ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. Марков день

Марков день — большой белградский праздник. В этот день господний храм святого Марка в компании с содержателями панорам и балаганов, торговцами слоеными пирогами и бузой, карманниками и музыкантами поднимает такой шум и гам на Ташмайдане, что просто любо-дорого посмотреть и послушать. Другие церкви белградские празднуют свои храмовые праздники куда скромнее и тише. Находясь при кладбище, обители вечного покоя и тишины, храм считает, наверно, что по этой самой причине надо хотя бы раз в год дать повеселиться и покойникам, и устраивает такое гулянье на кладбище, что мертвецы если и не встают из гробов и не участвуют в хороводах, то переворачиваются в гробах во всяком случае, а для церкви и это большой успех.

Церковный праздник открывается красиво и торжественно. На заре из-за королевского дворца раздается артиллерийский салют такой силы, что кажется, будто, по крайней мере, десять австрийских мониторов бомбардируют город. Столичные жители вскакивают с постелей, вылетают, забыв одеться, на улицу и испуганно спрашивают друг друга, не ворвались ли неприятельские войска, не взорвался ли пороховой завод на Топчидерском холме, не родилось ли в королевском дворце вместо одного престолонаследника сразу два.

Ранние прохожие, молочники, продавцы бузы и ночные патрульные, возвращающиеся в казарму спать, объясняют перепуганным гражданам, что сегодня Марков день и что святая церковь скромно возвещает о своем празднике. Успокоенные граждане возвращаются в свои постели, чтобы продолжать прерванный сон.

Священники отправляют службу божью под стрельбу, что очень удобно, так как если господь бог не услышит их молитв, то артиллерийский салют он непременно услышит. После службы начинается народное веселье: пиликают скрипки под шатрами, визжат трубы перед панорамами, стонут шарманки у каруселей, грохают барабаны в балаганах, а во все это складно вплетаются выкрики продавцов бузы, песни цыган, нытье нищих и причитания тех, у кого уже обчистили карманы. Словом, давка, шум, гам, галдеж, вполне приличествующие божьему храму.

Народ кишмя кишит, толчется, шумит. На краю кладбища вьется коло, за памятниками прогуливаются молодые, уединяются парочками, шепчут любовные слова. Вон за черным мраморным памятником государственного советника, который, судя по надписи на надгробье, был «преданным слугою князю и отечеству, примерным отцом и верным супругом», прячутся усатый чиновник из управления фондов и маленькая вдовушка, на которой под черным вдовьим платьем красная нижняя юбка. Впрочем, почему бы памятнику, воздвигнутому на могиле «верного супруга», и не спрятать от нескромных взоров любовь вдовы?

А там, глядите, фельдфебель с кухаркой господина министра уселись на могиле жандармского капитана и хохочут до тех пор, пока бедному капитану не надоест и он не рявкнет из могилы: «Фельдфебель, смирно!» А вот практикант прислонился к надгробью покойного попа Милии и говорит девчонке такие непристойности, от которых поп Милия и живой покраснел бы, а не то что мертвый. А там, далеко за церковью, среди могил, заросших травой, двое молодых палилулцев сидят на могиле преподавателя гимназии Стаменковича и говорят о любви таким языком, что покойный учитель вырывает последние остатки волос из своего черепа. А надо знать, что покойник был при жизни знаменитым знатоком сербского языка и, когда находил в самом неподходящем месте скомканный кусок газеты, то прежде чем воспользоваться им, читал его и исправлял все грамматические ошибки. Представьте себе, каково ему теперь в могиле слушать признания в любви на палилулском наречии.

— Выдь-ка завтра на ворота, — говорит молодой палилулец.

— Приду, а ты больше с Мицей делов не имей! — отвечает молодая палилулка.

Учитель дрожит в могиле, переворачивается и бьет себя в грудь.

И пока влюбленные парочки, вдохновленные благодарностью к матери церкви, создающей благоприятные условия для уединения среди могил, грамотно и неграмотно объясняются в любви, остальная, невлюбленная, публика теснится возле палаток пряничников, трактиров, панорам, балаганов, где внимательно слушает приглашения и объяснения бедолаг, что, надев дурацкие колпаки и обсыпав лицо мукой, дерут натруженные глотки.

Перед балаганом, под названием «Первый сербский цирк», бьет в бубен Стевица, бывший поваренок в кофейне «Сербия», а ныне — клоун с жалованьем полтора динара в день. Его клоунский репертуар сводится к тому, что все подряд дают ему в цирке пощечины, и если разделить его дневное жалованье на число пощечин, то одна пощечина обойдется не дороже пяти пара [6]. Напрягая голосовые связки, хриплым голосом Стевица приглашает посмотреть за грош Радоицу Симоновича, самого гибкого в мире человека, известного во всех пяти частях света под именем «Человек-резина» и получившего на всемирных состязаниях первый приз. Народ валит в балаган и смотрит на человека-резину, который извивается во все стороны, засовывает голову меж ног, закидывает ногу за шею и между делом дает несколько оплеух поваренку Стевице.

Перед панорамой знаменитый глашатай Пера, надев белый цилиндр (наверное, чтобы походить на иностранца), кричит во всю глотку: «Извольте, господа, посмотреть удивительнейшие вещи. Землетрясение в Мессине, самое страшное событие века. Богатый современный город лежит в развалинах. Вдали виднеется везувий Этна, еще плюющийся огнем. Картина так хорошо сделана, что невооруженным глазом можно увидеть, как трясется земля. Кроме того, вы увидите величайшее изобретение прошлого века — водопад Ниагару. Это настоящее падающее море; даже если шестнадцать Дунаев и сорок три Савы образуют акционерное общество, им не дать столько воды. Затем, братья и сестры, вы увидите смерть Наполеона, и вам станет ясно, что даже самый могучий человек на свете не может избежать смерти. У смертного одра покойника находится святая Елена, покровительница Наполеона!»

Так созывает зрителей глашатай Пера, и народ валом валит в шатер, смотрит сквозь круглые стеклышки на пестрые полотна и уходит, довольный, что видел везувий Этну, святую Елену у постели Наполеона и величайшее изобретение — Ниагару.

Перед третьим шатром долговязый парень дует в пожарный горн и, завладев вниманием публики, приглашает ее посмотреть на девушку-паука. «Чудо природы, голова девушки, а тело и ноги паучьи. Это странное существо поймано в парагвайских дебрях и с большим трудом поддалось дрессировке!» Народ идет смотреть и это чудо, но выходит разочарованный, потому что большинство узнало голову работницы Мицы, а один музыкант даже крикнул из публики: «Мица… твою!… Я знал, что ты змея, а выходит, ты паук!» На что девушка-паук ответила: «Марш отсюда, свинья музыкантская!»

Но больше всего публика теснилась перед шатром, на котором висела гордая вывеска: «Первый сербский чародей Илья Божич!» Это был старый ярмарочный ловкач, который изучил все трюки на свете, кроме трюка правильно говорить по-сербски. Мы уже познакомились с ним в предыдущей главе романа.

Зрители, выходящие из его шатра, рассказывают о настоящем чуде — новом номере его программы, который он не показывал на прежних ярмарках. Он берет невысокую, широкую корзину, на дно кладет вместо соломы ворох телеграфных лент, потом берет яйцо и предварительно дает его посмотреть публике, чтобы она убедилась, что никакого «мошенства» тут нет, кладет яйцо на ленты и самолично садится на яйцо в корзину. И тотчас начинает играть шарманка, чтобы публика не скучала, пока он высиживает яйцо. Под музыку он, конечно, из своей корзины развлекает публику разными шутками, которые заставляют молодых женщин опускать глаза, а молодых людей восторженно аплодировать. Но вот шарманка замолкает. Илья объявляет, что процесс закончен, встает из корзины, ставит ее на стол, запускает в нее руку и достает оттуда, из телеграфных лент, голого и, скажи на милость, довольно большого младенца. Чтобы сразу же прекратить всякие толки, Илья объясняет, что ребенок такой крупный потому, что на яйце сидел мужчина, а вот если посадить женщину, то младенец вылупился бы поменьше. И его искусству, и его остротам публика аплодирует долго и с восторгом.

Весть о сенсационном номере разносится по ярмарке, публика валом валит в шатер, и Сима в своей новой роли зарабатывает для Ильи Божича кучу денег.

Естественно, что такая сенсация комментируется публикой по-разному.

— А если бы он положил дюжину яиц, высидел бы он двенадцать детей? — спрашивает продавца лимонада палилулец, переселившийся в Белград из Баната.

— Конечно, раз высидел одного, сможет и двенадцать! — уверенно отвечает продавец лимонада.

— Каждый час по двенадцать?

— Раз он может каждый час по одному, сможет и по двенадцать!

— Значит, если он просидит целый день на яйцах, он высидит сто пятьдесят младенцев?

— Конечно, высидит, если дать ему ночью отдохнуть.

— А сколько же тогда получится за год?

Начинают они подсчитывать, но никак не могут свести концы с концами. То у них получается 14 тысяч младенцев в год, то 40 тысяч. Наконец к ним подходит дежурный жандарм, часто наведывающийся сюда выпить стакан лимонада, и, достав из кармана листок бумаги, берется подсчитать письменно. Он долго потеет, мучается, пишет, стирает и в конце концов подсчитывает, что Илья Божич мог бы за год произвести на свет 50 тысяч детей.

— Вот это да! — восклицает банатчанин.

— И даже если мы отбросим и пасху, и рождество, и еще какой-нибудь большой праздник, — надо же человеку отдохнуть! — опять же он высидит сорок пять тысяч детей в год, а это целая дивизия, — говорит жандарм.

— Какую же мы могли бы иметь большую армию! — восторгается банатчанин.

— Надо, чтобы им занялось военное министерство, — размышляет жандарм.

— Кем? — спрашивает продавец лимонада.

— Этим Илией Божичем! Непременно поговорю об этом с младшим унтер-офицером.

— Нет, пусть военное министерство побольше заплатит ему, чтоб он научил наших своему фокусу, — говорит продавец лимонада.

— Правильно, так будет лучше, — соглашается жандарм, — пусть наши генералы научатся этому фокусу. Хорошо бы еще принять закон, по которому каждый генерал должен год просидеть на яйцах, пока не высидит себе дивизию.

Мужчины продолжают развивать свои мысли в том же духе, в то время, как женщины, собравшиеся у палатки пряничника, никак не могут примириться с тем, что Илья Божич всякий раз высиживает мальчика, а девочку — ни разу.

— Он может и девочку, я спрашивал его, — бросает им продавец пряников.

— Как? — спрашивают любознательные женщины.

— Сядет на индюшечье яйцо, и вылупится девочка, — говорит дядька.

По всей ярмарке идут оживленные разговоры об этой сенсации, слава Симы все ширится. И ушла бы эта слава в безграничную даль, если бы Сима сам одним своим поступком не испортил все дело.

А случилось вот что. Так как он целый день трудился нагишом, то, наверно, простудил себе животик. И когда началось самое торжественное представление, часа в четыре дня, в присутствии самих священников церкви святого Марка, Сима разорался еще до того, как волшебник сел в корзину. Тут же заиграла шарманка, чтобы заглушить плач Симы, но он вопил так неистово, будто нарочно хотел провалить представление на глазах у священников церкви святого Марка.

Но это бы еще ничего, если бы Сима не пошел дальше. Илья Божич сократил время высиживания яйца, лишь бы не услышали плач младенца, который еще не вылупился. Поставив корзину на стол с восклицанием: «Итак, господа, вы сейчас убедитесь, что ребенок из яйца вылупился!», он запустил обе руки в корзину и из телеграфных лент достал Симу. Руки Ильи Божича были точно в яичном желтке. Известные части Симиного тела были того же цвета.

— Разбилось яйцо! — выкрикнул кто-то из публики со смехом.

И публика приняла бы это объяснение, если бы не потянуло таким смрадом, что даже прославленный чародей заткнул нос.

Сперва публика стала ворчать, потом ругаться, и наконец по всей ярмарке разнесся слух о мошенничестве чародея.

Так из-за легкомыслия Симы провалился сенсационный номер в программе первого сербского чародея, и тот возвратил ребенка госпоже Маре с восклицанием:

— Держите его, для дела не годится, совершенно недисциплинированный ребенок!

И все же в тот день Сима деньги заработал, а это главное.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, из которой явствует, что пока маленький Сима трудится, большой Сима не сидит сложа руки

Пока Сима, сдаваемый напрокат, ходил по рукам, работа над основанием общества призрения подкидышей не прекращалась ни на минуту и шла своим ходом.

Как уже известно читателям, на первом съезде был избран комитет из пяти человек, которым вменили в обязанность найти за границей уставы подобных обществ, изучить их, а потом созвать съезд в расширенном составе и сделать на нем доклад о своих изысканиях.

Таким образом, все зависело от комитета пяти, который все никак не мог собраться. Ошибка, может быть, заключалась в том, что комитет не организовали как следует, не избрали председателя, который бы и созвал всех на заседание. А так, кивая друг на друга, они бездействовали месяца два-три. Наконец с превеликим трудом состоялось заседание комитета, продолжавшееся недолго. Решено было, что каждый напишет кому-нибудь и раздобудет уставы подобных обществ.

Теперь надо было ждать ответов, на что также ушло еще четыре месяца, после чего снова состоялось заседание комитета пятерых, на котором они избрали из своего состава двоих и обязали их ознакомиться с делом. Эти двое ознакамливались с делом несколько месяцев и несколько раз созывали комитет пятерых, который после месяца уговариваний и уверток с трудом собирался. Дело изучили на двух-трех заседаниях, происходивших раз в месяц, и на последнем заседании пятеро наконец решили созвать новый съезд.

Естественно, что на подготовку съезда ушел еще месяц, и естественно же, что на первое заседание пришло всего несколько человек, так что новое заседание состоялось лишь через месяц.

Дело, кажется, было уже на мази, потому что на этом заседании оставалось на основании доклада пятерых выработать устав и избрать правление, после чего общество считалось бы основанным. Но кто-то встал и сказал, что вообще, по его мнению, созван слишком малый круг граждан, а идея настолько велика и обширна, что ею заинтересуется и более широкий круг граждан, и потому он предлагает съезд отложить и на будущее заседание пригласить представителей как можно более широких слоев общественности.

Предложение было принято, а господину Симе поручено организовать предстоящий съезд и пригласить на него как можно более широкие слои граждан.

Через два месяца публику с трудом собрали в зале Гражданского клуба, но опять встал тот, что выдвинул предложение на прошлом заседании, и сказал, что съезд неправильно понял его и что господин Сима, созывая широкие слои граждан, претворил в жизнь его мысль, а другими словами, его предложение, только наполовину. Он подразумевал и остается при своем мнении, что в данное общество, а следовательно, и на съезд следовало бы пригласить и женщин. Понятие «родительская любовь», легшая в основу создания общества, не мыслится без матери. Он настаивает на своем предложении еще и потому, что идея общества принадлежит женщине, уважаемой госпоже Босильке Неделькович.

Доводы, которыми он подкрепил свое предложение, были настолько сильны и убедительны, что сам господин Сима Неделькович первый же и воскликнул: «Правильно!» А раз он, главный противник оттяжек, воскликнул: «Правильно!», его возглас подхватили все участники съезда.

Заседание снова отложили, а господину Симе поручили организовать следующее и пригласить на него как можно больше женщин.

Это было трудное дело, и, руководствуясь списком членов женского общества, а также списками других обществ, новый съезд удалось созвать лишь через четыре месяца.

Наступил день нового съезда, который блистал многочисленностью участников вообще и присутствием прекрасного пола в частности.

Среди первых явилась повивальная бабка, свояченица господина Сречко Остоича, окружного начальника в отставке. Были там: госпожа Янкович, не имеющая потомства, зато воспитывающая щенков; госпожа Петкович, которая ездит с курорта на курорт в надежде родить, но тщетно, потому что всякий раз с ней вместе едет муж; госпожа Яковлевич, имеющая десять детей и одного мужа, а по справедливости богу следовало бы все устроить наоборот; госпожа Стефанович, которая любит брошенных детей, правда, тогда, когда они уже взрослые, тоже пришла, не совладав с благородными чувствами; госпожа Станкович, у которой нет детей, но есть склонность к материнству, и многие другие, охотно посещающие всякого рода собрания.

Господин Сима таял от радости, видя такой наплыв и предвкушая осуществление своей идеи. Он надеялся, что сегодня тот мерзопакостный придира больше ни к чему не прицепится и не предложит снова отложить съезд. Не станет же он предлагать, чтобы были приглашены и дети?

И в самом деле, придира ничего больше не предложил, съезд начался, и господин Сима Неделькович был единогласно избран председателем. Прежде всего комитет пятерых сделал доклад об уставах подобных обществ, имеющихся в других странах, а потом был избран комитет из одиннадцати человек, который на основе зарубежных уставов должен был выработать проект собственного устава. Таким образом, к великому удовольствию господина Симы Неделькович, съезд успешно завершил свою работу.

Комитет одиннадцати работал каких-нибудь четыре-пять месяцев, но создал устав, какого не было ни у одного общества. Двести семьдесят три статьи следовали одна за другой, и каждая статья определяла все точно и исчерпывающе, ни единая мелочь не была упущена.

Когда все было готово, господин Сима созвал расширенный съезд, тотчас приступивший к обсуждению устава. Дебаты были, разумеется, горячие и продолжительные. Один учитель сербского языка просил слова сорок шесть раз и решительно и страстно требовал, чтобы после того или иного слова была поставлена запятая. Какой-то дьякон требовал заменить «Место пребывания общества — Белград» на «Резиденция общества — Белград». Господин Сречко Остоич был против слова «общество» и требовал заменить его словом «союз», против чего выступили один торговец и один сборщик налогов. Они были за «общество». Это разногласие вызвало настоящую свару, сыпались оскорбительные слова, дьякон с учителем музыки едва не подрались, и наконец после часа бурных дебатов было принято слово «союз», из-за чего вышеупомянутые торговец и сборщик налогов, а также еще двадцать их сторонников демонстративно покинули зал заседания.

Заседание началось в девять утра, а к двенадцати ночи было рассмотрено, обсуждено и принято всего четырнадцать статей. Оставалось, выходит, еще двести пятьдесят девять статей, и для обсуждения их через десять дней было назначено новое заседание.

Заседание проходило за заседанием, и после четырех-пяти месяцев работы весь устав наконец был обсужден и принят. Тогда же было назначено заседание, на котором, согласно уставу, полагалось избрать временное правление. Этому временному правлению предстояло провести запись в члены, но на первом же заседании правления вспыхнула ссора, и все временное правление подало в отставку. Тогда снова созвали расширенный съезд, который избрал новое временное правление, а оно уже начало запись в члены. Когда записалось довольно много людей, временное правление передало устав на утверждение властям. На основе утвержденного устава было созвано первое регулярное собрание для избрания правления. Число собравшихся оказалось недостаточным для принятия решения, и потому назначено было другое собрание, которое уполномочили принять решение независимо от числа собравшихся.

На этом собрании фигурировало четыре списка кандидатов в члены правления; начались шушуканье, закулисная возня, наговоры на отдельных кандидатов, вылившиеся в открытый скандал, в результате которого собрание вынуждено было прервать свою работу и назначить новое собрание. На том, на другом, собрании уже было шесть списков кандидатов, но правление с грехом пополам все же избрали. Правление избрало своим председателем господина Симу Недельковича.

Господин Сима Неделькович назначил первое заседание, с тем чтобы общество сразу приступило к работе. Но на первом же заседании, при решении первого же вопроса была замечена непоследовательность в уставе, из-за которой вообще никакого решения принять оказалось невозможно. А именно, статья 27, в которой говорилось об обязанностях председателя, гласила, что денежные расходы не могут производиться председателем без решения правления, а статья 40, в которой говорилось о правах и обязанностях правления, гласила, что финансовые вопросы ни в коем случае не входят в компетенцию правления, и принимать решения оно не имеет права.

Как ни крути, а этого нового препятствия устранить было нельзя, и потому правление решило созвать внеочередное собрание общества для изменения устава.

На внеочередном собрании не было кворума, а потому назначили второе внеочередное собрание, которое уполномочили принять решение независимо от числа собравшихся.

На втором собрании, вместо того чтобы изменить только статьи двадцать седьмую и сороковую, взялись перекраивать весь устав, так как, по словам учителя математики, опыт показал, что многие другие положения тоже не на своем месте. На одном заседании это сделать было невозможно, поэтому провели целый ряд заседаний, а так как в результате получился почти новый устав (тут уж верх одержал тот самый сборщик налогов, что предлагал заменить «союз» «обществом»), то старое правление вышло в отставку, а вновь избранному временному правлению поручили передать устав на утверждение властям. Потом снова было созвано собрание для выборов правления, но число собравшихся оказалось недостаточным для принятия решения, а потому назначено было другое собрание, которое уполномочили принять решение независимо от числа собравшихся.

На этом собрании было уже восемь списков кандидатов, но наибольшее число голосов получил список господина Симы Недельковича, и с грехом пополам было избрано правление, которое на первом заседании снова избрало своим председателем господина Недельковича.

Так господин Сима Неделькович с трудом добился осуществления своей идеи, и теперь ему оставалось лишь назначить первое заседание правления и принять Симу в качестве питомца номер один, что на всю жизнь обеспечило бы мальчику покой и счастье, а господина Недельковича на всю жизнь избавило бы от необходимости заботиться о нем.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ, в которой еще раз подтверждается народная пословица: гора с горой не сходится, а живые люди нет-нет да встретятся

Однажды в дом госпожи Мары нагрянул неожиданный гость. Это был ядреный поп в потрепанной рясе, которую стирал дождь, а сушило солнце, которую рвали тернии и чинила неискусная рука деревенской попадьи.

Войдя, он огляделся, но, не увидев в комнате никого, кроме госпожи Мары, поздоровался и спросил:

— Вы ли будете та самая госпожа Мара?

— Какая та самая? — удивленно переспросила госпожа Мара.

— Ну, госпожа Мара… Простите, но мне сказали люди, что вы умеете на картах гадать. Так вы будете та самая госпожа Мара?

— Ах, вот вы о чем? Да, это я. Садитесь, пожалуйста.

— Вот хорошо, что я тебя нашел! — сказал усталый батюшка и сел на стул.

— А что бы вам хотелось узнать? — начала разговор госпожа Мара издалека, надеясь выудить что-нибудь из него самого.

— У меня, — сказал батюшка, — большие неприятности, и мне хотелось бы… хотелось бы, чтобы вы мне все сказали.

— Может, кто тяжело заболел?

— Нет!

— А может, у вас…

— У меня неприятности, и ничего больше. Я в этом не виноват, а ничего не могу поделать… Знаете, как бывает, когда на человека возведут ложное обвинение?

— Ну, а теперь посмотрим, что нам скажут карты!

Убрав со стола, госпожа Мара взяла карты, всегда лежавшие у нее под подушкой, села за стол против батюшки и стала мешать карты, но, мешая, продолжала занимать его разговором:

— Вы, верно, вдовец?

— Нет! — отвечал батюшка. — Но лучше б мне быть вдовцом!

— Конечно, лучше, — подзадорила госпожа Мара, — а то попадья уж больно мешает.

— Еще как мешает! — согласился поп.

— И вы, наверно, приехали в Белград, чтобы немного отдохнуть от попадьи?

— Нет, не поэтому, неприятности заставили. Завтра у меня суд, вины на мне нет, вот я и пришел узнать, что скажут карты.

— Мои карты вам всю правду скажут. Потому у меня и слава такая.

— Да, мне люди говорили.

Решив, что ей хватит мешать карты, а также хватит для начала выуженных сведений, госпожа Мара дунула на карты, дала дунуть на них батюшке и начала раскладывать их. Выложила четыре ряда по семь карт и еще четыре взяла в руку, чтобы покрывать.

— Покрыть вашу жену?

— Лучше б ее земля покрыла, прости меня, господи! Что мне до нее, ведь она мне все это и устроила!

— Ну, ладно, тогда покроем эту молодую даму?

— Не надо, из-за нее меня и судят.

— Покроем тогда важного короля?

— А кто он такой, этот важный король?

— Важный король — это генерал, министр или что-то в этом роде.

— А может он быть митрополитом?

— Может, — сказала госпожа Мара.

— Тогда покрывайте митрополита!

Госпожа Мара покрыла митрополита, покрыла молодую даму, покрыла известие, покрыла удар. Потом перевернула карты, которыми покрывала, и с сомнением покачала головой.

Батюшка сидел ни жив ни мертв.

— Карты говорят, батюшка, что вы не очень-то жалуете свою жену.

— Чего с нее начинаешь! Посмотри ты, госпожа Мара, жалует ли меня митрополит?

— Погодите, батюшка, скажу вам все по порядку. Погодите… раз, два, три, четыре…

Госпожа Мара отсчитывала по семь карт, шепча про себя и крутя головой.

А батюшка не спускал с нее глаз, будто книгу какую читал. Наконец госпожа Мара оторвалась от карт и сказала:

— Карты говорят мне, батюшка, что вы совершили что-то нехорошее.

Поп заерзал на стуле и хотел было возразить, но смолчал и стал слушать, что еще говорят карты.

— Жена ваша не на вашей стороне, и все из-за какой-то молодой дамы.

— Точно, из-за нее! — сказал батюшка.

— И вам, скажу я, угрожает какая-то опасность со стороны важного короля.

— Это митрополит! — вскричал батюшка. — Он меня еще вчера обещал расстричь.

— У вас будет суд.

— За тем меня и вызвали.

— Судьи какие-то черные.

— Духовный суд.

— И добром для вас дело не кончится.

— Еще бы! Весь мир против меня!

— Вот что говорят мои карты!

— Угадала ты все, до последнего слова! Но я невиновен…

Госпожа Мара хитро усмехнулась, взяла его руку и всмотрелась в ладонь.

— Простите, батюшка, но здесь вот ясно видно, что вы большой озорник.

— А где это написано? — поразился батюшка.

— Здесь вот, я по руке читаю. И не только озорник, вы мастер обольщать женщин, нет такой женщины, которая бы устояла перед вами!

— Неужто правда? — восхищенно гаркнул батюшка.

Тут вошла племянница с кофе на подносе.

— Прошу! — сказала госпожа Мара. — Моих клиентов я без кофе не отпускаю.

Батюшка протянул руку за чашкой и посмотрел на племянницу, а та мило улыбнулась и вышла.

— Вот, вот, я говорила вам, что вы озорник. Стоило вам взглянуть на девушку, как она уже улыбнулась вам.

— Она не сестра вам?

— Никто она мне, просто живет у меня…

— А вы, это самое, — запетлял батюшка, — может, комнаты сдаете?

— Не сдаю, а так, если заедет добрый знакомый, могу принять на ночь-другую. За хорошую плату, конечно.

— Да, да, — засуетился батюшка, — а я, сказать вам откровенно, как раз собирался в скверную гостиницу. Денег мне не жаль, но хотелось бы вечерком поболтать с кем-нибудь. Бывает так, знаете… Когда у человека на душе большая забота, хочется поговорить.

— Ну, что ж, оставайтесь, если нравится у меня.

— Большое спасибо. Неудобно мне, священнику, жить в гостинице. В частном доме-то лучше…

Договорились, что батюшка купит мясо и вино, племянница приготовит ужин, и они посидят вечерком, чтобы утешить попа.

Если бы было принято в романах, чтобы автор разговаривал непосредственно с персонажами своего романа, то разговор между автором и этим попом выглядел бы примерно так:

Автор: Послушай, батюшка, а я вроде тебя знаю!

Батюшка: Может быть, сударь, только я не помню, чтоб мы встречались когда.

Автор: Как же это не помнишь, батюшка? Не ты ли тот самый поп, что вертелся возле Аники?

Батюшка: Какой Аники?

Автор: Аники, вдовы Алемпия.

Батюшка: Да, покойного Алемпия я помню.

Автор: А как же ты тогда не помнишь Анику?

Батюшка: Так это была вдова Алемпия?

Автор: Конечно, Алемпия! Итак, я видел тебя, батюшка, в первой главе романа у Аники; видел я тебя и в пятой главе романа, когда ты крестил ребенка Аники; видел я тебя, мой распрекрасный батюшка, в десятой главе романа, когда ты на рассвете вышел из села, неся младенца под рясой; а еще я тебя видел, батюшка, у уездного начальника, где ты извивался, как змея в лещедке; вспомни-ка, батюшка, что я был свидетелем твоего позора и в двенадцатой главе романа, когда едва не разнесся слух, что ты разродился; потом мы с тобой встретились еще раз в четырнадцатой главе романа, в конторе адвоката Фичи. Это была наша последняя встреча. Ты вернулся в село, а я с ребенком остался на некоторое время в городке, и потом мы тронулись в Белград.

Батюшка: Да, теперь я вижу, что мы знакомы. Как поживаете?

Автор: Слава богу! А как вы, батюшка?

Вот какой мог быть разговор между автором и батюшкой, потому что поп, который пришел к госпоже Маре узнать про свою судьбу, был не кто иной, как поп Пера из Прелепницы.