На его могиле со спокойной совестью можно было написать: "Настоящий чиновник".
      Бедняга совсем разучился даже разговаривать по-человечески с людьми и говорил только языком официальных документов. Он позабыл все фразы обычного разговора и настолько сжился с канцелярским языком, что над ним часто подсмеивались.
      Встретишь его, бывало, на улице и спросишь:
      - Ну как, господин Серафим, поживаете?
      А он поднимет брови, сдвинет очки на лоб и отвечает:
      - В ответ на наш вопрос - благодарю, здоров.
      Потом немного подумает и продолжает:
      - В связи с предыдущим моим ответом на ваш вопрос могу вам сообщить, что меня несколько беспокоит насморк.
      Купит, например, что-нибудь на рынке, отдаст слуге, чтобы тот отнес домой, и обязательно скажет:
      - Поручаю тебе доставить эти покупки моей жене, с тем чтобы она по получении их надлежащим образом известила меня об этом.
      Так примерно рассказывал инженер Еша, и хотя он немного преувеличивал, все, в общем, соответствовало действительности. В этом я и сам имел случай убедиться.
      Я бывал в доме покойного. Он давно уже похоронил жену и жил вместе со своим сыном, практикантом окружной канцелярии, жили они тихо и мирно, как живут пенсионеры.
      Когда его перевели на пенсию, о чем он и сам просил, он все же очень опечалился. Ничего не было для него тяжелее, чем расстаться с канцелярией. Он настолько сжился с канцелярией и полюбил все, с чем имел в ней дело, что попросил господина начальника подарить ему на память линейку, которой пользовался ровно шестнадцать лет.
      Первые дни жизни на пенсии господин Серафим был очень удручен: вставал рано, как и прежде, одевался и с беспокойством поглядывал на часы, боясь опоздать, а когда выходил на улицу и вспоминал, что ему уже некуда идти и нечего делать, со слезами на глазах возвращался домой, вставал у окна и смотрел на улицу, смотрел, как идут в канцелярию чиновники, и думал: "Счастливые!"
      Наконец, когда тоска по канцелярии совсем извела его, он нашел лекарство: завел канцелярию у себя дома и стал управлять своим хозяйством совершенно по чиновничьи.
      В его спальне, кроме кровати, шкафа, вешалки и клетки с какой-то птицей между окнами, стояла длинная скамья, на которой лежали теперь три открытых конторских книги. На большом столе в комнате полно бумаг, чернильница, перья, линейки и тут же уже известная "шестнадцатилетняя" линейка. За столом сидел он, сухощавый, с зеленоватыми глазами, мерцающими сквозь толстые стекла очков, всегда гладко выбритый, в чистом белом жилете.
      В этой странной канцелярии каждому прежде всего бросался в глаза висящий на стене большой лист бумаги, на котором крупными буквами было написано: "Правила внутреннего распорядка". А вот несколько статей из этих правил:
      Ст. 1. В доме постоянно должны поддерживаться чистота и порядок.
      Ст. 2. Запрещаю в любой части дома плевать на пол.
      Ст. 3. Младшие не должны ссориться в доме и не смеют вступать в пререкания, если я делаю замечание.
      Ст. 4. Ворота надлежит закрывать каждый вечер в 8 часов, а открывать утром только по моему приказу.
      Ст. 5. Мой сын должен приходить домой не позже 9 часов вечера.
      Ст. 6. Служанка Ката должна представлять отчет о расходах на рынке каждый день в 9 часов утра.
      Ст. 7. Каждую субботу до полудня в доме должно быть все вычищено и убрано. Двор убирается так же, как и все остальные помещения.
      В этих правилах, насчитывавших тридцать две статьи, было много других указаний, а самим правилам был присвоен "входящий номер 19", и скреплены они были подписью: "Глава дома Серафим Попович".
      Помимо этих правил, господин Серафим ежедневно издавал особые приказы, требовал объяснений, составлял проекты, вел записи в журналах входящих и исходящих бумаг, так что всегда был по горло занят.
      Так, например, приходит служанка Ката и говорит:
      - Сударь, намедни ветром разбило на кухне два окна.
      - Хорошо, знаю, видел! - отвечает Серафим, берет лист бумаги и пишет следующее:
      "Сегодня пришла Ката и заявила, что на кухне ветром разбиты два окна. Так как я лично удостоверился в этом непосредственно на месте, как и в том, что здесь нет никакой вины Каты, и так как действительно необходимо застеклить эти два окна, ибо в противном случае Ката простудится, принимаю решение: сегодня же позвать стекольщика Мату, чтобы он в срок от двух до трех часов вставил на кухне стекла и затем представил мне счет к оплате. Решение сообщить Кате для исполнения".
      Затем открывает журнал входящих бумаг, записывает решение под номером 114, вносит в регистр и отдает распоряжение о выполнении решения.
      Или, например, приходит Ката и говорит:
      - Капуста сейчас дешевая, надо бы купить сразу сто кочанов и заготовить на зиму.
      Он, разумеется, тут же берет бумагу, принимает решение приобрести капусту и "засолить, как положено", присваивает номер и отмечает в регистре.
      Любопытно ознакомиться с этим регистром. Он выглядит примерно так:
      Капуста - смотри соления, копчения.
      Маринованный перец - смотри соления, копчения.
      Окна, ремонт - 114.
      Соления, копчения - 74, 92, 109, 126, 127, 128.
      Замки, ремонт - 12.
      Кутежи моего сына - 7, 9, 21, 43, 52, 62, 69, 71, 72, 73, 84, 102, 111, 129, 131.
      Окорок, купленный - 32.
      Лук репчатый - смотри соления, копчения.
      Кастрюля - смотри Ката.
      Платье Кате 49.
      Ката разбила горшок 37.
      Мыло - смотри Марица.
      Марица-прачка - смотри стирка СВ № 63.
      Долги моего сына - смотри кутежи.
      Из всех этих бумаг давайте рассмотрим дело под номером 131, зарегистрированное под рубрикой Кутежи моего сына. Постараемся проанализировать эти документы так же, как анализирует адвокат судебные протоколы: уж если мы вошли в канцелярию покойного Серафима, следует и нам вести себя по-канцелярски.
      Из акта номер 7 узнаем: 5 ноября Ката доложила господину Серафиму, что его сын Никола 3 ноября пришел домой в 2 часа ночи. На полях этого документа наложена резолюция: "Вызвать Николу и мягко, по-отечески посоветовать ему впредь так не поступать, а затем все отразить в документе".
      Из протокола номер 9 видно, что Никола через три дня после мягкого отцовского наставления "пришел домой в 3 часа ночи". На полях написано следующее: "В связи с этим я так отчитал Николу, что ему больше и в голову не придет шататься по ночам".
      В справке номер 21 читаем, что 17 ноября Ката доложила Серафиму: Никола около трех часов ночи прошел мимо дома в сопровождении музыкантов и лишь к четырем часам вернулся домой. На полях написано такое решение: "Снова попытаться отечески внушить вышепоименованному Николе, моему сыну, что подобный образ жизни опасен для здоровья. В то же время отобрать у него дубликат ключа от ворот!"
      Из номера 43 становится известно, что 24 ноября к Серафиму явился кабатчик Янко и потребовал уплатить за одиннадцать литров вина, выпитых его сыном в разное время, так как тот не платил и платить отказывается. На полях читаем: "Просителю Янко отказано на основании совершеннолетия моего сына. В то же время рекомендовано просителю не давать вина упомянутому в документе Николе, моему сыну".
      В документе номер 52 записано дословно следующее:
      "Утром Ката сообщила, что мой сын Никола пришел домой ночью в 3 часа 40 минут и, не имея дубликата ключа от ворот, перелез через оные и таким образом проник в дом! Учитывая, что: а) мой сын нарушил отцовские наставления, данные ему мною ранее, о чем свидетельствуют документы за номерами 7 и 21; б) на него не оказало воздействия мое строгое напоминание (смотри номер 9), в связи с чем он моим распоряжением лишен дубликата ключа от ворот; в) его новое преступление - проникновение в дом посредством перелезания через ворота - является доказательством того, что он продолжает кутить, - принимаю решение: произвести тщательное расследование его поведения".
      Запись под номером 62 подтверждает, что господин Серафим действительно побывал на месте преступления: лично осмотрел ворота и удостоверился, что "вышепоименованный Никола, перелезая через ворота, сломал верхнюю перекладину".
      Ниже целиком приводим протокол допроса "вышепоименованного Николы" о "перелезании через ворота", значащийся в деле под номером 69:
      "По специальному вызову явился сегодня мой сын Никола и в ответ на мои вопросы подтвердил, что зовут его Никола Попович, что он нигде не работает, так как недавно уволен со службы. Установлено также, что ему 24 года, холост и детей не имеет.
      На вопрос, действительно ли ночью 7 декабря он кутил и находился вне дома, сознался в этом, но утверждал, что все делал без злого со своей стороны умысла.
      На вопрос, действительно ли в ту ночь он возвратился домой в 3 часа 40 минут и, не имея при себе дубликата ключа от ворот, которого он лишен согласно моему приказу за номером 21, перелез через ворота и, как установлено актом осмотра за номером 62, сломал верхнюю перекладину, Никола заявил, что вынужден был избрать такой способ проникновения в дом, так как иного выхода не было.
      На предложение скрепить настоящий протокол собственноручной подписью Никола не только ответил отказом, но и долго смеялся".
      Вот что было записано в протоколе.
      В объяснительной записке номер 71 излагается история ремонта ворот, и в регистре значится: "ворот ремонт смотри кутежи моего сына". А в докладе за номером 72 указано, что "названный Никола, не имея дубликата ключа от ворот, продолжал и дальше перелезать через ворота".
      Под номером 73 зафиксировано решение Серафима попросить у соседа, портного Миты, на несколько ночей взаймы его сучку, самую злую в городе. Кате вменялось в обязанность предупредить Николу, что сучка Миты будет во дворе и что ему плохо придется, если он впредь по ночам станет перелезать через ворота.
      Акт номер 84 свидетельствует о том, что Никола и в дальнейшем продолжал перелезать через ворота, а сучка очень спокойно воспринимала это и, "более того, сдружилась с ним и тем самым в некоторой степени стала соучастницей преступления". В связи с этим Серафим принимает решение возвратить портному его сучку, как непригодную к употреблению.
      В бумаге номер 102 рассказывается, что кабатчик Янко снова явился к Серафиму и жаловался на Николу, который не только пил в кредит, но и стрелял в кабаке из револьвера, разбил лампу, три стакана, одну тарелку и изрезал на столе скатерть. На полях резолюция: "Отказано по причинам, изложенным в моей резолюции номер 43 от 24 ноября. Просителю рекомендовано обратиться с жалобой к надлежащим властям".
      В номере 111 говорится: "Сегодня пришла Ката и заявила, что вчера после полудня, пока она мыла окна, мой сын Никола зашел в кухню, вытащил стоявший под кроватью ее сундук, взломал его, изъял оттуда лотерейный билет, приобретенный Катой на свои сбережения, и продал его владельцу табачной лавки Авраму за восемь динаров". На полях акта начертано следующее: "Так как Ката не должна нести убытки из-за испорченности моего сына, выкупить лотерейный билет у владельца табачной лавки Аврама, с тем чтобы она передала его мне на сохранение, а не прятала в сундуках, которые так легко открываются!"
      Из записи номер 129 явствует, что "вышепоименованный Никола" украл с чердака шубу Серафима, продал ее, а деньги пропил.
      Под номером 131 запротоколировано сразу несколько преступлений "вышепоименованного Николы", и на полях акта, который одновременно является последним документом по этому делу, написано: "Отступиться навсегда от собственного сына и передать все документы в архив, так как предпринимать что-либо еще по сему делу не имеет смысла".
      Вот так выглядит связка бумаг, самая большая в архиве покойного Серафима Поповича.
      Последний номер, который он успел внести перед смертью в журнал входящих документов, - номер 196. Видно, что последние десять-пятнадцать номеров заносились в журнал все с большими и большими промежутками. Так, номер 191 занесен 4 марта, номер 192 - 11 марта, номер 193 - 27 марта, номер 194 - 3 апреля, номер 195-16 апреля, а номер 196 - 2 мая.
      Номер 193 гласит: "Утром явилась Ката и сообщила мне, что околела канарейка. Прости, господи, ее душу". На полях документа стоит решение: "Кате приказано не бросать мертвую канарейку на съедение кошкам, а зарыть в саду".
      Под номером 194 отмечено: "Так как сегодня я чувствую себя очень плохо, а все лекарства, которые до сих пор готовила Ката, не помогают, то по совету самой Каты я решил пригласить врача". На полях - резолюция: "Приобрести лекарство по рецепту врача и точно исполнять все его предписания".
      Под номером 195 - следующая запись: "Так как сегодня исполнилось ровно 7 лет с тех пор, как умерла моя дорогая жена Мария, выдать Кате 7 грошей, чтобы она зажгла свечку на ее могиле и пригласила священника отслужить панихиду". На полях написано: "Исполнено. В архив".
      А под номером 196 можно прочесть следующее: "Сегодня явилась Ката и сообщила, что моя болезнь ей не нравится, что надо созвать консилиум врачей, Я против этого, но доводы Каты до некоторой степени основательны, поэтому принял решение в 4 часа собрать консилиум врачей".
      Это последняя запись, сделанная Серафимом Поповичем. Номер 196 является последним и в журнале входящих документов.
      ФОТОГРАФИЯ
      I
      Сегодня утром по городку молнией пронеслась весть, будто господин Арса, начальник среза, 1 запретил Маце Майорше заниматься сватовством.
      Везде только и говорили об этом событии, шушукались, спорили, взвешивали все за и против, а газда 2 Анта, депутат общины, даже стукнул кулаком по столу, нахмурил брови, потом поднял их и сказал, обращаясь к парикмахеру Стеве, с которым каждое утро пил кофе в трактире "Белый орел":
      1 Срез - административная единица в Сербии, уезд, район.
      2 Газда - хозяин (почтительное обращение).
      - Постойте, постойте... я объясню это вам с юридической точки зрения.
      Портной газда Анта никогда не обращался на вы к парикмахеру Стеве и вообще ни к кому из жителей городка, даже к самому начальнику, но если он хотел как депутат общины объяснить что-нибудь с юридической точки зрения, то каждому говорил "вы".
      - Так вот, - продолжил газда Анта, - с юридической точки зрения, закрыть или запретить такое дело нельзя: сватовство не какое-либо заведение, как, скажем, лавка мясника или, например, парикмахерская. Поэтому его нельзя и запретить.
      - А разве можно закрыть парикмахерскую? - озабоченно перебил его Стева.
      - Можно, - авторитетно заявил газда Анта. - Это полноправное заведение, а раз полноправное, значит его можно и закрыть.
      - Нельзя, если вовремя уплачен налог, - возразил Стева.
      - Да ты послушай! - прервал газда Анта. - Ведь не о тебе речь. Ты парикмахер, как и всякий другой парикмахер, а я говорю с юридической точки зрения. Например, парикмахерская - это полноправное заведение, которое платит налог и имеет свою вывеску. Не так ли?
      - Да, так, - согласился Стева.
      - Ну, так слушай, братец, - с живостью продолжал газда Анта, - вот явится в эту полноправную парикмахерскую с вывеской власть, явится честь честью и скажет: позвольте-ка нам проверить чистоту. Газда Анта, депутат общины, позавчера брился у вас, и у него вскочили такие прыщи, как будто он сунул голову в улей... Позвольте-ка проверить у вас чистоту.
      - Ну, газда Анта, это уж похоже на оскорбление, - сказал Стева тоном обиженного парикмахера.
      - Нет, дорогой мой, - не унимался газда Анта, - я говорю тебе с юридической стороны. Из-за прыщика власть может закрыть любую парикмахерскую, вот как!
      - Ну это ты оставь, - обиделся Стева, - ты хочешь меня побрить без мыла. Не выйдет: я тоже кое-что смыслю, хоть и не депутат общины. А если у тебя и появились прыщи, так я в этом не виноват: я тебя по всем правилам квасцами прижег.
      - Да что ты, братец, - уступил газда Анта, - я твое заведение взял только для примера. А вот теперь перейдем к самому делу. Занятие сватовством не заведение, за него не платят налога. Маца Майорша не брала разрешения, у нее нет специальной конторы и нет вывески, У нее совсем другая работа. Все делается как бы мимоходом. Забежит в один дом, забежит в другой, тут солжет, там обманет: двое сойдутся, а она получит на платье, и все в порядке. Ни начальник, ни министр запретить этого не могут.
      Так газда Анта и Стева продолжали свой разговор в трактире "Белый орел", то ссорясь из-за прыщиков, то снова объясняя происшедший случай "с юридической точки зрения". Впрочем, весь их разговор не имел никакого смысла, так как начальник вовсе не запрещал Маце Майорше заниматься сватовством, да и не мог он как умный человек сделать что-нибудь в этом роде.
      Но нет дыма без огня, без причин не возник бы этот слух.
      Начальник среза господин Арса издавна считался политическим мучеником. Ни в одном из срезов он не держался больше года: его перемещали из одного конца Сербии в другой. За пять лет службы начальником он менял уже шестой срез. Правда, ни одна из партий так и не могла установить, за чьи интересы он страдает, но все были уверены, что к нему относятся несправедливо, и считали его политическим мучеником. А кто с ним был знаком поближе, те хорошо знали, что в действительности он вовсе не политический мученик. Больше всего мучений принесли ему родственники.
      Пять лет тому назад, получив место начальника среза, он тотчас женился. Взял, правда, девушку немолодую, на несколько лет старше себя, но зато, как говорили свахи, женщину зрелую и хорошую хозяйку, да кроме того, ему пообещали выделить после смерти тестя некоторую сумму. Тесть не только сдержал свое обещание, но, заботясь о счастье детей, умер в первый же год после свадьбы Арсы. Арса получил "некоторую сумму", составлявшую десять тысяч динаров, а в дополнение к ней - четырех своячениц, которые в качестве сирот перебрались под его кров и вверили ему свою судьбу.
      Теперь главной заботой господина Арсы было сохранить эти десять тысяч динаров и возможно быстрее избавиться от четырех своячениц, то есть выдать их замуж. Он был очень мудрым и, как только в каком-нибудь городке выдавал замуж одну из своячениц, сразу же просил перевести его в другое место, так как знал, что вторую в том же городе ему не пристроить. Вот так и разбросал он трех своячениц по разным концам Сербии, а с четвертой и с репутацией политического мученика прибыл в наш городок.
      Теперь ясно, что господин Арса должен был иметь дело с Мацей Майоршей. Маца Майорша, после многочисленных попыток снять с его шеи последнюю свояченицу, вчера вместо благодарности была еще и выругана: она пришла с предложением выдать свояченицу за господина Трифуна Радича, практиканта.
      - И как вы только смеете говорить об этом! - рявкнул капитан.
      - Разве я выдам свою сестру за практиканта? И за кого - за Трифуна? закричала капитанша.
      - Да бог с вами, - защищалась Маца, - говорят, он хороший человек.
      - Он - Трифун, - снова рявкнул капитан, - он - Трифун, и больше ничего!
      Вот после этой-то ссоры и пронесся утром слух, будто капитан запретил Маце Майорше заниматься сватовством.
      II
      Детство и юность Трифуна для всех являются тайной: об этом он никогда не говорит. Вспоминает только, что читать и писать он научился в ранней молодости, но не в школе. Если иногда заходила речь о грамотности, он бил себя в грудь и гордо восклицал:
      - До всего, что я знаю, своим умом дошел. Сам научился читать и писать.
      Единственным достоверным фактом биографии Трифуна было его добровольное участие в войне. Это дало ему право после войны просить место практиканта. Его заявление, поданное тогда на имя министра, заканчивалось восклицанием: "Если мы отечеству отдавали свою жизнь, так и отечество может дать нам службу, хотя бы за сорок динаров в месяц".
      Отечество тронули искренние слова Трифуна, и еще тогда оно предоставило ему службу за сорок динаров в месяц. С тех пор прошло пятнадцать лет. Правда, за эти пятнадцать лет Трифун продвинулся до шестидесяти динаров, но дальше дело не пошло. Куда бы он ни жаловался, кого бы ни просил о повышении, ответ был один и тот же: "Нет бюджета".
      - Не понимаю, - воскликнул как-то бедняга, - почему в Сербии уже пятнадцать лет все нет и нет бюджета!
      Однажды он не удержался, ударил себя в грудь и закричал на писаря:
      - Нет бюджета, нет бюджета! А у нас была кровь, когда ее нужно было проливать? Когда нас родина позвала на смерть, мы не сказали: "Извини, родина-мать, у нас нет крови!"
      Позднее писарь установил, что Трифун во время войны служил интендантом. Когда эта тайна стала известна, Трифун перестал бить себя в грудь и уже не говорил о своих военных заслугах.
      В конце концов Трифун пришел к выводу, что в Сербии никогда не будет бюджета, а значит, ему никогда не получить повышения. И он решил жениться, хотя и не рассчитывал получить вместе с женой какие-то деньги или что-нибудь подобное. Но жена ведь и поштопает, и поесть приготовит, да и поухаживает за ним, если он, не дай бог, захворает.
      Это и привело Трифуна к Маце Майорше, а Мацу Майоршу к капитану, где вчера именно из-за Трифуна ей и досталось.
      Разумеется, слух о ссоре между капитаном и Мацей Майоршей дошел до ушей Трифуна и поразил его в самое сердце. Рано утром он уже стучался в дверь к Маце.
      - Добрый день, барышня.
      Трифун, разумеется, не просто из вежливости называл Мацу барышней. Ей было шестьдесят лет, и хотя весь город звал ее теткой Мацей, она в действительности до сего времени была девушкой. Когда пришло время выходить замуж, она поклялась: "Или выйду за майора, или за сыру землю!" А так как в то время, то есть сорок лет назад, в Сербии было очень мало майоров и очень много девушек, то Маца так и осталась девушкой, и у нас прозвали ее Майоршей. Конечно, в глаза ее так никто не называл, и, обращаясь к ней, говорили "тетушка Маца".
      - Добрый день, барышня, - поздоровался Трифун, входя в дом, чтобы узнать свою судьбу.
      Что могла она сказать ему? Не скажешь же прямо, что ее выругали при одном упоминании его имени. И она принялась всячески изворачиваться.
      - Знаете, господин Трифун, они не сказали ничего плохого, наоборот, отозвались о вас очень похвально. Даже сам капитан сказал: "Господин Трифун - это Трифун, знаю я его, хороший человек!".
      - Но почему же они не согласились и почему вы поссорились, как говорят в городе?
      - Не согласились, знаете ли, потому, что это любимая свояченица, им жаль с нею расставаться. Господин Арса, человек с необыкновенно мягким сердцем, заплакал при мне и сказал: "Было у меня четыре души, и растерял я их по белу свету, осталась мне только самая младшая. Куда мне торопиться".
      - Я знаю, - говорит Трифун, - но самой младшей уже двадцать четыре года.
      - Э, поэтому-то я и осерчала, говорю им: не держите девицу, отпустите ее. Уж больно случай хороший. Но куда там, разве уговоришь!
      - Что же теперь будем делать, барышня?
      - Как что делать? Разве мало на свете девушек? Я найду вам такую, что только пальчики оближешь.
      - Найдите, пожалуйста! - взмолился Трифун.
      Маца подумала, подумала и хлопнула в ладоши.
      - Есть такая, - кинулась она к шкафу за старым альбомом и принялась переворачивать страницы, пока не остановилась на одной фотографии. Посмотрите, нравится вам эта девушка?
      Трифун посмотрел на фотографию, и его рот растянулся в блаженной улыбке голодного человека, увидевшего на витрине хорошо зажаренную голову поросенка.
      - Очень нравится, - ответил он, с трудом отрывая глаза от фотографии.
      - Ну вот, видите. Двоюродная сестра этой девушки до сих пор не замужем.
      - А она похожа на эту?
      - Нет, не очень, но кровь-то одна,
      - А она здесь?
      - Нет. Она в Чуприи. У вас есть ваша фотография?
      - Нет, нету.
      - Как же так? - воскликнула Маца. - Хотите жениться, а фотографии нет. Сейчас же идите сфотографируйтесь, только не откладывайте на завтра, а сделайте как можно скорее, понимаете, как можно скорее. Потом принесите одну фотокарточку мне, а там уж моя забота. Спокойно спите, пока я вам не скажу: "В дорогу! Поезжайте в Чуприю!"
      Восхищенный Трифун прямо от Мацы отправился договариваться с фотографом.
      III
      Если бы двадцать лет назад в С. появился какой-нибудь иностранец, он бы удивился, как мы отстали от культурного мира. Но благодаря исключительным условиям городок С. за это время заметно вырос и в области культуры. Сейчас в С. есть уже две настоящие водоколонки с железными трубами, магазин с большим зеркальным стеклом в витрине, цыганский оркестр, умеющий играть по нотам, бильярд в трактире "Белый орел" и, наконец, фотография. Великолепные доказательства культурного роста.
      Наша фотография находится около Большого базара, сразу же за лавкой мясника Тасы. Это как раз тот дом, в котором раньше была школа рукоделия портнихи Перки. Когда же из-за этой школы общинные власти выгнали ее из городка, дом опустел. Потом его исполу сняли портной Сима и фотограф Жика. В одной половине дома работал Сима со своими учениками, а в другой - фотограф Жика.
      Честно говоря, Жике большего помещения и не требовалось, так как в нем он только договаривался с клиентами, а ателье его находилось во дворе. Это было не ателье, а просто кусок полотна, натянутый на рейки. Клиент садился около полотна, а Жика с аппаратом мог передвигаться по двору, как ему нравилось.
      Заведение не имело вывески. На одной створке двери висели брюки, заменявшие вывеску портного Симы, а на второй створке - карточки в рамке: витрина фотографа Жики.
      В витрине были выдающиеся снимки. Например, окружной писарь в форме полицейского сидит на стуле и держит в руке книгу "Гражданский кодекс". Он очень строго смотрит на граждан, которые подходят полюбоваться витриной. Рядом улыбается галантерейщик Мика: усы под носом, словно две тросточки, идеальный пробор, виден каждый волосок. Потом господин аптекарь и его невеста, заснятые в модной позе: головы наклонены, как у козлят, собирающихся бодаться. А вот и барышня Кая с распущенными волосами и печальным взглядом, устремленным в небо. Господин Йова, увидев эту фотографию, говорил всем: "Она всегда такая меланхоличная!" Здесь же учительница Сойка: снята до колен, в руке учебник для первого класса начальной школы, а на столе перед ней разложена географическая карта. Сборщик налогов Пера в форме держит голову, как его коллеги в "Полицейском вестнике", а вместо глаз - точки, словно две мухи сговорились и подретушировали фотографию. Но это не так - сам фотограф Жика "подправил" фотографию.
      Фотография сборщика налогов Перы находится рядом с фотографией господина Йовы, хотя прежде она была совсем в другом месте. Раньше здесь висела фотография всегда меланхоличной барышни Каи. Но из-за этого в городке разыгралась целая комедия, и фотографа Жику чуть не поколотили. Первой фотографировалась барышня Кая. Как только ее портрет появился в витрине, прибежал фотографироваться господин Йова - писарь, с тем чтобы его карточку поместили в витрине рядом с барышней Каей. Йова делал предложение Кае, но получил отказ и теперь назло ей хотел быть рядом, хотя бы в витрине. Фотограф Жика согласился и повесил фотографию Йовы, как тот и просил. Разумеется, об этом в городке сразу же пошли всякие разговоры. Бакалейщик Еврем, отец Каи, ворвался в заведение Жики и начал свой разговор с "Ах, ты!..", а уж если разговор начался с "ах, ты!..", можете себе представить, как он закончился. Бакалейщик наплевал на искусство Жики, наплевал на его заведение и еще сказал ему такое, что Жика сразу же убрал фотографию Каи и наклеил на ее место, рядом с господином Йовой, карточку сборщика налогов.
      В это заведение и пришел господин Трифун. Он застал фотографа Жику за ретушированием.
      - Вы работаете? - спросил Трифун.
      - Да, - ответил Жика, поднимаясь со стула со свойственной ему артистической легкостью, - я заканчиваю одну прекрасную фотографию. Вы только посмотрите. Видите - группа, - и он поднес негатив к свету. Господин аптекарь и казначей играют в шахматы, а писарь окружного гарнизона болеет за них. Видите, как здесь запечатлена каждая черта, каждое движение. Хотел бы я видеть какого-нибудь белградского фотографа, который смог бы сделать такую фотографию.
      Трифун посмотрел на негатив, но ничего не увидел.
      - А вы с чем пожаловали? - спросил фотограф Трифуна.
      - Да я... это, знаете ли... я бы хотел сняться.
      - О, пожалуйста, - ответил фотограф с любезной улыбкой.
      - Знаете ли, - продолжил Трифун, - я должен сказать вам... Я, видите ли, женюсь и прошу вас посоветовать, как мне лучше сняться.
      - Для женитьбы во всем мире фотографируются на "визитку". От вас зависит, хотите ли вы анфас или в профиль.
      - Но я не знаю, что значит то и другое! - скромно ответил Трифун, напуганный этими иностранными словами.
      - Да вот, если хотите, можно так, - фотограф взял альбом и указал на одну из фотокарточек, - или так, - и он показал другую.
      - Я думаю, лучше вот так, чтобы все лицо было видно. Тогда человек больше сам на себя похож.
      - Как вам угодно.
      - А когда можно будет прийти?
      - Пожалуйста, завтра, часов так в одиннадцать.
      Довольный Трифун поспешил в канцелярию. Первой заботой, разумеется, было одолжить у кого-нибудь костюм. Носил он какой-то короткий желтый пиджачок с перекошенным воротом. Если его сватовство счастливо закончится, тогда уж он справит новый костюм, а для фотографирования можно и занять.
      Трифун попросил у архивариуса (у того был черный костюм), но он, оказывается, отдал его в перелицовку. Трифуну пришлось обратиться к самому писарю - господину Йове, и, разумеется, рассказать ему, в чем дело. Господин Йова одолжил ему костюм, как раз тот, в котором когда-то влюбился в меланхоличную барышню Каю.
      Затем надо было идти к начальнику, отпрашиваться на завтра и уверять, что для этого есть весьма серьезные причины.
      Наутро Трифун встал очень рано, оделся, пошел в парикмахерскую, постригся, побрился; парикмахер нафабрил ему усы и даже надушил.
      В десять часов Трифун уже был у фотографа, и можете себе представить его разочарование, когда он узнал, что Жика не может его сфотографировать.