ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Гром с ясного неба

Закончилась воскресная служба, а до полудня еще далеко. Светит солнце, денек выдался на славу. Ни печет, ни жарит, хорошо нежиться в лучах такого солнышка. Народ в праздничной одежде разбрелся — кто на паперти стоит, кто на развилке, кто перед кабаком.

В такой прекрасный день всякому хочется поболтать, а уж тем более батюшке, старосте, лавочнику и писарю прелепницкому. Камень, что вчера еще лежал у них на сердце, свалился благодаря писаревой мудрости, и сидят они теперь перед кабаком, лясы точат, липа у них веселые, глаза, щеки, губы прямо-таки источают радость и удовольствие.

А говорят они о всякой всячине, все им по душе. Вот поп рассказывает, что слышал, будто архиерей любит утку с рисом и при этом, говорят, ест только ножки.

— А я, дорогие мои, — говорит поп, — люблю утку с тушеной капустой, и ножки ты мне не давай, ты подай мне гузку, если хочешь угодить.

— А я люблю спинку, — возражает староста.

— Да что в ней, в спинке! Гузка, дорогой мой, — восклицает поп, глотая слюну, — это такой лакомый кусочек, язык проглотишь.

— Ну, какая гузка у утки, — высказывается писарь, — одна видимость. Только в рот положишь, и нет ее. Я ел страусиную гузку. Семь кило мяса в ней, одной гузкой можно четырнадцать архиереев накормить.

— А какое мясо у страуса? — спрашивает лавочник.

— Курятина, настоящая курятина!

— А дужка у страуса есть? — не отстает лавочник.

— Ну и глуп же ты, Йова! — отвечает писарь. — Как же без дужки, ведь это птица, не человек! Только дужка эта, конечно, большая, как рога, которые у нас на коньках прибивают.

— Ты скажи!… — удивился лавочник.

— Однажды мы такую дужку ломали с немцами. Нас семь сербов с одной стороны тянем, а семь немцев — с другой. Едва переломили.

Потом зашла речь и о всяких других предметах, как водится у людей с чистым сердцем и спокойной совестью, которые и ведать не ведают, что на них вот-вот свалится беда.

И ведь верно говорят, думка за горами, а смерть за плечами. И чего только на свете не бывает! Сколько раз случалось, что с ясного неба, без всякой на то причины, ударял гром. Или вот ты радуешься дружным всходам на своем поле, а град неожиданно возьмет и все побьет. Или еще — человек, здоров-здоровехонек, сидит с тобой, выпивает, разговаривает, шутит, и вдруг закатил глаза и помер. Вот такой странный случай произойдет и сегодня, в этот прекрасный день, когда и батюшка, и староста, и писарь, и лавочник настроены весьма благостно, когда их глаза, щеки, губы прямо-таки источают радость.

Сидят они, разговоры разговаривают, и вдруг, глядь, весь в мыле бежит посыльный Срея, который — как мы уже могли заметить в предыдущей главе этого романа — никогда не приносит доброй вести, если прибегает вот так, в мыле.

Срея даже к столу не подошел, а лишь поманил к себе старосту, который тотчас встал из-за стола. Срея прошептал ему что-то, и староста тут же побледнел и посинел, как спелая винная ягода.

Староста поманил батюшку, который тотчас встал из-за стола. Староста прошептал ему что-то, и батюшка тут же побледнел и посинел, как спелая винная ягода.

Потом батюшка поманил лавочника Йову, который тотчас встал из-за стола. Поп прошептал ему что-то, и лавочник тут же побледнел и посинел, как спелая винная ягода.

Теперь Йова-лавочник поманил писаря, который тотчас встал из-за стола. Йова прошептал ему что-то, однако писарь не побледнел и не посинел, как спелая винная ягода, потому что пил с раннего утра и уже и без того был бледный и синий, как баклажан.

Настала минута молчания, тяжелая, роковая минута, во время которой никто ни о чем не думал и все тупо смотрели друг на друга.

Наконец писарь подмигнул старосте и зашагал в правление, староста подмигнул попу и пошел следом, поп подмигнул лавочнику и пошел за ними, а лавочник, которому некому было подмигивать, двинулся им вслед без всякого выражения на лице.

Придя в правление, они собственными глазами увидели то самое, о чем только что шептались, а именно: письмо крманской общины за № 86 и роковое приложение к нему, которое довольно улыбалось, как бы радуясь возвращению к своим.

Все перешли в помещение, где обычно заседал совет общины, а Срея с приложением остались в Писаревой комнате.

Писарь развернул письмо крманской общины и прочитал его вслух. Все молчали, будто языки проглотили, так как потеряли способность не только говорить, но и думать.

С грехом пополам батюшка взял себя в руки, обвел всех взглядом и прошептал:

— Как быть-то?

Никто ему не ответил, было слышно, как о стекло окна, жужжа, бьется муха. Наконец староста нарушил тягостное молчание:

— Да-а, что делать?

И снова никто не сказал ни слова. Писарь, вероятно, мог ответить на этот вопрос, но он, похоже, нарочно молчал: пусть немного помучаются. Староста, кажется, почувствовал это и потому спросил:

— Что скажешь ты, писарь, как специалист?

Но сердце писаря не дрогнуло, он не проронил ни слова, хотя уже придумал, как быть. Он просто наслаждался, глядя, как они корчатся, будто караси на сковородке, а когда одна сторона подрумянилась, он мысленно перевернул их, чтобы поджарилась и другая сторона. Староста повторил свой вопрос, но писарь вместо ответа сокрушенно покачал головой, сдвинул брови и пробормотал:

— Бог его знает!…

Этого было достаточно, чтобы все прочие опять повесили головы, опасаясь даже взглянуть друг на друга.

И в этой тишине писарь вдруг решительно произнес:

— А теперь, братья, пошли к уездному начальнику жаловаться на противозаконные действия крманской общины!

Все подняли головы, и будто солнце озарило и прояснило их лица. Батюшке так хотелось еще раз услышать утешительные слова, что он переспросил:

— Повтори, ради бога, что ты сказал?

— Я сказал, — повторил писарь, — пойдем к уездному начальнику и посмотрим, кто лучше знает законы: я или Радисав.

— А это поможет? — спросил староста.

— Конечно! — решительно ответил писарь.

— А что может начальник сделать? — спросил лавочник.

— Прикажет крманской общине взять ребенка.

— Вот хорошо бы! — воскликнули все хором.

— Но скажу вам еще и другое, — попытался охладить их писарь.

— Говори, говори, писарь! — просил староста.

— Не думайте, что все обойдется без труда. Начальник может решить по-своему, и дело обернется против нас.

— Ох, скверно! — со вздохом сказал батюшка.

— Но разве ты, писарь, не можешь сделать как-нибудь так, чтобы начальник решил дело законным образом? — размышлял староста.

— Это можно, — утешал писарь. — Я напишу такую жалобу, что ему никак не вывернуться.

— Чего же ты тогда боишься? — спросил лавочник.

— За себя я не боюсь, я думаю, как бы подкрепить это дело.

— Что ж, и подкрепим, ты, писарь, только научи, как…

— Мне кажется, — продолжал писарь после недолгого раздумья, — что с жалобой к начальнику должна пойти депутация!

— Правильно, — суетливо подхватил староста. — И пусть депутацию возглавит батюшка.

— А я думаю, — воспротивился поп, — что мне в это вмешиваться не годится. Вот если бы речь шла, скажем, о побелке церкви, тогда другое дело, я бы мог возглавить депутацию. Теперь же было бы лучше, чтобы от имени целого мира, как лицо мирское, выступил староста.

— Почему это я? — отпирался староста.

— Будет вам! Вспомните крестины! Неужели вы хотите, чтобы депутацию возглавил Радое Убогий? — пресек распрю писарь. Все перепугались от одной мысли, что такое может случиться.

— Твоя правда! — воскликнули все в один голос.

— В таком случае вы втроем завтра с рассветом и отправитесь. Другим идти незачем.

— Неужто непременно надо идти? — почесав за ухом, сказал батюшка.

— Поверь, батюшка, надо! — отрезал писарь. — Совсем иное дело, когда жалуются лично: тогда и начальник не станет с кондачка решать.

Подумали они, подумали и согласились, что иного, кроме предложенного писарем, выхода нет. Договорились, что и как будут делать, и разошлись по домам готовиться в путь, а писарь сел писать жалобу.

Стараясь не попасться на глаза односельчанам, с первыми лучами солнца три путника покинули село. Разумеется, с ними была официальная бумага за № 151 и бедняга Милич, который уже третий раз путешествовал в качестве приложения к документу.

После долгого пути вдали показался некий городок…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Некие власти

В рассказах наши уездные городки обычно называют буквами: А…, Б…, В…, Г…, Д…, Е…, Ж…, З… и так далее. Автор этого романа переворошил всю сербскую прозу, пытаясь найти неиспользованную букву, чтобы назвать ею тот городок, в котором предстоит развиваться действию. А поскольку такой буквы не оказалось, ему не оставалось ничего другого, как употребить слово «некий».

В этом некоем городке находятся, разумеется, и некие власти в лице некоего начальника уезда, о котором, с другой стороны, никак не скажешь «некий», потому что все мы его знаем. Да, друзья, это тот самый знаменитый уездный начальник Еротий, который геройски сражался с многочисленными комиссиями и имя которого появлялось во всех газетных «корреспонденциях из провинции…». Впрочем, не стоит истолковывать это плохо, так как уездный начальник Еротий снискивал большое уважение всюду, где ему приходилось служить. За десять лет службы он переменил четырнадцать уездов, и при расставании с ним каждый из этих уездов дарил ему саблю, а жители провожали его до самой границы уезда, о чем мы, белградцы, узнавали из специальной депеши, которая гласила: «Сегодня жители уезда П… проводили своего любимого начальника Еротия до границы своего уезда и при расставании подарили ему за добросовестную службу саблю. Можно лишь поздравить уезд Р…, куда переведен Еротий, с таким начальником, какого они получают в его лице». Правда, злые языки говорили, что он четырнадцать раз получал одну и ту же саблю (так как сам же от имени уезда заказывал саблю в Белграде) и четырнадцать раз посылал одну и ту же телеграмму за свой счет, но… от злых языков истины не жди.

В конце концов, злые языки могут говорить, что хотят, а гораздо важнее то, что за девять лет службы его снимали с поста всего шесть раз, и всегда за то, что он не соглашался либо с программой своего министра или окружного начальника, либо с программой органов Государственного контроля. В нашем уезде он находился уже месяца три, народ был очень доволен им, и, что самое главное, он был доволен народом.

Сидит, значит, уездный начальник Еротий однажды утром в своем кабинете и изучает жалобу какой-то вдовы, вдруг входит стражник и докладывает ему о приходе старосты и священника из села Прелепницы.

— Пусть войдут, — сказал начальник, отложил в сторону жалобу, поднял голову и посмотрел на батюшку и старосту, появившихся в дверях… (Позже мы поймем, почему не пришел лавочник Йова.)

Уездный начальник Еротий смерил взглядом попа и старосту с головы до ног, так как знал их только понаслышке.

— Какое у вас дело ко мне? — спросил он наконец.

Староста с батюшкой не договорились заранее, кому говорить с начальством, и поэтому они переглянулись и промолчали.

— С каким делом пришли, спрашиваю я вас?

Первым осмелился заговорить староста.

— Мы, так сказать, пришли от имени ребенка, то есть от имени нашей общины, которая внебрачно родила ребенка, то есть…

Увидев, что староста запутался и своими объяснениями навлечет на них еще больший позор, батюшка сунул ему локтем в ребра, чтобы замолчал, и продолжил сам:

— В нашей общине родился внебрачный ребенок, который нам не принадлежит.

— Почему он вам не принадлежит? — строго спросил начальник.

— Его мать, вдова, принадлежала нам, — вставил староста, но батюшка снова сунул ему локтем в ребра и продолжил:

— Мать его — вдова, родом она из другого села, из Крман, поэтому ребенок ее принадлежит той общине.

— А сколько времени прошло с тех пор, как его мать стала вдовой? — спросил начальник.

— Тринадцать месяцев, четырнадцатый пошел, — ответил батюшка.

— А где она жила все это время? — продолжал спрашивать начальник.

— В нашем селе, — отвечал батюшка.

— И вы, разумеется, как добрые люди, заботились и пеклись о ней, как о всякой сироте?

— Конечно, господин начальник, — ответил староста в полной уверенности, что это заслуга общины, а не церкви, и потому на вопрос следует отвечать ему, а не батюшке.

— И вы, разумеется, не дали бедняжке умереть с голода и жажды, навещали ее, спрашивали, как ей живется?

— А как же иначе, господин начальник, — лез из кожи староста, обрадованный, что господин начальник так лестно думает об общине, где он председательствовал.

— Но, господин начальник, — снова встрял батюшка, — она же родом из Крман.

— Из Крман? — переспросил начальник.

— Да! — в один голос ответили поп со старостой.

— А с тех пор, как она овдовела, приходили к ней хоть раз староста или священник из Крман?

— Нет, господин начальник!

— Ну что ж, кто вдову навещает, тот и расходы несет. И чтоб я больше об этом не слышал, понятно? Мое слово — закон!

— Как же так? — осмелился возразить батюшка. — Мы принесли и письменную жалобу, в таком случае дайте нам письменное заключение, мы пойдем жаловаться выше.

— Послушай, поп, — очень серьезно сказал начальник, — смотри, как бы я у тебя не сбрил бороды, а ты, староста, поберегись, я и так подумываю, не послать ли к тебе на днях ревизию.

Староста с батюшкой побледнели, не смея поднять глаза на начальника.

— Вы думаете, — продолжал начальник, — я не знаю, что у вас там творится, думаете, ваше село далеко, так мне оттуда некому донести…

И староста и батюшка уставились в пол, и у каждого из них перед взором возник Радое Убогий, черный-черный, как грач, и не дай бог, чтоб Радое постигла та участь, какую они пожелали ему в душе.

— И вы думали, — продолжал начальник, — провести меня на мякине! Кишка тонка! Мне стоит ногтем вас прижать, и от вас, как от блохи, мокрое место останется.

И батюшке тут же представился начальнический ноготь, но огромный, каким и полагается быть государственному ногтю. А себя он узрел в виде маленькой, крохотной, черной блошки, которую поймали под одеялом и держат, зажав, два государственных перста, готовые вот-вот положить ее на один государственный ноготь и раздавить другим.

Старосте все это представилось совсем иначе. Сравнение с блохой он отнес на счет попа, потому что тот, такой ядреный, да еще в черной рясе, и в самом деле был немного похож на блоху, насосавшуюся крови. Но хотя староста тешил себя мыслью, что угроза уездного начальника больше касается попа, у него все же засвербила лодыжка примерно там, где заклепывают кольцо кандалов, и он, подняв правую ногу, почесал ею левую.

— Впрочем, — продолжал начальник, — я человек не зловредный. И у меня есть сердце. Все мы люди и должны помогать друг другу.

— Ваша правда! — воскликнули поп со старостой, лица их просветлели. — Мы ничего… мы того… как прикажете!

— Знаю, знаю. Вы хорошие люди!

— Да мы… — ликовал староста. У него тотчас перестала свербить лодыжка, и он едва не подскочил и не обнял начальника.

— Вот поэтому, — продолжал начальник, — я сделаю для вас то, что для других не сделал бы никогда.

— Спасибо, господин начальник! — запели оба и от умиления прослезились.

— А теперь послушайте, что я вам скажу.

— Кого же нам еще слушать, господин начальник! — усердствовал батюшка.

— Значит, так. Вы держите ребенка у себя как дитя общины, как сироту, а подрастет, сами знаете, что делать…

— Золотые слова, господин начальник!

— А ту жалобу, что с собой принесли, порвите. Регистрировать я ее не буду. Лучше, чтоб в архиве и следа не было об этом ребенке.

— Лучше, лучше! — убежденно согласились поп со старостой.

— И не забывайте, — добавил начальник, — что оба вы были у меня в руках, и другой на моем месте такое бы вам устроил, что вы бы вовек не расхлебали. А я вам помог, не забывайте об этом!

— Уж не забудем, господин начальник! — откликнулся староста так умильно и приторно, как умел только он.

— Вот так! А теперь идите! — приказал господин Еротий.

Они еще раз поблагодарили уездного начальника, раз пять поклонились и пошли. Когда они были уже в дверях, начальник еще раз напомнил им:

— И смотрите же, помните, что я спас вас от больших неприятностей, а то бывает, порог переступят и все забудут.

Они обернулись и снова стали убеждать уездного начальника, что никогда, никогда не забудут. Из уездной канцелярии они направились на постоялый двор, где остановились, но по пути ни разу не взглянули друг на друга и не сказали ни слова.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой по некоему городку едва не разнесся слух, что поп родил

Еще на подходе к некоему городку батюшка, староста и лавочник сделали привал и договорились, как будут действовать. Перво-наперво надо было решить, кому внести в город ребенка. Батюшка отказывался это сделать, староста с лавочником тоже не соглашались. После длительных препирательств порешили, что батюшка пронесет ребенка под рясой.

Потом возник вопрос, как быть с ребенком, когда они пойдут к уездному начальнику. Договорились, что в уездную канцелярию пойдут батюшка со старостой, а лавочник останется на постоялом дворе и будет сидеть с ребенком. По дороге купили бутыль молока и деревянную ложечку, чтобы покормить младенца, если он заплачет.

Еще порешили прятать младенца от всех, а то в городе сраму не оберешься, и поэтому сразу взять отдельный номер, запираться изнутри и не открывать никому.

Договорившись обо всем этом, они спокойно ступили на улицы городка. Единственная неприятность по пути случилась тогда, когда с ними поздоровался поп Илия. В тот же миг ребенок под рясой попа Перы заверещал так, будто его резали. Можно представить себе, как взвился поп Пера, едва не уронивший Милича, а поп Илия шел и все оглядывался и удивлялся, что это случилось с сельским батюшкой, почему вместо того, чтобы ответить на приветствие, он заблеял, как овца.

— Не иначе, как укусила бешеная собака! — решил про себя поп Илия, перекрестился, чтобы его бог миловал от такой беды, и пошел дальше.

Придя на постоялый двор, они тотчас потребовали номер, шмыгнули в него, заперлись, и батюшка свалил свой груз на постель.

Хозяину этого заведения бросилось в глаза, что поп что-то пронес под рясой и что вся троица сразу же закрылась в номере и о чем-то там долго шепталась, но он только пожал плечами, будто хотел сказать: черт с ними, мне какое дело!

Потом батюшка со старостой отправились к начальнику, а лавочник остался сидеть с ребенком и снова заперся в номере. С чем вернулись от начальника батюшка со старостой, мы уже знаем, а каково было лавочнику Йове, когда ему сообщили о результате, можем себе представить. Запершись в номере, они расселись по кроватям и стали тихо договариваться.

— Я его обратно в село ни за что не понесу! — сказал староста.

— Зачем же ты тогда обещал начальнику? — спросил батюшка.

— А разве я?… Как было не пообещать? Если бы он приказал унести всех детей из города, я и это пообещал бы. И не потому, что он строг, а потому, что дело свое знает.

— Еще как знает! — покорно согласился батюшка и добавил вполголоса: — Ничего другого теперь не остается, как взять тебе, староста, ребенка в дом!

— Мне? — вытаращив глаза, сказал староста. — Это ты возьми его к себе! Мало было у меня неприятностей дома из-за этого ребенка? Нельзя мне его к себе…

— Тогда вернемся в село и будем по-прежнему содержать его как дитя общины, — предложил поп.

— Послушайте, люди, — сказал лавочник, впервые в жизни собравшийся дать дельный совет, — а что бы нам поискать здесь, в городе, какую-нибудь бедную женщину… Мы платили бы ей каждый месяц, она смотрела бы за ребенком, и не надо было бы нести его в село.

Все воспряли духом и посмотрели на Йову с таким удивлением, будто перед ними был человек, который изобрел железную дорогу. Йова осмелел и встал с кровати.

— Мое дело предложить, а там как знаете!

— Эх, Йова, благослови тебя бог! — сказал батюшка.

— Умница ты, Йова, — добавил староста.

И они продолжали шептаться. Условились, что в этот вечер в село не вернутся, а останутся в городе, батюшка будет сидеть с ребенком, староста же с Йовой пойдут по городу, найдут какую-нибудь бедную женщину и договорятся с ней.

Перед уходом Йова сбегал еще за молоком, чтобы было чем батюшке покормить ребенка, если заплачет. Потом лавочник со старостой ушли, а батюшка заперся изнутри.

Сидел батюшка так часа два, а когда ребенок заснул, он тихо вышел из номера, запер за собой дверь и отправился размять ноги. На улице он посмотрел направо и налево, не идут ли староста с Йовой, так как ему надоело сидеть взаперти. Уж скоро вечер, а их все нет.

Стоит он перед постоялым двором, и подходит к нему хозяин, низкорослый грязноватый человечек в расстегнутой безрукавке, служившей ему пиджаком.

— Продавать принес, а, батюшка? — спросил хозяин как бы между прочим и вроде бы глядя в небо, а сам одним глазом посматривал на попа, стараясь что-то прочесть по лицу.

— Что продавать?

— А это самое.

— Что это самое?

— Ну, чего ты боишься! То самое, что ты принес под рясой и что вы держите все время в запертом номере, — сказал хозяин и уставился батюшке прямо в глаза.

— Нет, нет, — ответил батюшка. — Это просто так… как тебе сказать… наше частное дело…

— Наверно, так оно и есть, — согласился хозяин, едва не подмигнув. — И дело, должно быть, важное, раз вы все время сидите взаперти и о чем-то договариваетесь.

— Да, да, — сказал поп вроде бы рассеянно, но в тот же миг вздрогнул и прислушался. Ошибки не было он услышал донесшийся из номера писк Милича и как одержимый бросился туда, заперся и стал кормить ребенка молоком.

Хозяина удивили ответы попа, а поведение его и вовсе привело в изумление. Он посмотрел вслед батюшке и сказал себе:

— Ага, тут дело нечистое!

Если бы и он услышал писк младенца, ему все стало бы ясно, но он не слышал. Поэтому он пошел следом, остановился перед дверью номера, прислушался, но оттуда не доносилось ни звука. Хозяин попытался заглянуть в замочную скважину, но тоже ничего не увидел. Он вернулся в трактир и, поскольку уже стемнело, велел половому зажечь лампы, а потом вышел на улицу и задумался, покачивая головой, чем выражал свое сомнение и беспокойство.

Однако вскоре он просиял, заметив вдали полицейского Ристу, который направлялся прямо к его трактиру. В этот час Риста всегда заходил к нему выпить вина, так как не имел обыкновения ужинать — вместо этого он выпивал стакана два красного вина и потом переходил на белое, как бы запивая ужин.

Хозяин отвел его в сторону и рассказал ему шепотом, что и как. Поведал о том, как странно ведут себя поп, староста и лавочник, как они запираются и шепчутся, как они принесли с собой что-то большое под поповской рясой и прячут, как он стал расспрашивать попа об этом и как поп, почувствовав, что его подозревают, сорвался с места как бешеный и заперся в номере.

Полицейский Риста, выслушав хозяина, подумал, подумал и сказал;

— Гм! Гм! Это происшествие!

Полицейский Риста всякое запутанное дело называл «происшествием».

— Несомненно это происшествие! — повторил он и велел хозяину подать ему вино, которое он пил вместо ужина. Ему надо было поразмыслить.

На все его размышления хватило одного стакана вина. Он позвал хозяина и сказал ему, чтобы тот постучал к попу в номер. Сам Риста будет молча стоять рядом с ним, а тот станет предлагать что-нибудь попу — вдруг откроет дверь?…

Так и сделали. К третьему номеру Риста подошел на цыпочках, а хозяин протопал, не таясь, и постучался.

— Кто там? — спросил батюшка.

— Это я, хозяин. Не принести ли вам воды?

— Тут есть вода, — ответил батюшка.

— Откройте, пожалуйста, — продолжал хозяин, — мне надо дать вам полотенце и мыло.

— Не нужно! — отозвался батюшка.

— Пожалуйста, откройте, в номере остались комнатные туфли одного человека, который тут вчера ночевал, и теперь он их требует.

— Не могу, — сказал батюшка. — Я сам поищу туфли и вынесу вам потом.

После этого разговора Риста с хозяином отошли от дверей. Полицейский Риста был не на шутку встревожен.

— Происшествие, это несомненно происшествие! — пробормотал он сквозь зубы и решил принять все меры, чтобы узнать тайну, которая обещала быть чрезвычайно важной.

Он вышел во двор, надеясь заглянуть в окно номера, но поп задернул занавески. Однако занавески закрывали лишь нижнюю часть окна, и, если бы удалось подняться повыше, в номер можно было бы заглянуть. С помощью хозяина полицейский созвал всю прислугу. Пришел половой, вылез из конюшни конюх, который принес с собой вилы, так как привык являться вооруженным, когда его звали на помощь. Пришла повариха, толстая, оплывшая, подпоясанная синим грязным передником, явилась горничная, причесанная и завитая, в чистом белом переднике, белых чулках и бархатных красных домашних туфлях. Пришел, наконец, и чистильщик ламп. Он был опоясан мешковиной вместо передника и так вонял керосином, будто только что вылез из бочки.

Риста приказал всем молчать и коротко объяснил суть дела… Он велел принести лестницу, прислонить ее к стене, и сам полез наверх; заглянув в окно, он отпрянул в изумлении. Поглядев еще раз, он трижды перекрестился и сверху же объявил любопытствующей публике:

— Чудо! Чудо невиданное!

— Что там, скажи, ради бога? — зашумели внизу все, стоявшие задрав головы.

Риста торопливо слез, отозвал всех в сторону, чтобы не шумели под поповским окном, и тихо, но выразительно сказал:

— Батюшка родил ребенка!

Эта весть как гром поразила присутствующих. Сперва они притихли в удивлении, а потом начали рассуждать. Хозяин, не сомневаясь ни на минуту в словах полицейского, тут же вспомнил:

— Я заметил, что у него начались родовые схватки, когда он убежал от меня. Наверное, тогда все и случилось.

Горничная взвизгнула, будто ее кто ущипнул.

— Ах, проклятый! — сказала она. — А ведь он утром еще подмигнул мне, когда проходил мимо. Бесстыдник!

От этого великого чуда чистильщик ламп и сам почувствовал в животе какие-то схватки, а повариха стала бить себя в грудь и объяснять, что с тех пор, как она устроилась поварихой, ее муж начал быстро поправляться. Один конюх, оставив вилы, которыми совершенно нечего было делать при родах, засомневался: