-Сейчас начнется. Я пойду. За вами пришлем...
      Сердце нещадно колотится, заглушая рокот машины. Минута!Две! Почему здесь опять этот "механикер"? Побежал вслед за Тарбаевым. Неужто сорвется? На палубе еле слышно прозвучала автоматная очередь. Качарава встал. Вверху по трапам и коридорам топочут ноги. Люди бегают, кричат, кого-то ищут. Сердце готово проломить грудь.
      - Бегут сюда, это наши, - сказал Сараев. - За нами бегут!
      Он приподнялся на руках. В машинное отделение ворвалось несколько гитлеровцев. Они что-то кричали, ругались. Потом со злобой захлопнули дверь каморки, где находились двое сибиряковцев. "Сорвалось! Все сорвалось!" обожгла мозг ужасная мысль. Качарава прислонился к стенке и с трудом опустился на матрац. Рана вновь дала себя знать.
      Что же произошло на палубе? Убедившись, что на корабле все угомонились, Павловский дал команду Шаршавину отодвинуть щеколду. Снова в ход пошел перочинный нож, каким-то неведомым образом сохраняемый радистом вот уже почти два месяца. Никто не знал, где он его прячет. Это было единственное оружие сибиряковцев.
      Анатолий ловко справился со своей задачей и бесшумно приоткрыл дверь. В тускло освещенном коридоре никого не было. Шаршавин разулся и, знаком призвав соблюдать тишину, добрался до трапа. Через несколько минут он спустился вниз.
      - Можно!
      Павловский послал Тарбаева в машинное отделение, а остальные гуськом начали подниматься вверх. Никто не встретился на пути. Боцман выглянул на палубу. Тишина. Ночь черная, непроглядная скрывала от глаз все. Судно шло без огней. Фашисты не зажигали их, опасаясь английских самолетов. Соломбалец постучал ладонью по плечу Шаршавина и пропустил его вперед, за радистом в темноту окунулся Скворцов.
      По замыслу Павловского, в первую очередь снимался часовой на корме. Это сразу развязывало руки. Все ждали, чем кончится вылазка двух товарищей. Как всегда в такие минуты, время шло утомительно медленно.
      И вдруг короткий вскрик, возня, автоматная очередь, и что-то упало за корму.
      - Быстро назад, в твиндек! - вполголоса скомандовал Павловский. Дождавшись Шаршавина и Скворцова, он пропустил их, потом плотно прикрыл и задраил дверь на палубу.
      И вот все были на месте. Боцман взглядом пересчитал людей и тихо проговорил:
      - Сорвалось, братцы. Молчок. Лечь и спать. Анатолий, поставь обратно щеколду. Живо. Что там у вас произошло?
      - Вырвался, гад, и нажал курок. А потом мы его за борт, - еще неровно дыша, сказал радист. - Убить себя готов - все дело провалил. А где же нож?..
      Шаршавин шарил в подкладке бушлата, в карманах, ножа не было.
      - Обронил! Неужто обронил?
      - Этого еще не хватало! Ищи лучше! Как же щеколду набросить теперь? За дверью раздались шаги.
      - Ну, теперь держись, - сказал Шаршавин, все еще хлопая ладонями по одежде. - Если что, я все на себя.
      Все с удивлением услышали, как чья-то рука осторожно опустила щеколду.
      Через несколько минут в твиндек прибежали гитлеровцы, а с ними "механикер". Он таращил глаза и что-то объяснял фашистам, показывая пальцами на сибиряковцев. Громче всех кричал Тумке. Фельдфебель, пересчитав пленных, бросился к дверям. Пощелкал запором и, продолжая ругаться, погрозил норвежцу кулаком. Потом солдаты ушли, а у дверей застучали шаги часового.
      - Все, братцы, не побывать нам в гостях у английской королевы, - пробурчал Шаршавин.
      - Баста! - оборвал его Павловский. - Не до шуток. Нож ищи. А то все откроется.
      Качарава и Сараев лежали молча. Говорить не хотелось: погасла последняя искра надежды. Под утро кто-то подошел к их каморке. В маленькое круглое окошечко в двери просунулась рука, и что-то упало на пол. Сараев дотянулся и поднял.
      - Перочинный нож, - сказал он Качараве.
      - Дай-ка сюда.
      Капитан встал, в луче света, проникающего сквозь щель, долго разглядывал.
      - Да, перочинный ножик. Я видел его раньше у Шаршавина.
      Снова за колючей проволокой
      В КИЛЕ их посадили в товарный вагон и повезли. Качарава и Сараев были несказанно обрадованы, что все целы и невредимы. А ведь могло кончиться плохо. Но фашисты, видимо, решили, что солдата на судне убили норвежцы. Тумке не мог себе представить, что русские совершили дерзкую вылазку, ведь дверь твиндека была заложена щеколдой, он проверил и убедился в этом.
      Кто был таинственный друг, который помог отвести от них подозрение, моряки так и не узнали.
      Неделю стучали колеса. Сквозь решетки узких оконцев сибиряковцы видели высокие черепичные крыши незнакомых городов, на стоянках слышали чужой говор. Как-то ранним утром их вывели из вагона и погнали по пустынным унылым улицам. Сараев, который уже мог подниматься, шел, согнувшись, товарищи поддерживали его под руки.
      Их поместили в камеру большого концентрационного лагеря No 330, Марине Дулак. В эту мрачную тюрьму близ Гдыни сгоняли пленных моряков. Порядки, заведенные здесь гитлеровцами, отличались особенной жестокостью. В первый же день вместо обуви пленным выдали тяжелые деревянные башмаки. Двигаться в них можно было, лишь делая короткие шаркающие шажки. Неугомонный Шаршавин и тут не обошелся без шутки:
      - В таких штиблетах прямо хоть на танцы. Кстати, ребята, а здесь танцы бывают?
      - Бывают, бывают, - сдерживая улыбку, сказал Герега, - еще натанцуешься, холка вспухнет.
      - Поживем - увидим. Пока холка вспухнет, нас и след простыл.
      - Ой, скор ты больно, Анатолий, - покачал головой Алексеев. - У казематов стены толстые.
      - Пошумели, и хватит, - вступил в разговор Качарава. - Кстати, стены, даже самые толстые, имеют уши. А побег - это дело серьезное, и впустую болтать нечего. Сначала оглядеться надо.
      Утром пленных выгоняли на работу, больные оставались в камере, убирали помещения, мели двор. Иногда сибиряковцев вызывали на допросы, снова и снова спрашивали, нет ли среди них офицеров, знают ли они шифры, расположение минных полей в северных морях. Но никто не ответил на вопросы, так интересовавшие гестаповцев.
      Горстка людей с погибшего, но непобежденного советского корабля держалась стойко, и каждый новый день, проведенный вместе, сплачивал их еще сильней. В разговорах часто можно было услышать фамилии тех, кого уже не было на свете: Элимелаха, Сулакова, Матвеева, Дунаева, Черноус, Бочурко. О них говорили, как о живых, которые ненадолго уехали куда-то и обязательно вернутся. Свою группу пленные сибиряковцы, будь то моряки, артиллеристы или плотники, в разговорах именовали не иначе как экипаж.
      Вспоминали часто корабль, походы по Баренцеву и Белому морям, к Новой Земле, вспоминали бой с "Шеером".
      - А ведь каравана этот самый "Шеер" так и не догнал, - как-то сказал Павловский. - Мы фашистам все карты спутали.
      - А может, и догнал, почем ты знаешь? - спросил боцмана Воробьев.
      - Нет, точно не догнал, за это я голову на отсечение кладу, - поддержал Павловского Шаршавин. - Иначе бы они не выпытывали у нас обстановку. А потом, помните, ему кто-то перцу дал, он и удрал в Нарвик.
      - Хорошо, что капитана с нами не было, - пошутил Копытов. - А с профессора какой же спрос?
      Все рассмеялись. Качарава оглядел товарищей и, качнув головой, тихо заметил:
      - Хорошо, ребята, что не оказалось среди нас трусов. Смалодушничал бы кто-нибудь, и тогда...
      Он не договорил, что было бы тогда, но все поняли.
      - Вот мы говорим о "Сибирякове", о товарищах наших, а знаете, кто мы такие? Помните, когда последний раз возвращались в Архангельск из Кеми, рыбаки с нами шли? И старик один раненым солдатам поморскую сказку рассказывал, хорошую сказку про трех сынов. Их мать посылала встретить отца, предупредить, чтобы к бою готовился, на поморские деревни враги напали, старик этих врагов змеем называл.
      - Как же, помню, - встрепенулся Алексеев. - Мы тогда с тобой в одной каюте были, а потом еще комиссар Элимелах пришел. Очень ему тогда стариковская сказка понравилась.
      - Ты бы ее нам рассказал, Толя, если помнишь, - пробасил боцман. - Я, ребята, сказки народные очень люблю. Особенно когда мальчонком был - ночи мог не спать,
      И Шаршавин, как умел, рассказал. Слушали его внимательно, а когда сказ кончился, долго лежали молча.
      - Почему я ее вспомнил, ребята, эту сказку? - снова заговорил радист. - Не кажется ли вам, что этот самый младший сын Иванушка как наш "Сибиряков"? Он отцу сигнал подал, что враги его ищут, хотят в море его дружину потопить, а сам погиб, с врагами сражаясь.
      - Точно, про "Сибирякова" этот сказ, - утвердительно сказал Воробьев. Сигнал-то мы подали нашим кораблям. Вот здорово, и сказка вроде и правда!
      Долго еще беседовали моряки, забыли о сне, о том, что утром их погонят на тяжелую работу.
      Однажды среди ночи в камеру втолкнули пятерых. Они в нерешительности остановились, разглядывая лежащих на нарах.
      - Принимайте в компанию, - простуженным голосом сказал один из новеньких.
      Сибиряковцы поднялись со своих мест. Узнав, что это земляки, да к тому же еще и моряки, обрадовались. Начались расспросы: кто откуда, с какого корабля, в каких водах плавал, где попал в плен? И, как бывает в таких случаях, нашлись общие знакомые. Разговорам, казалось, не будет конца, однако собеседников постепенно становилось все меньше, и вот усталость свалила измученных людей.
      С рассветом в дверь просунули бадью с похлебкой, хлеб и пять ржавых мисок для новых узников. Принялись есть. Молча, неторопливо глотали постную, невкусную похлебку. Один молодой парень приглядывался к бородатому, лицу Качаравы. Анатолий Алексеевич почувствовал пристальный взгляд и поднял голову.
      - Мы, кажется, встречались в Архангельске? Все гляжу, тот или не тот? Вы капитан Качарава? Верно? - подмигнул новенький. - Узнал я вас, узнал, капитан.
      Запретное слово, произнесенное вслух, обожгло сибиряковцев. Все встрепенулись, перестали жевать, настороженно разом посмотрели на говорившего. Только теперь они хорошенько разглядели его: худое прыщавое лицо, блуждающий взгляд, большой рот с гнилыми зубами. И парень сразу показался противным, хотя толком никто не мог объяснить почему. Павловский, сидевший рядом с новичком, положив руку ему на плечо, медленно проговорил:
      - Профессор Качарава, запомни, матросик.
      Парень съежился, словно придавленный. Он уткнулся в свою миску и быстро, точно боясь, что у него отберут похлебку, начал работать ложкой. Воцарилась неловкая тишина, которую нарушили окрики охранников: "Шнель!{26} Шнель!"
      Вечером, когда усталые, хмурые люди вошли в камеру, они увидели одного Сараева.
      - Профессора увели, - сказал парторг.
      Сердца закаленных горем людей дрогнули, все посмотрели в сторону прыщавого: прищуренные его глазки плутовато бегали.
      Утром он не проснулся, его труп валялся в дальнем углу: лицо было перекошено, изо рта вывалился язык.
      Прибежал сам комендант лагеря, которого за жестокость пленные прозвали зверем. Маленькое существо на кривых ножках махало перед лицами моряков кулачком, поросшим рыжей шерстью, и визгливо что-то кричало.
      - Кто удушил? Кто удушил? - повторял за ним
      переводчик.
      Когда очередь дошла до Шаршавина, он состроил скорбную гримасу и, как бы раскрывая великую тайну, доверительно проговорил:
      - Сам себя удушил. Я видел. Душил и плакал.
      Комендант оцепенел, потом, сообразив, что над ним смеются, в ярости затопал ножками. Трое гестаповцев схватили Анатолия, выволокли в коридор, долго и остервенело били.
      Несколько дней Шаршавин не вставал и оставался в камере с Сараевым.
      Четверо моряков жили с сибиряковцами недолго. Их куда-то увели. Прощаясь, один из них горько заметил:
      - Не принесли мы вам счастья, ребята. Кабы знали, эту гадину сами бы удушили,
      Наступил март тысяча девятьсот сорок третьего года. Первое дыхание весны, первые радостные вести. В порту, куда в последнее время гоняли моряков грузить уголь, произошла встреча с французом из соседнего концлагеря. С ним столкнулся у бункера Калянов.
      - Камрад, - тихо окликнул Ивана пленный и, ударяя себя в грудь, сказал: Я маки, партизан, компрене?{27}
      Калянов понимающе качнул головой.
      - Сталинград, Гитлер капут, компрене?
      Француз двумя руками взял себя за горло и состроил такую выразительную мину, что плотнику все стало ясно.
      - Компрене, компрене! - повторил он. - Спасибо, браток. Порадовал.
      Вечером в камере только и было разговору, что о Сталинграде. Сибиряковцы, не зная подробностей, поняли: произошло событие огромной важности, фашистам нанесен сильный удар. Сердце забилось надеждой на скорое освобождение, возникали новые планы побега. Но уходило лето, осуществить их не удавалось. Все оставалось по-прежнему: изнурительные работы, скудная еда, душная камера и никаких возможностей связаться с внешним миром. Как-то прямо с работы уволокли невесть куда Ивана Алексеева. Думали, гадали, зачем он понадобился фашистам. Ждали день, другой, сигнальщик так и не появился. Сильнее всех переживал разлуку Шаршавин, он крепко дружил с Алексеевым, таким же, как и сам Анатолий, оптимистом и фантазером. Приятели и спали на нарах вместе, накрывались одним одеялом. Анатолий тщетно пытался хоть что-нибудь выведать у охранников о судьбе товарища, те не отвечали.
      Как-то осенью Сараева, Шаршавина и Воробьева отправили на завод "Шайдерейдер и Ошенек" за пивом для лагерного начальства. Втроем они катили тележку, сзади шел охранник.
      Хозяином пивоварни был немец. Пока охранник разговаривал со своим соотечественником, сибиряковцы успели украдкой перекинуться несколькими словами с польскими рабочими. Один из них понимал по-русски и сказал, что фашистские армии на фронтах терпят одно поражение за другим, видно, час освобождения не за горами. Сказано это было скороговоркой, а морякам хотелось узнать побольше.
      Вскоре случилось то, о чем можно было только мечтать. Предприимчивый хозяин завода, соблазнившись возможностью располагать бесплатной рабочей силой, уговорил начальство лагеря ежедневно присылать нескольких пленных. По счастливому стечению обстоятельств, выбор пал на сибиряковцев. К заводу прикрепили Сараева, Шаршавина и Воробьева, иногда добавляли еще кого-нибудь из команды.
      Охранник, сопровождавший моряков, почти не наблюдал за ними. Работали они в разных помещениях, и он лишь иногда заглядывал в цехи, чтобы убедиться, все ли на месте, остальное время сидел в конторе и наливался пивом. Теперь сибиряковцы ежедневно получали подробную информацию о делах на фронте. У них появились верные друзья - польские рабочие Сверчинский, Стахевич и Обрушкевич. Беседуя с ними каждый день, Сараев понял: эти люди регулярно слушали советские радиопередачи и, по-видимому, состояли членами тайных организаций Сопротивления.
      Дружба крепла. Поляки помогали русским, чем могли, приносили хлеб, сало, вареную картошку. Спрятав продукты под одеждой, моряки проносили их в камеру и поровну делили между товарищами.
      В начале ноября "пивовары", как в шутку называли сибиряковцы работающих на заводе, вернулись радостно возбужденные. Польские друзья сообщили им, что освобожден Киев. "Эх, нет с нами капитана! - горевали моряки. - Порадовались бы вместе! Жив ли он?"
      О том, что Качарава жив, узнали лишь в январе сорок четвертого года. Его увидели среди заключенных так называемого офицерского отделения. Капитан еще больше осунулся и шел сутулясь. Заметив во встречной колонне своих, он встрепенулся, начал махать рукой, глаза его загорелись. Замедлив шаг, Качарава задержал тех, кто шел сзади. К нему подбежал автоматчик, толкнул в спину прикладом. Больше экипаж не видел своего капитана: всех пленных офицеров перевели в другой лагерь, в Штутгов.
      В марте Стефан Сверчинский сообщил Сараеву, что удалось установить связь с подпольщиками Гдыни. Они обещали помочь в подготовке побега и для начала достать сибиряковцам подложные документы восточных рабочих. Главная сложность заключалась в том, чтобы в нужный момент оказаться всем вместе, ведь моряков гоняли на работу в разные места.
      Наконец наступил день, когда Стефан сообщил, что документы готовы. Принять их, тайно пронести в камеру и вручить товарищам Сараев поручил Анатолию. В полдень Шаршавин просигналил: "Все в порядке".
      Возвратились, как обычно, под вечер, прикатив тележку с бочками пива. Вошли в камеру и... тут же в дверях появился офицер, сопровождаемый двумя солдатами.
      - Механик? - по-русски спросил он Шаршавина.
      - Ну, механик, - ответил Анатолий, ничего не подозревая.
      - Собирайся, нам нужен механик!
      Еще в первые дни лагерной жизни, когда сибиряковцев чуть ли не каждый день таскали на допрос, Шаршавин решил не называть своей настоящей профессии. Радист назвался механиком, так он и значился в списках. Теперь это обернулось трагически.
      - А что у вас за машина? - спросил Анатолий. Он желал сейчас только одного - получить хоть небольшую отсрочку, чтобы успеть передать товарищам документы.
      - Паровая машина. Поедешь на электростанцию в Штутгов, - ответил офицер.
      Шаршавин изобразил на лице разочарование и с печалью в голосе ответил:
      -Так я вам не подойду. Я механик по мясорубкам. - И он сделал движение, что крутит ручку. - В артели я работал, ремонт, понимаешь?
      Гитлеровец побагровел и приказал солдатам вывести пленного. Анатолий упирался, отпихивал охранников локтями, пытался взобраться на нары. Но его поволокли к дверям. Он успел крикнуть:
      - Эх, братцы, невезучий я! Прощайте! И будьте спокойны...
      Через час в камеру ворвались разъяренные гестаповцы. Сибиряковцев построили, долго обыскивали, потом переворошили все на нарах.
      - Документы? - кричал офицер. - Где еще спрятаны документы? - Он бил людей кулаками, пинал нотами, но никто не проронил ни слова.
      Прошло несколько дней. Все были мрачными, подавленными: ведь так все удачно складывалось, и вдруг провал. Анатолий не возвращался. С тревогой ждали моряки: может, еще приведут, может быть, жив. На завод их уже не водили. Снова оборвались связи с миром по ту сторону колючей проволоки. Однажды Котлов решил спросить охранника, некогда сопровождавшего сибиряковцев за пивом, где их товарищ. Лицо немца расплылось в тупой улыбке.
      - Тюк, - сказал он, вскинул брови и, поправив автомат, пошел вдоль рядов пленных.
      В экипаже осталось двенадцать человек. Была надежда, что жив Алексеев, что он подаст о себе весть. Но о нем ничего так и не удалось узнать.
      Василек
      МНОГО передумал Иван Алексеев этой бессонной ночью в холодном карцере, куда упрятали его гитлеровцы. Вспомнил все, что было с ним с той поры, как фашисты разлучили его с экипажем.
      ...Случилось это летом сорок третьего. Потребовались люди для работы у богатого хозяина. Отобрали гестаповцы пятнадцать человек. Из экипажа "Сибирякова" среди них оказался один Иван Алексеев. До войны он работал портным, и кличка у него была в лагере Портной. Помещику понадобился человек, умеющий шить, чинить одежду. Иван даже проститься с товарищами не успел, взяли его прямо с работы. Думал, на допрос повели, а вышло иначе. Группу пленных отвезли в живописное местечко на берегу Вислы, и начались новые мытарства. Ивана то гоняли в поле, то заставляли шить в хозяйском доме.
      На хуторе, кроме пленных, жили и русские девушки. Угнанных на чужбину советских граждан здесь называли восточными рабочими. Они хоть и считались "вольными", но надзор над ними осуществлялся строжайший. Большинство девушек были из Ленинградской области. Жили они отдельно, а в поле нередко встречались с парнями.
      Однажды Ивана заставили копать на хозяйском дворе погреб. Жара стояла, как в пекле. Кидал, кидал землю - заморился, воткнул лопату в глину, вылез из ямы, свернул цигарку, прилег. Глотнул едкого дыма, слеза выкатилась, прищурился, а открыл глаза: девушка идет. По всему видать, русская - одета плохо, на ногах деревянные башмаки. Согнулась в три погибели под тяжестью двух бадей с водой, ноги в коленках подламываются.
      Вскочил Иван, подбежал:
      - Давайте подмогну! Сорветесь ведь, сестренка.
      Девушка подняла ресницы. На Алексеева смотрели огромные голубые, как васильки, глаза. Прочел в них Иван тихую печаль, страданье.
      - Давайте подмогну! Нельзя же так, - повторил матрос.
      - Что вы, что вы! - девушка испуганно оглядела двор. - Хозяйка увидит. Вот передохну только.
      Иван помог поставить на землю бадьи, опустился на колени, вытер пот с лица и аккуратно через край попил холодной колодезной воды.
      - Хорошая, студеная, как дома в деревне, - похвалил Алексеев и спросил: Зовут-то вас как?
      - Катя Крючкова. А вас?
      - Меня Иван Алексеев, а кличут меня тут Портной. Специальность у меня гражданская такая была.
      Ну, а сам я моряк, вернее - бывший моряк. Потопили наш корабль.
      - А я из города Пушкино, это под Ленинградом, знаете? Много девушек оттуда угнали, кого в Германию, кого сюда, в. Польшу.
      - Чего делаете тут?
      - Работаем, конца ей нет, работе. Хозяева отдыха не дают, злющие, жадные. А вот простой народ здесь хороший, такой же, как мы, сочувствует, помогает, чем может. Им тоже трудно, ох, трудно!
      Девушка схватилась за коромысло, но Иван остановил ее:
      - Погоди-ка, Катя, что скажу. Приходи сюда почаще. Завтра сможешь? Я дней пять буду тут в земле ковыряться. Придёшь?
      Девушка с минуту помолчала, опустив ресницы, потом тихо, чуть слышно ответила:
      - Приду.
      С того дня Иван и Катя виделись почти каждый день. И хоть встречи иногда продолжались всего несколько минут, силы у них прибавлялись от коротких, наспех брошенных друг другу слов.
      А однажды они провели вместе целый вечер. Он целовал ее горячие губы, чувствовал теплое дыхание на своей щеке, густые Катины волосы приятно щекотали его лицо. От них струился нежный запах свежего сена. Они оба мечтали о времени, когда окончится война. Конечно же, разобьет врага Красная Армия, выручит их из беды. И тогда уже можно будет встречаться не украдкой, а смело идти рядом, у всего света на виду.
      Мечтали они с Катей пожениться, бежать вместе задумали, а судьба решила иначе. Теперь рвутся их сердца навстречу, а встретиться не могут.
      * * *
      Эх, как же нескладно все получается у него в жизни! Ночь тянулась долго, томительно. В который раз достал Иван заветное письмецо, стал читать.
      "Здравствуй, Ваня! Пишу я тебе, а у самой руки дрожат и сердце стучит. Думала, уж не увижу тебя больше, и вдруг все так сложилось. Приехал посыльный от вашего пана, Матек, ты, должно, знаешь его, высокий такой блондин. Увидел меня и рассказал про тебя. Нет у меня слов, чтобы описать радость. Мысли путаются от. волнения, да еще Матек торопит: ему ехать надо.
      Ты, наверное, думаешь, почему я не пришла тогда? Может, такая мысль была, что я струсила? Нет, Ванюша. Приключилось со мной несчастье. Расскажу все, как было. Помнишь, мы назначили свидание в полночь за овином? Как пришла я домой после нашего сговора, хозяйка велела мне отправляться вместе с управляющим на соседнюю усадьбу, туда муж ее уехал еще с утра. Им нужно было отвезти какой-то груз. Никак я тебе о том сообщить не могла. Потом подумала: "Немец этот живет недалеко, километров двадцать пять от нас, скоро обернусь и к полночи поспею".
      Приехали на место, а там хозяева гуляют, самогон пьют. Передала, что велено было, собралась в обратный путь, а он кричит управляющему: "Распрягай лошадей!" Замерла у меня душа: время-то уж к восьми подбирается. "Не поспею, думаю,- если задержусь". Приглашает хозяин к столу, а у меня ноги словно к полу приросли. Но подавила свой страх, выпила рюмку. А хозяин, жирный кобель, полез ко мне обниматься. Сама уж не помню, как вышло, только размахнулась да как ударю его по толстой морде! Вскочила и бежать. Перехватили звери, избили так, что сознания лишилась.
      Очнулась. Луна белая, как саван, надо мной висит. Во рту солоно. Вспомнила все, побежала. Сердце вперед летит, а ноги мои за ним не поспевают. Как птица подбитая к гнезду, летела. А тут еще ливень хлынул. Уж не помню, много ли, мало ли бежала, только вдруг мочи не стало, упала. И дума одна: не свидимся уж боле, улетел соколик мой ясный на волю.
      Насилу доплелась до хутора. Хозяйка, немка злющая, давай хлестать меня по лицу чем ни попадя.
      Ваня, милый! Поведала тебе про то, как все было. Хочется еще поговорить с тобой, да уж Матек за письмом идет. До свидания, родной, шлю тебе поклон. Еще забыла сказать, видела Дусю, она рассказала, как вас схватили. Сама она вернулась и работает неподалеку на одном хуторе.
      Василек"
      Хоть и крепкий был человек Иван Алексеев, а тут вдруг обмяк. Словно железным обручем сдавило горло, дышать стало трудно, на лбу выступили росинки.
      Да, вот почему не пришла Катя. А как он ждал тогда, и сердце словно чуяло недоброе...
      Нервничал он в ту ночь. Саша Решин, товарищ, тоже нервничал. Дуся его пришла, а вот Кати не было. Алексеев метался, как волк, попавший в капкан. Друзья понимали его и терпеливо ожидали решения. Минуты не шли, а летели. Когда небо на востоке начало светлеть, он твердо сказал:
      - Больше ждать нельзя. Идем! И они отправились в путь втроем. Было это шестнадцатого мая сорок четвертого года. От линии фронта беглецов отделяло больше тысячи километров, шансов добраться к своим было очень мало. Но они упорно шли к заветной цели.
      Так минуло две недели. Истощённые, голодные, они еле передвигали ноги. Все, что удалось припасти на дорогу, было давно съедено. Питались корой, корнями, травой.
      Однажды ранним утром, когда солнце только позолотило верхушки деревьев, мужчины, оставив Дусю в лесу, направились к уединенному хутору: голод стал нестерпимым. Решились достать еду во что бы то ни стало.
      Осторожно подошли к дому. Навстречу выскочила огромная собака, принялась свирепо лаять. И надо же было такому случиться: в доме оказались немецкие солдаты. Бежать некуда, да и сил нет. Гитлеровцы окружили обессилевших парней; тыкая автоматами в грудь, принялись допрашивать: кто такие, зачем сюда пришли?
      Снова попали Алексеев и Решин в концентрационный лагерь. Ох, и поиздевался же над ними комендант! Двадцать один день продержали их в карцере - сырой яме, а потом отвезли к прежнему хозяину. Надеялся Иван увидеть Катю, но никто не мог сказать, куда она исчезла.
      Днем вместе со всеми Алексеев работал в поле. Вечером пленных запирали в темном бараке за колючей проволокой. Следили теперь за ними строго.
      Совсем потерял Иван надежду снова встретиться с девушкой.
      И вот когда Матек привез ему письмо, оторопел: от кого бы? Быстро сунул в карман, чтобы не заметили. Прочитать удалось только вечером, в бараке. Так и берег это письмо. Ведь только и осталась у него на чужбине одна радость Катина ласка. Но встретиться опять не удалось.
      Утром всех погнали на работу, только Ивану и Решину велено было остаться. Через полчаса их вели под конвоем в штрафной лагерь, который пленные прозвали "Железка". Отсюда узников гоняли на разгрузку колючей проволоки. Работа была тяжелая, руки вечно в ссадинах, кровоподтеках, нарывах.
      "Старое припомнили, - понял Алексеев, когда его привели в барак. - Жаль, что не успел написать ответ Кате. Теперь уже не удастся".
      Но и в этом проклятом месте моряк не оставил мысли о побеге. Пригляделся к соседям, выбрал, с кем можно поделиться. Народ здесь был отчаянный, почти каждый в бегах побывал. Вскоре сложилась крепкая компания. Прикинули - одним на волю не выбраться, надо больше людей привлечь, просить помощи у заключенных из соседнего лагеря, где режим полегче. Наладить связь поручили Ивану, у которого там оказались знакомые ребята.
      Иван всю неделю усердствовал на работе, даже покрикивал на товарищей. Конвоиры хвалили его: "Молодец", - угощали сигаретами. Выдался удобный момент: заболели у Ивана зубы. Боль, правда, была невелика, но щека вздулась. Начал охать. Открыл рот, показывает охранникам, а там два зуба расколоты: кто знает, что покалечили их при допросе.
      Зубной врач, тоже из пленных, был только в соседнем лагере. Знали это ребята. Знали и то, что человек он надежный. Через него уже не раз переговаривались.
      Охранник доставил Ивана к врачу, а сам пошел в казарму проведать своих коллег. Доктор понял с полуслова, что нужно, сообщил знакомым Алексеева, чтобы пришли. Вскоре появились Иван Ошурков и Лев Портнов. Последнего Иван знал еще по флоту. Выложили они Алексееву свой план: готовился массовый побег в леса, к партизанам.
      На шестнадцатое сентября намечалось восстание: снять часовых, уничтожить охрану. После этого группа во главе с Портновым и Ошурковым, вооруженная автоматами, должна внезапно напасть на "Железку". Немцам нельзя дать очухаться, иначе гибель. В "Железке" все должно быть заранее подготовлено, чтобы не было никакой заминки.
      - Запаситесь чем потяжелей, - говорили друзья, - и главное - внезапность! А потом решим, как дальше будет.
      Но не суждено было осуществиться этому смелому замыслу. Выдал провокатор. Пятнадцать руководителей заговора арестовали. Лев Портнов - главный организатор - был расстрелян. Так Иван потерял еще одного верного друга.
      В "Железке" с той поры стало еще строже.Алексеева поместили в карцер. У немцев возникло подозрение, что не случайно ходил он в соседний лагерь.
      * * *
      Солнце щедро поливало землю невесомым золотом света, но в темную камеру сквозь крохотное окошко пробивался лишь тоненький, как волосок, луч. Он положил светлую заплатку на темное лицо узника, который спал, не подозревая, что на дворе такое чудесное утро. А может быть, узник и не торопился открыть глаза, которые устали видеть перед собой мрачные стены камеры с потеками и плесенью. Иван уже перестал ощущать время и думал, думал о друзьях, о Кате, о том, что еще может ждать его впереди. И будущее казалось беспросветным.
      Иван встряхнул головой. "Что же это ты нюни распустил, моряк Алексеев, комсомолец, русский парень! Расхныкался. А может быть, твои товарищи уже вырвались из неволи и бьются с врагом. Толька Шаршавин уж наверняка придумал что-нибудь, и Сараев с Павловским не из тех, чтобы сидеть сложа руки. Жаль еще, что капитана с ними нет. Но, может быть, и он сумел убежать.
      "Нет, баста, не удалось дважды, в третий раз убегу. Убегу и вернусь за Катюшей с оружием в руках", - говорил себе Иван.