– Ну, так позвони.
      – Подожди, пусть ответят на вопрос по машине.
      Слово «жди» подействовало на меня возбуждающе. Я чуть не разорался.
      Наконец зазвонил телефон.
      – Это молзавод, – зашептал Колька, едва приложив трубку к уху. – Машина приписана к молзаводу.
      – Точно. Часы. Я вспомнил. Молзавод на «Индустриальной».
      – А ты говоришь…
      – Она работала на молзаводе. Поехали, – я опять засуетился.
      – Куда?
      – Туда, на молзавод. Поехали.
      – Зачем?
      – В нем вся фишка. Поехали, – твердил я как сумасшедший.
      – Это бессмысленно.
      – Как хочешь. Один поеду, – сказал я, натягивая джинсы. – Точно знаю, что там все дело. Ждать нечего! Ты понимаешь? Ждать нечего! – последние слова я уже орал.
      Чебоксаров тоже засуетился. Он встал, ушел в спальню и вернулся уже в рубашке.
      Я физически не мог больше находиться в квартире. Мне нужно было как-то действовать, пусть и заведомо бесполезно.
      На улице опять мела пурга. Косые серебряные нити свисали с небес, сворачиваясь на земле в тугие клубки.
      На Проспекте Ленина мы попали в пробку. Проспект перекрыли парни в желтой форме и никого ни под каким видом не пропускали. Дальтоник вышел из машины и отправился к гаишникам, сверкнуть удостоверением.
      – Бесполезно, – вернувшись, сказал он. – Ждут, когда проедет губернатор с кортежем. Торопятся куда-то, сволочи.
      – Ненавижу, – я развернулся, смял придорожные кусты и поехал в обратную сторону по пешеходной дорожке. – В объезд быстрее.
      Я загадал, что если успеем до двенадцати доехать до молзавода, то все будет хорошо. Я дал себе приличную фору. Целых полчаса.
      Когда нам, наконец, удалось свернуть на «Пролетарскую», Чебоксаров прервал молчание:
      – Если бы она работала на молзаводе, то ни как не могла бы видеть из окна своего кабинета ворота и проходную. Их видно только извне. Согласен?
      – Наверное, – мне плевать. Я почему-то был уверен, что нам все равно нужно туда ехать.
      – Она работала в какой-то другой конторе, напротив. Что там у нас есть?
      – Не знаю.
      – Там ничего такого нет. Овраг и частный сектор.
      Минут на пять он заткнулся, потом, кряхтя, достал телефон из штанины и кого-то набрал.
      – Узнай, – сказал он в мембрану, – давно ли эта Лена жила в «хрущевке». И, если недавно, то выясни прежний адрес.
      Я понял его мысль.
      До молзавода оставалось совсем ничего, когда Колькин телефон в который раз забрянькал.
      – Она всего полгода как переехала, – стал повторять он, отрывая трубку от уха и опять прикладывая. – Старый ее адрес – «Индустриальная», тридцать пять, – он долго слушал Спарыкина, потом сам стал говорить. – Мы едем туда. Да. Едем и все. Вы сами – идиоты. Ну, пожалуйста. Нет, мы едем.
      Колька бросил телефон на панель и опустил у шапки уши.
      – Они говорят, чтобы мы никуда не ездили и ничего не предпринимали. Этот парень, которого мы ищем, он действительно Ленин сосед, но по старой квартире. Я так думаю. А эти блюстители закона не могли сами допереть! Скоро припрутся и все испортят.
      Мы подъехали на «Индустриальную». Было без пяти двенадцать. Я прижался к обочине прямо напротив тех самых железных ворот. Вот они, часы, а вот – будка сторожа. На картинках все было в точности. Мы вышли. Оказалось, что я забыл дома шапку. Снег забивался в волосы, к самым корням.
      Вот «Индустриальная», тридцать пять. Мы подошли к забору. Вон окно, из которого покойница на протяжении многих лет наблюдала унылую картину. От калитки до двери была расчищена дорожка. В доме жили люди. Мы остановились. Что делать дальше – непонятно.
      С этой точки нам было видно с десяток небольших деревянных домов. Все они обитаемы и в каждом из них жили Ленины соседи. Топились бани. На окнах белели вырезанные из тетрадных листков снежинки. Из узких кирпичных труб вертикально вверх, сквозь снегопад поднимались тонкие ниточки березового дыма. Нужно встречать будущее чистыми. Хорошая традиция.
      Мы пошли вдоль улицы. Просто так, бесцельно, наугад. Деревня деревней. Откуда-то уже слышались пьяные песни. Над одним из дворов дым был не таким как у всех, густым и черным. Его было много.
      – По-моему, там что-то горит, – высказал догадку Чебоксаров.
      – Где?
      – Вот, видишь, дом, на углу.
      – Точно. Она там!
      Я припустил вдоль улицы, как сумасшедший. Я был абсолютно уверен в своих словах. Если где-то пожар, значит, моя дочь там.
      Бежать было тяжело и холодно. Меня опять колотило. Колька сопел сзади. На повороте я поскользнулся и упал, больно ударившись головой о какое-то полено. Дальтоник меня обогнал. Он первый подбежал к калитке, подергал ее и, убедившись, что она заперта, перемахнул через забор. Кто бы мог подумать, что он такой прыткий? Я, например, пытаясь повторить его подвиг, порвал штанину об угол штакетника. Приземлившись, я оказался лицом к лицу с большой черной и злой собакой. Ей не хватило сантиметров десять цепи, чтобы укусить меня за ногу. Она клацала зубами, абсолютно молча, и настроена была весьма решительно. Почему-то кидалась эта псина именно на меня, не обращая внимания на стоящего рядом Кольку.
      Мы прижались к ограде. С этой стороны казалось, что дым идет из соседнего двора. Фасад выглядел безмятежным. Попробовали двигаться к дому по периметру. Собака прыгала, рвалась к нам и, наконец, с досады залаяла:
      – Оу! Оу! Оу!
      Чтобы подобраться к дому с правой стороны и не стать собачьим завтраком, нам пришлось вначале залезть на бочки, потом на поленницу, и, наконец, на груду кирпичей. Пробравшись к яблоням, мы оказались около окна и вне досягаемости гавкающего сторожа. Здесь дымило вовсю.
      – Что будем делать? – спросил Колька.
      – Она там! – заорал я. – Я чувствую!
      Чебоксаров достал телефон, набрал чей-то номер и продиктовал адрес, потом кинул в окно кирпич. Из проема метнулись искры. Со мной случился припадок. Приступ страха.
      – Ну?! – крикнул Дальтоник.
      – Я не могу.
      Тогда мой напарник подбежал к окну, стукнул гипсом по раме, каким-то образом распахнул ее и попробовал подтянуться на руках. С первого раза у него не получилось. Непреодолимо тянула к земле жирная задница. Со второй попытки ему удалось просунуть носки ботинок между бревнами на уровне третьего венца и таким образом, задержавшись на секунду, перехватить руки. Совершая какие-то неимоверные, судорожно-волнообразные движения телом, он, как гусеница, перевалился через подоконник и дрыгнув ногами, исчез. Секунды через две я снова увидел его спину. Он вскочил и ринулся за дочерью, как за своей.
      «А, может, и впрямь за своей?» – осенила меня шальная догадка.
      Потом я вспомнил, как доктор Сенчилло рассказывала мне про бред ревности, и попытался стереть пагубную мыслишку в своем мозгу, дважды нажав на «delete».
      Ближе чем на два метра к дому я подойти не мог. Я чувствовал, что за эту черту мне переступать нельзя, иначе я умру. Но и сидеть в бездействии невмоготу. Мне нужна была вода. Мне казалось, что наличие воды снимает стресс от пламени и, возможно, тогда я смогу заставить себя проникнуть в дом. Воды нигде не было. Только снег.
      «Снег это вода», – сказал я себе. – «И лед это вода».
      Я нагнулся и стал посыпать себе голову снегом. Потом лицо, потом грудь. Страх не проходил. Нужно упасть в сугроб. Я оглянулся и увидел позади девственно чистую площадку под бельевыми веревками, всю засыпанную снегом. Никаких следов. Я бросился обратно во двор и плашмя упал в морозную перину. Вначале я валялся на животе, потом перевернулся на спину, потом на правый бок, потом – на левый. Я совсем забыл про собаку. Пытаясь намокнуть, я вторгся в ее владения. Псина могла запросто подскочить ко мне и ухватить за ляжку, но, сбитая с толку странными манипуляциями, она ничего не предпринимала, просто сидела около конуры и смотрела на меня в глубокой задумчивости.
      Как потом оказалось, больше, чем снегом, я измазался собачьим говном. Наверное, поэтому чувство защищенности все не приходило. Дым усиливался, а Колька не появлялся.
      Я подошел к проему.
      Могло, конечно, оказаться, что все здесь происходящее – простое совпадение. Дом загорелся случайно, он оказался по соседству с жильем недавно сгоревшей женщины не нарочно. Моя Маринка совсем в другом месте. Могло? Могло. Но, это было бы глупо.
      Если за этим окном меня ждет смерть, то, здравствуй, костлявая старуха, я тебя не боюсь! Я положил пальцы на подоконник, подпрыгнул и выпрямился на руках. Потом, закинул левое колено и перевалился внутрь. Мне нужно было проникнуть в дом грациознее, чем Чебоксаров, не потому что на меня кто-то смотрел со стороны и мог сравнить. А просто для самоуспокоения.
      По рукам текла кровь, я изрезал пальцы осколками стекла. В лицо ударил жар, легкие наполнились дымом. Мне казалось, что если я сделаю еще один шаг в сторону двери, то умру. Я заорал что есть силы. Вначале просто: «А-а-а», потом стал сыпать проклятиями. Я вспомнил все самые грязные ругательства и стал стрелять ими неизвестно в кого, просто так, в воздух. Подбадривая себя этими воплями, я решился и переставил вперед правую ногу. Ничего не случилось. Тогда я шагнул еще. Не умер. Шаг, еще шаг, еще. Около косяка у меня в голове что-то лопнуло. Или снаружи. Как будто с тела спала некая оболочка и я наконец вылупился. Страх исчез! Я мог трогать огонь.
      Теперь я обернулся.
      Это была спальня. В ней никого. Я вернулся и заглянул под кровать. Там стояли два чемодана.
      В следующей комнате находились тумбочка с телевизором и диван. Здесь было уже гораздо больше дыма и кроме дыма снова никого. Я поспешил в коридор. Тут царила полная мгла. В дальнем углу на стенах горели обои. На полу лежал Колька. Он был весь в крови, как будто специально измазался. В руках он держал тело моей дочери. Я видел только Колькину голову и часть туловища. Ноги и задница остались за порогом в другой комнате. Чебоксаров шевелился и надсадно кашлял.
      Я подбежал к нему, взял из его рук Маринку и опрометью бросился к открытому окну. Не знаю, как я перепрыгнул через подоконник и главное, как приземлился на землю, не причинив себе никакого вреда. Я положил Маринку, скинул с себя дубленку, бросил в снег и переложил на него дочь, потом заскочил обратно в дом. Колька тянул ко мне руки. Я схватил его за воротник и поволок к выходу. Вместе с Колькиными ногами из-за косяка показалась вешалка. Она зацепила Кольку за штанину, уперлась в наличник и не пускала. Вешалка и чебоксаровские ботинки горели. Я тоже начал кашлять. Вначале я просто яростно дергал Кольку, надеясь, что вешалка сама отцепится, потом пинал по ней и, наконец, решился, нагнулся в пламень и порвал штанину. После того, как мне удалось оттащить Чебоксарова метра на три, в то самое место, где только что находилась моя голова и Колькины ноги, упала горящая балка.
      Наверное, огонь почуял кислород и устремился в спальню. Теперь у «Дальтоника» горели не только ботинки, но и брюки. Счет шел на секунды. Вот окно. Я понял, что не смогу поднять этот кусок мяса.
      – Ну-ка, давай сам, – крикнул я и пнул его по ребрам для придания бодрости. А че мне его больно-то жалеть?
      Дальтоник что-то промямлил.
      – Давай, давай, а то сгоришь к чертям собачьим.
      Он вцепился мне в ноги, потом в батарею, потом в подоконник. Я спрыгнул на землю и стал тянуть его снаружи. Наконец он перевалился и мы оба упали, причем он стукнул меня по голове своим долбанным гипсом.
      В ясном и чистом небе летел самолет. Я увидел его на долю секунды, но запомнил на всю жизнь Горящий дом, дым, ветви яблонь и самолет. Я отвалил с себя этого борова и пополз к дочери.
      Она тоже была вся испачкана в крови. Но, это была не ее кровь, а Чебоксарова. Я осмотрел ее всю, никаких ран и видимых повреждений. Но! Она не дышала, не шевелилась и не издавала ни звука. Она была мертва.
      Возникло ясное понимание того, что дальше мне жить незачем. Просто незачем и все. Кто-то называет это любовью, а кто-то просто инстинктом продолжения рода. Я не знаю.
      Мне стало так обидно. Просто до слез. Я заплакал. Не заорал с горя, не завыл от злости, а тихо заплакал от обиды. Если бы мне теперь сказали, ляг на ее место и сдохни, тогда она встанет. Я бы не раздумывая лег и сдох.
      – Дочь, – позвал я вслух. – Открой глаза. Давай лучше я вместо тебя. О! Давай я помру. О! Давай я отдам свою жизнь, а если она никому не нужна, то руку или ногу. Или селезенку! Я готов мучиться всю жизнь, я согласен ослепнуть, оглохнуть или сойти с ума, если это нужно для того, чтобы ты встала! О! Открой глаза! Пожалуйста! Эй, вы, скажите мне, что я вам должен отдать, чтобы она встала? Эй, ты, наверху, забери меня, чтобы она встала. Дочь, живи, улыбнись. Я готов на все ради тебя!
      – Я тебе не верю, – сказала дочь. Она открыла глаза и посмотрела на меня. – Ради меня ты даже не можешь бросить пить.
      Она опять закрыла глаза.
      От паха к голове поднялась теплая волна. Горячая, прямо кипяток. Забило в висках. К рукам прилила сила. Как будто мне двадцать лет, я стою на стадионе, и размалеванный Бутусов со сцены поет «Я хочу быть с тобой». Только в тысячу раз сильнее. Или, как будто я в пятом классе и Ленка Петрова сказала мне: «Я тебя люблю». Только в сто раз сильнее. Или как будто я совсем ребенок и меня поцеловала мама, только все равно сильнее.
      Теперь я разревелся во всю.
      – Я брошу! – прошмыгал я. – Я брошу. Мне это раз плюнуть! Слышишь, Маринка! Больше никогда!
      Я был уверен, что говорю правду. Теперь я смеялся. И плакал. Плакал и смеялся.
      Я присел, поцеловал дочь, обнял ее и погладил по волосам, потом подошел к Чебоксарову. Он стоял на коленях и тряс головой.
      – Как ты? – спросил я.
      – Не знаю, – он поднял лицо. Страдальческое выражение сменилось испугом, когда он посмотрел мне за спину. Там что-то двигалось.
      Я хотел обернуться, но не успел, а получил удар по почкам, потом по затылку. Меня бросили в грязь лицом вниз и раздвинули ноги. Кто-то сильный заломил руки за спину и придавил плечи коленом. Послышался витиеватый мат и устрашающие крики. Замелькали тени. Краем глаза я видел, что Чебоксарова распластали в такой же позе.
      Вначале я решил, что это сообщники похитителей, потом понял, что прибыл спецназ и, для начала, как это у них водится, роняет всех подряд без разбора.
      Снег забился под джемпер, проник под рубашку и таял на пузе.
      Колька пытался что-то втолковать ребятам в бронежилетах, но его никто не слушал, наоборот, за словоблудие ему пришлось схлопотать пару лишних тумаков по черепушке.
      Мы лежали и сопели минут десять, я задыхался. Наконец появился Спарыкин. Он кому-то что-то втолковал, и хватка ослабла. Вместе со Спарыкиным прибыл Полупан. За то время, что мы не виделись, они успели спеться. Когда нам разрешили сесть, дом уже вовсю горел снаружи.
      Спарыкин пытался мне что-то объяснить, но я ничего не слышал из-за воя сирен. Я подошел к дочери и хотел взять ее на руки, но меня опередил Полупан, он подхватил Маринку вместе с дубленкой и понес к воротам. Я пошел сам, а Чебоксаров повис у Спарыкина на шее и заковылял, еле-еле переставляя свои огарки. На пути нам попадались деловитые пожарные, разматывающие бухты со шлангами.
      Я поискал глазами собаку, но ее нигде не было. Псина совсем не дура, умеет вовремя спрятаться. Я встретился взглядом с Колькой. Вид у него, надо сказать, был весьма трагический. Черное лицо, всклокоченные волосы, кровь на дымящейся одежде, обуглившиеся ноги. Да еще этот идиотский гипс. Мне стало его жалко.
      – Наверное, у тебя сильные ожоги, – выразил я свои соболезнования.
      Он пожал плечами. За воротами он бухнулся задом в снег, а Полупан присел на корточки и положил на правое колено мою дочь, отставив левую ногу на носок для балансировки.
      – Там в комнате лежал мужик, – сказал Чебоксаров.
      – В какой комнате? – не понял полковник.
      – В доме.
      – И где он теперь? – спросил Полупан.
      – Сгорел, наверное, – пожал плечами Колька.
      – Чего же ты сразу не сказал? – спросил я.
      – А толку? Ты что, бросился бы его спасать?
      – Не знаю.
      Я подошел к «Дальтонику» и закатал ему правую штанину. Под ней были невредимые шерстяные подштанники.
      – Ты хочешь сказать, что там, в доме, лежит труп? – уточнил Полупан.
      – Да.
      Я снял левый ботинок. Под ним тоже было все в порядке. Если уж начал, то приходится заканчивать. Чтобы быть последовательным, снял носок и засучил подштанники. Ни один волосок на ногах Чебоксарова не обгорел, ноги были розовые и чистые как у младенца. Симулянт проклятый.
      – У тебя, кальсоны из стекловаты, что ли?
      – Почему?
      – Ноги как из сейфа.
      – А что он делал этот мужик? – перебил меня Полупан.
      – Лежал.
      – Где?
      – На диване.
      – Лежал и все?
      – Да.
      – Живой?
      – У меня не было времени его рассматривать.
      – А глаза у него были открытые? – спросил Спарыкин.
      – А почему ты его не вытащил? – одновременно с ним поинтересовался Полупан
      – Слушайте, прекратите задавать долбоебские вопросы, – попросил я. – Мы сами еле ноги оттуда унесли. На кой хер нам спасать похитителей?
      Приехали врачи. Двое в белых халатах подбежали к нам и поставили в снег носилки. Чебоксаров, стремительным броском мангуста, ринулся к ним, упал на брезент, вытянул ноги и изобразил на лице высшую степень блаженства.
      – Че ты разлегся? – спросил я.
      – Вот именно, не для тебя носилки, – поддержал меня Полупан. Ему было тяжело держать мою дочь.
      – Освободи место для девочки, – приказал полковник.
      Колька нехотя сполз с носилок. Полупан положил туда Маринку.
      – Она жива? – спросил парень в белом халате.
      – Это мы должны спрашивать у вас, – зло сказал Чебоксаров.
      – За такие вопросы я тебе нос откусить могу, – сообщил я.
      – Я санитар, – привел веский довод в свое оправдание паренек.
      Двое медиков подняли Маринку и понесли ее к машине. Я поплелся за ними. В «скорой помощи» сидела женщина в годах. Она склонилась над моей дочерью, потрогала ее, посмотрела в глаза, потом взяла за кисть.
      – Что с ней? – спросил я.
      – По-моему, она просто спит, – предположила врач после долгой паузы. – Пульс ровный, дыхание тоже.
      – Как это?
      – Очень просто. Ей чего-то подмешали,или дали понюхать. Думаю, ничего страшного. Выспится и все будет нормально. На всякий случай поставим стационарный пост. У вас деньги есть?
      – Зачем?
      – Медсестре. Чтобы сидела не отрываясь.
      – Сколько?
      – Дайте рублей пятьсот.
      – Поеду с вами, – сказал я и дал ей бумажку.
      – В этом нет необходимости. Все будет хорошо. Приходите завтра. Больница скорой помощи, в реанимацию. Опять эта больница!
      Приковылял Чебик.
      – Мне тоже нужно в госпиталь, – сообщил он.
      – Зачем? – спросила врач.
      – У меня ноги обгорели и ушибы везде.
      – Ничего у тебя не обгорело, кроме штанин – не согласился я. – Ноги как ноги.
      – А может, я сломал что-то? Нужно сделать рентген и всякое такое.
      – Слушай, успокойся, тут всего одни носилки, ты не влезешь.
      – Мы можем вызвать по рации еще одну машину, – выразила готовность помочь женщина.
      – Не надо, спасибо, – поблагодарил я.
      – А вдруг я заболею? – упрямо твердил Чебоксаров.
      – И что? Умрешь что ли?
      – А вдруг?
      Мне бы, конечно, как всегда промолчать, но я не выдержал:
      – Знаешь, от чего ты умрешь?
      – От чего?
      – От лучевой болезни.
      – Это почему? – испуганно спросил Колька.
      – Ты так часто делаешь рентген, что уже давным-давно схлопотал приличную дозу.
      – Я думал, что рентген безвреден! – пробормотал он в ужасе. – Мне врачи ничего не говорили!
      – Ты все время у разных облучаешься. Откуда им знать, сколько раз в месяц ты делаешь снимки.
      Это известие привело Кольку в состояние шока. Он даже забыл про то, что ему нужно в больницу. Скорая уехала. Подошли Полупан и Спарыкин.
      – Там труп, – констатировал полковник.
      – Обгорел не сильно, – добавил Полупан. – По описанию соседей вроде похож на хозяина дома. Между прочим, бывший мент. Уволен из органов за превышение должностных полномочий. Парни его уже пробили.
      – Пока ничего не понятно, – продолжил Спарыкин. – Будем работать дальше. Слава богу, Маринка жива.
      – Вопреки вашим идиотским действиям, – подал голос Чебоксаров.
      Я стрельнул у Полупана сигаретку и с наслаждением закурил. Я теперь ничего не боялся. Правда, не до конца очистившиеся легкие стали сопротивляться дыму, и после третьей затяжки я надолго закашлялся.
      Вокруг нас стали собираться какие-то непонятные люди. Соседи, прохожие, усталые пожарные и даже один репортер. Опять пошел снег.
      Мне стало холодно. Я подхватил с земли дубленку и напялил ее, подняв воротник.
      – Поехали отсюда, – позвал я Кольку.
      – Пока не уезжайте, нужно дать показания, – сказал Полупан.
      – Пошел ты в жопу со своими показаниями, – опять выругался Чебоксаров. Между прочим, уже в который раз за сегодняшний день.
      – Ладно, ладно, – успокоил его Спарыкин. – Езжайте, я все улажу. Потом поговорим.
      Мы сели в машину. Я включил печку. Колька лихорадочно шарил по карманам.
      – Я потерял кошелек.
      – Пошли, поищем.
      – Бесполезно, он там, в доме. Сгорел, наверное.
      – А много денег было?
      – Ерунда. Копейки, тысяч пять. Не это обидно. Там были дисконтные карточки во все аптечные сети города. Две из них – золотые, пятнадцать процентов!
      – Ясно, – я включил сцепление. Машина покатилась.
      – Давай ко мне, – предложил Дальтоник. – Помоемся, переоденемся.
      – Согласен.
      Когда машина прогрелась, мой напарник наморщил нос и посетовал:
      – Блин. Как от тебя воняет!
      Я принюхался. Запах шел от дубленки. Это собака. Остановил машину, снял с себя верхнюю одежду и даже свитер и бросил все за заднее сиденье в багажник. Потом сдам в химчистку.
      В огромной, богато обставленной Колькиной квартире мы разошлись в разные концы, Чебик залез в ванную, а я встал под душ. Массаж головы, тепло по плечам. Засыпаю. Я сижу на берегу бледно голубого океана и колю кокосовые орехи. Там вдали в волнах плещется прекрасная девушка. По ее волосам стекает вода, переливаясь всеми цветами радуги в лучах полуденного солнца. Девушка очень похожа на мою жену. Это она и есть. Машет мне рукой и зовет. Со скал в воду падают малахитовые игуаны. Я бросаю свое занятие и иду к ней. У меня опять эрекция. Может, это теперь моя планида, и положительная реакция будет наступать только на законную супругу?
      Тук, тук, тук – стучит кокосовый орех волной о камни.
      Тук, тук, тук – постучал Колька и сразу вошел.
      – Ты чего тут застрял? – он отодвинул дверцу душевой кабины. – Я принес тебе трусы. Они абсолютно новые, вот этикетка. Потом можешь выбросить.
      Он посмотрел на мой член и ушел.
      Я вытерся мягким и душистым полотенцем. Трусы мне как раз.
      Колька в гостиной разливает по чашкам чай. Он тоже в трусах. Я вижу, что он снял гипс и обработал всего себя зеленкой. На руках, ногах, животе, и даже каким-то образом на спине он умудрился наставить зеленых пятен.
      – Я снял гипс, – гордо заявил он.
      – Отлично, – похвалил я и вздрогнул, вспомнив Отличника.
      – А это правда, что ты говорил про рентген?
      – Конечно, не так опасно, – поспешил его успокоить. – Но все равно вредно.
      Только теперь заметил, что охрип.
      Мы пили зеленый чай с бергамотом.
      – Я тут подумал, – сказал Колька. – Что все мои так называемые болезни, на самом деле – чушь на постном масле.
      Наконец-то! Правду говорят: для того, чтобы осознать собственную глупость нужно посмотреть в глаза смерти.
      – На самом деле, – продолжил он, – мне нужно прекращать лечиться, травить организм лекарствами и облучаться, – он замолчал и посмотрел в потолок. – Мне нужно прочистить карму. У тебя нет знакомого экстрасенса? Ну вот, все испортил!
      – С экстрасенсами я не якшаюсь.
      Позвонил Спарыкин.
      – Хозяин сгоревшего дома некто Зимарин. После увольнения из органов нигде официально не числился. Бывшие коллеги говорят, что он занимался околокриминальным бизнесом, обделывал грязные делишки, следил, стучал, возможно, занимался вымогательством. Все, кто его знают, в один голос утверждают, что он и компьютер – две вещи несовместные. С покойницей Леной знаком с раннего детства. Сейчас пробиваем связи. С ним по одному рапорту выгоняли из милиции некоего Антипина, тот помоложе и поумнее. Такой может сойти и за организатора.
      – Организатора чего? – уточнил я.
      – Пока еще не ясно. Но у нас всего две версии. Первая: что в последнем эпизоде фортуна отвернулась от преступника, Зимарин напился и случайно устроил пожар. Тогда дело автоматически закрывается, что хорошо для следователей. Все сваливается на труп и дальше ни у кого голова не болит. И вторая: что его и твою дочь чем-то опоили и устроили пожар, с целью замести следы. Этот вариант самый трудоемкий и неудобный, но и наиболее вероятный.
      – Так он был пьян?
      – В крови водки немеряно. Но это ни о чем не говорит. Сейчас есть такие препараты, угнетают волю. Достаточно просто нюхнуть, и с человеком можно делать все что угодно. Хоть ведро водки в него заливай. Кстати, мы постоянно держим связь с больницей. С Маринкой все в порядке. Она уже пришла в себя. Завтра постараемся ее мягко опросить.
      – Спасибо. Я только не понимаю, в чем суть всей этой заварухи?
      – Может случиться так, что мы никогда этого не узнаем.
      – Ясно.
      Чебоксаров притащил мне свои вещи. Пуховик, шапку, спортивные брюки, свитер. Все было впору. У Кольки только рост поменьше.
      Между прочим уже стемнело. Оживление на улицах спало. Вдоль тротуаров испуганно неслись отбившиеся от стаи автобусы. Скоро все сядут за столы и зажгут бенгальские огни.
      – Слушай, а зачем в тот вечер, когда сгорел склад, ты ездил к Виталику? – спросил я.
      – За компьютером. Я забирал готовый аппарат после ремонта. Свободных водителей не было, а Лариска просила привести побыстрей, ей нужно было для квартального отчета.
      – Значит, ты забирал Ларискин агрегат?
      – Да.
      – Если рассуждать логически, то именно в нем и должна быть та бяка, из-за которой все проблемы. Глянем?
      – Понимаешь, у меня времени нет совсем.
      – Пять минут.
      – Вряд ли там что-то есть. Как можно попутать информацию? Я лично не понимаю.
      – Пять минут.
      – Ладно.
      Мы подъехали к офису, вышли из машины и позвонили в дверь. Нам открыл перепуганный охранник.
      – С наступающим, – виновато промычал он.
      Мы прошли внутрь, причем охранник старательно закрывал своей широкой спиной пропускное окошко, через которое мы могли увидеть, что творилось в его комнате. Мы и так знали, что там баба.
      На лестнице и в приемной царили грязь и запустение. Фая обиделась и, видимо, решила до Нового Года швабру в руки не брать. Колька включил свет и ткнул кнопочку на Ларисином процессоре. Монитор засветился, начали грузиться «окна», я закурил.
      – Знаешь, а Лариска очень сильно возмущалась, – вспомнил Чебоксаров. – Что он, то есть Наконечный, вернул ей пустой комп, типа стер все ее файлы, а записал какую-то лажу. К счастью, она всегда делала копии на «CD».
      Мы принялись копаться. Открыли «проводник». Жесткий диск разбит на диски С, D, Е, F, G, H. Памяти непомерно. Тут пятью минутами не пахнет.
      – Зачем ей такая крутая машина? – раздраженно спросил Колька. – Она все равно стоит полупустая.
      – Давай начнем с конца, с «H». Проверим подозрительные папки, а потом полезем по традиционным.
      – Знать бы, что мы ищем, – Дальтоник посмотрел на часы.
      Я начал по порядку открывать файлы. Вначале “Microsoft Word”, затем “Microsoft Excel”. Письма, прайс-листы, заявки и заказы. Ничего интересного. Иногда встречались сжатые файлы с расширением «rar» и «zip». В них скрывались какие-то бессмысленные тексты, на уяснение которых тоже требовалось какое-то время. Была там даже какая-то художественная книга. Потом пошли расширения «jpg» и «gif», в этих отсеках Лариса хранила открытки и фотографии.
      В самом углу директории нам попалась на глаза скромненькая папочка, которая называлась: «Сохраненные файлы». Она хранила в себе десять файлов «mpg». Я вспомнил Федю.
      – Тут фильмы с порнухой, – сказал я и стал искать дальше. Конечно, интересно бы посмотреть, чем у нас забавляются серенькие мышки. Но не сейчас. Цейтнот.
      На изучение содержимого этой машины у нас ушло полчаса. Ровно через тридцать минут, когда мы уже сидели в диске “D”, у Кольки в голове щелкнул выключатель. Да, да. Я слышал! Именно щелкнул. Такой характерный звук, когда извилина задевает за извилину.
      Он закрыл “D” при помощи клавиатуры, вернулся в «Н» и открыл папку «Сохраненные файлы».
      – Название очень подходящее, – объяснил он свои действия.
      Я его понял и щелкнул мышкой по первому «mpg». Ролики никак не назывались, просто имели номер. Проигрыватель очень долго грузился. Потом показал какую-то муть. Резкости никакой, два тела, делают всем понятные движения. Вначале медленно, потом быстро. Кто из них мужчина, а кто – женщина, мы спервоначалу не разобрались. Качество отвратительное. Просмотрели весь эпизод, но так ничего и не поняли. Камера не двигалась, она, видимо была закреплена в одном месте, на штативе. Действующие лица иногда вставали и уходили, предоставляя зрителям возможность любоваться пустой кроватью.
      – И че? Кто-то от этого возбуждается? – Чебоксаров вложил в этот вопрос иронию и сарказм в равных долях.
      – Мне кажется, что это не любительская и не постановочная съемка, – высказал я догадку. – Кто-то за кем-то подсматривал.
      – Точно!
      Мы открыли следующий ролик. Теперь нам предложили другой ракурс той же кровати. Камеру поставили ближе. Изображение стало четче. В этом эпизоде нам удалось различить субъектов по полу, можно было даже угадать их приблизительный возраст. Девчонка, например, – очень молодая. А мужику – лет пятьдесят
      Если честно, то порнуха – скучная. Никакого изврата, если не считать анала и минета. Традиционные позы, заштампованные вздохи. Никакой смекалки и изобретательности.