Природа смилостивилась для вас. Впрочем, не очень-то обольщайтесь этим солнцем, — по вечерам и рано утром бывает холодно.

— Это я заметил во Флоренции. Смотрите-ка, вот опять фонтан!

— Это Тритон, а там, напротив, дворец Барберини. Это барокко. Но он мне нравится.

— А что за обелиск впереди?

— Египетский, привезен каким-то императором, не помню каким. Он как раз на вершине Испанской Лестницы. Вы будете жить совсем рядом, за углом на Виа Грегориана.

Наконец Энтони очутился у себя, в большой комнате с высоким потолком, расписанным амурами с гирляндами из роз, и с полуобнаженной красавицей в центре, из пупка которой самым неподобающим образом свешивалась электрическая лампа без абажура. В комнате было два высоких окна, из которых открывался вид на черепичные крыши, купола и небо; стояла громадная кровать, массивный круглый стол на витой ножке, потертые золоченые стулья, сосновый умывальник с дешевым зеркалом над ним и висело несколько масляных картин с видами Рима.

Странное сочетание.

— Так, — сказал Тони. — Большая комната. Дорого стоит?

— Пятьдесят лир в месяц, — сказал Робин оправдывающимся тоном. — Ужасно дорогие комнаты в Риме, и трудно найти. Была одна за сорок лир, но очень маленькая и без всякого вида — я решил, что лучше вам заплатить лишних десять лир, но чувствовать себя уютно.

— Да, очень хорошо. Вы очень добры, что подыскали для меня комнату — терпеть не могу искать.

Энтони стал умываться и переодеваться, а Робин не умолкая болтал.

— Любопытный город Рим, и нам повезло, что мы видим его сейчас — вряд ли он еще долго сохранит свой древний дух. Если вы начнете осматривать все старинные церкви, галереи и дворцы, дела вам будет по горло. Я уже бросил это занятие, — в сущности, я не большой поклонник старого искусства.

— Cosa bella mortal passa, ma non d'arte [47], — важно изрек Тони, цитируя фразу, выученную наизусть в поезде.

— Как? — сказал Робин. — Ради бога не становитесь эстетом, Тони. Здесь интересна сама жизнь.

Рим — это большая деревня, начиненная старыми дворцами и храмами, как пирожное миндалем. Он до сих пор огорожен стеной и почти не выходит за ее пределы. Строятся кое-какие новые кварталы, но предместий здесь меньше, чем в любом другом большом городе. Конечно, благодаря малярийным комарам. Отойди на милю за Порт Сан-Панкрацио, и уже не встретишь ни души. Кажется, можно попасть коркой хлеба в купол святого Петра, а кругом тишина, ни звука не слышно, только пчелы жужжат да стрекочут кузнечики. Рим — это ведь оплот католичества, а священники все-таки ходят переодетыми, и антиклерикализм здесь куда сильнее, чем в Париже. Тут два монарха, а стало быть, и двойной состав дипломатов.

Я никогда не представлял себе, что в мире так много дипломатии. Ватикан не разговаривает с Квириналом, а король и его семья — католики. Старая аристократия до сих пор ездит в каретах, и у них великолепные лошади. Каждый день часов около четырех на Пинчио катаются в экипажах, и вы там увидите самые роскошные коляски с прекрасными лошадьми и тут же допотопные фаэтоны с пеньковой упряжью.

Швейцарская гвардия до сих пор носит мундиры по эскизам Микеланджело, а последователи тех, кто так» мягко» осудил Галилея, имеют первоклассные обсерватории. Машине британского посла преграждают путь двуколки, в которых развозят вино. Недавно здесь построили огромное здание суда, и, говорят, кой-кто здорово поживился на этом деле; мошенничества вокруг этого было не меньше, чем вокруг одного из грязных скандалов в Филадельфии. Римская знать владеет громадными поместьями и баснословным богатством, а трущобы на берегу Тибра просто ужасны, особенно в Трастевере. Однако люди кажутся счастливыми, и народ здесь добрый, хотя немножко грубоватый. Когда мы говорим о римлянах, то имеем в виду римлян Тита Ливия, а когда здешние жители говорят о римлянах, они имеют в виду самих себя, — у них до сих пор вытиснено S. P. Q. R. [48] на газовых фонарях, и имеется три сената — кардиналы, члены муниципалитета и сенаторы. Мне говорили, что они следуют скорее традициям Катилины, чем Катона [49]. Вчера вечером я был в погребке недалеко от королевского дворца и туда вошел какой-то человек с барсуком, которого он только что убил в Кампанье. Вообразите себе человека, застрелившего барсука в Гайд-Парке и принесшего его в какой-нибудь бар около Букингемского дворца. Я вам говорю, Рим — удивительный город. Готовы? Отлично, идем.

Они прошли мимо чудесной, в стиле барокко, Испанской Лестницы с цветочными киосками у подножия и неожиданно наткнулись на трех слепых музыкантов, игравших примитивную, монотонную, но довольно трогательную мелодию на скрипке и двух гитарах. Робин дал монету старшему, их импресарио.

— Я всегда даю им что-нибудь, — сказал он. — Из братского чувства, должно быть. Я ведь сам живу щедротами других. Музыканты говорят, что их импресарио очень плохо обращается с ними, но уйти от него они не могут. Вот древнеримский бассейн, — не правда ли, как великолепны эти каменные дубы?

Они прошли через какие-то ворота и вышли на проспект, по левую сторону которого тянулись сады с апельсиновыми деревьями и цветущими мимозами.

Спустившись по небольшому склону, они очутились на пустынной площадке, усыпанной гравием, где было много скамеек, деревьев и бюстов из каррарского мрамора.

— Это все герои итальянского Возрождения, — ответил Робин на вопрос Тони. — Но кому до них дело?

Я здесь чувствую себя скорее приверженцем папы, чем Гарибальди.

— А разве папская власть была когда-нибудь социалистической? — с невинной усмешкой спросил Тони.

— Во всяком случае, она была не хуже всякой другой — она не донимала народ.

— Тогда, значит, она лучше всего, что можно вообразить, и я бы сказал…

Но Тони так и не договорил того, что он хотел сказать.

Они подошли к балюстраде высокой террасы, откуда открывался вид на Рим. Первым, что бросилось в глаза, был собор святого Петра во всем своем несравненном величии; затем громадная, почти круглая площадь у его подножия, с трамваями, фиакрами и людьми, снующими, словно жучки на задних лапках.

На одном конце площади виднелись еще два почти одинаковых купола, а на другом — тройные ворота.

Все остальное — море крыш, колоколен и куполов, тонко и четко выступавших в ясном солнечном свете.

Это было чудесно, но захватило Тони меньше, чем первое впечатление от Флоренции. Рим был только олицетворением мощи и великолепия, Флоренция — человеческой жизнью, ставшей прекрасной… Он вздрогнул от пушечного выстрела, прогремевшего над городом, и замер, слушая внезапно поднявшийся перезвон сотен колоколов; колокола звучали по-разному: одни — глубоко и звучно, другие — высоко, пронзительно-звонко и заливисто, но все мелодично и стройно.

— Полдень, — сказал Робин. — Теперь вам понятно, откуда Рабле взял свой Звенящий остров [50]? Идемте-ка завтракать.

Робин потащил Энтони к фиакру, они уселись и покатили вниз по извилистой улице, выехали на площадь, потом по длинной, прямой улице Корсо попали на другую большую площадь с огромным дворцом в стиле Ренессанса с правой стороны и сложной громадой белого мрамора и золота впереди.

— Ужасно, не правда ли? — сказал Робин. — Посмотрите на Виктора Эммануила [51]. Они до сих пор обожают скульптуру и архитектуру, но мастерство утрачено. За этой уродиной находится Капитолий, а дальше Форум. Вот эта вторая громадина была когда-то венецианским посольством; я вам говорил, что это был рай для дипломатов.

С площади они свернули на длинную узкую улицу.

— Via delle Botteghe Oscure — улица темных мастерских, — пояснил Робин. — Вполне подходящее название. Посмотрите-ка, в каком мраке работают эти люди, вернее, будут работать, — сейчас они ушли завтракать. Вернутся только в три часа.

Они вошли в ворота и очутились во дворе, сплошь заросшем виноградом. Редкие золотые листья еще висели на искривленных ветвях, время от времени какой-нибудь листок отрывался и медленно падал, кружась в неподвижном воздухе.

— Они оставили для нас столик на солнышке, — сказал Робин. — Giorno [52], Аттилио!

— Giorno, signore, — ответил очень толстый молодой официант с двухдневной черной щетиной на ухмыляющейся физиономии.

— Как его зовут? — спросил Тони.

— Аттилио, Аттила, похож на свирепого гунна, не правда ли? Он и его брат держат это заведение вместе со старухой матерью, которая вечно жалуется на ревматизм, а готовит восхитительно. Можно заказывать?

— Да, пожалуйста.

— Я много размышлял с тех пор, как попал сюда, — сказал Робин, заказав официанту весьма обдуманное меню, — в результате я настроен более оптимистически, чем когда-либо.

— Это меня не удивляет, — ответил Тони; глядя вверх сквозь виноградные ветви на ясное, нежное небо и щурясь от солнца.

— Куда бы я ни пошел, я всюду встречаю людей, которые жаждут уничтожить зло в мире и готовы терпеть какие угодно жертвы во имя лучшего будущего.

Это очень утешительно. Мы, по-видимому, находимся накануне великих событий, — между прочим, как вам нравятся равиоли?

— Очень вкусно. В них положили какие-то душистые травы. Вы не знаете, что это такое?

— Нет, — сказал Робин рассеянно. — Уж они найдут, что положить. Старая синьора делает их чудесно, невзирая на ревматизм. А как вам нравится вино?

Тони глотнул немного прозрачного золотистого легкого вина, сохранившего аромат винограда.

— Восхитительное! Просто какая-то поэма из винограда и солнечного света — настоящий Бахус в бутылке. Как оно называется?

— По-местному, «Треббьяно»; оно особенно хорошо в этом году. У них есть еще мускатель, очень сладкий и крепкий, но замечательный в своем роде.

Вы должны его попробовать.

— А это дорогой ресторан? — спросил Тони.

— Да, пожалуй, — завтрак здесь обойдется по три лиры с человека. Но мы ведь сегодня празднуем ваш приезд. Я вам покажу место, где завтрак стоит не дороже одной лиры, вместе с вином. Чтобы ходить сюда каждый день, нужно быть богачом.

Они принялись за жареных креветок, очень странного сладкого вкуса, потом подали нежных молодых цыплят с салатом, винные ягоды, орехи и свежие апельсины; попробовав апельсин, Тони понял, что это был первый в его жизни действительно сладкий апельсин. В конце завтрака Робин храбро заказал полбутылки мускателя и протянул Тони сигару.

— Послушайте! — воскликнул Тони. — Не слишком ли мы разошлись с вами? Я буду пьян.

— Не будете, — ответил Робин. — Это натуральное вино. А сигары стоят по одному пенни, если вас так пугают расходы. Я как раз хотел вам сказать: я считаю, что такие люди, как мы, должны показать миру, как надо жить, не дожидаясь перемен, которые должны произойти.

— Мы это как раз и делаем, — сказал Тони, — если бы всем было так хорошо, как мне сейчас, мир был бы настоящим раем.

— Я не это имел в виду, — возразил Робин. — В конце концов мы с вами сейчас наслаждаемся за счет других людей. Нет, я думаю вот что: нам следовало бы найти какое-нибудь место за пределами Европы и основать маленькую колонию на демократических началах — мои друзья, ваши друзья и еще какие-нибудь хорошие люди, которые захотели бы присоединиться к нам. Мы делали бы все сообща, выращивали бы что нам хочется, ну, словом, показали бы миру, что такое действительно счастливая община, если отказаться от всей этой механизации, погони за деньгами и прочей мерзости.

И Робин стал рисовать заманчивую картину: что они стали бы делать и как все были бы счастливы.

Он говорил с таким воодушевлением, что Тони подумал: а как и в самом деле это было бы хорошо, — и ему даже казалось все возможным. После долгого путешествия сытная еда и вино приятно разморили его, будущее казалось ему прекрасным, но сейчас ему больше всего хотелось спать.

— Да, это было бы замечательно, — не совсем уверенно заключил он, подавляя зевок.

Два месяца пролетели так быстро и весело, что Энтони только тогда понял, как давно он уехал из дому, когда получил от отца письмо, в котором тот спрашивал, скоро ли он думает вернуться, и напоминал, что денег он больше не получит. Проверив свой наличный капитал, Тони убедился, что у него еще осталось около шестидесяти пяти фунтов. Возвращаться, да еще в начале весны, казалось нелепым, поэтому он ответил уклончиво и послал два своих альбома с эскизами, в доказательство того, что он «изучает архитектуру». Тони прекрасно понимал слабость своих доводов, ибо эскизы не имели никакого отношения к систематическому изучению архитектуры и ясно показывали, что он просто наслаждается, осматривая здания и скульптуру. Он сознавал, что живет в свое удовольствие, что очень вырос во многих отношениях, но проектировать городские скотобойни способен сейчас не больше, чем перед отъездом из Англии. Правда, он осмотрел все замечательные церкви в Риме, каждый день ходил в картинные галереи и за эти два месяца узнал об искусстве больше, чем за всю предшествующую жизнь. Но, как немного грубовато говорил Робин, все это никому не могло принести практической пользы и было бы недопустимо или даже просто невозможно в той «идеальной колонии», в фонд предварительных расходов которой Тони было предложено внести пятьсот фунтов.

Внезапно проникнувшись отвращением ко всем утопистам прошлого, настоящего и будущего, Тони уложил чемодан и уехал в Неаполь. Там он провел три или четыре недели, пополняя свои познания в классическом искусстве, побывал в Помпее и в Амальфи, негодуя на постоянный холодный северный ветер. Когда наступила теплая погода, он решил последовать совету официантов римского ресторана и провести две недели на острове Эа, на Средиземном море, в двенадцати часах пути от Неаполя.

Было около восьми утра, когда Энтони вышел на палубу, проведя ночь в каюте парохода, раз в неделю совершающего рейс на Эа. Он взбежал по крутым обитым медью ступенькам на верхнюю палубу, и вдруг с удивлением вспомнил, что уже давно не писал Маргарит. Ему стало совестно. Странно, как потускнел ее образ в его памяти, как она стала далека. Первое время он писал ей часто, описывая свои прогулки и стараясь держать ее в курсе всего, что он видел и переживал, и тех перемен, которые происходили с ним; но по ее письмам, полным мелких сплетен и описаний каких-то светских событий, он понял, что ее это не интересует. И все же, хотя прошел почти год со времени их прогулки в Сен-Клу, он чувствовал, что Маргарит не совсем исчезла из его памяти. Но сейчас, когда он вышел на залитую солнцем палубу и замер в восторге, глядя на прекрасное утро, он забыл обо всем на свете.

Пароход шел на юго-запад, и яркое утреннее солнце светило сбоку. А если глядеть против солнца, море казалось волнистым серебряно-золотым валом нестерпимой яркости; впереди оно отливало глубокой синевой, сверкая бесчисленными anerithmon gelasma, морщинками смеха. Скользивший по гладкой воде пароход поднимал волну, которая с нежным шумом рассыпалась в мраморную пену. Яркая синева неба казалась пронизанной золотой пылью, а несколько высоко плывущих белых перистых облаков еще больше оттеняли эту синеву и спокойствие. Милях в пяти, выделяясь на ярком горизонте в сверкающем море, темный, как ласточкино крыло, виднелся остров Эа. Полосы легкого тумана, уже исчезавшего от жары, лежали поперек острова, окрашивая его всей гаммой синего цвета, кончая самым темным на его вершине.

На острове было два остроконечных пика — один чуть выше другого, они соединялись широкой седловиной, в которой уже можно было различить неясные очертания маленького городка.

Подальше виднелись другие острова, один — куполообразный, другой — длинный, изрезанный, а третий чуть различимым призраком смутно выступал вдали; на востоке неясно вырисовывался гористый мыс далекой. Сицилии. Бессмертное невозмутимое море, весна мира, ясное, безмятежное, как и тысячелетия назад, когда человек еще не владел даром слова, безгрешное, как тогда, когда первый багряно-скулый корабль приплыл к берегу и люди, увидев острова, узнали, что здесь обитают боги.

Ближе и ближе подплывал пароход, и утесы, казавшиеся издали совсем низкими, становились все выше и выше, так что Энтони пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть вершину. Громадные известняковые скалы, желтые, красные и серые, выветрившиеся и отшлифованные зноем, дождями и ветрами, стояли, как исполинские укрепления с кружевом пены у подножия, или вздымались вверх причудливыми неприступными зубцами. Город теперь совершенно отчетливо выступал массой белых кубиков в лощине между двумя горами, а кое-где белая крыша выглядывала между соснами, оливковыми деревьями и виноградниками, поднимавшимися террасами, как гигантские ступени. Все, кроме самых крутых и обнаженных вершин, было покрыто зелеными деревьями, кустарниками и садами, так что остров, казавшийся издали голубым, теперь превратился в сложный узор зелени, увенчанный голыми скалами-утесами.

На пристани Тони обступила целая орда комиссионеров и плохо замаскированных бандитов, которые пытались схватить его чемодан, кричали на ломаном английском и немецком языках, совали карточки с адресами отелей, уродливые безделушки из кораллов, навязывали лодку или фиакр, выпрашивали сигарету или франк. Контраст между красотой природы и человеческим бесстыдством был разителен. Энтони чуть не поддался желанию вернуться на пароход и немедленно уехать отсюда, но взял себя в руки и решил не расстраиваться из-за человеческого несовершенства.

Он спокойно прошел сквозь эту толпу к кучерам, твердо предложил одному из них половину того, что он просил, и велел ехать во вторую деревню, видневшуюся высоко в горах.

Через несколько минут он уже подавил свое раздражение — кругом было так неописуемо прекрасно.

Белая пыльная дорога вилась вверх длинными петлями, сначала через виноградники с едва начавшими распускаться листьями, затем мимо зеленой изгороди из дикорастущих кустарников с одной стороны и моря и неба — с другой. По мере того как они поднимались, море внизу становилось все ярче; синее с зеленоватым отливом у берега и светло-лазоревое на горизонте. Но вскоре все внимание Тони сосредоточилось на пышно одетых склонах. Средиземноморские сосны, кривые-дубы и каштаны возвышались среди великолепных земляничных деревьев, гигантского белого вереска, желтого вязеля, белого, красного и желтого ракитника, розмарина, дрока с распускающимися почками, красного валериана и массы мелких цветов, названий которых он не знал, — пучков серебристо-белых маленьких колокольчиков, крошечной красной пирамидальной орхидеи и множества других. На одной прогалине он заметил маленький островок отцветающих жонкилей, дальше целый склон, покрытый пахучими дикими нарциссами, и у края дороги среди папоротника красные лепестки карликовых цикламенов.

Энтони поселился в единственном отеле верхней Деревушки. Огромный выступ скалы отгораживал ее от более многолюдной облюбованной туристами деревни внизу, к которой она стояла как бы повернувшись спиной, потому что все дома ее были обращены фасадом на другую сторону острова, к открытому морю. Отель был скромный, но чистый, спальные комнаты верхнего этажа с выложенным плитками полом и выбеленными стенами выходили окнами во двор, за которым виднелся сад и спускавшаяся террасами оливковая роща; в нижнем этаже располагались два больших общих зала, кухня и комнаты хозяев.

Хозяева, муж с женой, были люди пожилые, с ними жила взрослая дочь, и они держали двух служанок. Их простодушная доброта и доходившая до щепетильности честность невольно поражали приезжих, в особенности после тех безобразных вымогательств, которым они подвергались на пристани. Тони отвели комнату в конце коридора, с маленькой белой террасой, заставленной по краям цветочными ящиками со сладко пахнувшим ирисом; с террасы открывался вид на виноградники, оливковые рощи и громадный крутой склон.