Дитя общины

— Но послушайте, люди, разве такое бывает?

Горничная, которая «повидала свет», рассказала, как это бывает. Она знала еще про один такой случай, и чистильщик ламп почувствовал, что схватки усилились.

И пока прислуга спорила, бывает такое или не бывает, полицейский Риста в сопровождении хозяина снова подошел к дверям третьего номера и уже сам постучал в нее.

— Кто там? — отозвался батюшка.

— Не нужна ли какая-нибудь помощь? — спросил Риста.

— Какая еще помощь, на что мне помощь? — прокричал батюшка.

— Повивальная бабка, может, или какая-нибудь пожилая женщина?

— Какая еще женщина? — кричал батюшка. — Оставьте меня в покое! Кто это все время не дает мне покоя?

— Полиция! — торжественно провозгласил Риста.

И тут же словно из-под земли у дверей возникли староста и лавочник.

Они переглянулись, не понимая, что происходит у дверей их номера.

— Вы заняли с батюшкой этот номер? — обратился к ним полицейский.

— Мы, — ответили оба.

— А где вы были до сих пор? Искали женщину, которая умеет обращаться с детьми?

Увидев, что полицейскому все известно, они признались:

— Да!

— И нашли?… Впрочем, — продолжал Риста, — уже поздно, батюшка разродился.

Староста и Йова удивились, не зная, то ли рассмеяться, то ли провалиться сквозь землю.

— Отпирайте дверь, поможем человеку.

— Не надо, спасибо, не надо никакой помощи, — пустился уговаривать их Йова, видя, что чем дальше в лес, тем больше дров

Тем временем прибежала горничная, повариха, конюх, чистильщик ламп, и даже половой оставил трактир и пришел посмотреть на чудо.

Батюшка все это слышал и, поняв, что деваться некуда, открыл дверь. Вся толпа ввалились в номер. На кровати лежал голый Милич и орал. Батюшка начал было его перепеленывать, но не успел.

Горничная всплеснула руками.

— Ой, какой красивый малыш!

— И большой какой, ровно двухнедельный! — добавила повариха.

Батюшка, староста и Йова переглядывались, не в силах произнести ни слова. Наконец староста кое-как взял себя в руки и сказал полицейскому:

— Прикажи, пожалуйста, всем выйти, а сам останься, мы тебе объясним, что к чему.

Риста так и сделал. Когда все вышли, он сел, а староста первым делом заказал четыре кофе и потом рассказал все по порядку: с чего все началось, как они были у начальника и что начальник им приказал.

Только теперь Ристе стало ясно, что это никакое не «происшествие». Он подружился с этими хорошими людьми и обещал сводить их утром к одному очень ловкому адвокату, который их научит лучше других, как быть с ребенком.

Оставив батюшку, который так устал от треволнений, что заснул рядом с младенцем, староста, Йова и Риста пошли в трактир выпить.

Разумеется, Риста объяснил всем, что батюшка в действительности никого не рожал и все это дело никакое не «происшествие».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Повесть полицейского Ристы, которую необходимо выслушать из вежливости к представителю власти, хотя по своему содержанию она не имеет никакого отношения к роману

Полицейский, староста и лавочник Йова засиделись до глубокой ночи и все удивлялись и крестились — и случается же с человеком такое, что и в голову не придет.

— Да, всякое бывает, — все твердил полицейский Риста. — Вот я вам расскажу, что однажды случилось со мной.

Лавочник Йова тотчас велел принести еще литр вина, полицейский, взяв пачку табаку у старосты, стал крутить новую цигарку. Староста с Йовой придвинулись ближе, приготовившись слушать. Риста осушил стоявший перед ним стакан, лавочник тотчас налил ему снова, и полицейский начал рассказывать:

— Случилось это в Белграде. Я тогда был карманником и жуликом…

Словно по команде, староста и Йова машинально и одновременно сунули руки в карманы, где у них были кошельки, и, вытаращив глаза, отпрянули от Ристы как ошпаренные.

— Не удивляйтесь и не пугайтесь, — спокойно продолжал Риста. — Зато сейчас я лучший полицейский. У нас, как во всех больших державах, в полицейские берут жуликов и карманников, потому что они, дорогие мои, знают всю подноготную о тех, кто еще не стал полицейскими.

— Это ты верно говоришь, — взволнованно проговорили староста с лавочником и снова доверчиво придвинулись поближе к Ристе.

— Хотел бы я посмотреть, — с какой-то гордостью продолжал Риста, — получился бы хороший полицейский из того, кто никогда не был карманником? Иду я, друг мой, по базару и любую птицу насквозь вижу, знаю, о чем его голова думает, чего рука хочет, куда нога ступит.

— Верно, — согласились совсем уже убежденные староста с лавочником.

— Во всяком деле надо что-то знать. Доктор ведь должен учиться, чтобы стать доктором?

— Да, — ответили в один голос староста с лавочником.

— Судья тоже должен сперва выучиться?

— Должен.

— То-то! А полицейский? Думаешь, готовый полицейский, который все знает, с неба падает. Нет, брат, ему сперва надо побывать в жуликах, потом в карманниках, потом в жандармах послужить ровно столько, сколько полагается служить в армии, чтобы выполнить свой долг перед родиной, а уже только тогда идти в полицейские. Оттого-то, брат, я такой бывалый. Покажи мне еще хоть одного такого опытного полицейского, как я, покажи!

— Нет таких! — сказали староста с лавочником, хотя они, кроме Ристы, ни с одним полицейским в жизни не были знакомы.

Довольный собой и тем, что убедил людей в своей образованности, Риста снова взял кисет старосты и начал крутить себе новую цигарку, хотя прежнюю еще не докурил. Помолчав немного, он вспомнил, что начал рассказывать историю из своего воровского прошлого, и продолжил:

— Случилось это, как я уже вам говорил, в Белграде. Гуляю я как-то по Калемегдану, а был я прилично одет да и сам собою был ничего, не то что сейчас… Гуляю, значит, я, а на улице уже темно, народ разошелся по домам, только на одной скамейке сидят двое, мужчина и женщина. Он красивый такой, а она еще красивее. Просто красавица, и сразу видно, барыня, платье на ней красивое. Я сел на другую скамейку, совсем рядом с ними, но повернулся к ним спиной, чтобы они не догадались, что я подслушиваю. Из их разговора я понял, что они муж и жена и что завтра дневным поездом он уезжает в Ниш по какому-то делу.

«Понимаешь, — говорит он ей, — деньги я оставил в ящике своего стола. Я тебе дам ключ, а сам к вечеру уже буду в Нише. Но я не знаю, когда дело сладится, — в тот же вечер или на следующий день. Как только я закончу, я тебе дам телеграмму: „Высылай деньги“. Ты возьмешь деньги и пошлешь мне их телеграфом».

«Хорошо, — говорит она, — а почему бы тебе не взять деньги с собой?»

«Так надо, — отвечает муж, — это мой план. Я хочу притвориться, что у меня нет денег, а если это не поможет, скажу, что попросил взаймы у твоего отца, который прислал мне, сколько мог, а остальное я вышлю, когда возвращусь в Белград».

Так они поговорили еще, а я навострил уши, потому как речь шла о денежках в ящике, которые не худо было бы положить к себе в карман.

Они встали, и я поодаль пошел за ними, чтобы узнать, где они живут. Так и проводил их до дому. На другой день я отправился на вокзал, чтобы убедиться своими глазами, что господин уехал. А потом навел справки и узнал все, что мне было нужно.

Первым делом я установил, что в доме, где они живут, всего две комнаты, одна выходит на улицу, другая — во двор. Комнаты смежные, но в каждой есть дверь и в коридор. Узнал я еще, что спят хозяева в той комнате, которая выходит на улику, и что детей у них нет. Прислуживает в доме одна девушка, которая к вечеру уходит спать к своей матери. Словом, все как полагается, лучше не бывает.

И еще мне стало известно, что господина, который уехал, зовут Младеном Петровичем, а его жену — Ленкой.

Узнав все это, я сел и составил план, как мне денежки к рукам прибрать. Взламывать дверь или окно, врываться в дом и силой отнимать деньги я не хотел, так как это разбой, а я не был разбойником и не собирался им быть. Я хотел заполучить деньги красиво.

Я раздобыл старую телеграмму, взял резинку и стер то, что было написано на ней, а потом сел и написал: «Ленке Петрович, Белград. Как только получишь эту телеграмму, хотя бы ночью, высылай деньги. Младен».

Я думал так: примерно в полночь я постучу в окно комнаты, где спит Ленка; она откроет окно, и я отдам ей телеграмму. Спросонья она не заметит, что на бланке стерта старая телеграмма и написана новая. Потом я ее спрошу, будет ли ответ. Я, мол, разношу телеграммы и буду рад оказать ей услугу. Она либо поверит мне и пригласит в дом, а оказавшись там без всякого насилия, я бы уже сообразил, что делать, — без денег не ушел бы; либо попросит меня подождать, потому что сама захочет пойти на телеграф. Одной ей идти ночью будет страшно, и я бы ее проводил, а уж как бы взял деньги — это мое дело.

Для большей уверенности я пошел вечером на телеграф и представился там слугой Младена Петровича, сказал, что он в Нише и что госпожа послала меня спросить, нет ли для нее телеграммы. Мне хотелось знать, не пришла ли уже телеграмма. На всякий случай я предупредил разносчика: «Если телеграмма придет ночью, не будите хозяйку, я сам приду за телеграммой рано утром».

Вот так все устроив, я стал ждать ночи…

Тут полицейский Риста прервал свой рассказ, а староста с Йовой не шевельнулись даже; затаив дыхание они ждали продолжения, потому что главное было впереди.

Риста заказал кофе, стряхнул пепел с цигарки, зевнул и продолжил:

— Ночь наступила, как по заказу: на небе ни звездочки, темнота, хоть глаз выколи, ветер дул с такой силой, будто ему за это деньги платили. Я пошел в кофейню «Пахарь», выпил несколько чашек кофе, чтобы прогнать сон, а вина не пил, я на дело люблю трезвый ходить.

Допил я третью чашку кофе и посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать. Пора, думаю, трогаться. А чтобы замести следы, на всякий случай спросил кельнера: «Скажи, как отсюда скорее всего дойти до госпиталя?» Он объяснил мне дорогу, я заплатил за кофе и пошел вниз, к кофейне «Два белых голубя», а оттуда — к дому Младена.

Смотрю направо, налево — никого нет. Перекрестился я сперва, чтобы господь мне помог, и стук, стук, стук в окно.

Подождал немного, чуть дыша. Окно тихонько отворилось, и в нем показалась сама госпожа Ленка, протянула красивую голую руку и дала мне ключ.

Я растерялся, не пойму, к чему бы это, а она шепчет:

— Это ключ от коридора, но смотри, иди на цыпочках, в другой комнате сегодня спит свекровь.

Я взял ключ и только раскрыл рот, чтобы ответить, как она уже закрыла окно. Тогда лишь я сообразил, что случилось чудо. Господи, думаю, чего же лучшего желать: сама дала ключ! Если открою и войду, опять же это получается не разбой.

Вошел я себе спокойно во двор, не спеша отпер дверь в коридор, запер ее изнутри, а потом, уже зная, где спальня, направился на цыпочках прямо туда. Едва я вошел в спальню, как госпожа Ленка с кровати шепчет:

«Не зажигай свечу, свекровь заметит. Раздевайся в темноте и ложись!»

Я было задумался, как быть, а потом решил послушаться — разделся в темноте и лег…

Она обняла меня крепко, поцеловала и стала шептать:

«Подумай только, муж привел сегодня свою мать, чтобы она спала со мной, хотя прежде никогда этого не делал. Наверно, думает, она меня стеречь будет. Уж если он сам меня не устерег, эта старушенция и подавно не устережет!»

Я молчу, боюсь рот раскрыть.

«Я тебе потому и написала, чтоб ты попозже пришел. Когда бабка покрепче уснет».

И опять стала целовать и ласкать меня, а я… как вам сказать… я тоже не оставил ее без ласки.

Только когда кончились ласки да поцелуи, она вдруг вспомнила и говорит:

«Что такое, где же твои усы?»

А я тогда был молодой, усов еще не отрастил.

«Не было у меня никаких усов», — отвечаю.

«Как не было, что с тобой, Йован?»

«Меня зовут не Йован».

«Йован!»

«Ей-богу, сударыня, я правду говорю. Меня зовут Риста».

«Йован!» — пискнула она и отодвинулась подальше.

«Нет, не Йован, а Риста!»

Тут она как ошпаренная хватает коробок со спичками, зажигает одну, подносит к моему лицу и, увидев совершенно незнакомого человека, задувает спичку и хочет завизжать, но не может то ли от страха, то ли боясь разбудить свекровь, потом зарывается головой в подушку и начинает плакать.

«Послушай, сударыня, не плачь, сядь лучше, и поговорим», — спокойно убеждаю ее я.

Но она даже головы не поворачивает, плачет.

«Ну, ладно, говорю, хочешь плакать, плачь, а я повернусь и буду себе спать. Утром ты меня попросишь чтобы я ушел, а я не уйду. Мне и здесь хорошо, лучше быть не может».

Бедная женщина сама видит, что так и будет, перестает плакать, поворачивается ко мне и извиняется:

«Простите, пожалуйста, это ошибка».

«Ничего, ничего, говорю, вы меня тоже простите!»

«Пожалуйста. Но я опозорилась, вы посторонний человек…»

«Разве вы ждали мужа, а не постороннего человека?»

«Вы правы, — говорит она едва слышно, — но это мой друг детства. Ах, какой ужас, какой ужас… Скажите, пожалуйста, а с кем я имела честь… кто вы?»

«Видите ли, сударыня, для вас важнее не кто я, а чем я занимаюсь?»

«Чем?»

«Признаюсь вам откровенно, я вор».

Бедная женщина поперхнулась, а потом разразилась слезами и, уткнувшись головой в подушку, дрожала, как раненая лань.

Я позволил ей немного поплакать, чтобы у нее прошел страх, а потом тихо и спокойно сказал:

«Не бойтесь, я человек мирный и добрый, разве что вот деньги люблю».

«У меня нет, нет, нет денег», — пищала она, не отрывая головы от подушки.

«Как нет? Есть у вас деньги. В ящике стола!»

Она вздрогнула.

«Я позову на помощь!»

«Пожалуйста, — любезно соглашаюсь я, — зовите! Придет ваша свекровь, и я признаюсь ей, что вы меня весьма горячо целовали и ласкали. А почему бы мне и не признаться? Признание всегда служит смягчающим обстоятельством».

Увидев, что куда ни кинь, все клин, госпожа Ленка села на постели. Ну, а раз дама сидит, лежать невежливо. Я сел тоже, и так, сидя «неглиже» на кровати, мы продолжали разговор.

«Ладно, говорите, чего вы хотите?» — решительно сказала она.

«Ничего особенного, деньги из ящика стола!»

«Я не могу их вам дать, это значило бы обокрасть собственного мужа».

«Господи, а разве вы только что не обокрали его, пустив меня в постель?»

Она снова расплакалась и, наверно, плакала бы долго, если бы в другой комнате не заворочалась в кровати свекровь. Госпожа Ленка тотчас закрыла мне рот рукой.

«Тсс!»

«Я охотно помолчу, но пора бы уже нам кончить торговаться».

«Тсс!» — снова зашипела она и замерла как мертвая. Замолчал и я, а когда мы решили, что бабка уснула, разговор продолжился.

Госпожа Ленка умоляла и заклинала меня не трогать тех денег, обещала наконец всякий раз, когда мне потребуется, давать двадцать — тридцать динаров.

Сказать вам по совести, я разжалобился и уступил.

«А вы и сегодня дадите мне двадцать — тридцать динаров?» — спросил я.

«Я дам вам пятьдесят».

«Ладно, договорились, и спасибо вам за то, что вы меня так хорошо приняли и угостили».

«Еще один вопрос. Вы честный человек?» — спросила она.

«Что за вопрос, конечно!»

«Умоляю вас, никому и никогда не рассказывайте о том, что случилось, иначе я покончу с собой».

«Вам не придется с собой кончать — вы должны давать мне деньги, когда потребуется. Я никому не расскажу, будьте уверены».

Я оделся, получил пятьдесят динаров и ушел тем же путем, каким пришел. На прощанье она мне сказала:

«Знаете, а вы честный вор!»

«О, вы мне льстите», — ответил я и хотел еще раз ее поцеловать, но она упросила меня не делать этого.

«Хватит, — сказала она. — Сколько можно?»

— Вот так я провел ту ночь, — закончил свою повесть полицейский Риста. — А потом всякий раз, когда мне нужны были деньги, я их получал. Она пробовала переезжать с квартиры на квартиру, но я всегда находил ее.

Только год спустя я потерял ее из виду.

Полицейский Риста замолчал, часы отзвонили ровно полночь. Староста постучал по столу, подзывая сонного кельнера, чтобы расплатиться. Полицейский Риста потянулся и ушел, еще раз пообещав прийти завтра утром и отвести их к адвокату. Староста с лавочником тоже пошли в свой номер, шепотом делясь впечатлениями об удивительном случае, который им только что рассказал Риста.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Контора адвоката Фичи

На краю некоего города, как и на краю всякого другого нашего городка, будь он некий или совершенно определенный, находятся трактиры; грязные трактиры с обширными дворами, в которых всегда стоят крестьянские телеги, а волы, привязанные к ярмам, жуют раскиданное под ними сено. В этих трактирах всегда полно крестьян, возвращающихся с базара и заглянувших сюда выпить стаканчик-другой или подождать своих, чтобы вместе ехать домой.

В одном из таких трактиров, который носит гордое имя «Народная гостиница Националь», в отдельной комнате располагалась контора адвоката Фичи. В контору проходили из трактира через стеклянные двери, сквозь которые, несмотря на отсутствие занавесок, увидеть что-либо было невозможно: за долгие годы мухи, трудясь, как пчелы, усеяли их точками так густо, что и самая плотная занавеска не могла бы служить лучше.

Трактир был как трактир, он ничем не отличался от других. Зеркало в когда-то голубой оправе, картины: князь Михайло, сцена охоты, расстрел Максимилиана и прочие изображения, которые фигурируют в рассказах наших прозаиков, когда им доводится описывать второразрядный трактир.

Фичина контора — тесная комнатка, набитая, как улей. Тут прежде всего адвокатский стол, обычный трактирный стол, застеленный несколькими газетами. На столе бумаги, старый деревянный письменный прибор, залитый чернилами; несколько ручек, до половины измазанных чернилами; замасленная книжонка без обложки; истерзанный календарь без обложки и, наконец, какой-то кодекс тоже без обложки и многих страниц, которые Фиче, наверно, не нужны, поскольку его клиенты уверены, что он «знает законы, как свои пять пальцев».

Правда, он не получил образования. Прежде он был учеником портного, потом несколько лет ходил в чиновниках-практикантах, потом был маклером на рынке и теперь вот адвокат. Зато не всякий справится с делом так, как он. Он и в общину сбегает, и в уездную канцелярию; напишет он и кляузу, и жалобу, и все, что хочешь. А кроме того, если надо кому что купить или продать, он и в этом поможет; захочешь сделку расторгнуть, он и тут посодействует. И что самое главное, он никакого дела не чурается: купит шкуры, поможет сбыть старые хомуты, наймет прислугу, если захочешь, даже кур тебе купит на рынке. Он готов оказать любую услугу, любое дело провернуть, но своим подлинным призванием считает адвокатскую практику — этим занятием он гордится и считает его своей профессией.

В сущности, он в жизни своей не вел ни одного процесса, но в архивах уездной канцелярии и окружного управления, как и в архивах общинных судов, хранится чудовищное количество бумаг, кляуз и жалоб, написанных его рукой, и притом ни одна не написана просто, а в манере статей каких-нибудь кодексов или законов.

А как прекрасно он знал все статьи! Придет к нему крестьянин со своей бедой, он слушает его, слушает и бормочет статьи, которые имеют отношение к данному случаю.

— Был я, — говорит крестьянин, — должен своему соседу Миловану семьдесят два гроша…

— Статья сто четырнадцатая! — бормочет Фича.

— Ты что говоришь?

— Ничего, ничего, — отвечает Фича. — Я вспоминаю нужные статьи. Продолжай!

— Был я, говорю, должен ему семьдесят два гроша, до юрьева дня взял.

— Триста шестнадцатая, — бормочет Фича.

— А получилось так, — продолжает крестьянин, — что я продал корову и возвратил Миловану деньги за месяц до срока.

— Сорок шестая, бэ!…

— Я думал, рассчитались мы с ним, как положено. Я и процент уплатил, и гербовый сбор, и все…

— Сорок шестая, а.

— А он возьми и стань требовать с меня процент до самого юрьева дня, потому как, говорит, уговор такой был.

— Двести пятая, двести шестая и двести седьмая.

— Ну, что ты скажешь? — спрашивает крестьянин, уставившись на Фичу.

— Да что же тебе сказать, дорогой ты мой, — говорит, потирая руки, Фича, — дело это ни с формальной, ни с законной точки зрения не простое. Простое дело, дорогой мой, потому и называется простым, что опирается на одну статью закона и легко решается. Правда, иной раз не сразу угадаешь, что это за статья, но, как только угадаешь, тогда, дорогой мой, ты и сам можешь вести процесс, без помощи адвоката.

— Верно, — говорит крестьянин, не спуская с Фичи глаз и удивляясь как его знаниям, так и его откровенности.

— Однако, — продолжает Фича, — дело перестает быть простым, когда оно основывается более чем на одной соответствующей статье. Вот к твоему делу, например, относятся следующие статьи: сто четырнадцатая, триста шестнадцатая, сорок шестая, пункты а и бэ, двести пятая, двести шестая и двести седьмая.

— Ну и ну! — удивляется крестьянин. — Сколько статей набирается из-за двадцати грошей. По мне, так их хватило бы на целый кувшин золотых дукатов.

— Что поделаешь, дорогой мой, таков закон, таковы статьи. Это ведь не люди, не свидетели пришли в суд, а им говорят: хватит двоих, остальные пусть идут по домам. Так ведь?

— Так, — соглашается крестьянин.

— Вот видишь! Твое дело не простое, потому как большое искусство нужно, чтобы со столькими статьями управиться. Видишь ли, дорогой мой, статья триста шестнадцатая гласит: плати Миловану проценты до того дня, когда ты ему отдал деньги. А статья сорок шестая, бэ свое твердит: нечего выкручиваться, плати Миловану проценты до самого юрьева дня!

— Послушай, — поразмыслив, говорит крестьянин, — эта триста шестнадцатая почестнее будет, не то что бэ, суди меня по ней, если можешь.

— Да, но двести пятая говорит: не имеешь права судить только по одной статье, ты обязан всех нас позвать, все мы статьи честные и уважаемые, как родные сестры, все мы неразлучны ни в счастье, ни в беде.

— Ох-хо-хо! — говорит крестьянин, почесывая затылок. — Ну хорошо, уважаемый Фича, что же ты мне посоветуешь делать?

— Дорогой мой, это не я тебе посоветую, а закон; как закон посоветует, так и сделаешь!

— Но что, скажи, пожалуйста?

— Статья сорок шестая, а, гласит: если дело непростое, то иди к адвокату, заплати ему хорошо, не жалей, потому как иначе дороже выйдет.

— Да я заплачу, уважаемый Фича. Разве я отказываюсь, но сколько?

— Дорогой мой, за иск ты мне дашь четыре динара, и, разумеется, оплатишь другие расходы, сколько их там набежит.

— Четыре динара! — испугался крестьянин. — Милован с меня требует ровно столько же.

— Знаю, но ты ведь будешь отстаивать не четыре динара, а свою честь. Верно?

— Э… верно.

Так они договариваются. Фича берет четыре динара и начинает тяжбу за честь, и эта тяжба продолжается каких-нибудь месяцев шесть, требуя все новых и новых расходов, и у крестьянина, похоже, остается все меньше и меньше надежды заполучить обратно свою честь.

Вот к этому самому адвокату Фиче и привел Риста на другой день батюшку, старосту и лавочника Йову, а за ребенком взялась присмотреть горничная, поскольку его уже не надо было прятать.

Адвокат Фича только закончил покупку двух невыделанных овчин, как вошли новые клиенты. Риста коротко отрекомендовал их и пошел. В дверях он остановился и добавил:

— Смотри, Фича, постарайся для них, они хорошие, почтенные люди. Избавить их от беды, все равно что мне поможешь.

Батюшка, староста и Йова благодарно посмотрели вслед Ристе, а потом повернулись к Фиче.

Фича стоит у своего стола и разглядывает их. Он малорослый, с крепкой шеей, лысоватый, с маленькими глазками. На нем весьма длинный выцветший сюртук и новые нанковые панталоны, еще ни разу не стиранные и потому словно картонные, — на всех сгибах видны жесткие складки; на ногах у него башмаки, которые, судя по их виду, смазывают салом, ваксы же они не видели уже несколько месяцев, каблуки искривились и сбились наружу. Словом, он производит впечатление доброго человека, который готов отдать ближнему все, что у него есть, хотя в действительности охотнее отнял бы у ближнего все, что есть у того.

— Вы, значит, из Прелепницы? — начинает разговор Фича.

— Да, — отвечает староста и рассказывает как о всех неприятностях, постигших село Прелепницу и связанных с дитятею общины, так и о решении уездного начальника.

Во время его рассказа Фича упомянул четырнадцать различных статей из шести различных законов. Вспомнил он уголовный кодекс, гражданское право, закон о тарифах, закон о школах, потом закон о сельских кабаках и, наконец, закон об уездных и окружных дорогах. Какое отношение имели все эти законы к излагаемому делу, остается глубокой адвокатской тайной, но можно было заранее сказать одно — дело не относилось к числу простых, то есть тех, «которые опираются на одну соответствующую статью закона», а требовало вмешательства множества статей, готовых наброситься друг на дружку и жестоко передраться, не помири их Фича, не напомни им, что статьи, в сущности, сестры и, как таковые, должны жить в мире и дружбе.

Так обстояло дело. Когда староста закончил свой рассказ, Фича глубоко задумался и забарабанил пальцами по столу. Уставясь на Фичу, как на икону, задумались и батюшка со старостой и лавочником.

— Ей-богу, это дело необычное и с законной и с формальной точки зрения, — сказал Фича, неопределенно покачав головой, а потом выпрямился и взглянул старосте прямо в глаза.

— Скажи мне, дорогой мой, хочешь ли ты, чтобы мы опротестовали решение уездного начальника?

Староста почесал шею.

— Вроде бы нет, хотелось бы по-хорошему; все мы люди, зачем же нам ссориться?

— Ладно! — сказал Фича и опять глубоко задумался.

Впервые Фича не стал крутить да тасовать статьи и рассуждать долго и обстоятельно, а задумался, серьезно задумался. Выйдя из состояния задумчивости, он спросил:

— А сколько ребенку?

— Двух недель нет, — ответил батюшка, который лучше других разбирался в датах.

— Гм, гм! — произнес Фича и снова задумался.

И батюшку, и старосту, и Йову пугало то, что адвокат думает так долго. Неужто положение настолько серьезное? Но… деваться некуда, надо ждать, что он скажет.

Наконец, Фича взглянул на них, и видно было, что дело на мази, потому что адвокат весело улыбался, довольный собой.

— Видишь ли, родной мой, мы в этом деле не станем опираться ни законно, ни формально ни на одну соответствующую статью, а решим его частным образом, минуя законы.

— А как? — спросили все трое и зажмурились от удовольствия.

— А так: вы мне единовременно даете сто динаров, а я беру заботу о ребенке на себя, и это уже мое дело, куда я его дену. И все же я обязуюсь сделать все, чтобы обеспечить ребенку наилучшую будущность.

Все трое пришли в хорошее настроение и одновременно нахмурились. Раз и навсегда избавиться от ребенка — чего же лучшего желать, но заплатить сто динаров — это они не считали большой удачей, хотя староста на всякий случай захватил с собой как раз такую сумму из налогов за первое полугодие.

— Не много ли будет? — спросил староста.

— Если для вас это много, несите ребенка с собой, в селе, может быть, содержать ребенка будет дешевле.

— Оно вроде бы и так, но…

— Что но? Я, как друзьям, вам говорю, а вы ноете, что много. Где же много? Считай по десять динаров в месяц, на год и то не хватит, а если на всю жизнь?

Немного пошептавшись, староста развязал мошну, отсчитал сто динаров серебром, ударил с Фичей по рукам и поцеловался, а через полчаса батюшка снова под рясой принес Милича к Фиче, и тот отнес его к своей жене.

Так Прелепница раз и навсегда избавилась от неприятностей, которые грозили вечно преследовать ее в образе приложения к письму правления общины.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой появляется совершенно новая для читателя вдова

Я страстно ненавижу авторов, которые начинают роман гладко и плавно, делая каждую очередную главу естественным продолжением предыдущей, и вдруг только ради того, чтобы сбить читателя с толку и замести собственные следы, вводят совершенно нового персонажа и в новой главе рассказывают такое, что никак не назовешь продолжением предыдущей главы. Но как бы я ни хотел избежать в своем романе такой несуразицы, я не в силах это сделать, потому что просто невозможно обойти вдову, которую я сейчас собираюсь представить читателям. Когда читатели познакомятся с ней, они и сами поймут, что такую вдову не обойдешь.

Девушкой ее звали Мица, для мужа она была Милка, а теперь, когда она стала вдовой, ее величают госпожой Милевой. Вдовствует госпожа Милева всего три месяца. Она еще носит траур, каждую субботу ходит на могилу мужа, которую засадила левкоями, а над кроватью у нее висит фотография покойника, обрамленная черным крепом. Как она любила покойника, видно хотя бы из скорбных слов, которыми госпожа Милева закончила извещение о его смерти: «Прошу всех друзей и знакомых разделить наше тяжелое горе», и подписалась: «Неутешная вдова Милева».

Эта неутешная вдова Милева весьма ядреная дамочка; у нее полные круглые щечки, красивые черные глаза и брови, а ротик такой крошечный, что кажется невероятным, чтобы она могла прекословить мужу или о ком-то сказать пакость. Из особых примет у госпожи Милевы была та самая, которой отличаются все женщины на девятом месяце беременности. Всего десять месяцев назад она вышла замуж, едва прожила с мужем шесть месяцев и вот осталась вдовой, да еще с ребенком, которому предстояло родиться после смерти отца. Дожить бы покойнику до того часа, когда мог бы он увидеть свое чадо, но не дано ему это было, а ведь как радовался, бедняга.

Покойник был добрым, кротким человеком: его можно было убедить в чем угодно, если только объяснить ему все по-хорошему. В одном лишь он проявлял некоторое упорство, делал вид, что не понимает, о чем идет речь, — это когда его убеждали написать завещание. Однако госпожа Милева преодолела его сопротивление весьма деликатно. Сама она говорить ему об этом не хотела — не дай бог обидеть человека, с которым они жили душа в душу! Она попросила сделать это отставного судью, господина Милию, человека солидного, обходительного, красноречивого, умеющего исподволь подойти к предмету разговора.