У него не было никакой особой квалификации, впрочем, конкурс этого и не требовал. Одно лишь говорило против него: дамский портной из всех смертоносных орудий умел пользоваться только иголкой. А потому он мог быть уверен, что его не изберут, и это его вполне устраивало. Пайя и не думал быть избранным, ему хотелось только, чтобы о нем напечатали в газетах и об этом услышал Марко-мясник, чтобы об этом узнала его жена, в чьих глазах он вдруг приобрел бы авторитет. Не шутка быть человеком, у которого хватает характера стать палачом.
      "Ох, Пайя, неужели у тебя в самом деле хватит характера убивать людей?" - подумал он и представил себе, как вскрикнет Спасэния и тут же увидит, что Марко-мясник действительно создан без линии.
      Эта мысль так увлекла Пайю, что он немедленно пошел в писчебумажный магазин, купил лист бумаги и написал прошение, в котором особо подчеркнул род своих занятий - "дамский портной", - это бросится в глаза тем, кто станет решать его дело, и ему откажут. Он отнес письмо на почту и не без волнения отправил его заказным. Возвращаясь домой, он с некоторым страхом и тревогой спросил себя:
      - А вдруг меня все же изберут?
      Эта мысль - "а вдруг меня все же изберут?" - начала его страшно мучить и терзать, не давая ему покоя даже ночью. В первую ночь после отправки письма ему приснилась виселица, и стоял под нею в качестве осужденного Марко-мясник собственной персоной; но едва он собрался свернуть ему шею, как откуда-то налетела Спасэния и стала колоть его, палача, иглой, которой обшивают матрацы. На следующую ночь он снова видел Марко около виселицы, но на этот раз Марко ему сказал: "Тебе ли, тряпка, быть палачом; ступай в свою мастерскую юбки гладить!" Подобные сны он видел теперь каждую ночь.
      Три недели спустя из полицейского участка пришла повестка с тремя полосками. Он оцепенел от ужаса, ноги у него задрожали. Он никому не должен, никого не оскорбил, следовательно, никто не вправе на него жаловаться. Его не вызывают в качестве свидетеля, так как в повестке ясно написано: "для известного уведомления". А что, если это "известное уведомление" будет гласить: "Согласно вашей просьбе вы назначены палачом!" Ему не останется ничего другого, как вернуться в мастерскую отпустить подмастерье домой, закрыть дверь заведения и утюгом разбить себе голову.
      Когда ноги донесли его до участка и поставили перед писарем, он почувствовал себя человеком, которому сейчас огласят смертный приговор.
      Писарь взял дело и тут же громко расхохотался. Пайя пришел в отчаяние; он обвел блуждающим взглядом канцелярию и уставился на муху, которая в этот момент ставила точку на одном из документов.
      - Ты, газда Пайя, подал прошение на должность палача? - разворачивая документ и давясь от смеха, спросил писарь.
      В этот миг Пайя подумал было отказаться от своего прошения, солгать, сказать, что прошение подала жена без его ведома, но увидел перед писарем бумагу со своей подписью и смог только пролепетать:
      - Да!
      - Ага, вот видишь, прошение вернулось обратно, надо сообщить более точные сведения, - заявил писарь, продолжая давиться от смеха.
      Высшие власти требовали, чтобы проситель дополнил прошение, то есть сообщил возраст, вероисповедание, семейное положение и другие подробности. Пайя ответил на заданные вопросы шепотом и, подписав бумагу, пулей вылетел из участка. Добро бы на этом и кончилось, да только слух о его прошении тоже пулей вылетел вслед за ним и моментально распространился среди обывателей.
      Он почувствовал это по улыбкам, какими его встречали и приветствовали; он почувствовал это по детям, которые при его появлении собирались группами и о чем-то шептались, показывая на него пальцами. Он знал, что слухи, конечно, дошли до его дома и Спасэнии уже известна эта сенсация. Его мучило неведение - как она восприняла слух о том, что он решил стать палачом: поднялся его авторитет в ее глазах или же его поступок привел жену в ярость.
      Его душевное состояние было таково, что он решил пока не возвращаться домой, а пойти в кафе и предаться возлияниям, хотя до сих пор никогда не пил. В кафе, разумеется, его встретили свистом и насмешками.
      - Ты что, пришел, должно быть, снимать мерку с наших шей?
      - Не собираешься ли ты, Пайя, иглой протыкать осужденного, прежде чем повесить его?
      - Не думаешь ли ты гладить повешенных?
      Пайя все это перенес терпеливо, подошел к столу своего кума, сапожника Йовы, заказал пол-литра вина и стал пить. Он поверил куму все тайные побуждения, заставившие его покинуть дамскую портняжную мастерскую и посвятить себя ремеслу палача.
      - Ну хорошо, - сказал ему на это кум, - а что говорит по этому поводу кума Спасэния?
      - Не знаю. Я не смею возвращаться домой, пока не услышу, как она это приняла. Я хотел просить тебя, кум: пойди к ней, посмотри, как она к этому отнеслась. Если она, чего доброго, станет злиться, то успокой ее, скажи, что для нее это большая честь называться госпожой палачихой. Скажи, что она поедет со мной в те города, где я должен буду казнить. Скажи, что там нас будут встречать с великими почестями, что ей отведут почетное место на банкетах, которые община устроит по поводу казни своего гражданина; что при отъезде она будет получать на вокзале букеты от горожан. Скажи ей, пожалуйста, что это занятие прибыльное, - ведь за то, что снимешь голову человеку, платят гораздо больше, чем за шитье туалета какой-нибудь даме. Скажи ей еще, что вешают не в кредит, а всегда за наличные. Пожалуйста, скажи ей все это и еще, что придет тебе в голову, только приведи ее в хорошее расположение духа - пусть не сердится.
      Кум отправился к нему домой, а он заказал еще поллитра вина, как это сделал бы всякий палач.
      Не успел он допить эти пол-литра, как возвратился кум, очевидно выполнив свою миссию.
      - Что она сказала? - спросил палач.
      - Велела немедленно идти домой.
      - Хорошо, я пойду. Но что она сказала?
      - Выслушала, но не сказала ничего. Велела тебе сразу идти домой, иначе, говорит, она сама придет сюда.
      Пайя-палач сообразил, что будет гораздо хуже, если Спасэния придет сюда. Он поднялся, расплатился и отправился домой. По дороге ему все мерещилось, что его ведут на виселицу, он даже два-три раза поглядел на небо, ища утешения. Если бы по дороге он встретил какого-нибудь священника, то, несомненно, попросил бы исповедовать его.
      Что произошло с Пайей дома, сказать нельзя за недостаточностью данных. Великие битвы народов лишь позднее освещаются историей в истинном свете. Можно все же упомянуть, что все вещи в доме были разбиты, инструменты в мастерской сломаны, окна выбиты. Мастерская стояла закрытой целую неделю, а Пайя целую неделю лежал в постели. Кажется, он потерпел от жены такое поражение, какого со времен Ганнибала до наших дней не помнит история.
      Спустя неделю, когда синяки немного прошли, Пайя заявил в участок, что снимает свою кандидатуру на должность палача.
      ИСТОРИЯ ОДНОЙ АФЕРЫ
      Злая судьба - прожить молодость в те времена, когда юбки волочились по земле, когда девушки едва осмеливались выглянуть из калитки, а по улице ходили всегда в сопровождении тетушки, скромно потупив глаза, - и состариться и выжить из ума, когда девичьи юбки до колен, а декольте доходит до пояса, когда мужчины и женщины купаются вместе в одинаково смелых костюмах.
      Такая злая судьба постигла господина Арсу Томича, старого, но всегда чисто выбритого и надушенного господина, в отутюженных брюках и белых гетрах, с цветком в петлице пиджака.
      Господин Томич уже достиг того возраста, когда мог бы примириться со старостью, но судорожно цеплялся за прошлое, и все то, что происходило бог знает когда, все, что давно его покинуло, казалось ему здесь, рядом с ним. Гуляя по улицам, он всегда засматривался на девушек, глядел на них таким же страстным взглядом, как некогда, и удивлялся, что они не оборачиваются, не приветствуют его улыбкой; молодым дамам на вечерах он всегда рассказывал "озорные вещи", а здороваясь, пожимал им руки и удивлялся, что они принимают это равнодушно.
      Только иногда, оставаясь наедине с самим собою, он отваживался посмотреть правде в глаза и горько восклицал: "Господи боже, справедливо ли, что теперь, когда я состарился, ты придумал короткие юбки и прозрачные чулки? Справедливо ли, господи, что теперь, когда я одряхлел, ты выдумал какие-то конкурсы, футболы, шимми, ревю и купальные костюмы? Разве твоя милость не простирается в равной степени на всех людей и на все поколенья? Где справедливость твоя и милосердие твое, если человеку, который всю свою жизнь жрал фасоль и испортил желудок кислым вином, человеку, дожившему до того, чтобы существовать на простокваше и яйцах всмятку, ты подсовываешь поросеночка с маринованными огурцами и бургундское вино? Справедливо ли это, господи?"
      Так как господь бог обычно не отвечал на подобные вопросы, господин Томич принимался сам себя утешать: "Впрочем, я не считаю себя в самом деле таким старым. И выгляжу я довольно свежим".
      Действительно, зеркало ему об этом говорило, но какая польза была в суждении зеркала, если никто другой этого не хотел признавать. А сколько раз он делал попытки вырвать подобное признание, и, ей-богу, он не так много требовал. Он даже ничего не требовал, кроме того, чтобы ему верили и чтобы о нем думали как двадцать лет тому назад, чтобы женщины продолжали его опасаться. Вот и все, чего он хотел, а это в самом деле немного и очень скромно. Тем не менее даже в этом ему отказывали.
      Однажды за чаем у госпожи Маркович, где было много и других дам, хозяйка спросила его:
      - Вы недавно были у госпожи Янкевич?
      - Нет, - ответил он, прихлебывая чай. - По правде сказать, я избегаю, насколько возможно, бывать у нее.
      - Ах, почему?
      - Мне кажется, что ее муж немного ревнив!
      Сказав это, он обвел глазами общество, чтобы убедиться, какое впечатление произвели его слова; в это время дамы, едва сдерживая смех, толкали друг друга ногами под столом и прикрывали лица веерами, обмениваясь насмешливыми взглядами.
      В другой раз, когда он был в гостях у госпожи Савич и провел с ней наедине целый час, он сказал ей между прочим:
      - Видно, что вы молоды и неопытны. Вас нисколько не смущает, что вы целый час сидите наедине с мужчиной?
      - Ax! - весело рассмеялась она. - Я не смутилась бы, даже проведя с вами целый час в кровати.
      Его глубоко задела эта озорная выходка, но еще больше его задело то, что госпожа Савич позднее громко пересказывала этот разговор на всех вечерах, и все очень смеялись над стариком.
      Тем не менее он продолжал попытки уверить окружающих в том, во что ни одна живая душа больше не хотела верить. Однажды он даже написал, изменив почерк, анонимное письмо самому себе. Письмо гласило: "Милостивый государь! Советую вам отстать от молодой дамы с красной розой на груди, в противном случае вас ждет столкновение, которое может стоить вам жизни!" Подпись: "Умирающий от любви".
      Это письмо он прочел сначала в мужском обществе, чтобы посмотреть, как это будет принято, затем принялся читать его и на вечерах, стремясь вызвать сочувствие дам.
      - Хотел бы я вас попросить, господа, посоветовать мне, что делать в таком случае? - начинал он обычно разговор, а затем вынимал письмо и читал.
      Разумеется, раздавался смех, самые искренние среди присутствующих говорили ему.
      - Будьте совершенно спокойны, господин Томич. Тот, кто это писал, или совершеннейший осел, а ослы не умирают от любви, или, что вероятнее, нагло издевается над вами, не считаясь даже с вашей глубокой старостью, к которой мы обязаны относиться с уважением.
      После таких ошеломляющих утешений удрученный господин Томич отправился домой, разорвал анонимное письмо, давшее только новый повод для насмешек, и в отчаянии бросился в кресло.
      - Никто мне не верит. А что бы им стоило поверить мне? Ничего! Как свет жесток!
      Он попытался утешить себя, но не мог найти утешения, и разбитый, словно после тяжелой болезни, лег в постель. Но если свет не милостив, то милостив бог. Утром, когда господин Томич проснулся, вошла, по обыкновению, его старая экономка, неся чашку кофе, чтобы заодно рассказать и все свежие сплетни. Дом, в котором жил господин Томич, был переполнен жильцами и представлял собой целый поселок, целый мирок, так что ни одного дня не проходило без событий. Экономка господина Томича собирала все события за день, редактировала их и утром, подобно утренней газете, сообщала за кофе господину Томичу. Сегодня она, между прочим, сказала ему:
      - Помните маленькую девчонку, что служит наверху у Станичевых?
      - Ну, помню, - небрежно сказал господин Томич, прихлебывая кофе.
      - Ну... с ней приключилось.
      - Что приключилось?
      - Представьте, ей только шестнадцать, а уже на седьмом месяце.
      - Смотри-ка, смотри-ка, пожалуйста! - рассеянно отозвался господин Томич и снова повторил: - Смотри-ка, смотри-ка, пожалуйста!
      Эта девчонка так запала ему в голову, что он не обратил внимания на другие новости, которые перечисляла домоправительница, и время от времени только восклицал:
      - Смотри-ка, смотри-ка, пожалуйста!
      В этот момент у него возникла отдаленная, еще неясная мысль; она неотступно его преследовала, почти целый день эта девчонка не шла у него из головы.
      На другое утро, когда экономка принесла ему кофе, первым его словом было:
      - Что с этой девчонкой?
      - Плачет, - сказала экономка.
      "Ну конечно! - подумал про себя господин Томич. - Что ей еще остается, как не плакать".
      Он помолчал и немного погодя предложил:
      - Послушайте, скажите этой девчонке, пускай придет ко мне: я научу ее, что делать.
      Экономка удивилась, но пошла, и вскоре маленькая перепуганная девчонка, вся в пятнах, словно индюшачье яйцо, вошла в комнату.
      - Входи, входи, пожалуйста, я хочу научить тебя, что делать.
      Девушка приободрилась и подошла ближе.
      - Давно ли это случилось? - спросил господин Томич.
      - Семь месяцев тому назад! - ответила девушка, будто на суде.
      - Кто он?
      - Студент.
      - Как его зовут?
      - Не знаю.
      - Что же теперь ты будешь делать?
      - Не знаю, домой я не могу возвратиться.
      - А хозяева тебя прогонят; куда же тебе с ребенком деваться? На улицу?
      Девушка расплакалась, а господин Томич начал утешать ее.
      - Я научу тебя, что делать, и спасу тебя. Поднимись на второй этаж, в этом же доме, к адвокату Николичу и расскажи все, что с тобой случилось, но не говори о студенте, а скажи, что это я тебя обманул. Я богат и могу платить тебе на содержание ребенка.
      Господин Томич хорошо придумал. Его план был тем более хитер, что с адвокатом Николичем он не разговаривал около тридцати лет. Некогда господин Томич оказался виновником развода адвоката с женой, с тех пор адвокат все еще искал возможность отомстить разрушителю своей семейной жизни.
      Господин Томич не ошибся. Он знал, что по закону отец внебрачного ребенка не может преследоваться, но он знал также, что адвокат Николич не преминет устроить публичный скандал; этого он и хотел.
      Далее все развивалось именно так, как предполагал господин Томич. На следующий день он получил от адвоката письмо со штампом адвокатской канцелярии, в письме запрашивали его согласия закончить дело мирным путем и избежать судебного разбирательства и всех связанных с ним последствий. Господин Томич ответил, что как честный человек он не может не признать себя отцом и согласен принять на себя обязательство содержать ребенка. Когда письмо попало в руки адвокату, тот, конечно, не успокоился; вскоре в одной из газет появилась сенсационная статья, называвшаяся "Постыдное дело". Разумеется, ее подхватили другие газеты: пошли пересуды в кафе, на вечерах повсюду, где встречались хотя бы двое.
      Господин Томич чувствовал себя почти удовлетворенным за все прежние обиды, за пренебрежительное к себе отношение; он принялся разгуливать по улицам с гордо поднятой головою и с удовольствием слушал, как за его спиной люди шепчутся: "Это тот негодник".
      - Как это с вами случилось? - спрашивал его иногда кто-нибудь из знакомых, а он пожимал плечами и отвечал:
      - Что делать, бывают моменты, когда человек забывается.
      Больше всего ему льстило, что в дамском обществе только об этом и говорилось, что все дамские разговоры заканчивались восклицанием: "Ах, кто бы мог подумать!"
      При встречах с госпожой Савич, которая считала, что может спокойно лечь с ним в кровать, ему очень хотелось сказать: "Нуте-ка, нуте-ка, повторите ваши слова!"
      Ребенок был здоров, хорошо развивался и наслаждался приличным содержанием, получаемым от господина Томича. Девчонка была довольна и не могла надивиться своему счастью, а господин Томич был горд тем, что о нем все вокруг сплетничают и называют его соблазнителем. Это было ему очень приятно! Итак, все было в порядке, и этот порядок продолжался бы долго, если бы однажды господин Томич не получил такое письмо:
      "Милостивый государь.
      Вас сейчас называют отцом, но заслуга эта принадлежит мне. Справедливо ли в таком случае, если я не получу вознаграждения за оказанную Вам любезность? У меня нет зимнего пальто, и я просил бы Вас дать две тысячи динаров подателю настоящего письма.
      С уважением отец Вашего ребенка".
      Когда господин Томич прочитал это письмо, перед ним раскрылась совсем новая перспектива. Он увидел, что ужасающий случай может разрушить всё созданное им с таким трудом, а его самого сделать предметом жестоких насмешек всего света. И - он послал две тысячи динаров.
      Разумеется, студент, счастливо обнаружив золотую жилу, не ограничился одним только зимним пальто. У него оказались и другие потребности, а господин Томич понял, что он должен их удовлетворить в интересах собственной репутации.
      Господин Томич стал часто получать письма от незнакомого студента, и однажды получил следующее:
      "Глубокоуважаемый господин Томич! Я бедный студент и очень нуждаюсь. Правда, Вы мне помогаете, но, я думаю, в моих и в Ваших интересах, было бы лучше усыновить меня; этим мы окончательно упорядочили бы вопрос о наших взаимоотношениях. Этому усыновлению я мог бы придать особый характер, заявив, что я Ваш сын, плод одного из Ваших былых увлечений. Таким образом, я и мой ребенок, которого Вы содержите, стали бы братом и сестрой, а Вы нашим благородным отцом. Тем самым воссоединилась бы под одним кровом вся семья, и никто не узнал бы, что Вы являетесь отцом чужого ребенка. Подумайте обо всем этом.
      С уважением отец Вашего ребенка".
      Господин Томич опустился в кресло и задумался. Оставим его в покое пусть он думает и пусть придумает, что ему делать и как поступать.
      БЛАГОТВОРИТЕЛЬ
      В нашем городе умер самый богатый человек, Иосиф Стоич, и это всех глубоко огорчило.
      Редко рождаются люди, подобные покойному Иосифу Стоичу. Он регулярно посещал церковь, был членом общины, был церковным старостой и членом ревизионного комитета Ссудного банка. Вообще это был чрезвычайно благородный человек: однажды, когда стояла необычайно лютая зима, он дал двадцать динаров на покупку дров для бедных, общинному служителю пожертвовал свои старые брюки, а одной бедной вдове с шестью детьми подарил три кило картошки. Он ни разу никого не обидел, ни на кого косо не посмотрел, а если и тянул кого-нибудь в суд за долги, то лично никогда не вмешивался, а передавал такие дела адвокатам.
      Каким великим гражданином нашего города был Иосиф Стоич, насколько он достоин долгой памяти и как благороден он был, лучше всего показывает сделанное им перед смертью распределение имущества. Он оставил все, что полагается, и своей жене, и братьям и их детям, и сестрам и их детям, и даже одному дальнему родственнику, бедняку, завещал два дуката, дабы и тот не был забыт. Большое богатство имел Иосиф Стоич к мудро разделил его, так что и в данном случае подтвердилось, что бог знает, кому дает.
      Похоронили его пышно, как и подобает хоронить такого исключительного человека. Вдова после похорон хорошо угостила нас на поминках, как и подобает такой исключительной вдове, но это не успокоило нас и не утешило.
      Господин Яков Янкович, уездный писарь (который, кстати сказать, остался должен покойнику семьдесят динаров), все время упорно твердил:
      - Мы еще в долгу перед покойным.
      А господин Риста, бывший жандармский подпоручик, добавил:
      - Если бы покойному посчастливилось умереть в какой-нибудь другой стране, там не стали бы дожидаться, пока он остынет; а сразу же поставили ему памятник.
      Эти суждения взволновали нас, и мы стали размышлять, каким образом увековечить имя такого редкостного человека, как покойный Иосиф Стоич.
      Мы не могли решиться поставить ему памятник. Во-первых, это стоило бы дорого, а, во-вторых, мы никому не могли доверить сбор добровольных пожертвований. Мы отказались также от внесенного предложения назвать одну из улиц его именем, - подобный способ увековечения памяти ни в коем случае не мог бы удержаться в нашем городе. У нас была и улица Царя Душана, и улица Марко Кралевича и еще какие-то красиво написанные жестяные таблички в начале улиц. Но уже через несколько дней эти таблички обычно исчезали и спустя два-три месяца, перекрашенные и с другой надписью, появлялись на какой-нибудь лавчонке. Любому жителю, например, известно, что табличка "Улица Царя Душана" теперь перекрашена в "Бакалейную лавку "У сальной свечи""; точно так же "Царь Лазарь" ныне стал "Карпом", а "Марко Кралевич" 1 - "Верблюдом". Раз уж горожане не стеснялись закрашивать даже имена царствующей династии, то общине пришлось отказаться от этого вида увековечения памяти, и он вымер у нас вовсе.
      1 Марко Кралевич - герой сербского эпоса, мстивший туркам. Царь Лазарь - сербский князь (1371-1389), герой народного эпоса. Он возглавлял во время битвы на Косовом поле сербское войско, был разбит турками, взят в плен и казнен.
      В связи со всем этим трудно было решить, каким же способом можно воздать должное памяти такого редкостного человека, каким был покойный Иосиф Стоич. Откровенно говоря, поступило несколько предложений, среди них были и хорошие, но осуществить их оказалось невозможно. Так, например, поп Пера предлагал, чтобы вдова покойного приобрела для церкви большой колокол, который назывался бы "Иосиф Стоич"; когда колокол звонил бы, каждый мог сказать: "Это звонит Иосиф Стоич". Таким образом, слава покойного сохранилась бы во веки веков. Это предложение могло бы пройти, если бы его пожелала принять вдова; однако она не пожелала - то ли потому, что колокол стоил дорого, то ли не хотела, чтобы покойник звонил и после смерти.
      В свою очередь, трактирщик Таса предложил горожанам устроить покойнику банкет и даже составил меню; банкет, разумеется, должен был состояться у него в трактире. Но и это предложение отвергли, потому что неудобно устраивать банкет мертвому человеку, тем более что покойник не смог бы отвечать на тосты.
      Пока мы соображали, что нам предпринять, господин Риста, бывший жандармский подпоручик, а теперь уездный писарь, превзошел нас всех своей мудростью.
      Господин Риста, как бывший подпоручик, является секретарем комитета Стрелковой команды. Эта команда существует у нас уже несколько лет, и ее инвентарь составляют: один председатель, один секретарь и два ружья. Нет ни тира, ни членов команды, ни патронов, ни тренировок, тем не менее по случаю любого торжества в Сербии комитет усердно посылает телеграммы: "Мы, отличные стрелки, тренирующие свой глаз, чтобы быть готовыми служить отечеству..." и т. д.
      Конечно, в таком обществе господину Ристе было легко выступить со своим предложением и получить большинство голосов. На первом же заседании, состоявшемся на улице, где случайно встретились он и председатель, господин Риста выступил с предложением: стрелковая команда рекомендует покойного Иосифа Стоича в члены-благотворители Дамского союза, со вкладом в 50 динаров. Тотчас же он написал письмо подкомиссии Дамского союза, повторив торжественный зачин телеграмм: "Мы, отличные стрелки, тренирующие свой глаз, чтобы быть готовыми служить отечеству..." и т. д. Так как у команды не было пятидесяти динаров, господин Риста открыл общинную кассу, изъял оттуда полсотни и вложил в синий конверт.
      Наш Дамский союз тоже старое учреждение. Во время войны дамы щипали корпию, а в мирное время стали судачить между собой. Председательница имеет шапочку, украшенную жемчугом, вице-председательница - вдова, а секретарша учительница, у которой необычайно красивый почерк (хороший почерк она отработала еще в молодые годы, а потому не закончила и пятого класса женской школы). Дамский союз ежегодно и очень успешно устраивает бал; на доход от девяти таких балов союз купил швейную машину; на ней были бесплатно подшиты городские знамена по случаю торжества королевского миропомазания, на ней же председательница, вице-председательница и секретарша теперь шьют себе белье. Этот союз делал и другие полезные вещи, о чем записано хорошим почерком в протоколы заседаний, которые потомки прочитают в свое время.
      Итак, Дамский союз получил письмо, начинавшееся словами: "Мы, отличные стрелки...", с приложением пятидесяти динаров в синем конверте.
      Сразу же созвали заседание для приема денег. Председательница надела шапочку, украшенную жемчугом, секретарша распустила учеников, разложила бумагу для протокола, и заседание началось. Председательница, огласив послание Стрелковой команды, тотчас высказала комитету свое мнение, что Дамский союз некоторым образом обязан воздать должное памяти великого покойника, и предложила, чтобы союз, сделав вклад в 50 динаров, рекомендовал покойника в члены-благотворители Певческого общества.
      Был составлен и подписан протокол; вслед за тем Певческому обществу написали и отправили письмо с пятьюдесятью динарами в том же синем конверте.
      Мы гордимся своим Певческим обществом, оно, в самом деле, единственный представитель культурной жизни в нашем городе. Правда, последнее время в нем нет тенора и регента, но все же каждое воскресенье оно поет в церкви на три голоса. Это общество тоже устраивает ежегодно один очень удачный вечер, упорно соблюдая при этом строгое постоянство, как и подобает такому культурному обществу. В течение тринадцати лет программа этих вечеров не меняется, и напечатанные программы, оставшиеся от одного вечера, всегда могут быть использованы для следующего. Есть хорошая сторона и в том, что вся публика уже наизусть выучила песни, - этим общество осуществляет еще один пункт своего устава: распространение музыкального искусства в народе.
      Получив письмо с пятьюдесятью динарами в синем конверте, общество тотчас же созвало заседание и с благодарностью вписало покойного Иосифа Стоича в ряды своих благотворителей. Один из певцов предложил каким-нибудь способом воздать должное памяти великого покойника Иосифа Стоича; это предложение подхватили и баритоны и басы. Было вынесено решение, чтобы Певческое общество, приложив 50 динаров, рекомендовало покойника в члены-благотворители Духовного объединения; в тот же день было отправлено соответствующее письмо с пятьюдесятью динарами в том же синем конверте.
      Духовное объединение создано у нас совсем недавно. Поэтому оно охотно принимает вклады, после чего "во всех церквах отечества возносятся теплые молитвы богу за здоровье и долгую жизнь жертвователя". Конечно, в такое общество и приличествует сделать вклад.
      Но и Духовное объединение имело свои обязательства перед покойным Иосифом Стоичем: он регулярно посещал церковь и два года был церковным старостой. Как же этому обществу не поступить подобно всем остальным?
      Немедленно, как только на заседании было прочитано постановление Певческого общества, Духовное объединение решило рекомендовать покойного Иосифа Стоича в члены Стрелковой команды. Было написано постановление, а вместе с постановлением послан и вклад в сумме пятидесяти динаров - в том же самом синем конверте.
      Господин Риста, секретарь Стрелковой команды, получил вклад, узнал синий конверт, куда он впервые положил деньги, и с ехидством усмехнулся своей прекрасной идее. Затем направился в общину, открыл кассу и положил взнос на свое место.
      Таким образом, покойный Иосиф Стоич стал членом-благотворителем очень многих обществ, и в газетах благодарность следовала за благодарностью. Одна из них начиналась с "Мы, отличные стрелки, тренирующие свой глаз, чтобы быть готовыми служить отечеству и т. д.", а другая кончалась так: "Во всех церквах отечества будут возноситься теплые молитвы богу за здоровье и долгую жизнь жертвователя".
      МИСС МАЧКОВАЦ
      Во время первой мировой войны Видойе эмигрировал во Францию. Он прожил там целых три года и выучил три слова - "уй", "мерси", "бонжур". После возвращения на родину он отслужил свой срок в армии, но жить в деревне не захотел, так как уже привык к "светской жизни", и остался в Белграде. Целый год он занимался болтовней "об албанских ужасах", 1 - то было время, когда эти "ужасы" были единственной темой разговоров за ресторанными столиками. Только Видойе умел как-то использовать эти "ужасы". Он не рассказывал о них тем, кто сам все пережил, а пристраивался к какой-нибудь "тепленькой" компании и вызывал у собеседников сочувствие, которое они же и оплачивали. Когда Албания сошла с повестки дня, Видойе увидел, что ему нужно подыскать какое-нибудь другое занятие, и подал на конкурс. Это был конкурс, объявленный каким-то новым столичным клубом, которому требовались лакеи со знанием французского языка. Обладая этой "квалификацией", Видойе поступил на службу, и ему сшили смокинг. На новой службе слово "бонжур" приносило ему очень мало пользы, слово "мерси" он употреблял только при получении чаевых, так что в его распоряжении оставалось только слово "уй"; пользуясь этим словом, он всякий раз создавал такую путаницу, что его пришлось прогнать со службы. Однако за два-три месяца службы в клубе он усвоил манеры и привычки изысканного общества, что в дальнейшем ему очень пригодилось.
      1 Имеются в виду огромные потери, которые понесли сербская армия и гражданское население при отступлении через горы Албании и Черногории к Адриатическому побережью в 1915 году.
      Непосредственную пользу клубного воспитания Видойе ощутил, когда уехал в село. И хотя ему вовсе не нравилась деревенская жизнь, так как там не было "светского общества", к которому он привык, однако он счел необходимым соскучиться по родному селу, когда в столице началось преследование лиц, не имеющих определенных занятий.