ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1926

I

Никто, кроме него, не обнаружил желания расстаться с насиженным местом у камина, пышущего ископаемым солнечным жаром, и Энтони, накинув первое попавшееся под руку пальто, вышел один в темный, лишенный аромата зимний сад. Он перешел вымощенную мелким разноцветным щебнем дорожку (одна из дачных фантазий Маргарит) и с удовольствием ощутил сквозь тонкие подошвы сыроватый мягкий дерн. Он наклонился и потрогал пальцами землю, шероховатую от полувысохших бугорков и норок земляных червей, с редкими зимними травинками, жесткими и недружелюбными, как шкура мертвого животного.

Энтони пробрался ощупью к небольшому пруду, инстинктивно загораживая лицо правой рукой, хотя наткнуться было не на что. Почти безветренный воздух холодил шею и пальцы — не стоит, пожалуй, оставаться слишком долго в саду. Внезапно вдалеке послышался шум поезда, вынырнувшего из глубокой низины и промчавшегося с гулом, похожим на пронзительный вой удаляющегося восемнадцатифунтового снаряда. Энтони стоял, опустив голову, думая о мертвых, разрушенных деревнях и ожидая, когда снаряд взорвется где-то за ничьей землей. Но он нигде не взорвался. Как всегда, пронзительный вой перешел в шепот, а затем резко оборвался за холмом. Но было что-то зловещее и угрожающее в этом точном воспроизведении звука летящего снаряда — «мир миров», нарушенный угрозой войны.

Ряд старых сосен выступал темным контуром на туманном небе, словно зубчатый архитрав, поддерживаемый тонкими черными колоннами, — останки разрушенного храма. Над ними, там, где туман был реже, слабо мерцали звезды. Вся вселенная — это обмен света через тьму. Или нескончаемый ураганный огонь лучей. Или обмен жаркими приветствиями. Что происходит там, в межзвездном пространстве, где встречаются лучи? Ничего. Они пронизывают друг друга, даже не сказав «позвольте».

Энтони вздрогнул. Что-то мягкое и вместе с тем плотное ткнулось в его левую щиколотку. Он нагнулся, и пальцы его коснулись маленькой усатой мордочки и прохладной гладкой шерсти.

— Ну, что ты хочешь, киска?

— М-р-р-ау, — ответила она и снова прижалась к его ноге.

— Что ты пытаешься сказать, Мими? С счастливым Новым годом?

Он чувствовал, как кошка, млея, переступает в темноте и жмется головой к его руке, чтобы он почесал ее за ухом. Такая же живая, как я, но живет в мире других измерений, где время бесконечно, и ничуть не беспокоится о своем самосознании. Мудрая киска! Льнет ко мне только потому, что ей перепадают от меня разные лакомства и заботливая ласка. Femme forte et dure [95]. Стараешься проявить свое доброе отношение ко мне, так, что ли, киска? Но если бы ты была в десять раз больше, а я в десять раз меньше, с каким бы наслаждением ты меня слопала. Только бы хруст стоял!

— М-р-р-а-о.

Ну, что ты пытаешься сказать? С удовольствием дал бы ей какой-нибудь совет. Опять беременна! В ее возрасте, право, не мешало бы ей принимать какие-нибудь предохранительные меры.

Издалека донесся звон колоколов, одинокий и грустный, но такой дружеский в этой беспредельной тьме. Энтони внимательно прислушался. Всего четыре ноты, — это, должно быть, Стэплтонские. И тут же, почти одновременно с далеким полнозвучным звоном соборных колоколов Мидчестера, зазвучал поблизости восьмиголосый перезвон Кроухерста. Нежные звуки были подобны легким тонким призракам самих колоколов. Они не могли затопить или насытить воздух, как солнечные лучи, или залить его мягким светом, подобным лунному, но звенели крошечными звездочками звуков, смутные, далекие, как маленькие туманные огоньки над вершинами сосен.

Они смолкли, и темная торжественная тишина нахлынула снова, как будто она никогда и не нарушалась. Энтони слегка передернуло, то ли от холода, то ли от мысли, что всякое человеческое существование, вся слава, весь блеск сменяющихся цивилизаций — все это лишь недолгий звон колоколов среди вечного мрака и молчания. Он наклонился погладить кошку, чтобы прикосновением к живому телу оградить себя от ужаса небытия, но она уже незаметно исчезла и не вернулась на его зов. И только когда он, оглянувшись, увидел ровный свет, проникавший сквозь желтые занавеси закрытых окон, он почувствовал себя защищенным от громадного равнодушия холодной тишины и пространства — этих двух скобок, в которых заключено забвение.

Энтони не сразу вернулся в гостиную; когда он снимал пальто, ему вдруг пришла фантазия погадать по Гомеру о своей будущей судьбе. Может быть, для девяноста девяти сотых его существа это была просто шутка, но для последней, самой затаенной частицы его «я» это было совещанием с богами. Он вошел в комнату, служившую ему библиотекой и убежищем от домашних бурь, зажег свет и взял с полки старую школьную «Одиссею» в коричневом картонном переплете, на котором еще не установившимся мальчишеским почерком была нацарапана его фамилия. Открыв наугад страницу, он ткнул пальцем в первую попавшуюся строчку. Греческий стих был так прост, что ему даже не понадобилось словаря, чтобы прочесть:

Странная дрожь пронизала его, когда он медленно прочитал два стройных гекзаметра и уловил их значение. В первый раз за все эти годы в нем шевельнулось сомнение и вместе с ним какое-то смутное мучительно бередящее предчувствие чего-то, что могло быть новой жизнью. Он снова перечел эти строки. Но ведь он же у себя дома, и до него доносятся голоса друзей и смех Маргарит, с которой они вот уже почти шесть лет женаты. Но сомнение не унималось: «А если это не настоящий твой дом, и она тебе не настоящая жена, и все это не настоящие друзья?»

Минуты две он стоял, вглядываясь в замысловатые буквы, которые словно разматывали перед ним спутанный клубок давних воспоминаний, прежних желаний и надежд, растоптанных, угасших и умышленно преданных забвению.

— Какая чепуха! — сказал он вслух, захлопнул книгу и сунул ее обратно на полку.

Вернувшись в гостиную, Энтони поцеловал жену и пожелал ей счастья в новом, 1926 году.

— О, мы уже давно покончили с этим, — равнодушно ответила она.

Он отошел, уязвленный, недоумевая, означало ли ее двусмысленное замечание, что она давно в нем разочаровалась, или она хотела сказать, что они обменялись новогодними поздравлениями, пока его не было.

— А ты слышал колокола? — добавила она, по-видимому, только для того, чтобы что-то сказать.

— Да, Стэплтон, Кроухерст и соборные. Довольно трогательно это призрачное возвещение мира и в человецех благоволение. Все-таки в этих старых обычаях что-то такое есть.

— Верните старый, новый звон [97], — сказал Уолтер, хихикая.

«А он все больше становится похож на сову, — подумал Тони, — и выпаливает эти свои сомнительные остроты, точно горох из игрушечного ружья. Подвыпил еще к тому же, наверно, я приготовил слишком крепкий пунш».

— Мир и благоволение? — спросил Гарольд с усмешкой, которая часто слышалась в его голосе, когда он говорил с Энтони или о нем. — Это звучит как акционерная компания с ограниченной ответственностью. Во сколько вы цените ее актив, Тони?

Он отхлебнул влажными, пухлыми губами небольшой глоток пунша. «А ты с каждым днем становишься все более похожим на рыбу, — подумал Тони. — Эта прилизанная голова и рот, как у карпа. Длинная, стройная Элен в ярком платье, вон там на кушетке — пестрая змея. А Маргарит? Что-то в ней есть кошачье и вместе с тем птичье, птица-кошка, гибкая, хищная и безмозглая».

Ничего не ответив Гарольду, Тони пересел от камина на вертящийся стул у рояля. В комнате казалось тесно, жарко, душно от табачного дыма, паров пунша и запаха духов. Все чувствуют по-разному, плоскости восприятий сталкиваются — общение невозможно.

Один шаг из уютной комнаты — и ты лицом к лицу с вечными страшными истинами; только приспособишься к их враждебности — возвращаешься назад, — и уже сама комната кажется враждебной. Мы все еще живем в искусственных пещерах, сидим на корточках вокруг огня, открытого каким-нибудь волосатым Прометеем. Он услышал слова Маргарит.

— По-моему, ужасно, что вы, мужчины, — безграничное и бессознательное презрение женщины прозвучало в этих словах «вы, мужчины», — спокойно принимаете войну и драку и смеетесь над миром и благоволением. Мир был бы совсем другим, если бы им правили женщины.

— Это закон джунглей, — заявил Уолтер с таким видом, будто сказал что-то очень глубокомысленное.

— Ну, если вы верите в закон джунглей, — возразила Маргарит с убежденностью, удивившей Тони, — почему же вы не отправляетесь жить в джунгли?

Фантастическое зрелище — Уолтер в джунглях, выкрикивающий по-совиному: ту-уу, ту-уу! Что с ним будет, если правительство не позаботится доставлять ему ежедневно его порцию мышей?

— От этого никуда не уйдешь, — вмешался Гарольд. — Закон выживания наиболее приспособленных.

— Осуждающий на вечную борьбу за существование! — пробормотал Тони.

— Да ведь наши собственные тела, — продолжал с видом победителя Гарольд, не расслышав его слов, — представляют собою постоянную арену борьбы микроорганизмов. То же самое и человеческое общество. Ведь неважно, ведется ли война открыто или тайно, сражаются ли дубинами, бомбами или банкнотами — все равно это война, все равно это закон джунглей. И правильно.

Пусть побеждают сильные.

— Но для чего же тогда существует правительство? — воскликнула Маргарит.

— Чтобы направлять борьбу.

Тони почувствовал, что ему пора прийти на помощь своей подруге по джунглям.

— Не могу согласиться с вами, что общество состоит из малярийных преступников и пичкающих их хиной полисменов, — сказал он. — Совершенно очевидно, что человеческое общество именно потому и существует, что ушло от законов джунглей, — который, кстати сказать, вовсе не закон, а анархия. Мы все Великий Эксперимент. Я не знаю, для чего нужен этот эксперимент и чем он вызван. И вы не знаете! Когда я настроен пессимистически, мне кажется, что он уже провалился. Мы прижаты к стене. И нам ничего другого не остается, как продолжать держаться.

— Наш дорогой Тони даже дома произносит прочувствованные речи, — насмешливо сказал Уолтер, явно начитавшийся Уистлера. — Или вы стали добрым христианином по Диккенсу под влиянием его «Рождественских повестей».

— Нет бога, кроме аллаха, и Магомет пророк его, — сказал Тони. — Можно сказать и так — никакой разницы нет. Все, что сформулировано, мертво. Мнемотехника для ленивцев. Задача в том, чтобы достичь полной гармонии с самим собой, с другими человеческими существами, со всеобщим уделом, с тем, что известно и что неизвестно, будь это тайна или бог.

— Довольно-таки честолюбивая программа, — сказал Гарольд.

— Почему бы вам не ограничиться разумной организацией общества, раз вы находите, что можно не считаться с элементарными фактами, чего на самом деле, конечно, делать нельзя.

— Да я вовсе не уверен, что мне именно это и нужно, — ответил Тони.

— А что же вам тогда нужно? — воскликнул Уолтер, задетый этим оскорблением департамента проторенных дорог. — Вы не признаете laissez-faire [98], то есть закона джунглей. Единственная альтернатива — это какая-нибудь форма социализации, что по самой своей сути всецело вопрос экономики. А это в свою очередь сводится к собиранию точных статистических данных и правильному их использованию. Для этого нужен большой, хорошо подготовленный и толковый штат.

Маргарит вмешалась в разговор, прежде чем Тони успел ответить.

— Неужели необходимо пережевывать все это вновь? Как не надоело. У меня просто терпения не хватает слушать, как вы, мужчины, глубокомысленно рассуждаете о том, что бы вы стали делать, будучи диктаторами мира, которыми никогда не будете. Не вы создали жизнь, и не вам ее перестраивать. Поэтому живите как можете в свое удовольствие. Только школьники воображают, будто они могут переделать мир.

— Послушай, — сказал Тони, — ну, а если предположить, что это вопрос о переделке нас самих?

— Ну так и переделывайте себя, а мир оставьте в покое.

Тони засмеялся.

— Совершенно верно, — коротко сказал он. — Налей-ка мне пуншу. Давайте напьемся и забудем на время обо всем.

Маргарит обрадовалась, решив, что заставила его замолчать. Она наполнила его бокал старинной серебряной разливательной ложкой для пунша с ручкой из черного дерева — свадебный подарок — и сказала:

— Мы должны сами заботиться о нашем спасении, не правда ли, дорогой?

— Вот именно, — иронически сказал Тони, — что верно, то верно. Пью за наше спасение.

Он отхлебнул глоток пунша, потом спросил:

— Тебе не кажется, что я налил слишком много рому?

— Нет, дорогой, по-моему, пунш превосходный.

— Очень хорош, — сказал Гарольд.

— Первый сорт, — добавил Уолтер. — Я мог бы выпить еще.

Тони снова сел на вращающийся табурет у рояля и рассеянно поворачивался на нем то вправо, то влево. «Вот так всегда, — думал он, — они ухитряются заткнуть мне рот. Им нужно ровно десять минут, чтобы низвести человека от вечных истин до упрощенного „не слишком ли я-много-налил-рому-в-пунш?“. Было бы гораздо легче разговаривать с кошкой — может быть, потому, что она не перебивает меня. Они сводят все к одной формуле — еда, платье, крыша над головой, механические игрушки и что скажут люди. И эти-то люди и есть настоящие и полезные. А кто я такой, чтобы критиковать их? Но разве я не приносил жертв их богам в течение шести лет, служа дочери Саула? Ах, боже мой, какой зверинец!

Вон там этот Уолтер, сидит, таращит свои совиные глаза на почти обнаженные груди Маргарит, а Гарольд ласкает ее своими плавниками-словами. Маргарит — священная птица-кошка, привыкшая к поклонению. А там Элен молча свернулась в зловещий клубок над какой-то чересчур удобоваримой книгой, точь-в-точь зеленая с золотом змея. Для них чтение — замена жизни или сна. Они не выносят ответственности сознательного состояния, хотят вырваться из него обратно в первобытную инертность. Только им не удается спать все время. Поэтому они забываются в безнадежных мечтах…»

Тут нить его мыслей внезапно оборвалась, глаза встретились с глазами Элен, которая пристально смотрела на него поверх книги каким-то особенным взглядом. В течение этих рождественских праздников Энтони уже не раз ловил на себе ее взгляд, но оставлял его без ответа, отчасти потому, что был поглощен своими обязанностями хозяина, а главным образом потому, что баялся осложнений и лжи, к которым это неизбежно привело бы. Правда, Маргарит проповедовала «свободу» и делала вид, что не интересуется его личными делами, поскольку он тоже в основном позволял ей делать все, что вздумается. Но эта так называемая свобода была в действительности иллюзией, модной светской болтовней, и Тони прекрасно знал, что стоит только Маргарит заподозрить его в каком-нибудь увлечении, она немедленно осадит его, резко натянув супружеские вожжи. И это будет означать либо окончательный разрыв, либо полное беспрекословное подчинение. А Элен не настолько интересовала его, чтобы он был готов бежать за ней и променять одну узду на другую. Раз уж он когда-то с отчаяния продался буржуазному благополучию, теперь ему ничего не остается, как соблюдать условия сделки. Что он и делал скрепя сердце.

И все же в этом взгляде Элен было что-то такое, на что он машинально откликнулся, совершенно вопреки здравому суждению. В ее глазах был такой отчаянный призыв, она так откровенно предлагала себя, что Тони почувствовал, как вся его плоть потянулась к ней, — бедняжка, неужели нет ни одного мужчины, который утешил бы тебя в своих объятиях? Не думая о том, что он подвергает себя риску, Тони встал с табурета, подошел к кушетке и сел в ногах Элен. Маленькая ширма совершенно скрывала ее от остальных гостей, которые расположились у камина и горячо обсуждали какие-то бессмысленные пьесы и бездарных актеров е тем упрямым пристрастием, которое в их заплесневелом мелкобуржуазном мирке сходит за тонкий ум. Тони был виден им, когда отклонялся назад, но наклоняясь к Элен, скрывался за ширмой. Поглощенное своими пикантными театральными новостями, общество, по-видимому, не заметило, что он перекочевал на другое место. Глаза его и Элен снова встретились, но теперь в ее глазах было уже другое выражение — благодарности и вместе с тем торжества, которое должно было бы заставить его насторожиться. Смущенный напряженным молчанием, к которому его принуждал этот взгляд, и только для того, чтобы нарушить его и что-то сказать, Тони спросил:

— Как голова? Вам лучше?

— Гораздо лучше. Надеюсь, скоро боль совсем пройдет. — Его чуть-чуть передернуло от этого откровенного намека, и он неловко продолжал:

— Вам не кажется, что здесь очень жарко и накурено?

— Нет. — Ее, казалось, забавляло его смущение. — Мне очень хорошо здесь.

Он мысленно досказал «около вас», что она, по-видимому, и подразумевала; его несколько коробило от этого ухаживания, инициативу которого она хотела приписать ему, но в то же время чувствовал себя слегка польщенным.

— А как подвигается ваше чтение? Интересная книга?

— Да, мне она показалась интересной. Две женщины выходят замуж — обе неудачно выбрав себе мужа, причем, вероятно, каждый из них был бы подходящим мужем для другой.

Губы ее дрогнули, и Тони ясно увидел, что сюжет она выдумала, желая сделать ему признание. По-видимому, ее забавляло, что она делает это на глазах у Маргарит и у своего мужа.

— И что же происходит? — спросил он.

— Этого я еще не знаю. Ужасно любопытно, что из всего этого выйдет.

Она подвинулась повыше к изголовью кушетки и, намеренно или случайно, показала себя Тони гораздо больше, чем это было необходимо. Она видела, что он посмотрел туда, куда ей хотелось, снова улыбнулась томной, бесстыдной, откровенно зовущей улыбкой и, поправив подвернувшееся платье, подоткнула его под колени.

— Вы не принесете мне сигарету? — спросила она деловым тоном, но глядя на Тони таким взглядом, что он даже растерялся.

— Конечно.

Тони подошел к маленькому столику, на котором стоял инкрустированный деревянный ящичек с сигаретами и спички, и услышал голос Маргарит:

— …по-моему, она была просто очаровательна в этой роли, хотя, знаете, я вовсе не считаю ее выдающейся актрисой, но…

Остановившись около кушетки, скрытый ширмами, он протянул Элен сигарету, которую она взяла, зажав между пальцами. Он поставил ящик на маленький столик рядом с ее сумочкой и стал доставать спичку. Элен посмотрела на него снизу вверх, все с той же странной, плотоядной улыбкой, и беззвучно сложила губы для поцелуя. Нехотя и неловко он нагнулся и поцеловал ее, но сделал это с таким явным принуждением, что взгляд ее тотчас же принял ироническое выражение, ее смешило отсутствие у него предприимчивости — миссис Потифар, потешающаяся над Иосифом [99]. Он зажег спичку, дал ей закурить и, сделав несколько банальных замечаний, присоединился к сидевшим у камина.

На следующее утро Маргарит намекнула Энтони, что ему следовало бы сыграть с Уолтером в гольф.

— Площадки, вероятно, закрыты, — сказал Тони, — впрочем, я бы все равно не пошел. Я бросаю игру в гольф, это мое новогоднее решение; за ней только даром время тратишь.

— Но, может быть, тебе не следовало бы бросать гольф из деловых соображений? — живо спросила Маргарит, безошибочным чутьем угадывая бунт.

Тони украдкой наблюдал за ней, скорчив гримасу.

— Помимо дел на свете есть еще и многое другое, — проговорил он медленно, — в особенности в свободные часы. Я думаю, ты согласишься, что теперь только последние дураки страдают пристрастием к гольфу. По-моему, если Уолтер и выразил желание играть, так только потому, что он думает, будто мне этого хочется. Во всяком случае, в прошлый раз, когда мы отправились играть с ним в гольф, мы даже не доиграли партию, а сидели и болтали под изгородью у второй лунки.

— Что же ты намерен делать сегодня утром?

— Я намерен почитать. А остальные могут делать, что им вздумается.

— Нельзя сказать, чтобы это было очень любезно по отношению к гостям.

Тони ничего не ответил, а Маргарит не стала настаивать; она научилась распознавать в нем дух противоречия и знала, что оказывать на него давление в таких случаях бесполезно — он будет стоять на своем.

Днем за Гарольдом прислали автомобиль, и он отправился в гости к какому-то из своих богатых приятелей. Энтони с досадой обнаружил, что обречен на прогулку с Элен, так как Маргарит собиралась поехать с Уолтером на его машине. Его отнюдь не прельщала эта перспектива продолжительного tete-a-tete [100] с Элен. Однако уклониться от него, не нарушая приличий, было невозможно, и они вышли из дому, когда машина Уолтера отъезжала. Маргарит помахала им рукой из автомобиля, сворачивающего на шоссе.

Тони выбрал тропинку, которая вела от деревни и площадки для гольфа в лесную чащу, скрывавшую невысокие холмы с северной стороны. Дул пронизывающий ветер, и оба они были рады укрыться от него среди деревьев. Лес стоял безмолвный, безжизненный под угрюмым зимним небом, земля была устлана мокрыми увядшими листьями, съежившимся и мертвым лишайником. Тони почувствовал, что он от души ненавидит этот долгий мертвый сон северной зимы, оцепенение, сковывающее природу в течение стольких месяцев. Он попытался представить себе, как выглядит лес в июне, деревья в зеленом пламени листвы, пышная трава вся в звездах цветов, воздух, напоенный лесными запахами, звенящий немолчным шумом жизни. Но унылая действительность одержала верх, и он погрузился в свое обычное состояние тупой скуки, которая теперь так часто захлестывала его своими мутными волнами. Они дошли до небольшой просеки, где среди молодой поросли ясеня и вяза лежал ствол поваленного дерева. Элен присела отдохнуть, и ему пришлось волей-неволей сесть рядом с ней.

— Вы сегодня что-то не в духе, — сказала она, покосившись на него и беря сигарету, предложенную им как своего рода самозащиту.

— Простите, боюсь, что со мной вам и в самом деле скучно.

— Вы сердитесь на меня?

— За что?

Она посмотрела на него с любопытством.

— Я думала… — она запнулась, потом добавила холодно: — Вы заметили, как ловко Маргарит и Уолтер устроили эту поездку вдвоем на автомобиле? Это уже третий раз с тех пор, как мы здесь.

— Разве? — Тони говорил с непритворным равнодушием. — Ну и что же?

Элен сидела молча, плотно сжав губы, потом нетерпеливо затянулась папиросой.

— Вы хорошо знаете Уолтера? — спросила она.

— Нет. Не могу похвастать, что я вообще кого-нибудь хорошо знаю. Люди всегда для меня загадка.

Только иногда мне кажется, что я вижу их истинные побуждения за теми, которыми они прикрываются или которые кажутся им подлинными. Но почему вы спрашиваете?

— А вы не задавались вопросом, почему эти двое всегда стараются остаться вдвоем?

Тони взглянул на нее с удивлением. Ее лицо побелело от сдерживаемой злобы и ревности. Ах вот как, значит близость между Маргарит и ее мужем возбуждает ее ревность, а сама она в то же время старается завести интригу с мужем Маргарит. Странно, как самый факт супружества заставляет людей ревновать партнера, к которому они давно относятся с полным равнодушием, хотя в то же время и хотят полной свободы действий для себя. Он подумал, хочет ли она с ним просто развлечься от скуки или он должен послужить орудием ее мести Маргарит.

— Нет, — сказал он, отвечая на ее вопрос. — В конце концов они же друзья детства.

— Маргарит была бы гораздо счастливее, если бы вышла замуж за него, а не за вас, — сказала она запальчиво.

— Возможно, — ответил он спокойно, — но она этого не сделала, так что это уж чисто академический вопрос.

— Пожалуйста, не притворяйтесь, что вы ничего не замечаете, — продолжала свою атаку Элен. — Все вы, мужчины, такие трусы. Если вы не знаете Уолтера, то я его знаю. Он из той породы мужчин, которые не могут устоять перед искушением испробовать силу своего очарования на женщинах — и он их действительно привлекает.

— Вам это кажется чем-то необыкновенным? Я бы сказал, это общее правило. Во всяком случае, даже если то, на что вы намекаете, правда, что же мне, по-вашему, устроить Уолтеру скандал? Тогда они начнут встречаться тайком.

Элен попыхивала сигаретой. Очевидно, разговор принимал нежелательный для нее оборот, а Тони он был явно противен. Неужели она думала, что он станет ухаживать за ней, чтобы отомстить за воображаемую и недоказанную измену Маргарит с Уолтером?

Позиция, занятая Элен, разрушила даже то чувственное обаяние и притягательность, которой она как женщина могла бы привлечь его. Она, по-видимому, сообразила это и изменила тактику.

— Вы помните то лето, как раз после войны, когда мы только что познакомились с вами?