Дитя общины

За две недели до смерти покойник в самом деле выглядел так плохо, что кончины можно было ожидать в любую минуту. Умри он без завещания, неудобно получилось бы, потому что у него были братья и прочая родня. Сказать же умирающему в глаза, чтоб он написал завещание, тоже тяжело — это было бы для него слишком сильным потрясением.

Потому-то госпожа Милева пригласила к себе господина Милию и сказала ему сквозь слезы:

— Господин Милия, вы знаете, все люди знают, как я люблю своего мужа. Я, право, не знаю, переживу ли я его. Наверно, не переживу. Подумайте сами, разве я могу сказать ему в глаза, что надо написать завещание?

— Действительно, — согласился господин Милия, — вам это делать очень неудобно.

— Очень тяжелое положение, — вздохнула госпожа Милева.

— Действительно тяжелое, — вздохнул и господин Милия, но больше так, чтобы выразить свое сочувствие, потому что у него никаких особенных причин для вздохов не было.

— Вот если бы вы взяли это на себя… Все мне говорят, у вас бы это получилось деликатно, намекнули бы вы ему исподволь.

— Я к вашим услугам, — любезно ответил господин Милия. — Что касается намеков, это я могу, я подойду издалека, осторожно.

С этими словами господин Милия встал, важно откашлялся и прошел в комнату к больному. Поздоровавшись с больным, он спросил его о том о сем, а потом издалека начал;

— Друг мой, ты, наверно, и сам видишь, что дня через два ты умрешь. Что толку в этих лекарствах, рецептах… все это ерунда… тебе это не поможет! Посмотри на себя — уже и уши стали прозрачные, и губы посинели. Тебе, верно, никто не говорит об этом откровенно; в наше время мало друзей, которые способны говорить правду в глаза. Но я принадлежу именно к этим истинным друзьям!

После первых же слов господина Милии больной вытаращил глаза, приподнял голову с подушки и задрожал от страха как осиновый лист. Он открыл рот, чтобы позвать на помощь, но голос ему изменил.

Уверенный, что уже первые его слова произвели нужное впечатление, господин Милия продолжал по-дружески, откровенно увещевать больного:

— А раз ты при смерти, как и сам видишь…

Покойник махнул рукой, как бы желая сказать, что он этого не видит, но господин Милия продолжал:

— Не видишь, говоришь? Ну, есть у тебя хоть одно возражение? Молчишь, молчишь ты, потому что сказать нечего. А если бы и нашел довод, то какой, подумай сам: «Бог милостив, лекарства, доктора…» Разве это довод? Никакой это, друг, не довод! Разве ты не видишь, что от тебя остались только кожа да кости, а глаза ввалились, как у мертвеца. «Бог милостив!» — это пустая фраза, все покойники ее твердили, а кому она помогла?

У больного выступили слезы на глазах, губы еще больше посинели, от сильной дрожи стучали зубы.

— Поэтому, — продолжал господин Милия, — самое умное, что ты можешь сделать, это написать завещание. И как можно скорее. Пойми, кому-кому, а умирающему надо помнить поговорку: «Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня!»

Господин Милия хотел сказать еще что-то, но больной, не зная, как ему избавиться от этой зловещей откровенности, повернулся на другой бок, натянул одеяло на голову и под одеялом заткнул уши пальцами.

Увидев, что теперь его слова не дойдут до ушей больного, господин Милия встал и вышел в прихожую, где его с нетерпением ожидала госпожа Милева.

— Ну как, удалось? — спросила она.

— Не беспокойтесь, я начал издалека и прежде всего убедил его, что он скоро умрет. О, поверьте, теперь он в этом совершенно убежден.

— Большое вам спасибо! — с грустью сказала будущая вдова.

— И только потом я перешел к вопросу о завещании. Кажется, я и тут сумел убедить его.

Госпожа Милева поблагодарила господина Милию очень любезно, проводила его до калитки и вернулась в комнату к больному мужу. Когда она вошла, он недоверчиво выглянул из-под одеяла и, лишь уверившись, что это не Милия, стянул одеяло с головы и тихим голосом подозвал жену к себе.

С печальным лицом госпожа Милева приблизилась к постели.

— Этого господина, — прошептал больной, — этого, что сейчас тут был, ты больше ко мне не пускай никогда. Прикажи слуге вышвырнуть его отсюда, как только он на пороге появится. Избить, как собаку, и вышвырнуть.

Госпожа Милева обещала исполнить это богоугодное пожелание умирающего.

Больного снова стала бить дрожь, поднялся жар, состояние его резко ухудшилось. Если до посещения господина Милии лекарства еще кое-как помогали, то теперь дело стало швах. Больной впал в беспамятство, качался бред. Ему чудилось, что господин Милия уже не пенсионер, а зубной лекарь и что он пригласил господина Милию, чтобы тот вырвал ему коренной зуб; господин Милия сунул ему клещи в рот, но вместо зуба ухватил душу и тянет, тянет… Вот какие сны и видения мучили теперь умирающего, а он все отбивался и руками и ногами и бормотал:

— Клещи… ой, ой… это душа, не зуб… Милия!… Милия!…

Всю ночь он так промучился, а когда проснулся поутру, почувствовал себя еще хуже. Тут он и сам уразумел, что пора написать завещание, и, когда он сообщил о своем желании госпоже Милеве, та, не медля ни минуты, послала за адвокатом и свидетелями.

Они пришли, завещание было тихо-мирно составлено и подписано. Вот как покойник распорядился своим немалым состоянием.

Если ребенок, которого госпожа Милева родит после смерти мужа, будет мальчиком, то все состояние покойного, оцениваемое более чем в двести тысяч динаров, наследует сын, а главным опекуном и распорядителем имущества назначается госпожа Милева. Если же родится девочка, то ей дается двенадцать тысяч динаров в качестве приданого, а госпоже Милеве «пристойное содержание», все же остальное отходит братьям покойного и прочим родственникам.

Как видно из завещания, для госпожи Милевы гораздо выгодней было родить мальчика, чем девочку. Другими словами, ее роды напоминали лотерею — она могла получить либо главный выигрыш, либо то, что в тиражных таблицах обозначается звездочкой.

А роды или «розыгрыш» должны были состояться через неделю после того, как читатели познакомились с госпожой Милевой.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. Роды, пеленки, подгузники, повитуха, новое корыто, поп, крестный отец, крестины, подарок на зубок и прочие мелкие и крупные дела, связанные с таким интимным событием, каковое будет описано в этой главе

Поскольку завещание было написано, а больной скончался, торжественно похороненный и пристойно оплаканный, госпоже Милеве ничего другого не оставалось, как исполнить последнюю формальность — родить.

Разумеется, госпожа Милева сильно рассчитывала на то, что родит мальчика, так как верила повитухе тетке Ленке, но главным образом потому, что она видела бы в нем покойного мужа, которого все еще никак не могла забыть.

Бабка дала ей очень хороший совет:

— Чтобы дитя было красивое, старайтесь, чтоб на глаза вам не попался какой-нибудь урод, и побольше смотрите на красавцев.

С этой целью госпожа Милева после полудня садилась к окну, под которым любил прогуливаться молодой судебный чиновник Baca Джюрич, не подозревавший, что одним своим видом способствует творению красоты.

Когда таким вот образом завершена была подготовка к исполнению последней формальности, оговоренной в завещании, в один прекрасный день портниха принесла пеленки, подгузники, распашонки и всякое другое барахлишко; появилось новое корыто, и с этой минуты все уже было наготове, даже горячая вода всегда была в избытке.

Однажды, когда в медном котле кипела вода, та самая, что припасали каждый день, и когда госпожа Милева в комнате, полной пеленок, подгузников и прочего барахлишка, сидела у окна, поджидая господина Васу Джюрича, в дверь тихо постучали.

— Войдите! — печальным вдовьим голосом сказала госпожа Милева.

Дверь раскрылась, и в комнату тихо, смиренно и дружелюбно ступил адвокат Фича.

Читатели, знакомые с характером и делами Фичи, естественно не станут полагать, что он пришел к госпоже Милеве покупать шкуры, или продавать старые хомуты, или даже предлагать прислугу. Нет, он пришел по очень важному и чисто юридическому делу, о котором мы получим представление из нижеизложенного разговора Фичи и госпожи Милевы.

Фича: Мы с вами незнакомы, но это не меняет дела. Я адвокат, известный адвокат Фича.

Госпожа Милева: Очень приятно, что вам угодно?

Фича: Видите ли, сударыня, я знаком с вашим делом. С формальной стороны оно весьма не простое и соотносится со многими соответствующими статьями, которые, учитывая все европейские законы, противоречат друг другу.

Госпожа Милева: Сударь, я вас не понимаю.

Фича: Понять трудно, потому как я уже говорил, дело не простое.

Госпожа Милева: Чего же вы хотите?

Фича: Сейчас я вам скажу. Я знаю о завещании вашего покойного мужа.

При этих словах госпожа Милева ничего не сказала, но повернулась к Фиче всем корпусом и стала слушать внимательнее.

Фича: Это завещание, уважаемая сударыня, принуждает вас родить мальчика, так как, роди вы девочку, ваше дело пропало. Надеюсь, вы не собираетесь рожать девочку?

Госпожа Милева: Ни в коем случае! Впрочем, почем мне знать… Я хотела бы мальчика, но все в руках божьих.

Фича: В том-то и дело, что не в божьих, а в ваших, сударыня!

Госпожа Милева (в ужасе крестится): Господи, что вы такое говорите?!

Фича: То, что слышите! Все зависит от вас — без всякого нарушения соответствующего закона вы можете родить мальчика. Если вы мне доверитесь, я смогу сделать так, что вы родите…

Госпожа Милева (неправильно поняв последнюю фразу Фичи, заливается краской и едва слышно говорит): Что вы, я же на девятом месяце…

Фича: Тем лучше. Вы на девятом месяце, через несколько дней родите, и, если родится мальчик, будете счастливы. В таком случае вы мне за добрую волю и готовность к услугам даете единовременно сто динаров, и все. Но… (тут Фича повысил голос), если вы родите девочку, рядом с вашей комнатой будет находиться новорожденный мальчик, у которого нет ни отца, ни матери. Мало того, обстоятельства его рождения вообще неизвестны.

Госпожа Милева испуганно оглядывается по сторонам, не зная, что сказать. По всему видно, что план ей нравится, но она колеблется, можно ли верить этому человеку…

Фича (угадывая ее мысли): Может быть, вы боитесь довериться мне, так как я для вас человек незнакомый. Вы ошибаетесь, дело совсем простое. Трудно было только его придумать, одно это лишь и имеет цену, другими словами, мой гонорар. А доверять, уважаемая сударыня, вы мне можете полностью, потому как перед статьями, которые относятся к этому делу, я был бы виновен в такой же мере, как и вы, если б все вышло наружу. Поэтому я должен поберечь себя, вы сами с этим согласитесь…

Госпожа Милева: А если… как говорится… а если узнают?

Фича: Не узнают, мне болтать нельзя, вам — тоже.

Госпожа Милев а: А повитуха?

Фича: Повитуха?… Принимать будет моя жена, а ту, что у вас сейчас, прогоните.

Госпожа Милева: А как с ребенком?

Фича: Мальчик останется с вами.

Госпожа Милева: А девочка?

Фича: Отдадим кому-нибудь, это моя забота. Я отдам ее так, что никто о ней ничего не будет знать. Вы будете лишь ежемесячно оплачивать содержание своего ребенка.

Госпожа Милева (молчит, долго молчит, думает): Ой, страшно даже подумать!

Фича: Выбирайте — или двести тысяч динаров, которыми распоряжаться будете вы, или «пристойное содержание».

Госпожа Милева встала, взволнованно прошлась по комнате, снова подошла к Фиче, посмотрела ему в глаза, хотела спросить его о чем-то, но не спросила. Фича с живостью продолжал:

— Вы, наверно, хотите спросить, что я потребую за такую услугу? Уверяю вас, я человек скромный, мне нужно немного, ровно столько, сколько вы сочтете справедливым заплатить за такую большую услугу.

— Нет, об этом и говорить не стоит, это просто… Но… я не решаюсь, нелегко решиться на такое.

И все же после некоторых колебаний госпожа Милева решилась принять предложение, и сделка с Фичей состоялась.

В тот же день госпояса Милева разгневалась на повитуху тетушку Ленку за то, что та опоздала, и прогнала ее, а вместо нее взяла жену Фичи. Правда, многие удивились этому, так как жена Фичи прежде никогда не занималась подобным ремеслом, но, раз такова воля роженицы, пусть ее…

И вот наконец пришел долгожданный день. Госпожа Милева лежит в постели на трех кружевных подушках, под особым одеялом красного шелка, в окружении всего прочего, необходимого в таких случаях.

Кроме жены Фичи, в комнату никто не смеет входить, а в соседней комнате уже сидит Фича, готовый произвести на свет такого ребенка, какой требуется по завещанию.

У госпожи Милевы начинаются схватки, и во имя божье она рожает… мальчика, большого, правда, в возрасте двух с половиной недель, ко это не беда. Девочку, которая оказалась лишней, Фича в ту же ночь куда-то унес.

А на другой день по городу разнеслась весть, что госпожа Милева родила ночью прекрасного и здорового мальчика, очень похожего на покойника.

По народному обычаю, ребенок до крещения получил имя Момчило. Через неделю его окрестили Неделько, Так бедняга Милич родился во второй раз, во второй же раз был крещен, а его новый крестный отец всерьез жаловался куме, что у него едва не отвалились руки, пока он держал ребенка.

— Дай бог ему здоровья, но такого крупного младенца я до сих пор ни разу не крестил.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. Через сорок дней

Прошло сорок дней. Другими словами, прошло столько времени, сколько длится самый большой пост в году, и госпожа Милева восстала свежая, румяная, веселая, так что господин Baca Джюрич не мог не воскликнуть: «Прелестная вдовушка!»

Бывшее дитя общины, бывший Милич, а нынешний Неделько развалился, как паша, на шелковых пеленках, под шелковым одеяльцем, в изящной колыбели и с соской, у которой было никелированное кольцо. Такой роскошной соски правление прелепницкой общины не купило бы ему никогда, даже если бы пришлось обложить всех граждан общины специальным налогом.

Довольный своей судьбой Неделько рассуждал про себя:

— Так-то гораздо лучше, чем таскаться на руках у посыльных при разных официальных документах да у попа под рясой или давиться молоком из толстой деревянной ложки, которую совал в рот лавочник Йова.

То есть Неделько ни о чем не рассуждал, потому что не умел еще рассуждать, но автор романа уверен, что Неделько рассуждал бы именно так, если б мог.

А пока Неделько наслаждается жизнью, госпожа Милева снова сидит у окна, у которого и прежде охотно сиживала, хотя теперь у нее нет никакой необходимости видеть господина Васу: красивого мальчика она уже родила.

Это верно, но привычка — вторая натура, а госпожа Милева привыкла сидеть у окна, господин же Baca привык ходить мимо ее окна, и эта самая «вторая натура» так изменила госпожу Милеву, что теперь она даже открывала окно, когда мимо проходил господин Baca, а господин Baca, еще не дойдя до угла, вытягивал шею.

Господин Baca был чиновником в суде и, как оказалось, служил в отделении по делам наследств, и поэтому нет ничего странного в том, что ему пришлось иметь дело как с наследством, так и с самой вдовой. Познакомившись с вдовой, он стал часто навещать ее, чтобы посоветовать кое-что относительно наследства, которым она, как главная опекунша, распоряжалась по своему усмотрению.

Когда он посетил ее в первый раз, его встретили весьма радушно, угостили вареньем и кофе; придя во второй раз, он получил варенье, кофе, стаканчик водки и… госпожа Милева специально для него испекла печенье. В третий раз было варенье, кофе, водка, печенье и сладкие яблоки, которые госпожа Милева чистила своею ручкой. По этому случаю господин Baca с госпожой Милевой играли в карты. Когда он пришел в четвертый раз, то получил все, что и прежде, но в карты они играли подольше, и по этому случаю госпожа Милева решила снять траур.

— Вы правы, господин Baca, — сказала она со вздохом, — в жизни и так слишком много горестей. Хватит того, что сердце в вечном трауре, без черной одежды можно и обойтись.

— И не только поэтому, сударыня, — с готовностью поддержал ее господин Baca, — яркое платье вам пошло бы куда больше. Небесно-голубое, например, гармонировало бы с вашим лицом и волосами! В моем воображении ангелы рисуются мне голубыми, и одеяния их тоже должны быть небесно-голубыми.

— О, вы такой комплиментщик! — сказала вдовушка и, стыдливо очистив ломтик яблока, насадила его на нож и любезно предложила господину Васе.

— Комплиментщик! — горячо подхватил господин Baca. — Боже сохрани! Подумайте сами, как бы выглядели ангелы в темно-синих или темно-розовых одеяниях? Это было бы невесть что!

Во время этого посещения госпожа Милева пригласила господина Васу прийти к ней завтра на ужин, а так как в следующей главе речь пойдет об этом ужине и о господине Васе, познакомимся с ним поближе.

То, что он красив, мы знаем еще из предыдущей главы; о том, что он молод, говорить не требуется, но вместе с тем надо сказать, что это все, чем он располагает. Он закончил какую-то торговую школу, стал сборщиком налогов, потом служил полицейским чиновником, а оттуда перешел в судебное ведомство. На этой службе он нажил две пары ботинок, четыре белых жилета, четыре пары брюк и три пиджака, семнадцать галстуков, две дюжины носовых платков и арест на половину жалованья. Это его наличность, не считая долгов. А долги у него были самые разнообразные, и среди них такие, что остается лишь удивляться. Например, в книге торговой фирмы «Спасич и компания» список его долгов выглядел так:

6 дамских рубашек — 18 динаров

1 пара дамских туфель фирмы «Бронер» — 13 динаров

24 веера — 14,40 динара

А надо сказать, что дамских рубашек он не носил, в бальных туфлях не танцевал, двадцатью четырьмя веерами не обмахивался.

В магазине «Братья Димитриевичи» долги его были такие:

2 коробки пудры — 5 динаров

4 дюжины шпилек — 0,60 динара

1 вуаль — 1,50 динара

1 корсет — 4 динара

И если знать, что господин Baca мужчина, а это подтверждается и указом о его назначении чиновником, и записью о крещении, то все эти сведения о его долгах и в самом деле кажутся странными. Другое дело записи в книге трактирщика Спасы:

1) Не оплачена комната за пять месяцев (№ 7) — 125 динаров

2) Не уплачено за стол за четыре месяца — 160 динаров

3) Дано наличными взаймы — 72 динара

4) Уплачено музыкантам за одну ночь — 10 динаров

5) Уплачено музыкантам за одну ночь — 8 динаров

6) Уплачено музыкантам за одну ночь — 12 динаров

7) Ужин и выпивка для музыкантов 17/II — 9 динаров

8) Уплачено прачке за стирку белья — 17,50 динара

Но его кредиторами выступают не только упомянутые фирмы. Главные его кредиторы — вдовы. Удивительное дело — как только этот человек устроился в отделение по делам наследств, у него появилась привычка занимать деньги у вдовушек.

— Страсть люблю одалживать у вдовушек! — говаривал он и с таким упорством держался этой своей привычки, что у вдовцов, например, не попросил бы денег ни при каких обстоятельствах.

— А как же ты расплачиваешься с ними? — спрашивал его бедный архивариус, который добрался до отделения по делам наследств тогда, когда ему уже исполнилось пятьдесят лет.

— По частям, — отвечал господин Baca. — У вдов берут займы не иначе, как в рассрочку. Я и любовью занимаюсь в рассрочку, и долги свои плачу по частям.

— Любовь в рассрочку?! — ужасался архивариус, который ни разу в жизни не испытал счастья любви, как есть, например, люди, ни разу в жизни не пробовавшие ананаса или банана.

— В рассрочку, — подтверждал господин Baca. — Любовь — это определенное обязательство, которое мы берем по отношению к той, которую любим, так?

— Так! — говорил архивариус, хотя понятия не имел, так это или не так.

— Вот и получается, — продолжал господин Baca, — что по всем обязательствам я расплачиваюсь по частям, когда и как могу. Теперь понятно?

— Понятно! — отвечал архивариус, хотя на самом деле не понимал ничего.

Вот каков господин Baca Джюрич. Но, кроме упомянутых, у него есть еще одно привлекательное качество: он умеет рассказывать и развлекать. В этом мы убедимся, прочитав следующую главу романа.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. Мозоль господина Васы

Итак, на другой день вечером, как мы узнали из предыдущей главы, господин Baca был приглашен на ужин к госпоже Милеве.

Посередине комнаты был поставлен небольшой квадратный стол; на тарелках лежали салфетки, сложенные в виде сердец, а в центре стола стояла высокая пивная кружка с сиренью, ландышами и фиалками. Госпожа Милева убаюкала Неделько веселой вдовьей песенкой и, желая удивить господина Васу, надела голубое платье.

Прощаясь со своим черным платьем, которое больше не собиралась надевать, она тяжко вздохнула, а надевая голубое, которое отныне будет носить, она вздохнула не менее тяжко.

Около половины восьмого, как и договаривались, господин Baca вошел в комнату, имея на себе один из белых жилетов, и остановился, пораженный, в дверях. Он повторил свой прежний комплимент о голубых одеяниях ангелов, сел за стол напротив госпожи Милевы, и они начали ужинать, ведя приятнейшую беседу.

За ужином господин Baca странно ерзал на стуле, и только после ужина признался, что вынужден был снять под столом ботинок, так как у него страшно болела мозоль. В связи с этим он рассказал госпоже Милеве целую историю.

— Однажды я из-за этой проклятой мозоли чуть было не потерял службы. Я был полицейским чиновником, и вот приходит депеша: прибывает окружной начальник. Наш градоначальник был новичок на этой должности, он забегал, засуетился, ну совсем голову потерял! Мы все надели парадные мундиры. Окружной начальник прибыл, мы встретили его, как положено. Он вошел в уездное управление и велел позвать всех чиновников, чтобы по известному и бескорыстному обыкновению начальства прочесть нам нотацию о добросовестном отношении к своим служебным обязанностям, о четком их исполнении и о многих других вещах, которые можно прочесть в многочисленных циркулярах, засылаемых в провинцию.

Если бы господин начальник говорил недолго, мне удалось бы выслушать его спокойно и покорно, но господин начальник затянул речь и говорил ровно сорок пять минут. Вначале я спокойно и внимательно слушал проповедь господина начальника и ел его глазами так, что он обратил на меня внимание и постепенно стал все чаще обращаться ко мне, и получилось так, что он говорил в основном мне одному.

В первый раз мозоль дала о себе знать точно на пятнадцатой минуте, и нога моя дернулась; это повторилось раза три, и я, как аист, поджал ногу. Прошло еще немного времени, и у меня выступили на глазах слезы, а на тридцать пятой минуте я начал вращать глазами, кусать губы и вообще так гримасничать и морщиться, что господин начальник, который уже привык смотреть только на меня, дважды сбился и испортил свою проповедь. А у меня то губы округлялись в виде буквы «О», то щеки надувались в виде буквы «Ф», то одна щека надувалась, то другая…

В конце концов сановник в замешательстве скомкал свою речь и отпустил нас, а сам остался с нашим начальником. Немного погодя меня вызвал к себе наш градоначальник.

— Господин Baca, что с вами? Чем объяснить ваше поведение по отношению к господину начальнику?

— Простите, какое поведение?

— Поведение, из-за которого господин начальник предложил мне просто уволить вас со службы, потому что во время его речи вы ухмылялись, скалились, кривлялись, — решительно заявил градоначальник.

— Прошу покорнейше извинить, но я никогда не осмелился бы скалиться на господина начальника! Я исправный, добросовестный чиновник и ни разу в жизни не скалил зубы на власти, — оправдывался я.

Тут, на мое счастье, у меня опять заболела мозоль, и я весь искривился.

— Вот, вот, и на меня скалитесь, а еще оправдываетесь!

Пришлось рассказать о своей несчастной мозоли, и с меня едва сняли тяжкое обвинение.

Госпожа Милева весело смеялась над бедой господина Васы и предложила ему яблоки, которые все это время чистила собственной ручкой.

Видя, что рассказ понравился госпоже Милеве, господин Baca продолжал:

— А в другой раз со мной был еще более интересный случай, и связан он с одной дамой.

— Так расскажите же, ради бога! — сказала госпожа Милева и шаловливо посмотрела на господина Васу.

— Было это той же зимой, — начал свой рассказ господин Baca. — Однажды вечером меня пригласили на ужин по случаю славы [2] господина председателя окружного суда. За столом я сидел рядом с госпожой председательшей, а с левой стороны от меня сидела свояченица помощника председателя. Она считалась самой красивой девушкой, и все наперебой ухаживали за ней. Я изо всех сил пустился развлекать ее и сразу же заметил, что моя болтовня ее забавляет. Я ухаживал за ней, предлагал и подавал все, что ей угодно было отведать, был так внимателен и так ей понравился, что, когда пели «многая лета» господину председателю, признался ей в любви. Надо ли говорить, что в ту самую минуту, когда я объяснялся в любви, мозоль начала жестоко досаждать мне. Чтобы иметь возможность продолжить разговор, я вот так же, как сейчас, снял под столом ботинок и вернулся к объяснению, еще более решительно и смело. Христина не пожелала сразу ответить на мое признание, а лишь ласково сжала мою руку и в тот самый миг, когда стали петь «многая лета» дочери председателя, тихо сказала:

— После ужина будут танцы. Вы пригласите меня на лансье, и во время танца я вам отвечу.

И в самом деле после ужина музыка заиграла туш, потому что один из чиновников провозгласил здравицу в честь господина уездного начальника, «строгого, справедливого и прекрасного руководителя, отца и матери для народа, которым он управляет». Потом заиграли королевское оро [3], и первыми вступили в круг господин председатель с господином уездным начальником; затем завели коло, а дальше пошли подряд танец за танцем…

Я сгорал от нетерпения, ожидая, когда объявят лансье, и во всех предыдущих танцах не только не участвовал, но даже с места не поднимался. Наконец Христина подходит ко мне, улыбаясь, и говорит:

— Сударь, сейчас будет лансье!

— И я получу ответ? — весело шепчу я.

— Получите! — отвечает она, смущенно потупив глазки, и добавляет нетерпеливо: — Пойдемте!

Я сунул руку под стол, но… ботинка не было. Пошарил еще… нет! Меня прошиб пот.

— Вы идите, пожалуйста, я сейчас…

Как только она отошла, я сунул голову под стол, но… моего ботинка нигде не было, понимаете, нигде, будто он сквозь землю провалился!

Можете представить себе, в какое положение я попал в ту самую минуту, когда мне должны были дать такой важный для меня ответ.

Христина снова вернулась за мной, потому что музыканты уже заиграли, и три пары встали, ожидая четвертую, нашу. Я еще раз в отчаянии нырнул с головой под стол, но ботинка нигде не было. Наконец, не придумав ничего более умного, я горестно пожаловался Христине, что очень плохо себя чувствую, что у меня болит голова, и попросил ее танцевать с кем-нибудь другим.

Она презрительно посмотрела на меня, сердито отвернулась и подошла к одному молодому человеку, который не умел танцевать, но которого она обещала научить.

Я продолжал сидеть неподвижно и смотрел на танцующих, смотрел на ту, которая не желала больше удостоить меня ни единым взглядом. Христина перешла со своим молодым человеком в другую комнату, а я по-прежнему сидел на своем месте как прикованный. Просидел я так до самого рассвета.

Уже и гости начали расходиться, а я все сидел. Ушел аптекарь, господин Коста с супругой и свояченицей, ушел дьякон Йова, начинавший все «многая лета», со своей супругой, которая захватила с собой полный платок печенья «для детишек», а я все сидел. Ушла с сестрой и зятем, помощником председателя, Христина, не взглянув на меня, не пожелав даже спокойной ночи, а я все сидел. Ушли цыгане, которым господин председатель щедро заплатил, а я все сидел.

Наконец, когда господин председатель с супругой, провожавшие цыган, вернулись, они в ужасе увидели, что я неподвижно сижу на том самом месте, где ужинал. Я объяснил им свою беду, и теперь мы все трое, призвав на помощь и кухарку, принялись искать ботинок. Вдруг кухарка, шлепнув себя ладонью по лбу, вспомнила:

— Так это, наверно, им давеча Кастор играл!

И в самом деле, кухарка сбегала к конуре, где спал Кастор, и нашла мой ботинок.

Извинившись перед господином председателем и его супругой и проклиная всех собак на свете, я надел ботинок и пошел домой. По пути я подумал о прекрасной любви, погубленной ботинком, или, точнее говоря, мозолью, или, еще точнее, Кастором.

Госпожа Милева весело смеялась, когда услышала завершение этой грустной истории, снова угостила господина Васу яблоками и наполнила его бокал вином.

Так за яблоками, печеньем и вином провели они еще некоторое время, болтая о всякой всячине. Госпожа Милева рассказала, как она отлично готовит тесто для печенья, потом поведала, что собирается запломбировать зуб и что она никогда не носит крахмаленной нижней юбки, а господин Baca рассказал ей о своем дяде, который чудесно играл на гармонике, о своем коллеге писаре Пере, который целыми днями ест в канцелярии круглые облатки, которыми запечатывают официальные письма, и о себе, о том, как он ловко бегает на коньках и умеет на одной ноге выписывать восьмерки на льду.

Говорили они о разных других разностях и наслаждались бы приятной беседой и дальше, если бы на стенных часах не пробило полночь и Неделько не раскричался так неистово, будто находился за пазухой у посыльного Среи на пути в Крманы, а не спал в изящной колыбели с голубым пологом и с никелированной соской во рту.