Исповедником в Консъержери отец Даффи, ирландец и иезуит, был сослан из-за своих популистских политических взглядов. Когда он приехал, Жанна рыдала на постели, спрятав лицо в шелковый платочек. Она не верила иезуитам, но интуитивно чувствовала, что может доверять Даффи, этому пухлому румяному старичку с густой белой бородой, блестящими голубыми глазами и умиротворенной улыбкой. К тому же она была в отчаянии. Смертный приговор, только что вынесенный ей Революционным трибуналом, тяжким бременем лег ей на плечи. Ей необходимо было излить душу. Едва стражник впустил отца Даффи в камеру, Жанна с мольбой воздела к нему руки.
      – Благословите меня, святой отец, – простонала она, – ибо я согрешила. Люди восхищались моей красотой, но в душе я далека от совершенства. Я нажила состояние, ублажая мужчин. Но я обманывала их. Я много грешила, но знаю, что виной всему моя слабость и обстоятельства, а вовсе не злой умысел. Но я не ищу себе оправданий. А потому прошу вас, спасите меня своей мудреной иезуитской логикой. Я всей душой молю Бога о прощении.
      – Воистину, дитя мое, – произнес священник, усаживаясь на стул у ее кровати. – В подобной ситуации честность – лучшее спасенье. Я здесь чтобы выслушать вашу исповедь, и мне нет нужды судить вас или оправдывать ваши проступки. Господь услышит вашу искренность.
      – Мне кажется, я никогда не была честна в своих признаниях, – всхлипнула она.
      – Так расскажите мне все. Все без утайки, и не забывайте про смягчающие обстоятельства. Я буду с вами до конца.
      Если на мне и лежит грех Евы, я не могла не унаследовать какую-то долю вины от своих ближайших предков.
      Мой отец, Фабьен Бекю, был благовоспитанным человеком, одаренным самоучкой и редкостным негодяем. Он держал ресторан в Париже, но проиграл его в карты. Будучи мужчиной умным и красивым, он очаровал дряхлую графиню и женился на ней. После ее смерти он промотал все состояние на карточные игры и проституток. Без гроша в кармане он перебрался в Вокуле, провинциальный городок на северо-востоке Франции, где родилась святая Жанна д'Арк. Там он устроился поваром, женился на портнихе и родил семерых детей, шестеро из которых, когда подросли, начали работать в местных благородных семействах. Моя мать, Анна Бекю, была паршивой овцой этого благополучного семейства.
      В отличие от сестер, для которых брак был вершиной женского счастья, Анна лишь смеялась над длительными отношениями. В 1742 году она забеременела от аббата по фамилии Вобернье. Вобернье утверждал тогда, что даже не знаком с ней.
      Я появилась на свет 19 апреля 1743 года и была наречена Жанной Бекю – в честь девственной воительницы, крещенной в Вокуле тремя столетиями ранее. Элен, старшая сестра матери, стала моей крестной. Мать была склонна к распутству, Элен же являла собой образец добродетели.
      Жители Вокуле, консерваторы до мозга костей, резко осуждали мою мать. Нам приходилось ютиться в полуподвальной квартирке на самой бедной улице города. Мама была вынуждена продавать свое тело солдатам из гарнизона, что стоял неподалеку. Я росла под скрип пружин, вздохи и стоны, доносившиеся из-за тонкой стенки. Подобные звуки по сей день действуют на меня убаюкивающе.
      Мне было три года, когда у матери случился мимолетный роман с Клодом Дюмонсо, военным инспектором из Парижа. В положенный срок она родила мальчика, которого назвала Клодом. Дюмонсо оказался человеком более порядочным, чем мой отец. Узнав о рождении ребенка, он вернулся в Вокуле и увидев, что ребенок похож на него, дал матери денег и убедил переехать в Париж. Дюмонсо жил с любовницей, поэтому мы не могли остановиться в его доме. К этому времени тетя Элен вышла замуж и перебралась в Париж. Ее муж Венсан был помощником господина Жаквино, королевского библиотекаря.
      Тетя Элен была истинным самородком. Она страстно любила читать и Писала не хуже любой учительницы. Тетя помогала Жаквино подбирать книги для королевской библиотеки и давала уроки двум его детям, Дорин и Бернару. Времени готовить и следить за домом у нее не оставалось. Мать пересилила свою гордость и пошла в услужение к Жаквино.
      Мадам Жаквино была очень полной и очень неприятной женщиной. Она обожала сладкое и отличалась суровым характером. Мадам расхаживала по дому, поедая конфеты, и проверяла, как работает моя мать. Мне было жаль маму, но в Париже было хорошо. Мне было всего четыре, но я уже ощущала стремительную, неукротимую пульсацию города, его магнетическое очарование. Став постарше, я мечтала быть прекрасной королевой, восседающей на сказочной вершине мира.
      Разрываясь между малышом Клодом и работой по дому, мама почти не занималась мной. Тетя Элен, наоборот, была слишком назойливой. Она ясно дала понять, что не одобряет мои растущие притязания. Презирая образ жизни, который вела моя мать, она из кожи вон лезла, чтобы наставить меня на путь истинный.
      – Под внешним лоском и непомерными устремлениями часто скрывается жалкая душонка, Жанна, – говорила тетя Элен. – Ты должна быть добра к тем, кому повезло меньше, чем тебе, и постоянно работать над собой.
      На тетушкиных уроках я сидела вместе с Дорин и Бернаром. Дорин, жеманная приземистая девочка, схватывала все на лету. Брат был старше ее. Этот крупный добродушный мальчик глуповато улыбался и медленно говорил. Его исключили из нескольких школ, потому что он не мог сосредоточиться на занятиях. Бернару больше нравилось гулять, наслаждаться солнцем и свежим воздухом. Господин Жаквино, который очень гордился своим интеллектом, явно стеснялся, что у него такой сын. Во время занятий, когда тетушка пыталась помочь Бернару научиться читать, сестра, папина любимица, дразнила его, но он слишком медленно соображал, чтобы обижаться.
      Благодаря неослабевающему вниманию тетушки я начала читать в пятилетнем возрасте. Больше всего мне нравились рассказы про лиса по имени Мсье Ренар, которому всегда удавалось перехитрить и других зверюшек, и людей. Я мечтала, чтобы Мсье Ренар был моим другом, чтобы коварство стало мне защитой и научило меня искусству выживания.
      Мама совсем забросила меня, но безумно любила малыша Клода. Тем не менее это не мешало ей частенько забывать про сына. Однажды она не закрыла на ночь окно в его спальне, двухлетний малыш простудился и вскоре умер. Мать была безутешна. Она не выходила из комнаты и беспрерывно пила. Поначалу мадам Жаквино терпела это, но когда увидела, что мать и не думает приходить в себя, заставила мужа выгнать ее. Господин Дюмонсо, также горевавший о маленьком Клоде, пожалел мать и, несмотря на возражения своей любовницы, взял ее к себе кухаркой.
      Любовница Дюмонсо, мадам Фредерик, была самой элегантной женщиной, которую я когда-либо видела: стройная, высокомерная и чувственная. Ее украшения сверкали и звенели. Присутствие матери явно выводило ее из себя, и она потребовала, чтобы мать не только готовила, но и прислуживала ей. Дюмонсо воспротивился этому, пообещав нанять мадам Фредерик горничную, если она того хочет, но ему посоветовали придержать язык. Мадам Фредерик заставляла мать скрывать фигуру под мешковатой одеждой и носить убогую шляпку с широкими полями, чтобы спрятать лицо. Благодарная за то, что ее приютили, моя мать, обычно своенравная, не говорила ни слова против. Она не осмеливалась разжигать негодование мадам Фредерик.
      Каждое утро мама посылала меня к мадам Фредерик с завтраком. Кровать мадам Фредерик, ее будуар, ванная и туалетный столик казались мне волшебной страной. При всем презрительном отношении к матери мадам Фредерик, казалось, полюбила меня. Она видела, какой интерес вызывают у меня всякие роскошные безделушки, и подарила мне несколько шелковых шарфиков, которые ей надоели. Она позволяла мне вертеться перед огромным зеркалом, что висело над туалетным столиком. Я расчесывала свои светлые локоны ее позолоченной щеткой, а она, словно прекрасная беспечная Венера, возлежала дезабилье на бархатных подушках дивана, румянила щеки и соски, восхищаясь своим отражением в ручном зеркале.
      Я с нетерпением ждала, когда же наконец стану женщиной. Я хотела быть эффектной, носить украшения и шикарные платья, душиться дорогими духами, как мадам Фредерик. Я завидовала ей, потому что у нее было много красивых вещей. Ее шелковые трусики стоили больше, чем моя мать зарабатывала за год, а шелковые чулки были так изящны, что я кусала губы, чтобы не разрыдаться от обиды.
      Однажды мадам Фредерик вернулась из магазина с очаровательной кофточкой моего размера.
      – Ты хорошенькая девочка, Жанна, и умненькая, – сказала она мне, когда я ее надела. – Но красота поможет тебе добиться в этом мире большего, чем твой ум. Ты, моя дорогая, скоро поймешь, что многие мужчины глупы, но слепцов среди них мало.
      По воскресеньям, после службы, я навещала тетю Элен. Она видела, какое влияние оказывает на меня мадам Фредерик, и не одобряла этого. Тетя Элен заставляла меня читать Библию, а потом читала мне нравоучения.
      – Меж твоих ног спрятано великое сокровище, – говорила она. – Ты не должна отдавать его никому, только своему мужу, когда ваши отношения будут освящены церковью.
      Я не понимала, почему женщине нельзя использовать все доступные средства, чтобы жить в комфорте и роскоши. Мадам Фредерик, всецело положившись на свою красоту, стала вожделенной наградой для мужчин, которые осыпали ее подарками. Она продавала себя дороже, чем моя тетя или мама. Первая обходилась со своим богатством слишком прижимисто, вторая слишком щедро раздавала его.
      Однажды вечером, следуя за моим воображаемым другом Мсье Ренаром, я проскользнула в чулан для белья, который находился напротив спальни мадам Фредерик. В двери чулана не хватало дощечки, и я видела, как мадам сидит на постели, полируя ногти. Тут в комнату вошел Дюмонсо и приблизился к ней.
      Она подняла руку.
      – Я только что сделала прическу, Клод, – сказала она. – Можешь посмотреть, но трогать нельзя.
      Он сел в кресло у кровати. Она расстегнула рубашку, чтобы он видел ее грудь. Я увидела, что он держит в руке маленькую розовую палочку и трясет ее. До сих пор все мои познания в мужской анатомии ограничивались тельцем малютки Клода. Я не сразу заметила, что брюки господина Дюмонсо расстегнуты и предмет, который он держит в ладони, соединен с его телом.
      Я с интересом наблюдала, как Дюмонсо бьет себя. Он распалялся все сильнее, и вдруг все его тело содрогнулось, и из предмета в его руке вырвалась струйка похожей на молоко жидкости. После этого он откинулся в кресле с расслабленной улыбкой на лице. То, что он дергал, было раньше большим и твердым, а теперь словно сдулось.
      Оказалось, у мужчин есть крохотный двойник – малютка-месье!
 
      Мы прожили год в доме Дюмонсо, пока матери не удалось соблазнить рябого квартирмейстера по имени Николя Рансон и женить его на себе. Рансона перевели на Корсику. Превратившись в женщину замужнюю и респектабельную, мать оставила, меня, внебрачного ребенка, на попечение Дюмонсо и мадам Фредерик. Но они вели активную светскую жизнь, в которой не было места семилетней девочке. С горячего одобрения тетушки Дюмонсо поместил меня в Сен-Op, монастырь в самом центре Парижа, которым руководили сестры милосердия.
      Жизнь в монастыре была тоскливой. Мать-настоятельница, старая карга, которую звали сестра Жюльэнн, отобрала все красивые платья, подаренные мне мадам Фредерик, и взамен выдала форменный балахон из грубого коричневого сукна и апостольник. Она показала, как обращаться с жесткой тканью и закреплять плат на голове, спуская складки вниз, под подбородок. Я ненавидела эту одежду и благодарила Бога, что в монастыре не было зеркал.
      В первую ночь я рыдала на жесткой кровати в своей крохотной келье, пока не уснула. Но быстро поняла, что мне будет легче жить, если я буду вести себя так, как хотят монахини. Я усердно трудилась и слушалась наставниц. Я не выпускала из рук четки. Я была не самой умной из учениц, но училась прилежно.
      Сестры милосердия давали крепкие знания по многим предметам, но главным и первостепенным оставалось религиозное образование, так что мне не удастся оправдывать свои поступки незнанием законов Божьих. Мы ежедневно читали катехизис, а монахини по любому поводу напоминали нам, как важно быть скромными и послушными.
      Каждый день мы читали по-французски, по-английски и на латыни, изучали искусство и занимались музыкой. Сестра Катерина учила нас, как должны вести себя юные леди, рассказывала об этикете и аристократических манерах. Ей не нравился мой провинциальный акцент. По ее настоянию я учила новые слова, следила за интонациями, чтобы говорить так, как это принято в высшем обществе. Она заметила, что я шепелявлю, и показала, как от этого избавиться.
      Чтобы сформировать у девочек достойный характер и сделать из нас хороших служанок при будущих мужьях, нас учили искусству хранения семейного очага. К моему ужасу, у меня обнаружился врожденный талант к кулинарии и шитью. Я старательно строила из себя посредственность. Сестра Августа ругалась, что я учусь вполсилы. Однажды мы с Бригиттой Руперт складывали под ее присмотром простыни в прачечной. Бригитта, надменная и плохо воспитанная девочка из очень богатой семьи, была одной из самых популярных в школе. Она частенько обижала меня, но могла бы и не делать этого. Прекрасно понимая, что значит мое происхождение, я, едва завидев ее, всегда испытывала желание убежать и спрятаться. В тот день в прачечной я очень нервничала и случайно опрокинула флягу с отбеливателем. Сестра Августа сказала, что я недостаточно внимательна, и ударила меня ротанговой розгой по пальцам. Я расплакалась. Такого болезненного унижения я никогда не испытывала. Дело не в ударе палкой, а в оскорбительности наказания, в том, что Бригитта была свидетелем моего унижения, смотрела на меня с презрительной улыбкой. Мне стало еще хуже, когда я представила себе, что Бригитта расскажет об этом остальным девочкам и они будут смеяться надо мной.
      Я не очень легко сходилась с людьми. Женевьева Мотон, моя соседка по комнате, была милой девочкой с добрым сердцем. Ее отец был владельцем кондитерской под названием «La Bonne Foi». Она находилась рядом с Оперой и приносила хороший доход. Я чувствовала себя ниже ее, а потому солгала о своем происхождении – сказала, что я сирота из благородной семьи из Вокуле. Женевьева знала, что это неправда, но ничего не говорила. Она дружила с Бригиттой Руперт, но с пониманием отнеслась к моей антипатии к этой девочке. Она говорила, что Бригитта завидует мне, потому что я очень красивая. Я не знала, правда это или нет, но успокоилась. Я поняла, что могу доверять Женевьеве.
      На летние, рождественские и пасхальные каникулы все остальные ученицы разъезжались по домам, а я оставалась с монахинями и читала молитвы по четкам. Перебирая бусины, я шептала бесконечные молитвы к Матери Божьей. Мне было одиноко и очень грустно. Поднять настроение помогало лишь воображение. Я представляла себя хозяйкой большого дома, у меня элегантные украшения и наряды, прекрасные картины и мебель, друзья в высшем обществе, слуги в ливреях, шикарные кареты. Я видела себя лежащей на роскошной постели в красивом платье и брильянтах. Открываются золоченые двери. Служанка говорит, что приехал с визитом король. Он входит, сильный и властный. Он боготворит меня и старается снискать мое расположение роскошными подарками.
 
      Однажды зимой, за три месяца до моего двенадцатилетия, я проснулась и увидела кровь на простынях и постельном белье. Следующие несколько недель я не узнавала себя. Настроение менялось ежесекундно – от приливов бурной энергии до ленивой апатии. Полеты моей фантазии больше не радовали меня, а, наоборот, наполняли тревогой. Я плакала, сама не зная отчего. С аппетитом творилось что-то странное. Я то воровала еду из кухни и запихивала ее в себя до приступа рвоты, то подолгу не ела вообще.
      В своих фантазиях я рисовала себе роскошную грудь с очаровательными сосочками, округлые бедра и стройные ноги. Моя фигура начала обретать формы, о которых я мечтала. Мы с Женевьевой тихонько обсуждали происходящее с нами и очень сблизились. Она пригласила меня провести пасхальные каникулы в ее семье.
      Женевьева отвела меня в пекарню, где ее брат Николя, семнадцатилетний юноша со смуглой кожей и точеным лицом, помогал отцу. Встреча с Николя перевернула мою жизнь. Я до сих пор помню его в той белой рубахе. Она была наполовину расстегнута, открывая темные курчавые волосы на мускулистой груди. Он был прекрасно сложен, пах чистотой и вел себя как аристократ. Николя еще не произнес ни слова, а я уже поняла, что он такой же искренний и добрый, как сестра. Мне было удивительно легко с ним. Он вежливо поздоровался со мной и поинтересовался, не хочу ли я свежий пончик. Разумеется, я хотела.
      Я зачарованно наблюдала, как он, посыпав руки мукой, раскатывает кусок теста, пока тот не становится размером с небольшой французский багет. Николя бросает его в кастрюлю с кипящим жиром. Когда пончик покрывается хрустящей золотистой корочкой, он обваливает его в сахарной пудре, заполняет шоколадным кремом при помощи кондитерского шприца, заворачивает в салфетку и вручает мне. Я держу горячую сдобу как символ мужественной красоты Николя. Она тает во рту, и мои ноги подкашиваются. Я не могу противостоять его чарам. Я хочу, чтобы Николя любил меня, я хочу быть с ним всегда.
      Целую неделю я каждый день навещала Николя в пекарне. В воздухе витало волшебство. Я искала в его лице признаки взаимности моих чувств. Кого он видит, когда смотрит на меня, – маленькую девочку или женщину?
      Мне было больно узнать от Женевьевы, что отец хочет женить Николя на дочери одного своего клиента, видного общественного деятеля. Тот факт, что до свадьбы еще три года, подарил мне капельку надежды. За три года многое может случиться.
      Безответная любовь только добавила остроты моим переживаниям. Вернувшись в школу, я так тосковала по Николя, что, казалось, вот-вот сойду с ума. Я хотела рассказать о своих чувствах Женевьеве. Что, если она сможет свести нас? Но я стеснялась. И совершенно помешалась на своей внешности.
      Помогая сестре Катерине убираться на чердаке монастыря, я нашла ручное зеркальце. Я взяла его себе и часами смотрелась в него. Мое лицо казалось мне несколько провинциальным, рот – слишком маленьким, а глаза – чересчур большими. Ресницы темнее волос на голове. Кожа ровная и гладкая, только у уголка рта приютилась темная родинка.
      Зажав зеркало между бедер, я развернула его так, чтобы видеть свое беспокойное местечко и неаккуратный пушок, мягкий и золотистый, покрывающий его. Я потрогала его, отыскала крохотную жемчужину из плоти, и меня накрыла волна запретного удовольствия. Монашки говорили, что это грех, но я не могла выбирать силу страстей и желаний, как не могла бы выбрать форму губ или цвет волос. Я знала, что Николя может утолить эту непреходящую жажду, что терзает меня.
 
      К четырнадцати годам я превратилась в настоящую красавицу. Женевьева пригласила меня провести с ней рождественские каникулы, и я согласилась, сгорая от желания увидеть, как отреагирует ее брат на мое новое тело. Как я и мечтала, когда мы встретились, от его обычной учтивости не осталось и следа. Он в изумлении уставился на меня, а потом, как только мы остались наедине, нагнулся и нежно поцеловал меня в губы.
      – Приходи ко мне ночью, – прошептал он, – буду ждать тебя в подвале пекарни.
      Николя накрыл мешки с мукой мягким покрывалом, и мы легли. Он целовал меня, ласкал все мое тело, постепенно раздевая. Я коснулась его пениса – он был тверд, как камень. Тогда я развела ноги, чтобы он вошел в меня, но моя девственность оказалась упрямой. Он надавил сильнее, и я застонала. Было больно, но я не хотела, чтобы он останавливался. Я сжала зубы, подалась к нему всем телом и наконец почувствовала, что он заполняет меня. Наслаждение, подобного которому я никогда не испытывала, охватило меня. Теперь я стала женщиной – и внутри, и снаружи.
      Мы с Николя встречались каждую ночь. В глубине души я надеялась, что забеременею. Когда я представляла, что в моем животе растет частичка Николя, у меня кружилась голова от возбуждения. Когда мы были вместе, жизнь казалась прекрасной. Я забывала о времени, о его помолвке. Я ловила каждое его слово. Когда он сказал, что никогда не был так счастлив, как сейчас со мной, у меня словно выросли крылья. Оставаясь одна, я вспоминала все наши разговоры, каждый звук тысячи раз и считала минуты до нашей следующей встречи.
      В последнюю ночь перед возвращением в Сен-Op Николя нервничал. Он напомнил мне, что обручен.
      – Ты говорил, что любишь меня, – ответила я. – Как ты можешь жениться на другой?!
      Он сказал, что назначен день его свадьбы. Он женится на той девушке первого сентября, через восемь месяцев. Своим отказом он опозорит родителей. Николя еще что-то говорил, но я не слышала. Я впала в отчаяние, в оцепенение.
      Не помню, как вернулась в Сен-Op. Глубокой зимой я несколько недель провалялась в изоляторе – с разбитым сердцем, в дурноте, едва дыша. Мать-настоятельница вызвала Дюмонсо, и он прислал ко мне своего врача. Доктор не нашел физических отклонений и сказал, что это подростковая истерия.
      Дюмонсо часто меня навещал, ухаживал за мной. Ничто не могло заставить меня забыть Николя, но внимание Дюмонсо было мне приятно – бальзам на мои раны. Хоть кто-то заботился обо мне. Когда пришла весна, мы с Дюмонсо гуляли по парку, рисовали первые цветы. Время, единственный лекарь для разбитого сердца, потихоньку начинало оказывать свое целебное воздействие. Я по-прежнему страдала, но желание жить вернулось.
      В июне, через восемь лет моего пребывания в Сен-Op, пришла пора покидать монастырь, и Дюмонсо предложил мне жить в его доме.
      За время своего отсутствия я стала женщиной, а мадам Фредерик начала увядать. Увидев ее, я остолбенела. Она поседела, кожа покрылась морщинами, появился лишний вес. И, что самое прискорбное, она стала относиться ко мне намного хуже. Она даже не стала притворяться, что рада видеть меня. Служанок в доме не было, и она жаловалась, что некому подать ей завтрак. Выпросив у Дюмонсо двести ливров на покупки, она ушла.
      На кухонной плите стояла большая бадья с кипятком, и Дюмонсо спросил, не хочу ли я принять ванну. Все эти годы в монастыре у нас была только холодная вода, и я не стала отказываться от столь заманчивого предложения.
      Когда я уютно устроилась в ванне по пояс в горячей воде, Дюмонсо вежливо постучал в дверь.
      – Жанна, – сказал он. – Я бы хотел нарисовать вас – нимфу в ванной.
      Его внимание польстило мне, и я согласилась.
      Он вошел, держа в руках альбом для рисования и карандаши, и устроился на стуле рядом с туалетным столиком. Он делал вид, что рисует, но не мог отвести от меня глаз. Я осыпала его игривыми упреками. Мои волосы были достаточно длинными, чтобы прикрыть грудь, но я гордо демонстрировала ее.
      Дюмонсо умолял меня встать, чтобы запечатлеть на бумаге все совершенство моих пропорций. Я встала, повернувшись к нему спиной и намыливая ягодицы. Отложив карандаш, он упал на колени и сказал, что недостоин находиться в обществе такой красоты.
      Я вспомнила Николя, и грусть охватила меня. Почему не он сейчас стоит передо мной на коленях? Я разрыдалась. Дюмонсо решил, что мои слезы вызваны страхом потерять невинность. Он нежно заключил меня, мокрую и дрожащую, в объятия.
      Следующее, что я помню, – я лежу на кровати мадам Фредерик, и Дюмонсо покрывает меня поцелуями. Я бы полностью покорилась его страсти, если б мадам Фредерик не вернулась вдруг из магазина. Увидев нас, она схватила тяжелую железную кочергу, что лежала у камина, и начала яростно размахивать ею, едва не задев Дюмонсо. Он помчался в холл, она – за ним. Боясь, что ее ярость обратится на меня, я собрала одежду, выбралась в окно и по стеблю глицинии спустилась на нижнюю террасу.
      Прежде чем принести мне богатство, святой отец, красота оставила меня без крыши над головой.
      Я отправилась к тете Элен и вкратце изложила ей свою историю. Я сказала, что ушла от Дюмонсо после того, как он пытался соблазнить меня против моей воли. Тетушка прочитала строгую лекцию о вреде кокетства, но сжалилась надо мной. Жаквино планировали провести лето в загородном имении, на ферме в Провансе, и она должна была ехать с ними. Тетушка пообещала взять меня с собой в качестве помощницы.
      Дорин унаследовала коренастое телосложение своей матери. Когда я вежливо поздоровалась с ней, ее глаза широко распахнулись от зависти. Она вздернула свой поросячий носик и сделала вид, что не узнала меня.
      Бернар тепло поприветствовал меня. В душе он так и остался ребенком, хотя и вырос физически. Одежда трещала по швам на его крупном теле. Но во взгляде, адресованном мне, было все что угодно, только не медлительность. В первое же утро, собирая яйца в курятнике, я увидела Бернара, который заходил в коровник, ведя за собой кудрявую овцу. Я подобралась поближе. Он стоял ко мне спиной, поэтому я могла наблюдать за ним, оставаясь незамеченной. Бернар расстегнул брюки и овладел бедным животным.
      На следующий день он пришел на кухню и пригласил меня сходить с ним в конюшню. Сегодня день вязки, сказал он. Конюший привез племенного жеребца. Когда мы пришли, жеребца как раз подпустили к кобыле. Он встал на дыбы, демонстрируя свою мощь. Я была поражена размером его пениса. Он был значительно больше, чем те, которыми я наделяла мужчин в своих фантазиях.
      В тот день мы с Бернаром оказались на сеновале, где Бернар признался в любви ко мне. Мне хотелось пошалить, и я задрала юбки. Он умолял во имя любви показать ему, что у меня в трусиках.
      – Сначала покажи мне, что у тебя в штанах, – потребовала я.
      Бернар с удовольствием подчинился. Он был длинным и твердым, но по сравнению с хозяйством коня казался крошечным. Бернар хотел засунуть его в меня, но, помня, где он был вчера, я отказалась, только немного поласкала его пальчиком и приказала одеться.
 
      В конце июля господину Жаквино пришлось вернуться в Париж ради важной встречи – нужно было обсудить бюджет библиотеки с министром финансов. Он собирался развлекать министра в своем городском особняке и спросил, не смогу ли я помочь ему приготовить стол и обслужить дорогого гостя.
      До города было два дня езды в карете. Поначалу Жаквино вел себя по-джентльменски. Он обсуждал со мной книги и был поражен широтой моего кругозора. Когда он придвинулся ближе, я слегка прижалась к нему, только чтобы посмотреть, что получится. Его сердце забилось чаще, а дыхание стало неровным.
      На ночь мы остановились в гостинице. Жаквино сказал, что у него есть редкие книги – первые публикации стихотворений графа Рабюте. Я солгала, что люблю поэзию, и он пригласил меня в свою комнату – почитать на ночь. Мои отказы он преодолел просто – достал из кошелька десять ливров и дал их мне.
      Он хотел, чтобы я сидела у него на коленях, пока он будет читать. Очередные десять ливров помогли склонить меня к послушанию. Прослушав несколько строчек, я почувствовала в его брюках предательские признаки возбуждения. Он залез под юбку и ввел в меня палец. Он назвал меня сладкой девочкой и хотел, чтобы его маленький месье оказался там же, где палец. Но, боясь забеременеть, я не отдалась ему полностью, а стала нежно трогать его. Он таял в моих руках, словно воск. Я обнаружила, что мне нравится делать то, что я делаю, что у меня есть настоящий талант к этому. Я наслаждалась своим могуществом. Это удовольствие не было похоже на страстную привязанность, которую я испытывала к Николя. Мне настолько понравилось это ощущение полной власти, что я испытала физическое наслаждение в тот самый момент, как почувствовала влагу господина Жаквино на своей ладони.
      Через четырнадцать дней в моем чулке скопилось двести восемьдесят ливров, а господин Жаквино полностью был в моих руках. В середине августа мы вернулись в Прованс. Дорин, которую возмущала наша с Бернаром дружба, заметила, какие взгляды бросает на меня ее отец. В отместку она съела двадцать шоколадок, которые ее мать хранила в коробке у кровати, и сказала ей, что застукала на месте преступления меня.
      – Я не виновата, – плакала я. – Я не крала этот шоколад!
      – Маленькая шлюха! – вскричала мадам Жаквино и ударила меня хлыстом.
 
      Парикмахеру мадам Жаквино, месье Ляме, нужен был помощник. За кров, стол и скудную плату работать пришлось бы много. Тетя Элен под давлением Жаквино убедила меня, что у меня нет выбора – нужно соглашаться.
      Я в одиночестве и с тяжелым сердцем вернулась в Париж в последний день августа. Я не могла забыть Николя. Утром должна была состояться его свадьба.
      Жюль Ляме оказался тридцатилетним мужчиной. Несмотря на безвольный подбородок, крупные губы и мясистый нос, его лицо казалось добрым. Увидев меня, он просиял и сообщил, что я полностью его устраиваю.
      Мне пришлось учиться буквально всему. Я должна была жить в пристройке и готовить парикмахерскую к приходу первого клиента. В утро свадьбы Николя я, обливаясь слезами, орудовала шваброй. Потом приехал месье Ляме, вежливо меня поприветствовал, но вдруг повел носом, словно почувствовал какой-то запах. Подойдя ко мне, он принюхался. Ванной в моей комнате не было, и тем утром мне пришлось ограничиться парфюмированными тампонами и побрызгать подмышки и промежность туалетной водой.
      Боже, какой позор!
      – Извините меня, месье, – воскликнула я, залившись краской. – Простите, что доставила вам неудобство.
      – О, мадемуазель, – ответил он. – Это я должен просить у вас прощения. Не хотел смутить вас. Я просто на мгновение потерял рассудок – меня свел с ума божественный букет свежести юного тела.
      – Божественный? – рассмеялась я. – Месье, вы мне льстите.
      – Нет, в самом деле. Вы благоухаете, словно экзотический цветок.
      – Может, это запах розовой воды от моих волос или запах лавандового масла от тела?
      – Такой аромат не водится в флаконах. Поверьте мне. У меня нюх на такие вещи. Это не что иное, как ваш нежный естественный аромат, мадемуазель.
      От моего смущения не осталось и следа. Я вдруг поняла, что не прочь подразнить его.
      – Мне кажется, я пахну отвратительно, – заявила я.
      – Вы, милое дитя, – и отвратительно? Быть такого не может. Где же этот отвратительный запах?