Марта оглядела меня, но в глазах ее не отразилось никаких чувств. Сердце у меня бешено заколотилось, и мне пришлось сделать громадное усилие, чтобы не обратиться к ней, не обозвать, не выхаркнуть все те злые слова, что душили меня. Она посторонилась, пропуская нас в просторную комнату со сводчатым потолком и стенами, обшитыми палисандровыми панелями. Богатая и дорогая английская мебель довершала убранство, придавая помещению отпечаток уютной усадьбы. В огромном камине из тесаного камня пылали поленья. Мирная, спокойная обстановка, и я, со связанными руками, распухшим лицом, в грязной, покрытой кровью и пылью одежде, должно быть, выглядел тут совершенно неуместным. Марта обернулась к Груберу:

— Что случилось?

Он схватил резной хрустальный графин и налил себе стакан ледяного оранжада. Я вдруг понял, что подыхаю от жажды.

— Этот кретин чуть не попался в лапы Хольца и Маленуа. У меня не было выбора. Да и вообще, все это так затянулось, что пора уже принимать решение. Нельзя позволять этому мелкому жулику сто лет подряд держать нас за глотку.

— Я могу получить стакан оранжада?

Они повернулись ко мне, точно собаки, готовые вцепиться. Марта вздохнула. Это была ее единственная реакция на меня. Я подумал, что не прошло и недели, как я занимался любовью с этой женщиной. А теперь она вздыхает, когда я говорю, что мне хочется пить… И все-таки она подала мне стакан, и ей пришлось держать его, пока я пил, потому что руки у меня по-прежнему были связаны. Ее пальцы касались моих губ, я чувствовал аромат ее духов, ее волос. Как она могла так обойтись со мной?

Грубер выглядел раздраженным, точно человек, столкнувшийся со страшно невоспитанным, невыносимым ребенком. Оранжад был действительно холодный, и мне стало легче. Я обратился к Марте:

— Я могу сесть или должен умереть стоя?

Грубер молча указал мне на цветастую софу, подошел к Марте и что-то быстро сказал ей по-немецки, но я не понял, потому что говорил он очень тихо. Она покачала головой и закурила сигарету той марки, что курила всегда. Хоть ей она осталась верна…

Грубер, похоже, кого-то ждал. Надо полагать, Зильбермана. «Пусть он поскорей приезжает, чтобы поскорей с этим покончить», — думал я. И как бы во исполнение моего желания под колесами затормозившей машины заскрипел гравий. Шаркающие шаги на крыльце, два властных звонка. Марта открыла дверь. Это действительно был Зильберман в элегантном жатом костюме, с мешочками под глазами и тонкой улыбкой на устах. С наигранной жизнерадостностью он протянул мне руку:

— Дорогой Грегор, как вы себя чувствуете?

— Великолепно! А вы? Ваш оранжад превосходен. Грубер просто образцовый хозяин. Ну а Марта, как всегда, очаровательна.

Его улыбка стала еще шире, он уселся на подлокотник массивного кожаного кресла, поставив рядом палку, и закурил тонкую черную сигарку. Я любовался тем, как он ломает комедию, и ждал, когда он наконец приступит к делу. А он выпустил долгую струю дыма через ноздри, сидя в ракурсе три четверти, очень фотогеничном. Марта и Грубер недвижно стояли, руки за спиной, точно на инспекторском смотру. Зильберман внимательно созерцал меня, ну прямо тебе благожелательный, но вставший в тупик отец.

— И что же мы теперь будем делать?

— Это вы должны мне сказать.

— Ну, ну, Грегор, напротив, это вы должны мне сказать.

— Что?

— Само собой, номер сейфа, в который вы положили список.

Я пожал плечами:

— Вы, надеюсь, догадываетесь, что я сделал копии. И если я погибну, эти копии тотчас лягут на столы главных редакторов всех газет во всем мире. Так что делайте выводы, Зильберман!

— Вот потому мы и не убьем вас, дорогой Грегор. Поверьте, мы основательно обдумали этот вопрос. Есть и другие способы, кроме смерти, не дать вам причинить нам вред.

— Если я исчезну, с копиями произойдет то же самое. Я все предусмотрел, Зильберман. Давайте закончим на этом нелепую встречу, и позвольте, я уйду.

Он учтиво поклонился, его лицо с правильными чертами озарилось доброжелательной улыбкой.

— Вы правы, встреча действительно нелепая. И мы, разумеется, позволим вам уйти.

Я удивленно вскинул голову, не веря ни единому его слову. А он продолжал, цедя слова:

— Но сперва небольшая формальность. Грубер подвергнет вас основательному допросу, а вы, несомненно, знаете, что в наше время существуют столь совершенные методы допроса, что никто не способен устоять перед ними. Ну а после того как вы выложите нам все свои тайны, вам, дорогой Грегор, разумеется, будет предоставлена полная свобода. Ах да, я забыл одну маленькую деталь: после этого вы будете не способны даже повторить таблицу умножения на два, но сейчас при наличии калькуляторов так ли уж необходимо помнить ее?

И он разразился звонким смехом. А поскольку я молчал, он продолжил:

— Вам не приходилось слышать про PZ-сорок? Это производное группы галлюциногенных эргоалкалоидов, синтезированное в Советском Союзе. Когда он еще был Советским, ха-ха-ха! Они там использовали его в своих психушках. На «опасных» больных, вы понимаете меня? Это средство полностью вычищает мозг, и после месяца его приема даже лауреат Нобелевской премии оказывается не способен есть чайной ложечкой. Несомненное преимущество его в том, что внешне человек не меняется. Нарушения происходят только в мозгу. Так что вы получите, как сказал бы Жак Брель, редкостный шанс быть одновременно красивым и глупым, с той лишь разницей, что это будет не на часок, а на всю вашу жизнь. Но ведь никто же не сможет сказать, что вы полностью исчезли, не правда ли?

Марта молчала, уставясь взглядом куда-то в пустоту. Грубер улыбался, такая перспектива была ему явно по душе. Я решил бросить на стол моего джокера:

— Действительно это крайне интересно, мэтр. Но я вижу тут одну крохотную проблему.

— Какую?

— Вы согласны со мной, что нельзя требовать от ягненка, чтобы он превратился в волка, равно как и от гороскопа, чтобы он в точности предсказал ваше будущее?

— К делу, фон Клаузен, к делу, я тороплюсь.

— А дело в том, что я не Грегор фон Клаузен.

Грубер расхохотался. Марта обернулась ко мне с сокрушенным выражением, словно школьная учительница, которой стыдно перед инспектором академии за ответ своего ученика. Зильберман стряхнул пепел с сигарки и вздохнул:

— Вы меня разочаровываете, фон Клаузен.

— Меня зовут Жорж Лион. Грегор — мой брат. Шесть лет назад он погиб в катастрофе. Пытаясь ускользнуть от ваших убийц.

— Дурацкая выдумка. Почему бы вам не выдать себя за Зорро? Грубер, отведите этого господина в подвал.

Взбешенный, я вскочил на ноги.

— Да послушайте, вы! Я не Грегор. Я — банковский грабитель.

— Да, нам это уже известно. Вы дивно переквалифицировались.

— Я не Грегор! Если бы я был Грегор, я шантажировал бы вас, а если бы я вас шантажировал, неужто я стал бы грабить банки, чтобы добыть денег?

— Существуют люди исключительно алчные. Ладно, Грубер, уведите его, он утомляет меня. Кстати, вам привет от профессора Маркус…

— Неужели вы верите, что я, если бы и вправду был Грегором, рискнул бы вернуться в Германию? Да послушайте вы меня хотя бы минуту, черт возьми!

Он пребывал поначалу в нерешительности, но потом с отвращением дал Груберу знак отпустить меня. Я начал свой запутанный рассказ, стараясь быть как можно более убедительным и понимая, что правда, к сожалению, не всегда выглядит правдоподобно. Когда я закончил, Марта опустила голову, Грубер сучил ногами, ему явно не терпелось впилить мне PZ-40. Зильберман, похоже, что-то обдумывал.

— Как бы мне хотелось верить вам… Фон Клаузен мертв, наши тревоги позади. К несчастью, как вам сообщила Маркус, нас кто-то шантажирует. И если я приму гипотезу, что фон Клаузен действительно мертв, — я, прошу отметить, сказал «если», — то из нее следует: а) что некто имеет этот список; б) этим некто вполне можете оказаться вы, поскольку, если верить вам, вы являетесь его братом.

— Но я и понятия не имел, что он жив!

— А я вот не имею понятия, почему вы так упорно пытаетесь заставить нас поверить в эту дурацкую сказку. Ладно, ступайте!

Зильберман щелкнул пальцами, Грубер схватил меня и перебросил через плечо, точно девственницу, предназначенную для жертвоприношения. Зильберман застегивал пиджак.

— Я опаздываю на прием к прокурору. Дорогая, вы готовы?

Он подал руку Марте, надевшей манто из чернобурой лисы. А ведь она всегда утверждала, что ненавидит меховые шубы; еще одна ложь в пирамиде вранья, которую она воздвигла вокруг меня. Господи, каким же я был мудаком! Грубер толкнул дверь, ведущую на холодную лестницу. Я завопил:

— Зильберман, это не я вас шантажировал! Марта, да скажи ты ему, черт! Марта!

Последнее, что я увидел, прежде чем за нами захлопнулась дверь, белая, тонкая лодыжка Марты в черной лодочке. Я брыкался, как мог, но Грубер крепко держал меня. Он открыл железную дверь, и мы оказались в голой, холодной комнате. Блестящие инструменты, разложенные в белой пластиковой раковине, железный стул и операционный стол составляли все ее убранство, и эту обнадеживающую обстановочку освещала резким светом лампа под кухонным абажуром. Это уже стало несколько утомительно. Можно поверить, что больничный стиль завоевал и параллельные миры.

Грубер швырнул меня на операционный стол. Прежде чем я успел врезать ему ногами в морду, он пристегнул их к столу кожаным ремнем, а следом затянул ремень на груди. Рук своих я не чувствовал, они у меня были связаны уже несколько часов.

Он склонился надо мной, и я ощутил его смрадное дыхание. Без предупреждения он врезал мне изо всех сил кулаком в желудок, и даже на губах я почувствовал вкус желчи. Задохнувшись от боли, я бросил ему:

— Бедный недоросток!

Грубер внимательно глянул на меня и с молниеносной быстротой ударил обоими своими огромными кулаками мне по яйцам. Боль была невыносимая. Я взвыл, точно меня прижгли каленым железом. Он улыбнулся мне, уперевшись руками в бока, и со своим замедленным выговором процедил:

— Это только на закуску. А вот продолжение…

Он поднял кулачище размером с кокосовый орех, и тут пошли взрывы боли, пока я не потерял сознание.

На голову мне лилась холодная вода. Во рту стоял вкус крови. От меня воняло блевотиной. Но я был жив. И открыл глаза. Довольный Грубер отошел, держа в руке графин. Но кошмар не кончился, это был всего лишь перерыв. Грубер демонстративно заполнил здоровенный шприц, нажал на поршень, из иглы брызнул фонтанчик коричневатой жидкости. Мне все стало ясно. Забавно, мысль об утрате личности, утрате своего «я» ужасала меня куда больше, чем смерть. Я представил себе: вот я брожу, словно живой мертвец, утративший душу, — и по спине у меня пополз ледяной холодок. Стоит ли жить, если ничего не сознаешь? Все мое существо бунтовало против распада, которому собирались подвергнуть меня. Я чувствовал, что дрожу на этом операционном столе, точно подопытная собака. Я испытывал страх. Гнусный страх, который переворачивал мне все внутренности. Насвистывая вальс Штрауса, Грубер приближался ко мне, но не спеша, чтобы растянуть удовольствие. Тупая харя этого сукина сына, который держал в руках мое грядущее слабоумие, олицетворяла для меня горькую насмешку жизни.

Я сделал единственное, что еще был в силах, — плюнул ему в рожу. Он утерся тыльной стороной ладони и закатал мне рукав. Я не желал, не желал превратиться в бессмысленное животное, я хотел остаться собой, все мое тело корчилось и дергалось, а Грубер ликовал, видя мой ужас; этот подонок вовсе не собирался меня допрашивать, он хотел одного — уничтожить меня! Он резко вонзил мне в руку иголку, продолжая насвистывать, впрочем фальшивя, идиотский вальс.

Я закрыл глаза, мысленно стал декламировать «Балладу повешенных»13 — медленно-медленно, цепляясь за каждый слог, как за талисман, и ждал, что вот сейчас почувствую, как по венам у меня заструится это чертово снадобье. Но ничего не произошло, только показалось, будто в комнате откуда-то потянуло сквозняком. Я досчитал до двадцати. Грубер определенно хотел растянуть удовольствие. И, подлюга, молчал. Я еще раз досчитал до двадцати. По-прежнему ничего, если не считать, что мне на щеку что-то упало. Что он мне приготовил? Сжигаемый желанием знать, что происходит, я решился открыть глаза.

Грубер смотрел на меня, сидя на краю раковины вне круга света. В его синих глазах, казалось, застыло удивление. Наверху хлопнула дверь. Что происходит? Какую еще жестокую игру собираются сыграть со мной? Игла по-прежнему торчала у меня в руке, а Грубер, не шевелясь, не мигая, пялился на меня. Я сощурился, чтобы лучше видеть, но лампа все равно слепила глаза. Мне почудилось, будто Грубер наклонил голову. И еще немножко, и вот уже коснулся подбородком груди. Черт, неужели эта скотина заснула? Или, напротив, собирается, чтобы нанести мне последний удар? Я насмешливо прохрипел:

— Что, бедняжка, притомился?

Он не ответил. Только еще немножко склонил голову.

И тут она тихонечко оторвалась и упала ему на колени.

Я разинул рот.

На меня смотрела перерубленная шея Грубера, из нее фонтаном хлестала кровь, секач для мяса перерубил мышцы. Белокурая голова Грубера уткнулась носом в яйца. Нож начисто перерезал шею, и некоторое время голова лежала на его широком лезвии, как на подносе! К моему ужасу, отдельные капли кровавого фонтана оседали у меня на лице, точно красная, жадная мошкара.

Я резко отвернулся, чтобы не видеть этой отвратительной картины. Моя щека коснулась чего-то холодного. Скальпель! Кто-то пришел мне на помощь! Я зубами схватил скальпель за ручку и выгнулся, стараясь дотянуться до ремня, прижимающего мою грудь к столу. Ощущение было будто я позирую для афиши какого-то циркового номера. С меня сошло семь потов, прежде чем удалось подсунуть лезвие под ремень. Я начал перепиливать его. Обтянутая пластиком ручка скользила во рту, и лезвие несколько раз резануло мне кожу. Но я только стискивал зубы и продолжал свой труд. Прошла целая вечность, прежде чем ремень с отрывистым звуком лопнул. Вся грудь у меня была красна от крови, текущей из множества порезов.

Все так же сжимая скальпель в зубах, — ну в точности большевик, обезумевший от запаха крови! — я перешел на ремень, стягивающий мне лодыжки. Я был очень осторожен, к тому же приобрел кое-какой опыт, так что с ним справился довольно скоро.

Я слез со стола, встал на ноги и вслепую атаковал веревку, связывающую запястья. Я спешил, так как боялся, что в любой момент могу услышать шаги. Нейлоновый шнур быстро сдался, и я наконец вытянул перед собой руки, изрезанные, но свободные. Лицо у меня исказилось от острой боли в кончиках пальцев: стало восстанавливаться кровообращение. Я принялся растирать руки, сгибать и разгибать пальцы; сперва казалось, что они у меня сейчас взорвутся, но вскоре боль утихла.

Наконец-то я вырвал шприц, до сих пор торчавший у меня в руке, и раздавил его каблуком, как ядовитое насекомое.

Я приблизился к трупу Грубера, смирно сидящему на краю раковины, и, как зачарованный, поднял за волосы голову. Его мертвые глаза, ничуть не более выразительные, чем при жизни, смотрели на меня; рот у него был чуть приоткрыт, точно он собирался меня укусить. С отвращением я отшвырнул голову на пол, и она покатилась и остановилась у стены, словно мяч на излете.

Я расстегнул пиджак этого сукина сына, обнаружил под мышкой кобуру, вытащил оттуда «вальтер» тридцать восьмого калибра, проверил, заряжен ли он, медленно потянул на себя бронированную дверь, и она бесшумно открылась.

Ни звука. Дорога, похоже, свободна. Перепрыгивая через ступеньки, я взлетел по лестнице. Моя окровавленная рука, сжимающая нацеленный в пустоту пистолет, выглядела так, словно принадлежала герою какого-нибудь фильма ужасов. У двери гостиной я замер, прислушиваясь. Тишина. Я мягко повернул дверную ручку, ожидая, что получу сейчас пулю в голову, но комната была пуста. В воздухе еще витал аромат «Грез Востока», духов Марты. Эта комната с креслами «честерфильд», канапе, обтянутым цветастым кретоном, графином оранжада, стоящим на белой скатерти, казалась такой мирной… Не имеющей ничего общего с обезглавленным трупом в подвале. А также и с беглецом вроде меня. Выйти на прогулку покрытым кровью я, разумеется, не мог. Потому, обнаружив на вешалке около двери черное пальто, облачился в него. Погода пока еще довольно прохладная, и, одетый таким образом, я не буду привлекать внимания.

Я открыл замок и захлопнул за собой дверь. Посыпанная гравием аллея была пустынна. В ночи благоухали форситии.