Только вдруг слышу где-то над моей головой раздался голос Стевана Ёксича. И чего только этот человек не наговорил! Сколько добрых слов я услыхал о себе - всего просто не упомнишь. Оказывается, я был человеком благородным, добросердечным, честным, уважаемым, скромным, способным, порядочным, добрым, душевным, искренним, общительным, трудолюбивым, великодушным, остроумным, щедрым, мудрым, человеколюбивым, осмотрительным, сдержанным и бог знает еще каким. Слушая все это, я и сам начал подумывать о том, каким действительно печальным событием и огромной утратой является смерть такого человека, как я!
      Между прочим оратор особенно долго говорил о том, что во мне был дух предприимчивости, что я был самым ревностным членом комитета по сбору пожертвований на памятник покойному Ачиму Пивляковичу. А уж если говорить честно (мертвому человеку это, во всяком случае, прощается), то за деньги, собранные на памятник, и мне, конечно, довелось попить винца, но ведь этот наглец, который сейчас лжет над моей головой, просто пропил весь памятник дорогого покойника Ачима. Я не знаю, зачем он сейчас снова ворошит это дело и заставляет меня, мертвого, ругаться. Ну хорошо. Я был членом этого комитета, но разве я единственный человек в Сербии, который состоит в каком-либо комитете по установлению памятников? И разве это единственный памятник в Сербии, который проели и пропили члены комитета? Я убежден, что он, этот самый Стева Ёксич, как только возвратится с моих похорон, сразу же предложит создать комитет для сбора добровольных пожертвований мне на памятник.
      Долго еще говорил он над моей головой. Очень долго! А когда закончил, я вдруг почувствовал, что меня подняли и снова опустили. А затем услышал, как застучали комья земли по моему гробу: бум... бум... бум... Меня закопали... И все замерло... Покой, тишина и могильный мрак!
      Но что это опять! Слышу какой-то шум и возню около могилы. Как будто меня откапывают. Начали уже поднимать крышку гроба.
      Что же это, господи? Не пришел ли кто-нибудь из моих родственников, чтобы еще раз увидеть меня и поцеловать?.. Нет. Это могильщики забыли проститься со мной. Поцеловали меня в лоб, сняли с пальца кольцо, выпили вино из графинчика, что стоял в изголовье, перекрестились и пожелали, чтобы земля мне была пухом!
      Прежде чем снова закопать меня, они внимательно рассмотрели кольцо и, убедившись, что оно действительно золотое, еще раз богобоязненно перекрестились и прошептали:
      - Пусть земля тебе будет пухом!
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Святой архангел Михаил извлек из меня душу и весьма учтиво предложил ей сесть в двуколку.
      Конь, запряженный в двуколку, был таким тощим, что я уж просто отчаивался, подумывая о том, сколько мучений придется перенести нам на пути до неба. У него, правда, были крылья, но они больше походили на тряпки, развешанные для просушки.
      Все-таки мы двинулись, и после обычного обмена любезностями архангел предложил мне сигарету. Меня необычайно поразило, что табак в ней был наш, земной. Заметив мое удивление, архангел доверительно склонился к моему уху и сказал:
      - Я, знаете, частенько бываю на земле и... закупаю. Наш наверху, монопольный, никуда не годится.
      - Монопольный?! - ужаснулся я. - Разве и у вас на небе есть монополия?
      - Конечно, есть, - печально ответил архангел. - Раньше ее не было, но явилась на небо душа какого-то бывшего министра финансов. Разумеется, ее отправили в пекло. Так эта душа, чтобы вывернуться оттуда, из пекла, представила святому Петру проект закона о введении монополии на табак.
      - Ах, вот как? - воскликнул я.
      Новость эта меня так огорчила, что я уже почти решил возвратиться к себе домой. Однако архангел разъяснил мне, что это невозможно.
      Мы продолжили свой путь, и, чтобы скоротать время, я упросил архангела рассказать мне хотя бы в самых общих чертах что-нибудь о небе и о положении на нем. Архангел Михаил оказался очень словоохотливым. Он поведал мне о многом. Рассказал он и о том, что там, на небесах, есть вполне приличное общество. Объединены в специальном клубе и охотно бывают вместе апостол Онисим, мученик Памфил, Григорий Двоеслов, Алексей - человек божий, мученик Терентий, многострадальный Иоанн, мученики Акакий, Евлампий, Гурий и Фалалей, чудотворец Тихон и преподобный Потапий. Архангел рекомендовал мне с ними познакомиться.
      - Да, - усомнился я, - но ведь я не чудотворец, не мученик, не преподобный, и даже не двоеслов. Примут ли они меня в свою компанию?
      - Ну, тогда, может быть, вам пришлось много страдать?
      - О да! - воскликнул я, вспоминая о том, как там, внизу, на земле, меня четыре раза выгоняли со службы.
      Рассказывал святой Михаил и о небесных женщинах, особенно выделил мучениц Пелагею, Гликерию, Акилину, Февронию и попутно неодобрительно отозвался о мученице Татьяне и преподобном Герасиме. В связи с этим разговорились мы и о моей жене. Наша беседа дала мне удобный повод укорить архангела за то, что он у меня, такого молодого, взял душу. Уж если ему не жалко меня, так пожалел бы хоть молодость моей жены. Вспомнив о молодости моей жены, завели разговор вообще о вдовицах. И на земле я о них всегда охотно разговаривал. Воспользовавшись случаем, я рассказал архангелу Михаилу известную историю о Юце-капитанше, которая, похоронив мужа, днем ходила в трауре, а по ночам спала, разумеется, в белых ночных рубашках. Она тогда жаловалась дьякону Илье: "Боже мой! Как смешно все устроено! Днем хожу в трауре, а ночью сплю в белом, как будто жалею мужа только днем. А я охотнее бы спала в трауре!" Архангел Михаил от души посмеялся над моим рассказом, похлопал по плечу и сказал:
      - Как только приедем на небо, расскажи об этом Григорию Двоеслову.
      Так, разговаривая обо всем понемногу, въехали мы наконец в густые облака. Значит, мы уже приближались к небу. Точно так же во время путешествия на земле, подъезжая к какому-нибудь нашему уездному городу, попадаешь в густую грязь. Конь, запряженный в двуколку, затрусил чуть-чуть побыстрее, почувствовав, что мы уже близко от дома. Еще немножко, и показались большие ворота, украшенные так, будто заказывали их в самой лучшей кондитерской. На воротах было написано большими красными буквами: "Entree" 1. Архангел Михаил разъяснил мне, что когда-то эта надпись была сделана на еврейском языке, потом ее сменила надпись на греческом, на латинском, а сейчас - с начала этого века - на французском. Святой доверительно высказал свое мнение, что, судя по всему, скоро эта надпись будет написана по-русски.
      - Что поделаешь, - сказал он, - времена меняются.
      - Да, а вместе с ними и вывески, - ответил я в тон ему, чтобы закончить известное латинское речение 2.
      Мы въехали в ворота. Архангел остановил коня: бедняга изрядно запыхался. Я осторожно сошел с двуколки; какие-то сухие длинные руки схватили меня и втащили в небольшую комнату. Архангел объяснил мне, что это чудотворец Тихон, который исполняет обязанности таможенника у небесных врат.
      Это меня, между прочим, нисколько не удивило, так как и у нас на земле таможенники обычно чудотворцы.
      Чудотворец привлек мою душу к себе и обнюхал ее. В ответ на мои недоуменные, вопросительные взгляды, архангел, смеясь, объяснил:
      - Это он проверяет, не читал ли ты Пелагича 3 или каких-нибудь других божьих оппозиционеров.
      1 Вход (франц.).
      2 Omnia mutantur, nos et mutamur in illis - всё изменяют года, и мы изменяемся с ними (лат.).
      3 Пелагич Baca (1838-1899) - революционный демократ и социалист, проповедовал атеистические идеи. Умер на каторге.
      - Нет, - заявил я, - не читал.
      - Тогда входи! - разрешил чудотворец Тихон. И душе стало легче, словно свалилась с нее какая-то тяжесть.
      Такое чувство испытывают у нас на земле, когда возвращаются из Земуна и удачно проходят через белградскую таможню.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Приемная святого Петра ничем не отличается от любой приемной на земле. По разнообразию лиц, сидящих там, она напоминает приемную министра внутренних дел, причем как раз в тот день, когда пало старое и пришло новое правительство.
      Я вошел, осмотрелся, и мне вдруг показалось, прости меня, господи, что я пришел просить не доступа в рай, а повышения по службе. Мешанина в этой приемной была тем более занимательной, что здесь находились представители всех вер и народностей, только говорили они на одном языке. На небе говорят по-французски, хотя англичане и стараются всеми силами, чтобы их язык, раз уж он не стал мировым, стал хотя бы небесным.
      И кого только нет в приемной!
      Вот какая-то старая генеральша, пропахшая ладаном и базиликом, но в молодости от нее, конечно, веяло всеми духами мира и ароматом шампанского. Она принесла с собой письменное подтверждение архиепископа о том, что регулярно посещала церковь, делала пожертвования, помогала бедным, но, разумеется, забыла дома справку мужа о том, что в молодости слишком ревностно выполняла заповедь о любви к ближнему.
      Сидит тут и ростовщик. Он все время что-то шепчет, и стоит ему сложить персты для крестного знамения, как один палец начинает дергаться, будто отсчитывает деньги. Так и не может никак перекреститься. Он и на небо пришел со счетом. Два епископа были должны ему некоторые суммы с двенадцатью процентами годовых, да умерли, не выплатив долга. Ростовщик согласен получить с них только долг, проценты же прощает, при условии, если они ему выхлопочут место в раю.
      Тут и поп, который кажется мне очень знакомым. Знаю даже, что у него хороший голос. Но я готов побиться об заклад, что познакомились мы не в церкви. Здесь же и госпожа С., артистка, которая думает, что имеет право быть в раю, потому что на сцене всегда играла роли набожных, добрых матерей и кормилиц. Разумеется, она тщательно скрывает, что и в жизни иногда играла эту роль. Тут же еще какие-то высокопоставленные лица, епископы, монахи, старые набожные женщины и молодые бабенки, которые, если бы им предоставилось право выбирать между адом и раем, охотнее бы возвратились на землю. Здесь тьма разных лиц - просто яблоку упасть негде. И все это толкается, гудит, теснится и напирает. Все с нетерпением ожидают, что будут приняты святым Петром и попадут в рай.
      Протиснулся я кое-как через все это общество и вышел в первый ряд, к дверям канцелярии святого Петра. На дверях большими буквами написано: "Св. Петр принимает по понедельникам, средам и пятницам с 10 до 12 часов по среднеевропейскому времени".
      - Сегодня вторник! И меня все равно не примут, - подумал я, - так надо использовать время, чтобы немножко лучше познакомиться и подружиться с парнем, стоящим у входа в канцелярию. Хоть это и душа, но она такая же безобразная и надутая, как и души служащих земного министерства". И действительно, пришлось трижды спросить его, и только после четвертого вопроса он смилостивился и сам спросил меня:
      - Что тебе надо у святого Петра?
      - Хочу попроситься в рай, - ответил я с земной учтивостью.
      - Не можем мы тебя пустить, - мрачно заявила противная холуйская душонка. - В рай пускают не всякого, кто захочет.
      - Если это так, то у меня есть и рекомендации. Пожалуйста. Помню я наизусть и речь, произнесенную над моей могилой. В ней обо мне сказано много хорошего...
      Парень щелкнул языком и махнул рукой, как будто хотел сказать: "Брось, это ничего не значит!" А когда я снова попросил у него совета, что мне делать, он показал на одну из канцелярских дверей и сказал:
      - Иди ты, братец мой, вон туда, в архив, и посмотри, есть ли ты в райских списках, а больше тебе ничто не поможет.
      Пошел я в канцелярию. Там встретил седоватого человека, то есть душу, с длинными расчесанными усами и красным носом. Как только я вошел, сразу почувствовал, что от этой души разит чересчур земным запахом, непохожим ни на запах ладана, ни на запах базилика. Не успел я и поздороваться, как он заорал:
      - Фамилия?
      Я назвал фамилию. Он поплевал на пальцы и принялся листать какую-то толстую книгу, шепча: "А, а, а... б, б, б..." и т. д. Когда же случалось ему переворачивать 2-3 листа вместе, он вслух поминал мать или отца, но таким нежным, небесным голосом, каким может ругаться только райская душа. Слушать его было одно удовольствие. Перелистав книгу, он поднял голову и решительно сказал:
      - В списках райских душ тебя нет. Посмотрим вторую книгу, не направили ли тебя в ад.
      - "Только этого мне и не хватало!" - подумал я.
      Он снова принялся плевать на пальцы и переворачивать листы, и снова зазвучала нежная, как пение херувима, ругань. Я чувствовал себя как на иголках и пристально смотрел на архивариуса, пока тот не закрыл книгу и не произнес равнодушно:
      - И здесь нет.
      У меня отлегло от сердца.
      - Но... что же теперь делать? - задумчиво спросила душа-архивариус.
      - Знаете что? - решил я предложить. - Посмотрите еще раз первую книгу.
      - Незачем, - ответила душа, - я все просмотрел очень внимательно. Нет тебя нигде.
      - Скажите, пожалуйста, - осмелился я вмешаться еще раз, - а где вы брали сведения для этих списков?
      - Для Сербии мы брали из окружных гарнизонов, налоговых списков и метрических записей.
      - Что вы говорите! - хлопнул я себя по лбу. - Тогда нет ничего удивительного в том, что меня нет в списках.
      - Как так?
      - Я принадлежу к числу тех счастливых граждан моего отечества, у которых во время войны сгорели метрические записи, у которых дядя староста, и поэтому они не внесены в списки окружных гарнизонов. Не могут они попасть и в налоговые списки из-за частых перемещений. Я и до сих пор не уплатил налоги.
      - Хм! - произнесла душа-архивариус и глубоко задумалась.
      - И что же теперь будет со мной? Может быть, мне вернуться на землю?
      - Это невозможно. Будем считать тебя сверхкомплектным.
      - Сверхкомплектным? - спросил я. - Хорошо, но куда же я пойду сверх комплекта, в рай или в ад?
      - Этого я не знаю. Придется тебе пойти к самому святому Петру, а он уж определит - куда.
      Вышел я из архива. В среду, то есть в приемный день, кое-как протиснулся вперед, и наконец меня принял святой Петр.
      Как я упросил святого Петра направить меня в рай, не буду рассказывать. Пусть это останется тайной, Хотя и "клялась земля раю, что все тайны знает". Главное то, что святой Петр принял меня в рай.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      И вот я в раю. Здесь уж не достанет меня ни господин окружной начальник, ни казначей, ни Мита-столяр.
      Стоит ли вам говорить, что в раю я сразу же почувствовал себя как дома. У нас внизу, в Сербии, государственные служащие уже привыкли к дармоедству. То же самое и здесь. Похоже было, прости меня, господи, что меня будто бы переместили по службе в какой-то очень хороший округ, так как, ей-богу, у нас, внизу, есть округа с молочными реками и кисельными берегами, только не каждый умеет пользоваться этим.
      Сначала я со всеми, с кем встречался, заводил знакомство. И, разумеется, не нашел в раю очень многих, о которых мы внизу, на земле, думали, что они, несомненно, пребывают в раю. Позднее я уже избрал для себя круг друзей, с которыми и проводил большую часть времени. Это был Алексей человек божий, мученики Фалалей и Гурий и апостол Онисим. Из женщин я ближе всего был знаком с мученицей Февронией.
      Все для меня было ново и интересно, и время проходило в приятных развлечениях. Встретимся, бывало, я, Алексей человек божий и мученик Гурий, прогуливаемся взад-вперед, судачим понемногу о небе и апостолах. Мученик Гурий был особенно ехидным. Алексей, напротив, был очень тихим и скромным. Так, например, мученик Гурий всегда злился из-за того, что женщин тоже причисляют к лику мучеников.
      - Женщины не могут быть мученицами, они могут быть только мучительницами, - говорит Гурий, как будто сам был женат. Обернется ко мне и спросит: - А ты как думаешь?
      - Что касается меня, - отвечаю я, а сам думаю о своей жене, - я думаю, что женщины могут быть мученицами, а могут быть и мучительницами. Это зависит от того, красивые они или нет.
      Тихий и скромный Алексей лишь философски-значительно улыбается этим словам.
      Как я уже говорил, сначала все шло хорошо и приятно, и мы с удовольствием развлекались. Но прошло некоторое время, и мне стало скучно. Чтобы скоротать время, я начал понемножку сплетничать, а когда и это надоело, пришла мне на память забава, которой мы, полицейские чиновники в Сербии, охотнее всего развлекались.
      Чтобы я мог таким образом провести время, мне нужны были сторонники, поэтому я и обратился прежде всего к многострадальному Иоанну. Гуляем мы однажды вечером у реки, в которой течет сливовица и на берегах растут дивные огурчики. Когда бы я сюда ни приходил, я приносил в кулаке немного соли и всегда отлично проводил время. Итак, гуляем мы как-то раз с многострадальным Иоанном, разговариваем о том, о сем, а я ему возьми и скажи:
      - Никак не пойму, почему мы должны терпеть, чтобы председателем райской святой общины все время был святой Петр. Мне кажется, что преподобный Потапий был бы лучше на этом месте.
      Многострадальный сначала удивленно посмотрел на меня, а потом начал мотать головой.
      - Разве не так? - продолжал я. - Я говорю это беспристрастно. Мне преподобный Потапий не шурин, да и не дядя. Спроси его сам, он подтвердит, что мы не родственники.
      - Да, я знаю это.
      - Ну вот. Так почему бы нам не посмотреть хоть разок, как другой будет управлять раем. Я уважаю святого Петра, как святого, но все-таки надо бы посмотреть, как бы стал управлять другой.
      - Да, - сказал Многострадальный после долгого размышления, - это неплохая мысль.
      Каждый день мы продолжали наш разговор и потихоньку-полегоньку втянули в наш круг и других обитателей рая. Посвятили мы в это дело прежде всего апостола Онисима, потом и других. Когда же про нашу затею узнали многие, нам отступать было некуда, и мы начали действовать энергичнее.
      Эх, видели бы вы только Алексея человека божьего! Каким он оказался хорошим агитатором. Как он разошелся! А мученик Евлампий! А мученица Феврония! Она тоже присоединилась к нам и досаждала нашим противникам не столько агитацией, сколько сплетнями.
      В противной стороне - чудотворец Тихон и Григорий Двоеслов. Впрочем, чудотворец Тихон как чиновник не особенно выделялся: он работал только по указке сверху. Зато Григорий Двоеслов досаждал нам больше всех. Все извращал и заводил интриги. Мне скажет одно, апостолу Онисиму - другое, третьему третье. Наверное поэтому его и зовут Двоесловом.
      Когда мы увидели, что наша идея уже созрела настолько, что предприятие должно получить иные формы, мы собрались и решили издавать газету. Назвали ее "Райские ведомости". Редактором избрали одного из мучеников - Акакия, учитывая, что и на земле редакторы обычно мученики. Мать моя, как мы разукрасили номер! Передовую статью написал я сам под заголовком: "Кого только среди нас нет". А дальше шли райские известия, смесь, анекдоты и ответы редакции. Ах, это было бы полезно почитать. Можете себе представить, каким был этот первый номер, если полиция его сразу же запретила и в тот же день вышел закон о свободе печати. Закон содержал всего две статьи.
      Ст. первая: "Печать в раю является полностью свободной".
      Ст. вторая: "Никто в раю не имеет права издавать газет".
      Когда нам таким образом подрезали крылья, мы организовали и пустили в действие ту силу, которую многие на земле не умеют использовать, а именно мы вместо газет использовали женщин, то есть всех райских мучениц. И многие вопросы, которые в газетах были бы, очевидно, высказаны осторожнее, в подобной форме ставились и обсуждались очень остро.
      Так энергично мы продолжили свою деятельность.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      В конце концов началась такая небесная сутолока и путаница, которая может происходить только в высших сферах. Мы так раздули это дело, что власти вынуждены были созвать собрание.
      Пришел назначенный день, и тут вам, смертным, было бы на что посмотреть!
      Армии, целые армии здесь столкнулись. К нам присоединились сорок младенцев, потом дружина в семьдесят апостолов и сверх того семь отроков эфесских. Потом мученик Парамон и его 370 мучеников. Имея столько сторонников, мы полагали, что у нас большинство. Но чудотворец Тихон спокойно взял святцы и начал вызывать всех святых по месяцам и дням, угрожая каждому, что "в интересах государственной службы будет исключен из святцев всякий, кто не будет голосовать за правительство". Сначала нас это не так испугало. Но когда дошло до 28 декабря, а это день 20 тысяч никомидийских мучеников, о которых мы и забыли, а потом 29 декабря, день 14 тысяч мучеников - невинных детей...
      Э-э, это было слишком!
      Увидели мы, что большинство на их стороне и что нам уже ничто не может помочь, и решили тогда начать скандал и беспорядки в надежде, что нам удастся сорвать собрание. Встаю, значит, я и объясняю, что 14 тысяч мучеников (те, от 29 декабря) не имеют права присутствовать на собрании, так как все они невинные дети, то есть несовершеннолетние.
      Вы можете себе представить, какого жара я поддал. Началась такая давка и толкотня, что не приведи господи. Поднялся крик, шум и стоны, и уже дошло до того, что души начали хватать друг друга за горло, и бог знает, что бы произошло дальше, если бы не случилось нечто, чего никто не ожидал.
      По небу разлилось какое-то необычайное сияние. Затрубили трубы архангелов, херувимы умильно запели "Осанна", а сверху, из сияния послышался святой глас, которому ничто не может противостоять, глас, которому все покоряется.
      - Дети! Дети мои! Неужели и на небе вам тесно?
      Мы опустили головы от страха и уставились в землю (то есть не в землю мы не могли смотреть на нее, - а перед собой). И никто ничего не мог ответить.
      - Смиритесь, - снова загремел святой глас, которому ничто не может противостоять.
      Мы молчим, как немые, и не двигаемся. И снова раздался глас.
      - Нет ли среди вас кого-либо из Сербии?
      Все показали пальцами на меня.
      - Кем он там был?
      - Писарем в полиции, - ответил я, дрожа.
      - Выбросьте его из рая, чтобы вы могли спокойно жить, как приличествует райским душам на небесах.
      Не могу подробно описать, кто именно схватил меня за плечи, кто распахнул райские врата, кто опустил мне на спину два увесистых кулака, которым совсем не место в раю.
      Знаю только, что райские души после этого помирились и расцеловались друг с другом, а я, выброшенный из рая в интересах райского мира, лечу до сих пор в небесном пространстве. Куда лечу, не знаю.
      И что мне на этом пути не нравится, так это то, что я никак не могу сосчитать, сколько я уже километров пролетел, чтобы потом можно было предъявить счет за прогонные.
      РАССКАЗЫ КАПРАЛА О СЕРБСКО-БОЛГАРСКОЙ ВОЙНЕ 1885 ГОДА
      Дорогие родители, это мои воспоминания
      о событиях, стоивших вам стольких
      слез. Вам и посвящаются эти строки.
      Бранислав
      Белград, 1885
      МОБИЛИЗАЦИЯ
      Стояла первая половина сентября. Было тепло, и лишь иногда, по утрам, дул резкий и холодный ветер, напоминая о приближающейся осени.
      Однажды белградские газеты крупными буквами напечатали тревожные телеграммы. Сначала они вызвали тихие, осторожные толки, перешептывания, но общее беспокойство постепенно росло, поползли всевозможные слухи, и наконец дело дошло до громких разговоров.
      Перед трактирами, возле столиков, словно мухи у капли меда, толпятся люди. Свободных мест нет. Здесь читают и обсуждают телеграммы. А телеграммы день ото дня печатаются все более и более крупными буквами.
      Как раз в это время проходили учения очередного года резервистов. Стали поговаривать, что после двадцатидневного сбора домой никого не отпустят.
      Прошло в неизвестности еще несколько дней, и вот, на седьмой день стало ясно, что с нами будет. В то утро на стенах запестрели большие объявления, а на них - черным по белому: мобилизуется очередной призывной возраст и все военнообязанные. Здесь же перечислялось, сколько каждый должен взять с собой сала, портянок, какую обувь и т. п. Одним словом, стало ясно, что призывник, кроме всякого снаряжения, должен захватить с собой еще и голову, но не было никаких гарантий, что ему удастся вернуться с нею домой. Все это было написано в печальном, трогательном стиле наших окружных команд.
      Вот тут-то и началась настоящая суматоха. С утра до вечера у плакатов толпились люди, читали, переговаривались.
      Возле каждого трактирного столика собиралась своя группа, и всюду высказывались различные мнения. Вот стоит у мраморного столика студент. Вокруг него толпятся мелкие торговцы, бакалейщики и другой бедный люд, собирающий здесь крохи политических новостей. Студент медленно, с расстановкой, читает будапештскую газету, чертит карандашом на столике берлинскую и сан-стефанскую границы 1 разъясняет слова "офанзива" и "дефанзива" 2. За другим столиком - седой господин, чиновник из министерства, около него учителя, канцеляристы, торговцы. А он им толкует международный статут Румелии и сообщает последние новости о временном пловдивском правительстве и об угрозе сербским интересам со стороны соперницы, ставшей более сильной благодаря Румелии. А там, за третьим столиком, - портной Фердинанд с классическим лицом, поднятым правым плечом и прищуренными глазами. Здесь же мясник Марко в забрызганном кровью фартуке, с ласковыми добродушными глазами; а вот практикант Люба из консистории, у него робкие монашеские жесты и блудливые мирские глаза. Около них толпится множество знакомых и незнакомых. Все говорят в один голос, все стучат кулаками по столику, и все уверены, что в конце концов русские будут в Царьграде.
      1 Имеются в виду границы Сербии и Болгарии, определенные договором, заключенным в Сан-Стефано, предместье Константинополя, в результате победоносного окончания русско-турецкой войны 1878 года. Однако договор, подписанный Россией и Турцией в Сан-Стефано, вызвал недовольство европейских государств, потребовавших его пересмотра. С этой целью в том же году в Берлине был созван конгресс. В соответствии с Берлинским трактатом Болгария была разделена на две части, одна из которых, названная Восточной Румелией, с центром в городе Пловдиве, отдавалась под власть Турции, Сербия и Черногория получили некоторые приращения своей территории.
      2 Офанзива - наступление, дефанзива - оборона.
      Так было в трактирах. А на улице то и дело попадались группы из двух, трех, четырех человек. Одни озабоченно шептались, другие громко разговаривали, третьи спорили, четвертые шутили. Были и такие шутки, которые, переходя из уст в уста, облетали весь город. Так, например, говорили, что какого-то учителя назначили трубачом, а почтальона барабанщиком. Кругом музыка. Воинственные песни гремели во всех кабаках и трактирах. Тут же собирались сторонники войны и те, которые не очень-то ей радовались и изо всех сил доказывали, что они не подлежат мобилизации. Здесь были и слишком широко понимавшие обращение правительства и совсем не понимавшие его, несмотря на все разъяснения.
      Кругом одно и то же. По пути домой видишь, как женщины у ворот или прямо через дорогу переругиваются из-за мужей, дети из-за отцов, отцы из-за детей, А малыши, бессознательно предвещая беду, уже нацепили вместо сабель палочки, трубят марши, ходят строем и играют в войну.
      Возвращаясь домой, я встретил господина Якова, пенсионера. Шляпа у него сбилась на затылок, высокий лоб покрылся потом. Он увлеченно размахивал руками, доказывая что-то самому себе. Господин Яков спешил домой, чтобы сообщить жене новости о мобилизации. У них нет ни родных, ни близких, им некого снаряжать, некого провожать, не о ком плакать. И все-таки он озабочен, торопится домой, а заметив меня, машет тросточкой, чтобы я перешел к нему через дорогу.
      - Ты читал?
      - Да, - ответил я.
      Он вздохнул, большим голубым платком вытер со лба пот, потом снял запотевшие очки, протер их и продолжал:
      - И я прочитал. Разумеется, прочитал: ведь это меня касается больше, чем кого-либо другого. Вам, молодым, легко. А что?.. Ранец, сухари, сало, портянки, винтовку и - шагай себе с песней! Ни тебе из кармана, ни тебе в карман, а?! Разве не так? А я, милый человек? Я - и телеги и лошадей: целый обоз, братец мой. Обоз из двух повозок. Удивляюсь только, почему не из трех или, скажем, не из четырех? Все это хорошо. Сколько бы там ни было, но откуда я все это возьму, откуда, братец?.. (Здесь господин Яков стукнул тросточкой о землю, растерянно посмотрел на меня, перевел дух и продолжал.) Они и не спросят, можешь ли ты, есть ли у тебя, откуда ты это все возьмешь, а так прямо, с налета: "Господин Яков, снаряди обоз, обоз из двух лошадей!" (Эти слова он произнес не своим голосом, подражая, очевидно, кому-то из окружной команды.) И знаете, что всего хуже в этой стране? (Здесь он повысил голос и начал раздельно произносить слово за словом.) Хуже всего то, сударь, что и в верхах думают так же, как эти наши внизу! Я был у самого господина министра. Говорю ему: "Так и так, две лошади, господин министр. Одна еще куда ни шло, а то - две..." И знаете, сударь, что мне сказал господин министр? (Тут господин Яков заговорил таинственным голосом, ухватил меня за пальто и принялся засовывать палец в петлю.) Министр, казалось бы, ученый человек, генерал, у него самое большое звание в стране, а знаете, что он мне сказал: "Можете, можете! Вы, господин Яков, можете!.." (Эти слова господин Яков произнес измененным голосом. Потом продолжал уже своим, но громче.) И это мне министр говорит! А теперь я спрашиваю вас, может ли подобное произойти еще в какой-либо стране, а? Нет, ей богу, не может. В другой стране, где есть порядок, министр сказал бы: "Вы, господин Яков, не можете выставить двух лошадей? Ну хорошо, дайте одну". (Эту фразу он произнес так, словно говорил за министра другого государства, в котором "царствует порядок". А затем снова стал кричать.) Если так говорит министр, то что же нам остается делать?
      Последние слова господин Яков выкрикнул фальцетом и поперхнулся, а я, улучив момент, пока он кашлял, сказал "до свидания" и пошел домой. Но не успел я сделать и десяти шагов, как столкнулся с выглядывавшей из ворот госпожой Юцей; на ней была темно-зеленая шаль и красный с черными горошками фартук. Она жила за пять домов от нашего.
      - Вы не видели где-нибудь моего Перу?
      - Нет, сударыня.