Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы)

      - Какой ужас! - воскликнула женщина и снова задрожала. - Помогите мне!
      - Охотно, сударыня, очень охотно, но как? Если бы дело шло о наших властях, я, может быть, и смог бы вмешаться, но перед турецкими...
      - Посмотрите, как меня лихорадит! - Она протянула свою мягкую и горячую руку.
      - Сударыня! - решился я наконец, полный сочувствия. - Я сделаю то, что, вообще говоря, никогда бы не сделал.
      Ее глаза просияли, она глядела с мольбой.
      - То, что я сделаю, нехорошо, но я беру грех на свою совесть, чтобы спасти вас.
      - О, сударь! - благодарно воскликнула она.
      - В мой паспорт вписана моя жена 1.
      1 Тогда на паспортах не было фотографий. (Прим. автора.)
      - Да?..
      - Вы спрячете свой паспорт, и я представлю вас как свою жену.
      - Не понимаю?
      - Видите ли, я дипломатический чиновник. Мои вещи и вещи моей семьи не подлежат досмотру. Перед турецкими властями вы в течение этих сорока минут пребывания на пограничной станции будете считаться моей женой, а весь багаж - нашим общим багажом.
      Лицо молодой женщины просияло; она с благодарностью протянула мне руку.
      - Замечательно, великолепно! Муж будет весело смеяться, когда я расскажу ему, как, силою обстоятельств, в течение сорока минут формально была женой другого.
      - Довольны ли вы?
      - О сударь, как мне вас благодарить!
      Паровоз уже дал свисток, обозначавший приближение к границе. Мы проехали мимо сербского, потом мимо турецкого пограничного поста; затем поезд подошел к турецкой пограничной станции Жбевче.
      Мне сразу бросилась в глаза необычайность происходившего. Поезд окружили солдаты, никому не разрешая сойти. Немного спустя в вагон вошли представители полицейских и таможенных властей, и с ними врач. Я сообщил им, кто я, и представил свою спутницу как жену, а багаж - как багаж нашей семьи. Ее лицо по-прежнему было озабоченным, а глаза выдавали страх. Она вздохнула с облегчением, когда таможенный чиновник и полицейский учтиво приветствовали нас; но вслед за тем пришел врач и сообщил, что из-за некоторых инфекционных заболеваний в пограничной зоне (вероятно, имелись в виду отдельные случаи холеры) турецкой стороной введен трехдневный карантин на границе.
      Разумеется, ничего нельзя было поделать - приказу следовало подчиниться. Моя спутница очень огорчилась, услыхав об этом. Сестра будет ждать ее, так как предупреждена о дне приезда; она же три дня, целых три дня просидит здесь, в глуши. Я успокоил ее, сказав, что приказу мы должны покориться, как бы неприятен он ни был.
      Пассажиров отправили в большой барак, а меня и мою "жену" в отдельную комнату, желая этим выразить уважение к моему рангу.
      - Это для вас и для вашей супруги! - сказал врач, проводив нас лично.
      Моя спутница побледнела и едва не лишилась чувств,
      - Как... мы вместе... в одной комнате?
      - Молчите, пожалуйста, не выдавайте себя. Разумеется, вместе, не могут же они поместить мою жену отдельно.
      - Но... - продолжала она возмущаться. - Нет, нет, боже сохрани. Три дня в одной комнате...
      - И три ночи! - добавил я, чтобы ее утешить.
      Ее растерянность, разумеется, усилилась, когда мы вошли в комнату и в ней оказалась только одна кровать. Дама не могла сдержаться и расплакалась.
      - Сударыня плохо себя чувствует? - спросил врач, приведший нас в комнату.
      - Да, она оставила больную мать и все три дня, пока мы будем находиться в карантине, не получит известий о ней. Знаете, как это бывает?..
      - Да, да, понимаю! - подтвердил добродушный доктор и удалился, пожелав нам приятного пребывания в этом необычном жилище.
      Едва только доктор перешагнул порог, она перестала сдерживаться и истерически расплакалась. Прерывающимся голосом, сквозь слезы, она пролепетала.
      - Я не хочу провести три ночи в кровати с чужим человеком; я не хочу изменить своему мужу; я не хочу, чтобы меня мучила совесть... понимаете, не хочу, хотя бы это стоило мне жизни! Я пойду и расскажу доктору, что я вовсе не ваша жена, что это преступление так обращаться со мной!
      Я дал ей немного выплакаться и принялся объяснять.
      - Что касается вашего мужа, то он прежде всего и заслуживает кары. Отпустить молодую красивую женщину, да еще с таким рискованным поручением это заслуживает наказания. Что же касается угрызений совести, то, как вам известно, сударыня, я тоже женат и также должен терзаться угрызениями совести, притом не по своей, а по вашей вине.
      - По моей вине? Разве я придумала назваться мужем и женой?
      - Не вы, но контрабанду придумали вы, и спасать нужно было вас.
      - Хорошо же вы спасли меня! Нет, нет, не хочу, я пойду и обо всем расскажу властям.
      - Пожалуйста, сударыня, я не могу вам запретить, однако прошу сначала подумать о следующем: недавно в вагоне, когда вы находились в отчаянном, безвыходном положении, я, чтобы спасти вас, совершил проступок, недостойный занимаемой мною должности. Если мой проступок станет известен, я лишусь службы, а вас объявят контрабандисткой, и вы, кроме того, будете отвечать по закону за обман властей.
      - Но это ужасно! - сказала она. - Значит, я должна покориться судьбе.
      - И вы и я.
      - Сударь, можете ли вы по крайней мере дать мне честное слово...
      - Единственное честное слово, которое я могу вам дать, ограничивается тем, что я никогда и никому не расскажу об этой... так сказать... об этой ситуации.
      - Не только это. Можете ли вы дать мне честное слово, что не злоупотребите этой ситуацией?
      - Сударыня, я даю вам слово до границ возможного, а эти границы не выходят за пределы кровати, на которую мы должны вечером лечь вместе.
      - Это ужасно, это ужасно! - продолжала она всхлипывать, но я больше ее не утешал.
      Позднее она немного успокоилась. На следующее утро она была уже гораздо спокойнее, на второй день еще спокойнее, после третьей ночи совсем успокоилась и не мучилась угрызениями совести.
      В вагоне, продолжая путь до Салоник, мы уже мило и непринужденно беседовали. Я напомнил ей о нашем разговоре перед границей.
      - Помните ли вы мои слова о том, что мелочь, незначительная, непредвиденная мелочь, способна изменить все в жизни? Представьте себе экипаж, едущий по дороге. Экипаж крепкий, кони сильные, шоссе ровное, и беззаботные путешественники уверены, что без всяких приключений прибудут туда, куда направляются. И вдруг маленький камешек - шина лопается, колесо ломается, и экипаж переворачивается.
      - Действительно, - ответила она, улыбаясь, - в нашем случае экипаж совсем перевернулся.
      - Но вы должны признать, что ваши чемоданы сохранились в целости, в них никто не заглядывал, и вы не платили пошлины.
      - Вы так думаете?
      На вокзале в Салониках нас встретила ее сестра, которой она писала из карантина. Вероятно, в письмах она расхваливала мои дорожные услуги, потому что сестра, когда я был ей представлен, тепло поблагодарила меня за любезность и внимание:
      - Благодарю вас, сударь, вы так помогли моей сестре!
      - Я сделал все, что мог! - ответил я, и наши взгляды еще раз встретились.
      ТРАГЕДИЯ МОЛОДОСТИ
      I
      Трудно поверить, что у господина Стояновича такая длинная биография. Он, которого в белградском обществе считают молодым, уже имеет такую биографию!
      В прошлом году на вечере в честь святого Саввы госпожа Петрович в беседе со своей близкой приятельницей так охарактеризовала господина Стояновича:
      - Это вечнозеленый барвинок среди красавиц, цветущих на белградских вечерах и балах.
      И хотя это сравнение в некоторой степени было точным, с ним трудно полностью согласиться, потому что именно господина Стояновича нельзя назвать вечнозеленым. Напротив, история прожитой им жизни как бы утверждает, что он был вечно зрелым.
      Эту историю очень трудно рассказать. Если бы господин Стоянович стал вдруг знаменитым человеком, биограф, начав описание его жизненного пути, оказался бы в чрезвычайно затруднительном положении. Жизнь его состоит из множества очень маленьких событий, из вереницы мелких явлений, которые раскрываются через чужие биографии.
      Семь лет тому назад вышла замуж молодая госпожа Янковичка, и день ее свадьбы был сенсацией. Он весь был заполнен догадками, предположениями, перешептыванием как в церкви во время венчания, так и на танцах во время свадьбы.
      А о чем шептались? О чем говорили?.. До этого дня всем было известно, что Милка (теперь госпожа Янковичка) смертельно влюблена в господина Стояновича, а он - в нее. И почему вдруг она выходит за другого? Или она ему изменила, или виноват сам господин Стоянович?
      Так маленький случай из биографии госпожи Янковички раскрывает некоторые тайны жизни господина Стояновича.
      И госпожа Симичка в день своей свадьбы была "героиней дня", если вообще можно так сказать о девушке в день ее венчания. Всем было известно, что она любила господина Стояновича, а он ее. Стоило только приподнять завесу над биографией госпожи Симички, как мы узнали кое-что и о жизни господина Стояновича.
      А когда господин Джордже Неделькович прогнал из дома свою жену и на белградских приемах этот случай целый месяц являлся пищей для разговоров, снова во всех версиях и догадках о причинах ссоры супругов упоминалось имя господина Стояновича.
      Несколько лет назад расстроилась свадьба барышни Марковичевой (перед самым алтарем она сказала "кет"); об этом опять много говорили, и снова упоминалось имя господина Стояновича.
      Кто мог бы сейчас собрать все эти рассказы и отметить в них то, что непосредственно касается биографии господина Стояновича? Может быть, это бы и удалось, если бы кто-нибудь сумел заглянуть в его личный архив. А его архив, пожалуй, богаче нашего государственного архива. Он занимает два вместительных глубоких ящика громоздкого письменного стола, за которым никогда ничего не пишут, и он больше служит в качестве подставки для бесчисленных фотографий.
      Однажды в зимний вечер господином Стояновичем овладела какая-то тоска, он покинул компанию, сел около хорошо вытопленной печи и, чтобы скоротать время, начал составлять реестр своего архива. Этот реестр выглядел примерно так:
      1. Фотография Лены (сидит на диване с альбомом в руках).
      2. Фотография Лены (снята со спины).
      3. Связка любовных писем за 1896 год.
      4. Четыре любовных письма госпожи Янковички. (Следовало бы возвратить их, так как она вышла замуж.)
      5. Связка моих писем, возвращенных мне Ольгой после ее замужества.
      6. Фотография женщины. Когда-то я любил ее, но не могу вспомнить имени.
      7. Цветок. Его дала мне со своей груди госпожа Джорджевичка, назвав его "свидетелем греха".
      8. Письмо какой-то Ани, тоже никак не могу ее вспомнить.
      9. Фотография Елены.
      10. Фотография Персы.
      11. Фотография певицы Адели (анфас).
      12. Фотография певицы Адели (лежит в рубашке на шкуре медведя).
      И так далее.
      Он не стал продолжать реестр - наскучило; устал и хотел было лечь, но на дне ящика обнаружил маленькое письмецо, еще хранившее запах духов.
      "От кого же это?" - спросил он себя, пододвинул лампу, протянул ноги к печи и начал читать.
      Это было письмо молодой девушки. Ей исполнилось только шестнадцать лет, и она нежно объяснялась ему в любви, хотя хорошо знала, что он человек в годах, значительно старше ее и она по сравнению с ним ребенок. Но так хотелось, чтобы и в нее влюбился лев белградских салонов, герой многочисленных романтических историй, в которого подряд влюблялись и девушки, и вдовушки, и замужние женщины.
      Это было единственное письмо, прочитанное им в тот вечер. Прочитал он его с удовольствием, потому что оно было написано с детской непосредственностью, как может написать только девушка, впервые признающаяся в любви.
      "И я тогда не обратил внимания на это невинное существо! Чем-то был очень занят, - размышлял про себя господин Стоянович. - Какая ошибка! Если я еще хоть раз в жизни влюблюсь, то непременно в молодую девушку. Чтобы ей было не больше шестнадцати лет, только в эти годы любят искренне".
      Занятый такими мыслями, он готовился ко сну, но прежде чем лечь, пододвинул к лампе зеркало и проделал то, что каждую неделю хоть раз, но обязательно делал. Он выдергивал седые волосы, которых с каждым днем становилось на висках все больше и больше.
      Да и неудивительно. История его приключений и побед над женскими сердцами длилась уже без малого двадцать пять лет. Учитель господин Апостол довольно точно сказал о нем: "Три поколения девушек прошли через его сердце".
      Разумеется, в словах Апостола есть и известное филологическое ехидство, так как человек, знающий о сердце только то, что это существительное среднего рода, и для которого все воспоминания жизни ограничиваются списками учеников, не может говорить без ехидства. И все же в этих словах есть и доля истины. Действительно, через сердце господина Стояновича прошли три поколения девушек. Первое поколение - двадцать с лишним лет назад. Тогда любовь была тяжелым и серьезным делом, и в песне пелось: "Нет на свете ничего печальнее любви". Потом - второе поколение: на каждом балу влюблялось пар десять, а после поста пар шесть из них венчалось. И, наконец, - третье поколение, нынешнее. Любовь стала приятной забавой, и влюбляются лишь для того, чтобы скоротать время: в первой фигуре кадрили объясняются в любви, а в шестой - уже изменяют.
      Господин Стоянович пережил все эти три поколения, и они прошли через его сердце, как через школу, чтобы позднее каждая девушка могла выйти замуж достаточно подготовленной к жизни.
      И все же он и сейчас остается самым заметным, "вечно молодым", как барвинок среди цветов, которые распускаются, цветут и увядают возле него.
      II
      В прошлом году на вечере университетской молодежи господин Стоянович танцевал первую кадриль с Лепосавой Нешичевой.
      - Кто эта девушка? - спрашивали матери, прежние знакомые господина Стояновича.
      - Кто эта девушка? - допытывались молодые дамы и взрослые девушки, нынешние поклонницы господина Стояновича.
      - Кто эта девушка? - интересовались молодые люди, думающие, что имеют полный список белградских девиц.
      А Лепосава действительно была новым именем в этом сезоне. Это был ее первый бал. Целых сорок дней в доме шла борьба: отец считал, что еще не настало время вывозить ее в свет.
      - Рано еще, она и юбку-то короткую носит. Лучше годок подождать.
      Мать была за то, чтобы вывезти в свет сейчас. Разумеется, дочка поддержала мать.
      Наконец было сшито белое платье чуть подлиннее, чем она обычно носила, и приглашена парикмахерша, чтобы из косы, длиной ниже пояса, сделать прическу, "подобающую девице в этом возрасте".
      С белым ландышем в волосах, с сердцем, преисполненным страха, впервые в этот вечер вступила Лепосава в жизнь. И первым, кто подал ей руку, был господин Стоянович. Никогда не были так близко друг около друга начало и конец жизни двух сердец, как в это мгновение.
      Он, вырвавший из своих волос белые цветы, которыми украсила его природа, и она, украсившая свои волосы белыми весенними цветами.
      Господин Стоянович сразу же подошел к ней и оказал всяческое внимание. Он заметил ее в углу за толпой девушек, которые, как на выставке, выстроились в передних рядах. Это была скромная, тихая, испуганная девушка, и, подойдя к ней, он протянул руку, чтобы вести по жизненному пути, на который ей самой трудно было отважиться ступить.
      И она с радостью приняла эту руку, именно его руку, а не чью-либо другую. Господин Стоянович был известен и ей; это имя вспоминали в их доме: рассказы о Стояновиче живут и переходят из поколения в поколение. Однажды она даже слышала, что отец назвал это имя в какой-то ссоре с матерью. И вот теперь она с радостью оперлась на руку господина Стояновича и, сделав это, почувствовала, что страх прошел. Она хорошо знала, что сейчас по залу ветром промчится вопрос:
      - Кто эта девушка?
      Выходя из дома, она не надеялась на большее, чем познакомиться с каким-нибудь студентом, и уже упросила своего дядю танцевать с нею первую кадриль. А тут вдруг такое, о чем она не могла и грезить.
      Как она благодарна господину Стояновичу, как быстро она приобретет много знакомых, и дядя сейчас ей совершенно не нужен даже для второй кадрили, тем более для первой. Она танцует с господином Стояновичем.
      - Интересно знать, о чем он может разговаривать с такой девчушкой? спрашивает госпожа Павловичка соседку с веером из страусовых перьев.
      - У господина Стояновича никогда не оскудевают темы для разговоров с женщинами, - ответила госпожа с веером из страусовых перьев.
      - Да... с женщинами, - согласилась госпожа Павловичка, - с женщинами... с девушками наконец, но... не с ребенком...
      А ребенок между тем вел очень приятные разговоры с господином Стояновичем. Она спрашивала его о том, о другом, и он ей все объяснял, очень внимательно выбирая слова, с нежностью предвосхищая каждый ее вопрос, с такой же нежностью, с какой подносят к губам первый весенний бутон.
      А когда первая кадриль закончилась, она уже настолько доверяла, так свободно себя чувствовала и так искренне к нему относилась, что посмела обратиться с такой просьбой, на которую не решилась бы ни одна из девушек даже постарше ее.
      - Не оставляйте меня. Я так счастлива, что именно вы мой первый кавалер в танцах. Не сердитесь, но я была бы очень довольна, если бы вы пригласили меня на вторую кадриль, и на лансье, и на вальс.
      - Я ваш на весь вечер, - ответил он нежно.
      Родители увели домой Лепосаву в два часа ночи.
      - На первый раз достаточно, - заявил отец.
      - И меня в сон клонит, - сказала мать. Она следовала правилу, по которому матери на вечерах никогда не дремлют, пока у них не подрастет дочь, а как только первый раз привезут ее на бал, тогда и дремлют в свое удовольствие.
      Лепосава, довольная балом, легла в постель и закрылась с головой одеялом, чтобы подольше полюбоваться сном наяву. Ей представлялся уже следующий вечер, на котором она обойдется без господина Стояновича: он, такой взрослый человек, не станет все время ею заниматься и, конечно, будет в своей компании. Но благодаря его услуге ее теперь все знают, все интересовались ею и на следующем вечере будут приглашать ее на каждый танец. Она уже приметила одного молодого подпоручика, только что окончившего академию, который все время смотрел на нее. Она хорошо видела, что его взгляд красноречиво говорил:
      "На следующем балу я не отойду от вас".
      А господин Стоянович? И он ушел с вечера сразу же, как только родители увели Лепосаву. Он думал побыть еще, но его ничего больше не занимало, даже стало скучно. Он поднялся, пошел домой, лег в постель и попробовал заснуть, но не смог. Снова поднялся, выдвинул ящик стола и взял то самое письмо, которое несколько лет назад получил от влюбленной в него девушки. Снова прочел его, прочел второй раз, осторожно, свернул и положил в ящик.
      - Только в эти годы любят искренне! - прошептал он и погасил лампу.
      III
      Разумеется, в доме Лепосавы снова шла борьба. Отец согласился на то, чтобы Лепосава побывала на одном балу, и все. Мать между тем поддерживала желание Лепосавы побывать хотя бы еще на одном вечере. Вот скоро будет вечер женского клуба, а это такие хорошие вечера, и говорят, что на них многие ходят. Лепосава представляла уже себе этот второй вечер и того подпоручика.
      Наконец ей сшили новое платье, розовое, так как в первый раз на ней было белое. И в волосы вплели другие цветы, в тон платью, и в зал она вошла свободнее, чем в первый раз, и даже не попросила дядю, чтобы он был под рукой, если вдруг случайно ее никто не пригласит.
      И, можете себе представить, насколько она была удивлена, когда к ней снова подошел господин Стоянович. На этот раз она его ни о чем не просила, он сам поспешил заявить:
      - Я ваш на целый вечер.
      И он был с нею, как и в первый вечер, только теперь разговор между ними шел значительно живее.
      - Прежде всего вы должны сказать мне, что вы видели во сне после первого вечера? - начал он.
      - Я? Мне снился... второй вечер. Я представляла себе, как будет выглядеть нынешний вечер.
      И так разговор шел, шел и шел. Она рассказывала ему о себе, о своих подругах, о своих желаниях и надеждах, обо всем, что ее занимало.
      А он ей?.. Он попросил о встрече. Он бы хотел с ней встретиться наедине.
      - А зачем? - наивно спросила девушка.
      - Я бы хотел откровенно кое-что сказать вам.
      - Так скажите сейчас, прямо здесь и скажите...
      - Нет... я хотел обстоятельно, очень обстоятельно поговорить.
      Она не знала, можно ли пообещать, не была уверена, правильно ли поступит. Между тем в этой просьбе она не видела ничего страшного и опасного; и ей даже не приходило на ум того, что, конечно, пришло бы каждой другой девушке чуть постарше.
      Когда он несколько раз повторил свою просьбу, она согласилась. А почему бы не согласиться? Тем более что ей было очень интересно узнать, о чем он с ней хочет поговорить; наверное, это будут какие-нибудь советы: он как старший хочет, очевидно, посоветовать, как ей держать себя на балах.
      Она согласилась на встречу, но не смела встречаться вне дома. Пусть он приходит к ним.
      - Да, но я хотел бы говорить только с вами, и непременно наедине.
      - Я... я не знаю... Но это можно устроить.
      - Как?
      - А вот. Завтра отец и мать около десяти часов должны идти на панихиду. Я буду дома одна. Вы могли бы прийти к нам с визитом.
      - Благодарю вас. Я так и сделаю.
      IV
      После вечера господин Стоянович еще два часа провел дома на ногах. Он расхаживал взад и вперед по хорошо протопленной комнате, мысленно вспоминая всю свою жизнь, пустую и бесцельную. "Воспоминания, одни воспоминания. Разве может быть более пустой жизнь, чем жизнь, состоящая из одних воспоминаний? Человек может жить воспоминаниями, если они близки, если он с ними, так сказать, встречается. Но чем дальше в прошлое уходят они, тем ощутимее становится окружающая пустота. Вот госпожа Янковичка... Зачем мне это воспоминание? Я знал ее молодой и красивой, с гибким станом, легкую как серна. Помню с голубыми цветами в волосах, с гордым взглядом. А сейчас... она окружена четырьмя детьми, утомлена жизнью, каждый день на базаре покупает для дома баклажаны и огурцы, ее лоб избороздили морщины. Какая польза мне от этого воспоминания? И почему ни с одной из них я не связал свою судьбу, не связал на всю жизнь?.."
      После этих мрачных мыслей он сел, затем встал, продолжая размышления: "Пойду и скажу ей откровенно: милая, я тебя люблю. Наверное, и она меня любит, я пробудил в ней любовь. Это будет ее первая любовь, которая не превратится потом в воспоминания".
      И наутро, около десяти часов, господин Стоянович, светский лев, герой многочисленных любовных историй, повелитель стольких женских сердец, направился к дому Лепосавы с точно таким же чувством страха в сердце, с каким она отправлялась на свой первый бал. "Скажу ей прямо и смело: я люблю тебя".
      С этими словами он переступил порог своей комнаты, с этими мыслями он постучал в ее дверь.
      А когда отозвался ее детский, звонкий голосок, он вспыхнул, будто в душе его зажглось пламя.
      Он медленно вошел в комнату, а она радостно пошла навстречу, взяла его руку и сердечно поцеловала.
      Господин Стоянович побледнел.
      - Что вы сделали? - прошептал он.
      - А что? - спросила она.
      - Почему вы поцеловали мою руку?
      - Как почему? Я не хотела быть неучтивой по отношению к пожилому человеку.
      Он тяжело вздохнул, в груди его будто что-то перевернулось, и на глазах показались слезы.
      - Что с вами? Вы плачете? - наивно спросила его девушка.
      - Только что я схоронил свою молодость.
      - Сейчас?
      - Да. Извините меня, я не могу остаться. Я... я должен немедленно идти домой.
      - Почему, что случилось? А разве вы ничего не хотите сказать мне? Вы же хотели о чем-то обстоятельно поговорить со мной...
      - Нет, мне нечего больше сказать... нечего.
      И он тотчас направился домой, оставив удивленную девушку.
      Возвратившись домой, он горько заплакал. Наверное, первый раз в жизни. "Итак, все прошло. Прошла молодость. А я и не заметил, я и не заметил! Я думал, что все еще молод".
      Потом он открыл стол и стал швырять в печь подряд связки писем. Письма, цветы, фотографии - все это огонь пожирал точно так же, как он сам когда-то пожирал взглядом свои жертвы.
      И только одно письмо, письмо той девушки, письмо, которое ввело его в заблуждение, он прочел еще раз, прежде чем бросить в огонь.
      С тех пор ящики его стола пусты. Он не ходит на вечера, не выдергивает седых волос, и они теперь инеем осыпали его голову.
      И больше о нем уже не говорят на вечерах, на танцах и на приемах.
      Барвинок перестал быть зеленым. Вечной молодости нет.
      DIVINA COMMEDIA 1
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Трижды ударил колокол, потом зазвонили сразу все четыре, и бабы зашептались:
      - Мужчина. Прости господи его душу!
      Этим мужчиной был я.
      1 Божественная комедия (итал.).
      Умер я сегодня утром, около семи часов. А уже в половине восьмого вокруг меня собралось пять или шесть соседских старух, и у каждой в костлявой руке был пучок базилика.
      Торговец Петрович, мой долголетний кредитор, был первым мужчиной, пришедшим выразить свое соболезнование. Но, убедившись в том, что было бы гораздо лучше, если бы он выразил соболезнование самому себе, он богобоязненно покашлял и заспешил в канцелярию навести справки о моем жалованье.
      К девяти часам явился столяр Мата. Я заметил, как он усмехается, довольный тем, что пришло наконец время строить и для меня жилище. Мы с Матой были в ссоре из-за жен, но что поделаешь, если кроме него во всем городе нет другого столяра. Я хорошо видел, как он укорачивает мерку, чтобы и в могиле мне было тесно. Бабы говорят ему:
      - Прибавь, мастер! Тесно будет!
      А он:
      - Если гости не буянят, дом им тесен не бывает!
      Потом принесли длинный стол и положили меня на него. У стола одна ножка была немного короче, так они не нашли ничего другого подложить под нее, как колоду моих карт. Когда проносили карты, видно было, что сверху лежал трефовый король. И как только я заметил его, сразу же вспомнил бакалейщика Яничия, таможенника Стеву и других добрых приятелей, которые потеряли в моем лице не только хорошего друга и товарища, но и партнера.
      Около десяти часов на цыпочках вошел наш новый господин начальник. Он сказал моей жене несколько прочувствованных слов о том, какой большой утратой для нее является моя смерть, как искренне сожалеет он обо мне таком хорошем чиновнике и т. д. Затем он долго рассказывал что-то о пособии, причитающемся жене после моей смерти: дескать, начальство сейчас в замешательстве, так как казначей, старый и рассеянный человек, составил акт, будто я умер еще три года назад и уже тогда было выдано пособие на мои похороны. Но, сказал господин начальник, он постарается все это дело как можно скорее уладить, поскольку в действительности я умер не три года назад, а только сегодня. И утешал ее, говоря, что она ни о чем не должна беспокоиться. Сказал, что специально распустил канцелярию и дал указание всем чиновникам присутствовать на моих похоронах. А четырем практикантам приказал все время быть здесь, возле меня.
      Мне хорошо знакома эта четверка. Знаю я, с каким удовольствием услышали они весть о моей смерти. В предвкушении поминок они поглаживают свои животы и радуются так искренне, будто бы я только ради них и умер.
      Господин начальник сообщил моей жене и о том, что он разрешил одному практиканту произнести речь на моей могиле. Известен мне этот оратор. Не скажи о нем начальник, я бы и так знал, что практикант обязательно будет выступать с речью. Это Стева Ёксич. Нашему старому начальнику в День Славы 1 он сочинил стихи. Хорошо помню эти стихи: мы их тогда все заучили наизусть.
      1 Слава - семейный праздник у сербов в честь святого - покровителя рода.
      Дай бог, чтобы мудро ты управлял,
      И бед никаких и несчастий не знал.
      О, надежда всей Сербии,
      Господин начальник, наш праведный защитник!
      Будь здесь теперь старый начальник, не пришлось бы Стеве Ёксичу произносить речи! Помню, три года назад умер Ачим Пивлякович. Вот уж был почтенный человек и примерный чиновник. Многое можно было бы о нем сказать, но старый начальник не разрешил даже слова промолвить. Моим чиновникам, говорит, не пристало драть глотку на кладбище!
      Э, совсем другой человек был наш старый начальник. Как сейчас вижу его. Только появится он в канцелярии, всем ясно, что пришел начальник: первого встретившегося ему служащего изругает последними словами, а потом кроет всех по порядку. И так до полудня. Заслушаешься! Сразу почувствуешь, что это начальник. А этот, новый, и ходит-то все на цыпочках, мухи не обидит: с каждым старается обойтись по-хорошему, как будто все мы братья. Вот даже разрешил надгробную речь сказать и жену утешает. Что я ему родственник, что ли?
      После господина начальника приходили еще какие-то люди, и много было сказано разных слов. Все были необычайно потрясены случившимся и говорили обо мне только хорошее. Потом они обедали в соседней комнате, а от меня в это время какой-то мальчуган отгонял мух пучком базилика. И за обедом обо мне было сказано много хороших слов.
      После полудня зазвонили колокола. Комнату, в которой я лежал, окурили ладаном. Запели попы, кто в лес, кто по дрова. Потом вдруг все почему-то засуетились, зашушукались. Если я правильно понял, искали лимон, чтобы дать понюхать моей жене, но не нашли.
      Окропили меня красным вином, поставили полный графинчик у моего изголовья, и гроб плотно закрыли. Четыре специально назначенные практиканта подхватили гроб на плечи, и мы пошли.
      Шли долго. Где-то отдыхали. Очевидно, в церкви, потому что я слышал, как пели попы, а пономарь дрожащим голосом вымогал у моей жены деньги. Потом снова шли. Наконец опустили меня на землю. Топтались, топтались около гроба - кто знает, что это было.