В августе я узнала, что заболела мадам де Лагард, старая вдова, у которой я работала компаньонкой и которая выгнала меня, поверив лжи своего сына. Я отправилась ее навестить. Она очень удивилась, увидев меня. Учитывая мое положение, уже сам визит в ее дом был достойной местью, но я позаботилась, чтобы ситуация стала еще более неловкой, общаясь с ней так же просто и непринужденно, как раньше. Я расспрашивала ее о здоровье, о домашних, вспоминала прошлое и пообещала, что помогу ей решить любые финансовые проблемы, если таковые возникнут. И эта притворная доброта была для нее хуже пощечины.
 
      Когда я осенью 1771 года вернулась в Версаль, при дворе уже смирились с моим существованием. Я наслаждалась своим превосходством в обществе мадам де Мирапуа и ее подруг. Мадам де Грамон придумала слово «супессы», к которым относила мадам Фларакур, мадам Льопиталь, мадам Монморанси и других придворных дам, с которыми я обедала. За вином, супом, салатом мы уверяли друг друга в искренней симпатии, выведывали подробности чужих романов, перемывали косточки врагам и друзьям, которых не было с нами за столом. Я понимала, что эти женщины лживы до мозга костей, что им неважно, что представляем собой мы с Луи как личности, а залог нашей привлекательности – роли, которые мы играем, и место, где мы живем. Версаль был самым настоящим клубком змей. Если бы у любой из них был шанс занять мое место, она бы, не задумываясь, укусила меня в спину. А потому все их заверения в преданности не стоили ломаного гроша. Но я улыбалась и отвечала такими же обещаниями дружбы.
      Мне нравилось думать, что я, Жанна Бекю, дочь швеи из Вокуле, сижу здесь, в Версале, и обедаю с принцессами, герцогинями, графинями и прочей знатью, и моим супессам приходится из кожи вон лезть, чтобы снискать мое расположение, ведь я – официальная фаворитка короля, единственная возможность войти в круг его величества.
      По натуре я была ленива, алчна и распутна, но грех лицемерия мне только предстояло освоить. Каждый день я слышала признания в любви и в ответ говорила о любви к тем, кого презирала. Я уже не могла отличить истину от лжи. По доброте характера я действительно любила некоторых людей, которым об этом говорила. Но нежелание знать правду о себе не позволяло мне иметь честных друзей.
      Луи не был лицемером. Разумеется, он же был королем, а ему это вовсе не обязательно. Поверхностный, сентиментальный и эгоистичный, он искренне верил, что любит весь мир, но на самом деле его интересовал лишь он сам. Мне не нужно было притворяться, чтобы завоевать сердце Луи. Он ценил мужчин за деньги, а женщин – за красоту. Какой бы я ни была – умной или глупой, любезной или грубой, – чтобы сделать короля счастливым, мне достаточно было быть красивой.
      24 декабря 1771 года исполнился ровно год с момента падения Шуаселя. В Париже время от времени возникали волнения, люди требовали отменить приказ об его изгнании. Многие демонстранты несли транспаранты, обвиняющие в несчастьях прежнего премьер-министра меня. Появились новые непристойные стишки и песенки:
       Трущобная девка
       Теперь правит Францией.
       Народ голодает —
       Ее пес пьет шампанское.
       Отдастся за ливр,
       Отдастся за су
       Придворная шлюха —
       Жанна Бекю.
      Луи встал на мою защиту и отправил в отставку нескольких чиновников, которые, как было известно, симпатизировали Шуаселю.
      Мария Антуанетта была ярой сторонницей Шуаселя. Я слышала, что она пошла по стопам мадам де Грамон и пытается настроить против меня всех, кого только можно. Мадам де Мирапуа сказала, что она распускает слухи о том, что я пригласила в свои апартаменты папского нунция, а когда тот прибыл, принимала его, лежа в ванне.
      Должна заметить, что в этой клевете была доля истины, хотя все было вовсе не так вызывающе.
      Многие светские дамы, которые вели активную общественную жизнь, в том числе и мадам Виктория, дочь короля и в высшей степени добродетельная молодая особа, принимали посетителей обоего пола, принимая ванну. Все было вовсе не так бесстыдно, как может показаться, потому что белая от ароматизированного молочка вода и шапка пены надежно скрывали тело по самые плечи.
      Но пусть в данном случае меня не в чем было упрекнуть, я начала всерьез беспокоиться о том, что станет со мной, когда Луи умрет и на престол взойдет Негодница Мари. Она не даст дофину забыть о прежнем премьер-министре, и Шуасель вернется. Разумеется, со мной она не сможет смириться ни при каких обстоятельствах. Меня, скорее всего, вышлют из страны, а может быть, даже посадят в тюрьму.
      Я пыталась поговорить с Луи о моем будущем, но он не терпел, когда ему напоминали о неизбежном. Король ужасно боялся смерти. Тщеславие не позволяло ему серьезно думать о том, что будет с ним после смерти, что уж говорить обо мне. Он был уверен, что с его смертью наступит конец света. Чтобы избежать неприятной темы, остаток вечера король провел без меня.
      Надеясь наладить отношения с Марией Антуанеттой, я пригласила ее на обед. Назначенный день был все ближе, а я так и не получила ответа. Оставалось успокаивать себя тем, что ей всего пятнадцать. Я написала ей записку с напоминанием о своем приглашении и приложила к ней пару бриллиантовых сережек в знак предложения дружбы. Нахальная девчонка не ответила мне и даже не удосужилась послать открытку с благодарностью за серьги.
      Я старалась держать себя в руках. Может, если мне удастся уладить конфликт между королем и ее любимцем, она сможет доверять мне. Я предложила Луи простить Шуаселя, позволить ему вернуться, пусть и не к власти, и выплатить ему финансовую компенсацию за все лишения. Луи не мог взять в толк, что заставило меня передумать.
      – Этот человек – изменник родины, – бушевал он. – Мало того, ты забыла, как он пытался опорочить тебя?
      Я не могла честно рассказать ему о своих мотивах и умозаключениях, не поднимая мрачной темы, столь неприятной ему.
      – Я прошу помиловать бывшего премьер-министра в интересах Франции, – сказала я. – Это положит конец протестам, у людей появятся основания восхищаться тобой.
      – Мне наплевать, что думает народ, пока у меня есть ты, – отозвался он. – С возрастом я начинаю понимать, что в этой жизни важнее всего. Это ты и я. После нас хоть потоп, а?
      Ну что тут скажешь!
      Всю зиму я истово ублажала короля, снова и снова упрашивая его простить Шуаселя. Весной Луи издал приказ о частичном помиловании и позволил Шуаселю и некоторым членам его партии вернуться в Париж и Версаль. Я позаботилась о том, чтобы король публично заявил о моей роли в этом акте милосердия.
      Ни Негодница Мари, ни сам Шуасель не выказали ни малейшей признательности за мой поступок, казалось, они вообще не осознали, что я для них сделала. Я так разозлилась, что решила отомстить. Я отправила Шамильи и Марена шпионить за дофиной, и они сообщили мне, что она завела молодого любовника, шведского принца Акселя. Я пригласила принца на чай, а когда он прибыл в мои апартаменты, приняла его в ванной и, словно Венера, вышла к нему из пены обнаженной.
      Ту зиму я провела в полном смятении. Боясь скуки, я не оставляла себе ни минуты покоя. Из-за погоды перемещения были крайне затруднительны, а потому вся активность ограничивалась домашними условиями.
      Некоторые любовники пользовались у придворных дам большой популярностью, и они развлекались их коллекционированием, отбивая мужчин у подруг. Если становилось известно о том, что тот имел близкие отношения с какой-то знатной дамой, список модных любовников пополнялся его именем, и каждая хотела его заполучить. Если женщина спала с мужчиной выше ее по статусу, это делало ее более желанной. Благодаря своей внешности я никогда не страдала недостатком внимания высокопоставленных мужей. А теперь, будучи любовницей короля, я ценилась не меньше Священного Грааля.
      Я приспособила для тайных свиданий особнячок на Рю д'Оранжери. В любовных отношениях я была ветрена и непостоянна. Едва завоевав мужчину, я стремилась заменить его другим.
      У слуг были свои интриги. Многие помимо своих собственных хозяев и хозяек сходились с людьми выше их по положению. В Версале никому нельзя было доверять, а потому к такого рода романам относились неприязненно, опасаясь болтливости слуг, которые могли сделать конфиденциальную информацию достоянием общественности. Я отдала одну из своих служанок герцогу де Вилеруа, с которым у нее была любовная связь, и теперь подыскивала хорошую девушку на ее место. Генриетта сказала, что сестра горничной, которая работает у маркизы де Монморанси, ищет работу. На следующий день, когда соискательница вошла в комнату, я была потрясена: передо мной стояла Бригитта Руперт, та самая грубая девчонка, которая с таким презрением смотрела на меня, когда я была скромной помощницей модельера. Видимо, она не узнала бывшую одноклассницу в газетных карикатурах. Бригитта, выглядевшая из рук вон плохо, узнала меня сразу же.
      – Ты? Графиня дю Барри?
      – Которую ты знала как Жанну Бекю, – отозвалась я. – И от которой, по твоим словам, ты ожидала большего. Ну как, ты до сих пор ожидаешь от меня большего?
      Девушка побледнела, сдавленно извинилась и выбежала из комнаты.
      Меня тоже охватило смятение, но не из-за встречи с Бригиттой. Увидев ее, я сразу вспомнила мою милую Женевьеву, с которой нас разлучили время и обстоятельства, и ее брата Николя. Воспоминания о нем до сих пор вызывали у меня бурю эмоций. Я и представить себе не могла, что стало с Женевьевой. Николя, наверное, теперь управляет отцовской кондитерской… Я отправила Генриетту в Париж. Под видом старой школьной подруги Женевьевы она расспросила Николя о сестре.
      Когда Генриетта вернулась, мое сердце буквально выскакивало из груди.
      – Этот Николя такой респектабельный, такой привлекательный мужчина, – сказала она. – Ему помогают два сына…
      Я не выдержала и перебила ее.
      – А что Женевьева? Что он рассказывал о сестре?
      – У вашей подруги жизнь сложилась не слишком удачно, – ответила Генриетта. – Мужчина, за которого она вышла замуж, обанкротился и покончил с собой. Сейчас она и двое ее детей бедствуют. Брат сказал, что хотел бы ей помочь, но из-за необходимости расширить пекарню он стеснен в средствах.
      «Женевьева, должно быть, не знает, кем я стала», – подумала я. Генриетте удалось узнать ее адрес, и я отправила к Женевьеве Лорана с посланием, в котором говорилось, что графиня дю Барри вызывает ее к себе. Женевьева приехала на следующий же день. Она была очень бедно одета. Старая подруга узнала меня сразу же. Мой новый статус поразил ее, но простосердечная Женевьева прекрасно поняла, что я чувствую. Мы бросились друг другу в объятия.
      – О Жанна, – сказала она. – Я и представить себе не могла, зачем понадобилась графине дю Барри.
      Весь день мы рассказывали друг другу о своих приключениях с тех пор, как последний раз виделись в магазинчике Лабилля. Разговор, разумеется, коснулся ее брата. Я изо всех сил пыталась скрыть от подруги, как тяжело мне слышать о мужчине, который был моей первой любовью, но она видела, что за роскошью и блеском скрывались все те же чувства девочки с разбитым сердцем.
      Беседуя с Женевьевой, я с грустью поняла, что жизнь при дворе отучила меня быть искренней. Но подруга любила меня и простой продавщицей, и королевой Франции. Я сказала, что моя дверь всегда открыта для нее.
      Чтобы несколько сократить финансовую дистанцию между нами, я дала подруге чек на сто тысяч ливров. Через нее, используя свое влияние и средства, я помогла Николя расширить бизнес. Николя, такой же деликатный, как и его сестра, никогда не искал встречи со мной. Он понимал, что наша встреча вызовет у меня тяжелые и болезненные воспоминания.
      Осознавая свою интеллектуальную ограниченность, я всегда восхищалась талантливыми и гениальными людьми, особенно писателями, для которых главным были не деньги, а идеи и независимость. Перед ними спадали маски с чинов и властей.
      Руссо вернулся из изгнания. Этот человек, чьи идеи изменили мир, жил в самом убогом районе Парижа. Я слышала, что он жил под именем Жан-Жак, зарабатывал на жизнь копированием нот и женился на своей давней любовнице Терезе Вассер.
      В мае 1772 года я придумала, как удовлетворить давно уже мучающее меня любопытство. В простой одежде, которую носят сельские женщины, мы с Генриеттой поехали в Париж. Я взяла с собой сборник нот, намереваясь нанять Руссо, чтобы тот скопировал их. Он, не зная, что перед ним Жанна дю Барри, отнесется ко мне непредвзято, и мне удастся спокойно пообщаться с автором «Новой Элоизы». Я не подам виду, что знаю о его славе, и ему не придется заботиться о репутации и строить из себя знаменитость мирового масштаба.
      Я не хотела, чтобы моя красота поблекла из-за более чем скромного наряда, и Генриетта отлично справилась с этой задачей. Под плащи мы надели блузки, эффектно подчеркивающие все наши прелести.
      Руссо жил под крышей четырехэтажного здания на Рю Плятриери. После каждого лестничного пролета мне приходилось останавливаться, больше для того, чтобы собраться с мыслями, нежели перевести дух. От волнения кружилась голова, а сердце колотилось так, словно мне предстояло тайное свидание с любовником.
      Добравшись до квартиры Руссо, мы расстегнули плащи. Я приказала Генриетте постучаться. Нам открыл человек лет шестидесяти в грязной вязаной шапочке, длинной фланелевой рубашке, домашних брюках и тапочках. У него были широкая, но впалая грудь и сверкающие глаза, густые низкие брови придавали ему мрачный вид. Зато восхитительная улыбка являла собой смесь блаженной радости и человеческой грусти.
      Увидев двух полногрудых женщин, он с шутливой галантностью снял свою шапочку.
      – Жан-Жак здесь живет? – спросила я.
      – Это я. Чем могу служить?
      – Насколько я знаю, вы переписываете ноты, – сказала я, протягивая ему пакет.
      Он пригласил нас войти. Гостиная гения была размером с половину моего самого маленького чулана. В ней стояло отвратительно амбре, и все, кроме письменного стола, покрывал толстый слой пыли. Над камином висела весьма посредственная гравюра с альпийским пейзажем.
      Было грустно видеть, что интеллектуальное светило Европы, человек, обладающий гением более редким, чем способность завоевывать политическую власть или копить деньги, жил среди убогости и запустения.
      Он жестом предложил нам пару потрепанных грязных стульев, а сам сел за расшатанный стол, просмотрел принесенные мной ноты и сказал, что с радостью, перепишет их для меня. Завязалась беседа. В основном говорила Генриетта, я же не могла думать ни о чем другом, кроме его унылого ангельского лица. Он бросал на меня оценивающие взгляды, и я понимала, что заинтересовала его как женщина. Мы оба обладали природными дарованиями, которыми активнейшим образом пользовались. По сравнению с ним мой талант казался совершеннейшей мелочью. Но, как я давно убедилась, перед этой мелочью падало ниц все правительство.
      Пока мы разговаривали, из спальни вышла неопрятная, грузная женщина лет сорока пяти. Это была Тереза. У этого необыкновенного человека была совершенно обыкновенная жена. Она поприветствовала нас с жеманной учтивостью, откашлялась прямо мне в лицо и села рядом с Руссо. Моя женская интуиция подсказывала, что она ревнует. Было ясно, что она держит мужа на коротком поводке. Стоило Руссо увидеть ее, как его настроение резко изменилось: он стал беспокойным и унылым.
      Я спросила, сколько будет стоить его работа. Прежде чем Руссо успел ответить, жадная Тереза достаточно громко прошипела: «Ты должен взять с них сколько положено. Никаких скидок за большие сиськи».
      Никак не отреагировав на ее реплику, он повернулся к нам, извинился, сославшись на внезапный приступ недомогания, и пообещал скопировать ноты за неделю. Жан-Жак любезно проводил нас к двери, держа шапку в руке. Мы ушли, исполненные благоговения и жалости. Бедняга, он жил в нищете, да еще с этой хамоватой гарпией.
      На следующий день я встретилась с герцогом Эммануэлем и рассказала ему о своей поездке. Эммануэль не мог поверить, что я способна на такое. Как и я, он высоко ценил писателя. Через неделю, когда я поехала забирать ноты, герцог Эммануэль отправился со мной. Никто бы и не подумал, что человек в потертом пиджаке и заношенных брюках, в каких ходят деревенские мужики, – премьер-министр Франции.
      На этот раз дверь открыла Тереза. Я представила герцога как своего дядю Эммануэля. Та неохотно пригласила нас войти. Из спальни вышел Руссо с моими нотами в руках. Мы рассчитались, и герцог, чувствовавший себя в присутствии гения увереннее меня, завел с ним разговор о литературе. Жан-Жак не обмолвился ни словом о своих произведениях, но начал расхваливать д'Аламбера и Дидро. Тереза, презрительно хмыкнув, вышла из комнаты.
      – Жена не разделяет ваши литературные пристрастия? – спросил Эммануэль.
      – Она не читает, – просто ответил Жан-Жак. – Не умеет.
      Мы с герцогом не смогли скрыть удивления.
      – Тереза была моей прачкой, – объяснил Руссо. – Поначалу я часто предлагал научить ее читать, но это ей просто неинтересно.
      Мы пытались придумать способ выведать у него, как он мог полюбить неграмотную женщину, чтобы он не догадался, что мы знаем о его славе, когда зазвенел колокольчик и Тереза ввела в комнату человека, представившегося как месье Дюкло. На лице Эммануэля отразился ужас. Я поняла, что они знакомы и нам придется немедленно уйти, пока нас не узнали.
      Мы с герцогом рассказали о наших приключениях королю. Руссо его мало интересовал в отличие от Терезы. Даже Луи удивился, узнав, что она неграмотная.
      – Представляю, какая она красавица, если ей удалось влюбить в себя столь выдающегося человека.
      – Отнюдь, – ответил Эммануэль. – Мне она показалась самой обыкновенной потасканной мегерой.
      – Какие бы у них ни были отношения, это в любом случае странно, – сказала я. – Мужчины! Разве можно их понять?
      Но я знала ответ. У каждого мужчины есть свои странные тайные желания. Прислушиваясь к своему внутреннему голосу, женщина способна их узнать и, какой бы непривлекательной ни была, завоевать его сердце.
      Летом 1772 года мы с его величеством поехали в Лувисьен. Я пригласила Женевьеву погостить у нас подольше. Луи каждый день, и в жару и в дождь, будет ездить на охоту, а мы с Женевьевой займемся лоскутными одеялами. Подруга оказывала на меня несомненное благотворное влияние, но она была одна против стольких соблазнов!
      В последнюю неделю июля на званом обеде я познакомилась с мэром Парижа, герцогом Эркюлем де Коссе-Бриссаком. У него тоже был замок в Лувисьене. Герцог обладал не только титулом, но и всеми достоинствами человека благородного происхождения. У него были великодушное и храброе сердце и незапятнанная совесть. Я поняла, что в нем есть постоянство, честность и нравственная чистота, которых мне так не хватало. Через несколько дней Луи уехал в Компьен на смотр армии, и я пригласила Эркюля составить мне компанию в поездке по местным холмам. Наша карета катилась по сельским дорожкам, мы любовались пейзажами, а Эркюль с пылом идеалиста говорил о мирной жизни. Сидя рядом с ним тем солнечным днем, я чувствовала себя молодой, чистой, полной надежд – на прекрасное будущее свое и всей планеты.
      Мы остановились на вершине холма, восхищенные открывающимся оттуда видом на долину Сены. Он сказал, что, по его мнению, демократическая революция в Америке неизбежна.
      – На этой неделе я получил письмо от человека по имени Томас Джефферсон, – пояснил Эркюль. – Талантливый демагог, которого вдохновили идеи нашего дорогого Жан-Жака.
      Эркюль был неотразим. Я взяла его огромную ладонь и сжала ее между бедер. Природа взяла свое.
      Через несколько дней вернулся Луи. Он заподозрил, что у меня кто-то есть, и повел себя как законченный собственник. Он не отходил от меня ни днем, ни ночью, постоянно спрашивая, люблю ли я его. Я уверяла его в своей любви и использовала все свои приемы, чтобы отвлечь его от дальнейших расспросов. После таких сеансов я чувствовала себя грязной и часами лежала в ванне, придумывая способ вырваться к Эркюлю.
      Сначала мы с ним опасались переписываться, боясь разоблачения. В сентябре я вернулась в Версаль, а король и Эркюль уехали в Париж. Чувства бушевали во мне. Я не могла жить без Эркюля. Боясь, что он нашел другую, я рискнула и написала ему письмо, в котором предлагала тайное свидание в Лувисьене.
      Два дня мы предавались блаженству любви. Вернувшись в Париж и увидев Луи, я почувствовала себя плохо, но не от сожаления о своем предательстве. Я не могла контролировать Эркюля так, как мне было необходимо. Любовь к Эркюлю была как болезнь. Я решила, что, если он не может быть моим до конца, он мне не нужен. Я написала ему письмо, в котором говорилось, что то, что произошло, не должно было произойти и никогда больше не повторится.
      В разлуке мое чувство лишь усилилось. Тоска по любовнику заставляла меня делать все новые глупости. Я купила пару тумбочек из чистого золота, которые обошлись мне почти в миллион ливров каждая, и неистово скупала все новые и новые экземпляры в мою коллекцию дорогого фарфора. Каждый день я соблазняла новых слуг, которых сразу же выгоняла. Наступил октябрь, и, поняв, что не могу жить без Эркюля, я решила на неделю уехать в Лувисьен и попросила его встретиться со мной там.
      Он сразу откликнулся на мой зов. Но, вернувшись в Париж, я мучилась еще сильнее и написала Эркюлю, что все кончено. Никакие развлечения, никакие беспутства не могли заставить меня забыть о нем. В ноябре я назначила очередное свидание, он снова приехал, и я снова попыталась порвать с ним.
      Это был какой-то порочный круг. К середине декабря Эркюль стал рабом моих чар. Он забрасывал меня письмами, в которых говорилось, что любит меня, но его сердце не может вынести моего непостоянства. Я восприняла это как отказ и, решив, что он бросает меня ради другой, в припадке ярости разнесла вдребезги несколько полок тончайшего фарфора. На эти деньги можно было целый месяц кормить всех голодающих Парижа.
      Зима 1773 года выдалась лютая. Многие спасались от холода в парильнях и горячих ваннах купален. Самым модным заведением такого рода в Париже была Бен-Тиволи на Рю Сен-Лазар. Версальские дамы снимали там комнаты, словно ложи в Опере. Маркиза де Монморанси тоже приобрела абонемент и пригласила меня составить ей компанию. Это был самый сладостный вечер в моей жизни. Нам делали искусный массаж, мы нежились в горячей ванне, угощались изысканными яствами, выпили несколько бутылок вина. В одной из купален женщины и мужчины могли принимать ванны вместе. Этой возможностью, как можно догадаться, пользовались в основном мужчины. Те немногие женщины, что ходили туда, были из тех, которые истосковались по мужскому вниманию.
      Маркизе было сорок пять, но у нее до сих пор была превосходная фигура, а я обожала выставлять свое тело напоказ. И мы решили устроить себе приключение. В купальне было сорок мужчин и три грузные женщины средних лет. Мы с маркизой лежали в воде, плавали, натирали друг друга благовониями, делая вид, что мы здесь одни. Но, куда ни глянь, нас окружали обнаженные волосатые мужские тела, одни красивые, другие омерзительные. Их обладатели тоже нас видели. И не могли отвести глаз. Они отталкивали друг друга, чтобы было лучше видно. Эти подтверждения нашей красоты доставляли нам огромное удовольствие.
      Через несколько дней начался сильный снегопад. Все дороги Версаля замело, бушевал ветер, а воздух обжигал холодом. Едва все стихло, как налетела новая буря. На следующий день выпало еще больше снега, потом еще и еще. Морозный воздух не давал сугробам растаять. Снега намело столько, что десятки слуг не могли с ним справиться.
      К счастью, кладовые и погреба дворца ломились от запасов. Первые несколько дней снежное заточение казалось нам забавным. Мы с Луи спрятались в моей комнате, словно отшельники любви. Мы пили горячий шоколад, приправленный бренди, и валялись в постели, согреваемые нашей страстью и ревущим огнем камина.
      – После нас хоть потоп! – сказал Луи и засмеялся.
      Но дни шли за днями, и заточение начало утомлять нас. Напряжение нарастало.
      Мои осведомители донесли, что из комнаты Негодницы Мари раздаются леденящие кровь вопли. Из-за снегопада принц Аксель, который остановился в Париже, не смог добраться до версальского особнячка, который Мария использовала для свиданий. Свое негодование она вымещала на слугах, устраивая им форменные пытки. Скоро ее примеру последовали и другие придворные дамы и господа. Разумеется, все это держалось в тайне.
      Я слышала о бичеваниях, изнасилованиях, увечьях и даже убийствах слуг. Разумеется, рассказчики многое преувеличивали. В основном знать развлекалась, игриво таская слуг за волосы, выкручивая им соски, заставляя терпеть позор анальных изнасилований.
      Версальский карантин затянулся почти на шесть недель, и я успела наладить активную переписку. Среди тех, кто просил моего покровительства, был заключенный в тюрьму маркиз по имени де Сад. Прослышав о том, что я поддерживала проект Бретона по организации государственных домов терпимости, он предложил создать и государственные школы любовного искусства:
       «Вместо церкви следует создать учреждение, которое будет заниматься распространением знаний о природных потребностях и всех видах плотских удовольствий».
      Он также приложил к письму отрывки из книги под названием «Философия в будуаре», над которой работал. Утомленная заточением, я была готова читать все, что попадалось под руку.
      Поначалу герои де Сада вели долгие философские беседы. Как и Руссо, они говорили о преклонении перед природой и естественными порывами, ратовали за освобождение от оков общества. Но богиня де Сада – не добрая, плодородная матерь, а безжалостный, кровожадный монстр. Равенство не заложено в мужскую природу. Мужчина – животное по натуре своей. Доказательство: дети при всей своей невинности жестоки.
      Это лжеметафизическое словоблудие было лишь прелюдией к непотребному ужасу. Оргия власти и повиновения, самые мерзкие удовольствия, весь спектр зверств от бичевания до убийства и совокупления с трупами описывались автором во всех красочных подробностях.
      Несмотря на отвращение, я не могла оторваться от книги. Де Сад изображал другую строну реальности, отличную от мира Руссо. Мои демократические порывы он счел бы очередной игрой власти. Я исповедовала идеалы вроде христианского милосердия, желая добиться превосходства над окружающими, чтобы все видели во мне хорошего, доброго человека, заботящегося об общественном благе. Тогда я смогу застать их врасплох и узнать слабые стороны.
      Большие рыбины пожирают мелких, а один человек подчиняется другому – это так естественно. Сила, личное обаяние, красота или сексуальная привлекательность дают власть. По де Саду, я заслуживаю править миром уже потому, что я красивая женщина.
      Встретившись как-то с начальником полиции Сартеном, я спросила его, за что де Сада посадили в тюрьму.
      – Это жестокий убийца! – ответил Сартен. – Его признали виновным, его ждет смертная казнь, но он не раскаивается в содеянном. Этот человек, гордится ужасными убийствами, которые совершил, страдания других людей доставляют ему удовольствие.
      Сартен поведал мне, что в прошлом году какая-то нищенка остановила де Сада на улице с просьбой подать ей. Пообещав взять к себе в экономки, он привел ее к себе домой, содрал с нее одежду, затащил на чердак и связал руки за спиной. Он хлестал женщину кнутом, пока та не начала истекать кровью, после чего смазал раны целебным бальзамом и перевязал их, но развязывать руки не стал. На следующий день де Сад разодрал раны несчастной ножом. Отчаяние придало бедной женщине сил, и ей удалось освободиться и выброситься в окно. После падения с третьего этажа она прожила ровно столько, чтобы успеть рассказать, что ей пришлось пережить.
      – Когда мы схватили этого сумасшедшего, – сухо произнес Сартен, – он сказал, что всего лишь пытался исследовать возможности новой мази.
      Привлекало ли меня насилие? Да, я не всегда была добра к слугам, но до сих пор мне никогда не хотелось причинить им боль, только напугать. Однажды ночью, размышляя над философскими оправданиями де Сада, я выпила целую бутылку бренди, и мне захотелось испытать над слугами пределы моей власти. Я высекла Паоло кожаным ремнем и ткнула Ива вилкой в плечо, в результате чего от мальчика целую неделю не отходили врачи.
      Я превратилась в хищное животное. Я была так занята совершенствованием своего ума, вкуса, манер, плетением интриг, поиском возможностей выходить победительницей из всех ситуаций, что полностью потеряла способность ощущать чужую боль. Я желала только власти. Я стала заносчивой, злобной, алчной и своевольной. Вернулись расстройства кишечника, которыми я страдала в юности. Я то морила себя голодом, то переедала и вызывала рвоту.
      Утром моего тридцатилетия я проснулась в премерзком настроении. Вечером предстояло празднование моего дня рождения на королевской барже, которую Луи назвал «Дю Барри». Генриетта доложила, что привезли праздничное платье. Модельеры ждали внизу на случай, если понадобится что-то подогнать по фигуре. Я приказала Генриетте отослать их. Я должна была бы радоваться богатству и могуществу, которого мне удалось достичь в столь молодом возрасте, но больше всего мне хотелось валяться в постели и хныкать. От счастья до печали – один шаг. Мне было стыдно, что я, имея столько денег и такое влияние на короля, не совершила ничего действительно достойного. Старость страшила меня.
      Ближе к вечеру в моем будуаре появился король, нагруженный подарками. Я сказала, что у меня нет настроения принимать их, что я сегодня не вставала. Луи сложил коробки у моей постели и хлопнул в ладоши. В комнату вошел негритенок лет двенадцати-тринадцати с пухлым личиком и такой же пухлой фигуркой, этакий темнокожий херувимчик. На нем была ярко-красная набедренная повязка, в волосах – разноцветные перья, а на запястьях, шее, талии и лодыжках звенели золотые цепочки. В руках он держал золотой поднос, на котором в золотой же чашке дымился горячий шоколад. Он смотрел на меня с благоговейным ужасом.
      Это зрелище заметно воодушевило меня, и я села в постели. Луи жестом приказал маленькому чуду подойти ближе. Его макушка едва доставала до моего пупка. Я взяла чашку с подноса и сделала глоток.