Я вскинула руки, подняв волосы:
      – Вот здесь, под мышками. Я работала и вспотела.
      Я видела свое отражение в зеркале. Эта поза выгодно подчеркивала высокую, прекрасно оформленную грудь.
      Брови Ляме взлетели вверх, ноздри расширились. Он сунул нос мне под мышку и заурчал от удовольствия.
      Я опустила руки и сложила их на груди, словно защищаясь. Внезапно мои глаза наполнились слезами. Я представила, как Николя шествует по проходу церкви с другой.
      – Я не хотел напугать вас, мой ангел, – воскликнул Ляме. – Тысяча извинений.
      Он упал на колени. Слезы высохли так же внезапно, как появились. От вида Ляме, скорчившегося у моих ног, боль отступила. Я подвинула к его лицу стул и поставила на него ногу.
      – А ноги, – спросила я. – Хочешь понюхать их?
      Он расшнуровал туфельку, разул меня и понюхал сначала пятку, затем подъем, затем пальцы. Он вздохнул.
      Я запустила руку под юбку и проскользнула пальчиком внутрь.
      – Хочешь? – бесстрастно поинтересовалась я, помахивая блестящим от влаги пальчиком перед его лицом. Его ноздри задрожали. Он высунул язык и облизал мое колено. Я оттолкнула его.
      – Думаю, тебе хватит, – сказала я. Он завилял задом.
      – Хороший мальчик!
      Я повернулась к нему спиной и задрала платье, чтобы он понюхал мою попку.
      – А-а-а-а-а-а! – простонал он и упал лицом в пол, сотрясаясь в оргазме.
      Ту ночь я провела в его квартире, которая, по привычным мне меркам, оказалась довольно роскошной. Жюль Ляме оказался нежным любовником, но любые ласки напоминали мне о Николя. Мои вздохи были вызваны скорее разочарованием, чем возбуждением. Наутро я чувствовала себя обделенной, как никогда. Я поняла, что заслуживаю всего, чего хочу.
      Я поудобнее устроилась на подушках и сказала:
      – Жюль, любовь моя, не принесешь ли ты мне чашечку горячего шоколада?
      – С удовольствием, – ответил он. Когда он вернулся, я расчесывала волосы, умащивая себя духами.
      – Какой прекрасный день, – сказала я. – Как хочется провести его в постели!
      Воспользовавшись пикантным трюком, подсмотренным у мадам Фредерик, я потянулась, и пеньюар разошелся, открыв грудь.
      Я ясно дала ему понять, что теперь, когда мы так близки, я становлюсь королевой в его доме. Разумеется, я не собиралась оставаться его помощницей. Жюль принял это как должное.
      – Не могу дождаться, когда наступит вечер и я снова увижу тебя, моя дорогая, – сказал он и ушел в салон.
      Вернувшись, он вьюном вился вокруг меня, готовый на все, лишь бы сохранить мою благосклонность. Чтобы он не расслаблялся, я сделала недовольную мину. Мало просто прислуживать мне. Я хотела денег и подарков.
      – Все, что у меня есть, – заявил он, – твое.
      Он купил мне красивую одежду, украшения, множество дорогих безделушек. Я беззаботно и с охотой тратила его деньги.
      Он был не первым мужчиной в возрасте, влюбленным в меня. И Дюмонсо, и Жаквино уверяли меня в искреннем восхищении. Но Жюль был первым, кто счел за честь положить свою жизнь к моим ногам. Я потворствовала его саморазрушительным наклонностям, требуя от него больше, чем он был способен дать.
      Мне всего пятнадцать, а я уже на высоте. Мы с моим мужчиной так увлеклись великой королевой Жанной, что совсем забыли о практических вопросах. Через четыре месяца Жюль погряз в долгах, а мои месячные задерживались уже на три месяца. Жюль предложил мне выйти за него. Да, он мне нравился, но быть женой нищего мне совсем не хотелось. Я была перепуганной маленькой дурочкой и, не имея лучшего выбора, приняла его предложение. Однако его мать, узнав об этом, отправила Жюля в длительное путешествие по Италии. Она обвинила меня в том, что я испортила ее драгоценного сыночка, и выгнала, не дав ни единого франка. Ее внук мог погибнуть, но ей было все равно. Я пришла к тете Элен, но и она начала обвинять во всем меня, сказала, что я опозорила семью. Милосердие, которым она так щедро одаривала чужих людей, не распространялось на родных.
      Я написала письмо матери, умоляя ее взять меня к себе, но она ответила, что очень сожалеет, и предложила обратиться к ее брату, который служил лакеем у графини д'Антен и жил в Париже. Дядя Николя согласился взять меня к себе при условии, что о моем позоре никто не узнает. Следующие полгода я провела на чердаке виллы графини д'Антен. Обо мне заботилась жена дяди Николя, моя тетя Жозефин – пожилая женщина, у которой никогда не было детей. Я попала в сложную ситуацию, но меня волновало только то, как беременность отразится на моей фигуре. Я знала, что мое тело было моей единственной ценностью.
 
      1 июля 1759 года у меня начались схватки. Роды были трудными, а кровотечение долго не останавливалось. Повитуха сказала, что в мое лоно проникла инфекция и у меня никогда больше не будет детей. Приличия ради я изобразила скорбь, но в душе была только рада этому. Беременеть я больше не хотела, равно как и лишать себя радостей общения с мужчинами. Поэтому отсутствие необходимости беспокоиться о зачатии и о том, как бы не забеременеть, было благословением Божьим.
      Дядя с тетей настояли, чтобы я окрестила новорожденную Мари-Жозефин. Мы называли ее Битей. Через месяц мое тело вернулось в прежнюю форму. Поймав меня на флирте с одним из гостей графини д'Антен, тетя сказала, что я не гожусь на роль матери. Дядя заставил меня отказаться от любых претензий на ребенка. Разумеется, это было нарушением моих прав, но я в свои шестнадцать просто не могла с ним бороться. Тем более что я признавала его правоту. Как и моя мать, я была слишком безответственной, чтобы иметь детей.
      В конце сентября 1759 года я переехала в крохотную чердачную комнатушку. Дядя выплачивал мне мизерное пособие.
      Осень и зима тянулись унылой чередой дней. Я сидела в своей комнате, безразличная ко всему, парализованная апатией. Меня терзали жестокие мигрени, тоска и неуверенность в себе. Каждый день я ходила к бакалейщику за куском сыра, хлеба и плиткой шоколада. На улице ко мне подходили мужчины, пытались заговорить. Мне были нужны их деньги, но я была слишком напугана. Я поняла, что моя внешность может довести до беды.
      Мой врожденный оптимизм не выдержал событий последних месяцев, и я проклинала свою судьбу, свою красоту. Мне казалось, что я больше ни на что не гожусь. Я не переставала думать о Николя Мотоне. У них с женой уже наверняка родился ребенок. Если бы только он был свободен! Я сейчас жила бы счастливо, и ничего этого не случилось бы.
      На Пасху меня пришла навестить тетя Элен. Она принесла жареного цыпленка, печенье и корзину книг: классические произведения, биографии великих людей, жития святых, честных, высокоморальных мужчин и женщин с героической силой воли. Пока я расправлялась с цыпленком, она читала мне проповедь о расплате за грехи. Она утверждала, что только христианское милосердие спасет мою душу, и хотела, чтобы я пошла с ней в сиротский приют помогать обездоленным. Но я отказалась. Я не хотела вспоминать о своем ребенке.
      В Сен-Op я досыта начиталась литературы, которую принесла тетушка. Теперь меня интересовали другие темы. Девушке не пристало читать романы до замужества, а потом книги будет выбирать для нее муж. У меня не было ни отца, ни мужа, так что в выборе чтения я была свободна. Длинные романтические романы распаляли мое воображение. Я прочитала «L'Astree» д'Урфэ – мистическую новеллу XVII века о тайных страстях. Там были пастухи и пастушки, друиды, потаенные пещеры, зачарованные леса и роковые соблазнения. Д'Урфэ считал, что в жизни нет ничего более могущественного, чем любовь. Только эта таинственная непреодолимая сила может разрушить человеческое тело или привести его к совершенству.
      Маделин де Скудери считалась очень смелой писательницей. Я прочитала «Le Grand Cyrus» и «Clelie», в которых описывались испытания и триумфы женщин, восставших против гнета мужчин и брака, стремившихся к дружбе с сильным полом, основанной на обоюдном согласии.
      В лавке старьевщика я наткнулась на древнюю книгу мадам Бовэ «Le Tableau pour "les Femmes de la Vie Conjugate». Эта книга учила молодых девушек, как лучше узнать себя и определить свой темперамент. Автор полагала, что врожденные склонности женщины могут расходиться с христианскими нормами супружеских отношений. Она не считала греховной связь с несколькими мужчинами. В книге были описаны особенности, анатомического строения мужского и женского тела, старомодные рецепты травяных настоев для возбуждения и успокоения страстей, предотвращения беременности и избавления от нее, а также для лечения бесплодия. Мадам Бовэ знала множество рецептов приворотных зелий. Все рецепты сопровождались ритуалами. Некоторые были основаны на сновидениях, для других требовались прядь волос любимого или определенные телесные выделения. Я понимала, что методы мадам Бовэ устарели, что наука и разум доказали, что волшебства нет. Но сердцем я чувствовала, что жизнь нельзя свести к простой механике причинно-следственных связей.
      В сентябре тетя Элен сказала мне, что у мадам Жаквино есть подруга, обеспеченная вдова, живущая в роскошном замке в предместье Парижа и готовая хорошо платить молодой компаньонке. Я уже была способна вернуться к жизни и выйти в свет, так что отправилась на встречу с мадам де Лагард.
      Старая дама, должно быть, блистала в свое время классической красотой. Сейчас это была искалеченная артритом старуха с крокодильей кожей. Она нетвердо держалась на ногах, и я почувствовала, что от нее пахнет вином.
      – В молодости я носила тот же размер, что и ты, – сказала она, показывая мне свой гардероб. – Меня считали первой модницей Парижа.
      Мадам де Лагард предложила мне примерить платье на кринолине с подушечками, увеличивающими грудь и ягодицы, и многочисленными оборчатыми нижними юбками. Мне оно показалось чересчур тяжеловесным. Я была молодой и беззаботной и предпочитала одеваться так же, подчеркивая тонкой тканью свои формы. Тем не менее это старомодное платье сидело как влитое. Сам процесс одевания был забавным. В самом деле, я понимала, что молодость – мое преимущество, но в мечтах рисовала себе серьезных, утонченных старомодных аристократов, мысли о которых навевал этот наряд. Видимо, то же испытывала и мадам де Лагард. Благодаря мне она могла снова увидеть себя молодой и желанной.
      Мадам де Лагард понравилась мне, а я понравилась ей. Несколько дней в неделю я, одетая так, как она одевалась сорок лет назад, помогала ей устраивать чаепития для ее старых друзей.
      Если среди гостей был хотя бы один мужчина, я опускала ресницы и поджимала губы. Я не пыталась скрыть небольшую шепелявость, наоборот, подчеркивала ее, чтобы выглядеть беззащитной, наивной и доверчивой из-за этого дефекта речи. Когда прошел слух, что у мадам де Лагард появилась прелестная компаньонка, джентльмены стали заходить на чай чаще.
      Я видела, что мной очень заинтересовался пожилой месье Бернаден. Однажды, зная, что мадам де Лагард, которая весь день потягивала шерри, рано начнет клевать носом, я пригласила его остаться на ужин. Так и вышло. Я была сама кротость, ведь опытные куртизанки получают сотни, тысячи ливров за вечер. Я была новичком в этом деле, но уже понимала, что свежесть и обманчивая невинность вкупе с нежным стройным телом дают мне неоспоримые преимущества. Я рассказала месье Бернадену, что моя мать больна и у нее нет денег на лекарства. Он искренне посочувствовал мне и спросил, чем может помочь. «Если у вас найдутся лишние триста ливров, – сказала я, – это будет неоценимой помощью для меня и моей матери». Он дал мне эту сумму, и благодарность моя не знала границ.
      Пока он бился, сопел и потел в моих объятиях, я восхищалась его искусностью. Он так долго не мог дойти до момента истины, что неясно было, кто быстрее испустит дух – старичок от усилий или я от отвращения. Тем не менее я была горда собой – хорошая работа с моей стороны доставила мне удовольствие. Радость пришла позже – когда я поехала в Париж и потратила все деньги на шелковые платья, безделушки, духи и украшения.
 
      Не все мужчины были неприятны мне. Однажды среди гостей оказался знаменитый Дюк де Ришелье. Это был старый петух с дрожащим двойным подбородком в огромной красной шляпе с пышным плюмажем. Ришелье, советник короля Луи XV, считался одним из важнейших людей Франции. Это был старый тщеславный денди с огромным животом, тонкими ножками и узкими плечами, но держал он себя так, словно был красив, как Геракл. Он похвалялся своей ученостью, но в разговоре стало ясно, что читает он мало. Как бы то ни было, его окружало сияние славы и богатства, которое привлекало меня больше, чем мускулы, честность или ученость.
      Когда мадам де Лагард предложила гостям прогуляться в саду, Ришелье отказался, сославшись на аллергию на розы. Пока все остальные бродили по извилистым дорожкам, я угощала его чаем. Наклонившись, я постаралась, чтобы моя грудь оказалась в смелой близости от его лица. Ришелье был из тех мужчин, которые привыкли получать то, что хотят. Он запустил руку за лиф моего платья и нежно сжал сосок кончиками пальцев – осторожно, словно опытный взломщик сейфов.
      – А ты милашка, – сказал он.
      Я видела, как его мужское достоинство разбухает, стесненное брюками.
      – Быстро! – приказал он, задирая мне юбку. – Пока остальные не вернулись.
      Меня соблазняет великий человек! Эта мысль дала мне ощущение собственной успешности и значимости. Я едва не забыла поднять денежный вопрос.
 
      По субботам у мадам де Лагард часто ужинал епископ Пуаро. Вдвоем они выпивали несколько бутылок вина. В один из вечеров мадам де Лагард почувствовала себя нехорошо еще до десерта, и я отвела ее в комнату. Когда я вернулась, Пуаро сидел в гостиной с рюмкой коньяку. Он был сильно пьян.
      – Я не всегда веду себя как хороший мальчик, – сообщил он мне.
      – Неужели? – шутливо заметила я. – И как же шалит ваша светлость?
      – Я… я… я… трогаю себя, – застенчиво признался он и покраснел.
      – Вам нечего стыдиться, ваша светлость, – дерзко ответила я. – За исключением того, что вы поклоняетесь не тому богу. Если бы вы служили Венере, семяизвержения были бы самым богоугодным делом.
      Он расхохотался:
      – Какая непочтительная девочка!
      Я продолжала играть с ним.
      – Я жрица богини, и меня наполняет сила любви, – сказала я. – Нет другого бога, кроме этого, – я положила руку между бедер.
      Епископ выкатил глаза, обливаясь потом. Он был пленен моим бесстыдством, но чувство вины взяло верх.
      – Вы должны покаяться перед Господом в столь нечестивом поступке!
      – А вы должны понести наказание за неуважение к даме, – парировала я. – Прикоснувшись к себе, вы должны любить себя. Тогда это не грех.
      Я пригласила его в комнату для искупления греха. Богохульство и ересь возбуждали его, и он последовал за мной в мое логово в предвкушении святотатства.
      – Это алтарь богини, – сказала я, указывая на постель. – Вы будете моим прислужником в литургии Венере.
      Он зажег свечи и налил еще вина, а я пела непристойную пародию на молитву, восхваляя Благословенную Мать из створки раковины.
       Святая Венера, светел лик твой,
       Покрой всех нас пеной морской…
      Я взяла корзинку и сказала епископу, что перед святым причастием он должен сделать пожертвование. Когда он опустошил свои карманы, я устроила для него пир любви.
 
      У мадам де Лагард появился красавчик слуга по имени Ноэль. Говоря со мной, он всегда смотрел в пол и обращался ко мне исключительно во втором лице. Я не могла понять, чем вызвана такая почтительность – раболепием или робостью. Несмотря ни на что, он показался мне восхитительным, и вопреки всякому здравому смыслу я совершенно потеряла голову от страсти.
      Однажды я протянула руку и потрясла его за плечо.
      – Не обязательно демонстрировать такую покорность, Ноэль, – сказала я. – В конце концов, мы с тобой ровесники, и я работаю здесь точно так ты.
      Он поднял на меня глаза и густо покраснел:
      – Я ваш слуга, мадемуазель. Я недостоин смотреть на вас, – и снова опустил глаза. Губы его дрожали от волнения.
      Благодаря Ноэлю я чувствовала себя особенной, важной персоной, свободной от необходимости подчиняться общепринятым правилам. Я не могла отказать себе в удовольствии поцеловать его. Его сладкие губы словно приглашали узнать его поближе. Мне доставило огромное удовольствие обладать этим нежным, красивым мальчиком, учить его, как ублажить меня. Я не выпускала его из постели до самого рассвета, когда пришла пора подать мадам де Лагард завтрак. Я наказала ему никому не рассказывать о том, что было между нами, и, словно я была мужчиной, а он – женщиной, вложила в его ладошку десять франков.
      Каждый день в полночь Ноэль приходил ко мне, а перед рассветом я отсылала его. Несколько раз я замечала, что он следит за мной, и приложила все усилия, чтобы он ничего не узнал о моих мужчинах. Ноэль был моим верным рабом. Нежный, ласковый, скромный, он был готов выполнить любую мою просьбу, но я инстинктивно чувствовала, что в своей рабской страсти он может оказаться ревнивым.
 
      К весне 1761 года я перебывала в объятиях более дюжины гостей мадам де Лагард, в том числе и с Шарлем, сыном мадам, угрюмым мужчиной со смуглой кожей и ненасытными аппетитами. Заезжая к матери, он всегда привозил мне подарки в знак своего почтения, за это я спала с ним.
      Шарль жил в Корбель, что в двух часах езды на карете к югу, в замке, который достался в наследство его жене Эмили. В середине апреля, перед моим восемнадцатилетием, мы с мадам де Лагард поехали навестить их. Каретой управлял Ноэль. Сен-Вре – так назывался замок – был построен в Средние века. Стоящий посередине таинственного острова замок таинственным озером окружал ров. Стрельчатые арки, изогнутые своды и аркбутаны делали его облик гротескным и вместе с тем романтическим. В замке было темно и зябко, но внутреннее убранство поражало своей роскошью. Я никак не могла понять, вызывает он у меня трепет восхищения или дрожь страха.
      Мы сели за стол с мадам де Лагард, Шарлем и его женой Эмили. У Эмили было длинное лицо, крепкое тело и волосатые пальцы. За обедом Шарль и его мать налегали на спиртное. В конце трапезы я отвела мадам де Лагард в спальню и устроила ее поудобнее. Вернувшись в гостиную, я увидела: Шарль сидит на диване у камина. Он пригласил меня составить ему компанию. Мне было неловко, ведь где-то рядом была его жена, но из вежливости пришлось согласиться, тем более что я замерзла. Едва я села, он притянул меня к себе и впился поцелуем в губы. Внезапность и неуместность его выходки слегка шокировали меня, и Шарль принял мое удивление за покорность. Он разорвал мою блузку и начал покрывать поцелуями грудь. Я просила его остановиться, но его охватила страсть, которую он не был способен контролировать. Опрокинув меня на спину, он запустил руку мне под юбку. Когда я почувствовала, что его пальцы копошатся в моих трусиках и грубо лезут внутрь, инстинкт самосохранения взял верх.
      Замок был огромен, с толстыми каменными стенами и потолками. Рассчитывая скорее напугать Шарля, нежели призвать кого-то к себе на помощь, я закричала: «Насилуют!»
      В зал вбежал Ноэль. Увидев, что происходит, он стащил с меня Шарля и ударил его. Шарль упал, а Ноэль обнял меня и начал утешать.
      На следующий день Шарль, используя связи в полиции, заставил Ноэля сесть на корабль, плывущий в Америку, и вынудил мать выгнать меня. Эмили, скорее всего, понимала, что ее муж действительно виноват. Она пожалела меня и устроила на работу в дом Альбера Лабилля, модного парижского модельера.
 
      «Дом Лабилля» был модным салоном, куда часто захаживали куртизанки, богатые, известные и печально известные аристократки и дамы полусвета, а также джентльмены, осыпающие их подарками. Здесь были отдел платьев от кутюр, отдел аксессуаров, парикмахерский салон и косметологи, выполняющие новейшие косметические процедуры. Продавщицы, которых за серую униформу прозвали гризетками, слыли самыми красивыми в Париже.
      Магазин сверкал. Его украшали вазы с цветами, хрустальные люстры, гирлянды из тафты и наполняли романтические ароматы духов. Я должна была представиться старшей продавщице, мадам Шаппель, слишком сильно накрашенной женщине средних лет. Она отвела меня в другое здание – дортуар, где стояли три десятка двухъярусных кроватей, как в казарме, и общая ванна. Какой контраст с прелестными комнатками мадам де Лагард!
      Разобрав вещи, я вернулась в магазин, и мадам Шаппель представила меня месье Лабиллю. Альбер Лабилль оказался невысоким и невыносимо заносчивым человечком. Он носил изумительную бархатную накидку и огромный парик, сильно завитой и обильно посыпанный пудрой. Экстравагантные парики были его фирменным знаком, и все знали, что его шкафы буквально ломятся от них. Религией Лабилля была мода, и не было адепта более пылкого. В самом деле, во всем, что касалось стиля, он был докой. Его отличал праведный снобизм Тартюфа. Лабилль суетился вокруг меня и обещал, как только я усвою основы торговли, использовать меня в качестве модели.
      Лабилль часто говорил, что обожает все, что связано с женщинами, и восхищался элегантностью моей фигуры, но казалось, мои чары на него не подействуют. Женщины были для него непостижимой причудой природы, взрослыми детьми с легкомысленными желаниями, которые легко тратят головокружительные суммы из кошельков мужей и любовников. Он был страстно влюблен лишь в собственный талант. Я решила, что он предпочитает мужское общество, что он, как мы тогда говорили, ип таг сароп.
      С другой стороны, его клиенты-мужчины были воплощением моего идеала. Они приходили к Лабиллю, чтобы тратить свои деньги на женские прихоти. Месье де Касаль, удалившийся от дел банкир, занявшийся на досуге живописью, приобрел жене шляпку и попросил моего совета о белье и еще каких-то безделушках, которые, как я подозревала, предназначались его молоденькой любовнице. Под моим руководством он выбрал один из самых фантастических пеньюаров Лабилля, сшитый из трех слоев прозрачного шелка. Как несправедливо, подумалось мне, ведь при моем жаловании я никогда не смогу позволить себе такие дорогие вещи. Я обмолвилась бывшему банкиру, что очень завидую его женщинам, что у них есть такой щедрый кормилец, и дала ему понять, как ценю в мужчинах щедрость.
      – Мой отец был удивительно великодушным человеком, – сказала я, – но теперь он болен, и мне приходится трудиться, чтобы заработать ему на лекарства.
      Он искренне посочувствовал мне и спросил, может ли чем-нибудь помочь. Я сказала, что подрабатываю натурщицей. Тогда он предложил мне пятьдесят ливров, если я навещу его вечером в маленьком гнездышке, которое служило ему студией.
      Когда я пришла, он предложил мне позировать в платье. Мне очень хотелось примерить это милое одеяние, но я сделала вид, что смущена. Какая ирония: мужчины любят непорочных девушек, хотя именно целомудрие они с таким удовольствием искореняют. Месье де Касаль так хотел увидеть меня в роли скромной служанки, что я едва смогла доиграть роль до конца. Я позволила ему уговорить меня. Едва я надела платье, мой дерзкий ангел вырвался на свободу. Я расхаживала перед ним взад-вперед, поворачиваясь то так, то этак, и делала драматические жесты.
      Он не мог сосредоточиться на рисовании. В конце концов он предложил мне сто лир, чтобы я легла с ним в постель.
      – Ваше предложение возмутительно, месье, – заявила я, продолжая искусно играть свою роль. – Я обычная девушка, и добродетель – мое достоинство. Такое я слышу впервые!
      И я разрыдалась.
      Мой образ возвысился, а с ним выросла и цена. За две сотни ливров я согласилась лечь с месье Касалем и позволила ему обнять себя. Я сказала, что иду на это ради отца, и за столь грандиозное одолжение ему пришлось заплатить еще.
      После полуночи я прокралась в спальню с пятьюстами ливрами в кошельке. Мадам Шаппель должна была следить за гризетками, но она была так увлечена интрижкой с одним торговцем драгоценностями, что не пришла проверить, легли ли мы спать вовремя.
 
      Прекрасным июньским утром в магазин вошли Женевьева Мотон и Бригитта Руперт. Я не видела их с тех пор, как покинула Сен-Op. Обе были с обручальными кольцами. Я стеснялась предстать перед ними в роли продавщицы, к тому же Женевьева напомнила мне о Николя. Боясь, что не смогу скрыть охватившее меня унижение и горе, я попыталась спрятаться за вазой со страусовыми перьями, но они заметили меня.
      Женевьева заключила меня в объятия, восклицая, как она по мне скучала, но беспардонная Бригитта покачала головой.
      – Ты работаешь продавщицей? – произнесла она. – Я ожидала от тебя большего. Ну что ж, давай посмотрим ваши шляпки с широкими полями!
      Бригитта примеряла шляпу за шляпой, а я от стыда потеряла дар речи. Как всегда, Женевьева все поняла. Она отвела меня в сторону и извинилась за Бригитту.
      – Она завидует твоей красоте, Жанна, – сказала Женевьева.
      Можно было и не говорить об этом. В примерочной я видела множество женских тел, многие из которых славились своей красотой, и часто думала, что во всем Париже не найдется женщины прекраснее меня. Но я не могла восхищаться собой постоянно, и часто мое сердце разрывалось от жалости к себе и неуверенности в совершенстве своего тела. Однажды утром я решила, что мои груди чересчур велики, а ягодицы слишком торчат. Погруженная в мысли о том, что я выгляжу как крестьянка, я мрачно бродила вдоль прилавка со шляпами. Месье Леонард, главный парикмахер Лабилля, заметил это и стукнул меня по лопаткам.
      – Выпрямись и ходи с гордо поднятой головой, Жанна, – сказал он. – У тебя благородная стать. Пусть весь мир узнает, что ты веришь в себя.
      Я последовала его совету.
      – Вот так лучше, – обрадовался он. – Может быть, самовосхваление – грех, но ведь неблагодарность, сокрытие даров божьих – от смущения или из-за притворной скромности – не менее греховно. Если бы я не знал тебя, то принял бы за принцессу.
      Как и Лабилль, месье Леонард был равнодушен к женским чарам, но не выказывал к ним презрения. На самом деле он был одарен чисто женской интуицией. Месье Леонард стал моим другом, одним из немногих мужчин, кому я доверяла и с кем могла быть откровенна. Я рассказала ему историю моей жизни. Он выслушал меня и в ответ привел несколько забавных случаев из своего опыта. Месье Леонард стал моим наставником, уча совершенствовать и подчеркивать данные мне природой таланты.
      Еще он обожал сплетни и слухи о знаменитостях. Он восхищался Марией Лещинской. Эта некрасивая, но родовитая принцесса благодаря своему терпению и добродетели стала королевой Франции. Но распутство короля Луи интересовало его значительно сильнее.
      – Я слышал, что после рождения четырех дочерей король и близко не подходит к королеве, – сообщил он мне. – Он встречается с несколькими женщинами в Париже, а теперь в Версале появилась еще одна красавица, что зачесывает волосы вертикально вверх от самого лба. Она называет себя маркизой де Помпадур, но на самом-то деле она была куртизанкой мадемуазель Пуассон. Король сделал ее своей официальной любовницей и чаще появляется на публике с ней, нежели с королевой Марией.
      Знакомый одного из приятелей месье Леонарда оказался парикмахером мадам, де Помпадур. Таким вот окольным путем он узнавал о ней вещи, не предназначенные для посторонних ушей.
      – Она принимает других любовников, – рассказывал он мне. – Привыкла потакать своим капризам. Она скупится на ласки к королю и контролирует его похоть, подсовывая ему других женщин. Однажды служанка решила, что мадам де Помпадур вышла, и провела к ней месье Жильбера без объявления. И они увидели короля Луи, который, стоя на четвереньках, ел паштет из гусиной печени с ее ноги.
      Я завидовала бывшей мадемуазель Пуассон. Она добилась того, о чем я мечтала. Благодаря своей внешности она получила благородный титул и влияние и жила в роскоши. Я закрывала глаза и представляла себя на роскошной кровати с королем у своих ног.
      В раздевалке женщины часто откровенничали о своей личной жизни. Большинство из них жаловались на несчастливые браки. Мужья стали для них неизбежным злом, с которым нужно смириться ради денег, ибо больше ни на что они не годны. Все сходились во мнении, что, если муж не творит чудеса в постели, нужно заводить любовника. Тогда будет и возбуждение, и свидания, и любовные письма, и тысячи других мелких удовольствий.
      Однажды я помогала мадам Тибо и мадам де Мюссе примерять новые платья для похода в Оперу, а они весьма откровенно обсуждали между собой, как легко манипулировать мужчинами с помощью похоти.
      – Стоит понять, какие штучки заводят мужчину, – сказала мадам Тибо, – как можешь считать, что ключ к его сердцу в твоих руках.
      – Мой любовник любит, когда я заталкиваю в его задницу всякие вещи, – мадам де Мюссе говорила самым благородным языком, и это грубое выражение из ее уст прозвучало особенно грязно. – Одна куртизанка показала мне забавный трюк. У меня есть специальная нитка черного жемчуга, которую я смазываю маслом. Я кладу Реймона к себе на колени и заталкиваю ему эти жемчужины туда, где темно и скучно, оставляю снаружи только застежку. Потом я ложусь под него, а когда он достигает пика возбуждения, начинаю медленно вытягивать бусинки по одной.
      Эти женщины заинтриговали меня. Я завидовала их вольности. Секретные вещи, о которых я не осмеливалась говорить даже шепотом, они обсуждали так непринужденно, словно речь шла об обеденном меню или лаке для ногтей. А еще я завидовала им потому, что они могли позволить себе все эти прекрасные вещи. Почему у них есть положение, почему они живут в роскоши, а я нет? Неужели есть что-то внутри нас, из-за чего мы рождаемся в той или иной семье? Простите меня, святой отец, ведь тогда я не верила в существование души. Я верила только в тело.
      Мадам Тибо повернулась ко мне и сказала:
      – Жанна, что же ты о нас подумала?
      Я не поняла, было это снисходительное любопытство или же она действительно хотела услышать мой ответ.
      – Простите, мадам? – вспыхнув, переспросила я в реверансе.
      – Ты девственница или уже спала с мужчинами? – без обиняков спросила мадам Мюссе.
      Я сочла за честь, что дамы из высшего света серьезно интересуются столь интимными подробностями моей жизни. Я не хотела предстать перед ними отчаявшейся инженю, но еще меньше хотела рассказывать им о своей второй жизни.