Сказание о 'Сибирякове'

      - Сыпьте, Сергей Михайлович, чего уж там, раз по норме положено.
      * * *
      Прошло немногим больше полугода, как Елизавета Александровна проводила сына на пароход. Велик ли срок, а сколько событий! Из Мурманска пришлось со всей семьей ехать в Архангельск: туда перевели Мурманское арктическое пароходство, где служила Прошина. Нелегким делом оказалось найти квартиру для такого семейства: на руках двое детей и мать-старушка. Был бы дома Юрочка, помог бы.
      Тосковало сердце по сыну: как-то он там, не обижают ли, сыт ли, не захворал ли? В Архангельске несколько раз Елизавета Александровна наведывалась в порт, но получалось как-то нескладно: "Сибиряков" либо уже выходил из гавани, либо отваливал от причала. Пароход был почти всегда в пути.
      Только один разочек удалось матери повидать Юру. "Сибиряков" медленно отходил от стенки, сын что-то кричал с палубы, но она уже не могла разобрать. Тогда он принялся объяснять знаками, махал руками, показывал товарищам на берег, где она стояла. И она поняла. Юра говорил, что все у него в порядке, не беспокойся, дескать, а друзьям объяснял: это моя мама.
      Легко сказать - не беспокойся! Но разве могла она не тревожиться, не думать о нем? Ведь в опасные рейсы ходит, к фронту. Рассказывают, фашистские самолеты на корабль налетали. Как же там Юра-то?
      В этот день утром Прошина позвонила в порт. Узнала, что ночной шторм, видимо, задержал "Сибирякова" и он придет позже. В полдень отпросилась у начальства, пошла встречать. Издали увидела знакомый силуэт корабля. "Сибиряков" уже стоял у стенки. Ноги сами бегом понесли ее по причалу. И вдруг она услышала громкий, усиленный эхом голос:
      - Юрий, переоденься быстрее, твоя мамаша идет!
      Сердце забилось учащенно.
      По трапу спускался стройный паренек в новой робе и надетом набекрень черном берете. В таком наряде она видела сына впервые. "Как похож на отца, и как повзрослел он за эти месяцы!" Елизавета Александровна обняла его, ласково теребила волосы, гладила плечи сына, теплые его щеки. А Юра стоял и смущенно переступал с ноги на ногу.
      - Не надо, мам, люди смотрят...
      Поморский сказ
      Больше года Элимелах не виделся с родными, с женой. На скорую встречу с ними трудно было и надеяться. Война разметала людей. Четыре брата сражались на фронтах. А мать? О ней он ничего не знал вот уже больше года. Она не успела эвакуироваться и осталась там, на захваченной врагом территории, в маленьком белорусском местечке Носовичи. Жена Маша вместе с предприятием эвакуировалась в Казахстан. А ему вверили людей, присвоили воинское звание, и теперь надолго каюта на "Сибирякове" должна была стать его домом.
      Правда, был еще один дом, в котором Зелик Абрамович всегда находил сердечный прием, отдых, тепло дружеского слова. Это дом Николая Григорьевича Бочурко, большого задушевного друга. Семья старшего механика - жена Мария Петровна и маленькая дочка Нонна - всегда радовалась приходу Элимелаха.
      Мария Петровна, зная, как истосковался человек по домашнему очагу, старалась занять его разговорами о самых простых, обыденных вещах; советовалась, какие книжки почитать вслух дочери, показывала свои вышивки, сетовала, что трудно стало доставать мулине. А иногда, подмигнув мужу, оставляла дядю Зелика наедине с Нонной. И тут начинались игры, сказки. Элимелах всегда говорил с девочкой, как со взрослой, и ей это очень нравилось. Она забиралась к нему на колени, и беседам, казалось, не будет конца. Порой, заигравшись, Нонна засыпала на руках гостя. Он звал на помощь родителей. И когда девочка уже лежала в постельке, доставал из кармана невесть где раздобытую конфету и незаметно прятал ее в башмачок.
      Мария Петровна была чудесным собеседником, человеком, глубоко понимающим моряков, их нелегкую жизнь, их радости и печали. Моряками были ее дед, отец, братья. Петр Александрович Котлов, отец Марии Петровны, погиб в ледовых морях, командуя купеческим пароходом. Погиб глупо и трагически. Скупой делец заставлял его ходить в труднейшие рейсы на судне, которое давно нуждалось в серьезном ремонте.
      Сегодня Элимелах опять получил приглашение. Бочурко зашел в его каюту и тоном, не терпящим возражений, сказал:
      - Ждем обедать. Маша муку по карточкам получила, блины будет печь. Не задерживайся.
      Комиссар кивнул головой.
      - Масленица?
      - А сейчас, Зелик, как мучка в доме есть, так и масленица. Ну, ждем! Дел, я знаю, у тебя сегодня немного, к тому же и Сараев вернулся. Ему-то ты доверишь на время свой комиссарский пост.
      - Спасибо, Коля, обязательно приду.
      Старшину-радиста Михаила Федоровича Сараева прислали на "Сибиряков" в первые дни войны. Элимелах сразу обратил внимание на этого ладно скроенного, сильного человека с волевым лицом. Подметил в нем комиссар внутреннюю собранность, рассудительность, почувствовал: может поставить себя этот человек среди товарищей.
      Как всем новичкам, Сараеву пришлось сдать экзамен, тот своеобразный экзамен "на зрелость", которому по древним традициям моряки подвергают каждого, кто попадает в их среду. Хочется им побыстрей узнать характер человека, посмотреть, на что он способен, может ли постоять за себя, за товарищей. В таких случаях в ход пускается весь наколенный годами арсенал своеобразных задач, которые новичку нужно решить.
      В первый же день кто-то послал Сараева на клотик{4} искать боцмана. Он не растерялся и тотчас же попросил шутника проводить его туда. Просто, но хлестко отпарировал и остальные шутки завзятых остряков. Все поняли: старшина человек бывалый и в обиду себя не даст.
      Шаршавин и Гайдо вначале встретили с недоверием свое новое начальство: как-то он себя поведет, хорошо ли знает дело? Но уже через неделю рассказывали соседям по кубрику о том, как Сараев в два счета нашел загвоздку в передатчике, над которой они бились не один час. И особенно отличали радиста его принципиальность, твердость характера. Он умел шутить, но умел быть строгим и справедливым.
      Когда на партийном перевыборном собрании встал вопрос, кому быть секретарем, многие назвали фамилию Сараева. Назвал ее и Элимелах. Бочурко стал заместителем секретаря.
      В последний рейс Сараев не ходил, оставался в Архангельске: нужно было получить новую аппаратуру. Теперь он снова вернулся на корабль.
      Написав донесение в политотдел, Элимелах поднялся в радиорубку. Связисты, склонившись над столом, о чем-то спорили. Перед ними стояли сверкающие свежей краской ящички, от которых тянулись десятки разноцветных проводов. Увлеченные своим делом, они не заметили, как вошел комиссар.
      - Михаил Федорович, - дождавшись, когда в горячем споре наступила пауза, обратился к Сараеву Элимелах, - я ухожу на берег. Вернусь к ночи. Попрошу вас, отправьте в политотдел этот пакет. Кстати, проверьте, когда нам пришлют обещанную литературу.
      - Все сделаю, товарищ комиссар, - ответил Сараев. - Не беспокойтесь.
      Семья Бочурко жила неподалеку от порта, на улице Чумбарова-Лучинского. Элимелах шел медленно, с удовольствием вдыхая аромат весны, любуясь зеленой метелью на кронах деревьев. Конец июня. Как поздно просыпается тут природа! Сейчас где-нибудь в Подмосковье уже жарища, тополь разветрил свои белые перины, а здесь всего неделю назад деревья скинули наземь смолистые ракушки почек, листочки на ветках яркие, нежные. Глядя на них, не хочется верить, что идет страшная, кровопролитная война.
      Дверь открыла Мария Петровна, на ней был фартук, в руках нож. Элимелах расхохотался.
      - Что это вы так гостей встречаете? Эдак и перепугать недолго.
      - Блины, Зелик Абрамович, любят, когда их переворачивают. Потом я по стуку узнала, что идет человек не робкого десятка.
      - А где хозяин?
      - Там, у них жаркий бой, - кивнула на дверь Мария Петровна.
      Элимелах заглянул в комнату. Бочурко сидел в белой вышитой косоворотке с засученными рукавами и, запустив пятерню в растрёпанную шевелюру, обдумывал ход. Его противник, третий механик с "Сибирякова" Коля Гижко, ухмыляясь, вертел в руке только что выигранного коня. На одном его колене примостилась Нонночка, выстраивая на краешке стола павшие в сражении пешки. Увидев Элимелаха, она побежала к нему навстречу.
      - Дядя Зелик пришел! Будем белых мишек рисовать?
      - Обедать сейчас будем, Нонночка, а уж потом рисовать, - заметил Бочурко. - К тому же мне пора сдаваться. Бьет нас молодежь, Зелик. Никакого почтения к начальству.
      Шахматисты сложили фигуры.
      - Нонна, беги на кухню и разведай, как дела у мамы. А мужчины накроют стол, - распорядился хозяин. - Коля, доставай посуду.
      Когда были расставлены тарелки, Бочурко таинственно подошел к буфету и достал голубой графинчик.
      - Вот и посошок на дорожку нашелся... Ну, что там? - спросил он, увидев в дверях растерянное личико Нонны.
      - Там к маме тетя Аня пришла. Плачут они. Бочурко нахмурился.
      - Это наша соседка, муж у нее на фронте, - объяснил он. - Видно, стряслось что-то, пойду узнаю.
      Элимелах и Гижко сидели молча, чувствуя неловкость. У обоих появилась одна и та же мысль, что они вот так, ненароком, оказались свидетелями чужого горя, помочь которому не в силах. За дверью в коридоре тихо разговаривали. Бочурко приглашал какую-то Анну Кирилловну зайти в комнату, успокаивал. Потом заговорила Мария Петровна. Она робко научала убеждать, что бывают ошибки и, может быть, Василий Иванович жив. Моряки не знали, кто такие Василий Иванович и Анна Кирилловна, но хорошо понимали: произошло то непоправимое, страшное, что в военные годы могло каждую минуту войти в любой дом.
      Наконец голоса за дверью смолкли. Бочурко вернулся в комнату к притихшим товарищам, закурил и, как бы оправдываясь перед ними, медленно заговорил:
      - Вот как получилось, братцы, нехорошо... Вася, сосед наш, погиб. Извещение сегодня получили. Он глубоко вздохнул.
      - Тоже моряком был, такой, знаете ли, здоровяк, из поморов. Даже поверить трудно.
      Мария Петровна, положив гостям блинов, сидела пригорюнившись, бледная, обмякшая, так не похожая на себя; иногда склоняла голову и прикладывала фартук к глазам.
      - Да кушайте, кушайте уж, - машинально говорила она, понимая, что едят все неохотно, больше из вежливости, чтобы не обидеть хозяев. Бочурко наполнил стопки.
      - Выпьем, братцы, за моряка, за славного русского человека, что погиб, защищая Отечество.
      Чокнулись, выпили. Выпила и Мария Петровна.
      Мало-помалу завязался разговор. Начали вспоминать друзей, сослуживцев, которые уехали воевать. Говорили о делах на фронте. Мария Петровна опять вспомнила соседку:
      - Сегодня похоронную получила, а завтра сына в армию провожает. "Поплакать, - говорит, - Маша, к тебе пришла. Дома не могу, нельзя, Леша увидит". У меня мурашки по коже от этих слов. Смотрю на нее и не знаю, что ответить. Сколько силы нужно, чтобы так держать себя в руках! На сердце горе неизлечимое, реветь бы по-бабьи, а она - нет. "Не должен сын слез материнских видеть, - говорит. - Тоже ведь солдат, воевать идет".
      Вот какая она, поморская женщина, Анна Кирилловна!
      Мария Петровна тихо заплакала.
      - Вдумайтесь в то, что мы сейчас услышали, - после небольшой паузы сказал Элимелах. - Не видел я этой женщины, а она у меня перед глазами, может быть, по-своему я ее представляю, но, честное слово, вижу. Икону с нее писать можно. Ведь святая, воплощение всего лучшего, что есть в человеке. Послала мужа на бой с врагом, погиб он героем. Она сына старшего посылает: защити свой народ, Леша. Нет, товарищи, непостижимая, удивительная духовная сила у наших советских людей!
      Элимелах на минуту умолк. Закурил.
      - А помнишь, Зелик, ту легенду, что старик в кубрике рассказывал, когда в Архангельск шли? - сказал Бочурко и объяснил Марии Петровне. - Подсадили мы несколько человек из рыболовецкой артели в Кеми. И был там, знаешь, старик. Пришел в кубрик к раненым и, чтобы легче им было, стал рассказывать, да как! Особенно запомнился мне поморский сказ.
      - Да, здорово говорил, - согласился Элимелах.
      - Припомни, Зелик. Пусть Маша послушает. Ведь она поморка.
      - Попробую, - задумчиво сказал комиссар и тихо начал: - Стояла у студеного моря деревенька рыбачья. Жили в ней люди русские, сильные, смелые, трудолюбивые. Жили ладно, в достатке, потому что на работу рук не жалели, времени не считали. Во всяком деле мастерами слыли, но больше всего славились мореходным умением. Строили лодьи да кочи, отправлялись на них в плавания далекие, под парусами тугими, за рыбой красной, за зверем диковинным. Входили люди эти мирные в славное племя поморское, у берега морского селились, море пищу и одежду им давало.
      И жила в том селе семья дружная, отец с матерью: Егор да Иринушка. Трое деток-сынов у них было; звали старшего Алексеюшкой, Прохором - брата среднего, а младшего - Иванушкой. Уважали ту семью люди все вокруг за сердечность их, за трудолюбие. Собирались если в дорогу дальнюю - на добычу, на промысел, - Егора старшим ставили: знал он нрав моря-окияна, с добрыми ветрами, как с друзьями, разговоры вел. Попадут лодьи во льды непроходимые, кликнет Егор родным ветрам, прилетят они от берега, развеют льды студеные, и дорога-путь открывается. Ладно жили деревни поморские, и не знал никто, что нависла над их краем беда великая.
      В стороне чужеземной, злодейской жил ворог лютый - змей кровожадный. Вот узнал он, как счастлив поморский народ, захотел погубить его...
      Николай Григорьевич покачивал головой в такт рассказа и в душе завидовал удивительным способностям друга. Элимелах артистически передавал интонации голоса старого рыбака, музыку народной сказки. Конечно же, комиссар не запомнил всего слово в слово, он импровизировал, но как здорово!
      -... Измывался злодей над полоненными, жег дома их, добро себе забирал. Плач и стон стояли над поморской землей.
      "Подчинитесь, - ревел кровожадный змей, - все одно меня не осилите. У меня кораблей тьма-тьмущая, перестрену ваших добытчиков, утоплю их лодьи в пучине-море. Лучше уж велите им поддатися да скажите, где путь их лежит!"
      "Не бывать тому, - молвила Иринушка, - не узнать тебе дороженьку, где идет Егор со дружиною. А придут они тропою скрытою, ступят на берег родной - во сто крат силы прибавится, засверкают мечи их булатные, не сносить тебе, злодею, головы".
      Посылал свои корабли змей в пучину-море, хотел встретить Егора в ледовой воде, чтобы застать врасплох его дружинушку. Ведь не знали рыбаки о беде большой, что случилась нежданно в родном краю.
      И послала Ирина сына старшего тайно, ноченькой в утлой лодочке.
      "Да плыви, Алексей, встрень отца в пути, расскажи о горе случившемся, пусть он к бою кровавому готовится".
      Как ни прятался молодец за льдинами, изловили его злые вороги. Долго мучили, пытали, ответа ждали. Не сказал Алексей ни слова им, как пройти дорогами ледовыми. А когда сердце больше не билося, упорхнула душа его смелая, обернулася ветром - и в дальний путь полетела, к отцу родному. Он нашел лодьи в ледяном краю, зашептал в парусах о беде большой. Но не слышал Егор его голоса, притомленный дорогою, крепко спал. Ветер вскорости утих совсем: силы кончились Алексеевы...
      Плавно течет старинный сказ. Потухла папироса в губах Гижко, открыв ротик, притихла на диване Нонна, глаза ее расширены. А Элимелах рассказывает, как послала Иринушка сына Прохора, но и его постигла лютая судьба. Как обернулась душа его сполохом - северным сиянием. Тучи помешали передать сигнал отцу. Тогда поплыл младший сын, Иванушка. Враги пошли по следу его. Увидел он их хитрость, но виду не показал, завел корабли злодейские в поля белые, а сам пел громкую песню, и услышал ее Егор.
      Говорил в песне Иван, чтобы плыл отец сторонкою к родным берегам на помощь народу. Сам же Иван обернулся льдами могучими, искрошил ими врагов, что за ним гнались, и растаял, чтобы чистою стала вода. А дружина Егора разгромила злодея.
      - И до сей поры стерегут свой край сыны русские, братья смелые. Если грянет беда над родной землей - на пути врага ветры кружатся, на пути врага льды становятся, вести шлют своим ярки сполохи, - закончил комиссар.
      - Вот, Маша, какой поморский сказ, - вздохнул Николай Григорьевич, словно про Анну Кирилловну. Предание, а ведь в нем все из жизни взято.
      Уже вечерело, когда Элимелах и Гижко попрощались с семьей Бочурко. Гижко отправился прямо на корабль, а комиссар решил зайти на почту. Почти месяц он не получал вестей от братьев. Условился с ними, чтобы слали письма в Архангельск, до востребования.
      Зелик Абрамович поспел на почту за несколько минут до закрытия. Посыпав кафельные полы мокрыми опилками, уборщица медленно сметала их в сторонку; обнажались разноцветные блестящие квадратики. Элимелах по стенке, чтобы не ступать на уже выметенные участки пола, подошел к окошечку, подал удостоверение. Через минуту девушка протянула сложенный вчетверо листок телеграммы. Раскрыл, часто-часто застучало сердце, к горлу подкатился комок.
      - Спасибо, - хрипло поблагодарил он девушку за окошком. Сделал резкий шаг по направлению к выходу, но тут же отдернул ногу и снова начал осторожно вдоль стенки пробираться к двери. Уборщица распрямилась, с благодарностью посмотрела на человека в военной форме: на щеках моряка она увидела капельки слез.
      Элимелах медленно брел к пристани. Он пытался восстановить в памяти лицо матери и почему-то не мог. Ясно видел только ее карие глаза с добрыми морщинками вокруг, а все остальное неуловимо расплывалось.
      Телеграмма брата была краткой: "От земляка узнал, что маму немцы расстреляли. Отомстим".
      Элимелах опустился на какой-то ящик и невидящими глазами смотрел перед собой. Потом, как в тумане, различил черный борт корабля, не отдавая себе отчета, прочитал: "А. Сибиряков".
      Надо идти. Зелик Абрамович достал платок, тщательно вытер лицо и твердым шагом направился к судну. В эту минуту он вспомнил слова, сказанные Анной Кирилловной: "Не должен сын слез материнских видеть. Тоже ведь солдат, воевать идет". И, будто эхо этих удивительных слов простой поморской женщины, сознание полоснула короткая, как военная команда, мысль: "Не должен видеть экипаж слез комиссара".
      Испытание характеров
      Занималось утро. Растаял ночной туман. Солнце, еще недавно светившее тускло, будто сквозь марлю, теперь ожило, заулыбалось. Косые его лучи вырвались из облачных расщелин. Теплоход "Двина" шел навстречу Новому Свету. Советские моряки всматривались в даль. Приближение земли чувствовалось во всем: чаще стали попадаться суда - белоснежные лайнеры, черные как трубочисты сухогрузы, неторопливые самоходные баржи. Над судном закружили чайки. Впереди Америка!
      Вот она уже видна. В утренней дымке все яснее проступали серые очертания крутых, как скалы, строений. Они увеличивались в размерах, надвигались, давили своей угрюмой тяжестью. Нью-Йорк. Утро только что коснулось мягким светом его стен, и город не успел потушить ночные огни, будто его застали врасплох. Небоскребы не знали затемнения: война шла на другом континенте.
      Словно из глубины морской, поднялась и предстала перед советскими моряками каменная громада статуи Свободы. Каменно-равнодушным взглядом встречает она корабли.
      Теперь моряки видели ее широкую спину, обращенную к Соединенным Штатам.
      - Свобода, выходит, позади нас осталась, - услышал насмешливый голос капитан Иван Васильевич Пиир. Рядом стоял заместитель политрука Павел Алексеевич Филев. Эта фраза вывела старого моряка из раздумья.
      - Да, - ответил он, помедлив, - выходит. - И добавил: - Вот мы и в Америке. Вон ее первый представитель, - капитан указал на маленький юркий катер, который шел навстречу "Двине".
      Американский лоцман, дюжий парень в рубахе защитного цвета, с рукавами, засученными по локоть, быстро взбежал по трапу.
      Бесконечны линии причалов нью-йоркского порта. Судно обступил лес корабельных стрел и мачт.
      Вскоре появились портовые власти и врач. Морякам пришлось выполнить неприятную процедуру; дать отпечатки пальцев. Матросы называли это "поиграть на рояле". Когда все формальности были позади, русским разрешили спуститься на берег. А корабль атаковали вездесущие репортеры. Они просили разрешения оглядеть теплоход.
      - Ну что ж, пусть смотрят, - согласился капитан. - "Двина" хоть и неказиста на вид, но посудина добрая.
      До слуха Ивана Васильевича донеслись громкие голоса и смех. Он повернул голову и увидел журналистов, собравшихся на полубаке. Они окружили орудия на носу "Двины" и торопливо щелкали затворами фотоаппаратов.
      Иван Васильевич сразу понял, что удивило и восхитило американцев: пушки-то были деревянные! Кое-где на них облупилась краска, и наблюдательные репортеры сразу обнаружили невиданное в истории войны явление.
      - Русские воюют с деревянными пушками! - доносилось с полубака. Гости смеялись, приходили в телячий восторг, предвкушая сенсацию.
      - Нечего тут зубоскалить... - мрачно сказал боцман Леонид Проценко, видя, как гогочут американцы. И тут же велел убрать деревянные орудия в трюм, подальше от любопытных глаз.
      В памяти всплыли события последних месяцев.
      * * *
      Тысяча девятьсот сорок второй год, трудный военный год.
      Враг рвался к Сталинграду, на Северный Кавказ. Чтобы отвлечь с центральных фронтов как можно больше советских войск, гитлеровское командование активизировало действия на Севере. Фюрер приказал во что бы то ни стало разрушить "мост дружбы", связывающий советскую Арктику с Атлантикой. Это важная транспортная артерия, по которой двигались караваны судов из союзных стран. Пути через Черное и Балтийское моря были блокированы. На Северный театр были направлены десятки мощных военных кораблей, подводных лодок, авиация. Фашисты нападали на транспорты, которые шли в Мурманск и Архангельск. Положение становилось тяжелым. Каждый караван нужно было надежно охранять. Сопровождали грузовые суда корабли английского военного флота.
      Несколько советских транспортов, в их числе и теплоход "Двина", вошли в Белушью губу Новой Земли. Здесь им предстояло ждать английских военных кораблей и в их сопровождении двинуться Баренцевым и Норвежским морями, через Атлантический океан в США за стратегическими грузами. Трюмы "Двины" были до отказа заполнены марганцевой рудой: она предназначалась для союзников.
      Прошло полтора месяца. Советские транспорты по-прежнему стояли в Белушьей губе, англичан все еще не было. Люди ворчали: "Все воюют, а мы тут ждем у моря погоды. Надо что-то предпринимать, союзники, видно, появятся ко второму пришествию".
      Действительно, медлить с отправкой судов больше было нельзя. И советское командование приказало транспортам идти в одиночку. Это был риск, но риск оправданный, необходимый. Первым поднял якорь пароход "Моссовет", через сутки - танкер "Донбасс", потом "Мироныч". Покинула Белушью губу и "Двина". Приказ выходить оживил всех: наконец-то!
      Ночь была хмурая, над кораблем плыли тяжелые облака, едва не задевая за мачты. Холодный ветер пронизывал до костей. В другое бы время моряки проклинали такую погоду, а тут все радовались: не мирное время, военное, меньше шансов на встречу с противником. А если все же встретится?
      На другой день военный помощник капитана Резник завел такой разговор с Пииром:
      - Погода-то утихает, Васильич. Того и гляди наскочит подводная лодка. Туговато придется. Посудина наша совсем не вооружена. Понадеялись на англичан, а им, как видишь, не до нас. Вот и остались с пятью винтовками да двумя ручными пулеметами. С таким оружием разве что по воробьям стрелять.
      Капитан молчал. Он о чем-то сосредоточенно думал. На переносице легли две глубокие морщины.
      - Одна надежда на хитрость, - продолжал Резник. - Хоть бы для виду пушчонку какую иметь, все бы спокойнее.
      Иван Васильевич оживился, морщинки разгладились, в глазах сверкнул лукавый огонек.
      - Правильно. Вот ты и дай плотникам команду соорудить пушки, да покрупнее калибром.
      - Плотникам?
      - Ну да! Деревянные. Пусть установят пушки на полубаке и на корме. Чехлы сшейте. В общем чтобы со стороны все как настоящее выглядело. Сам присмотри. Смекнул?
      Резник с восхищением посмотрел на капитана.
      - Ну как же не смекнуть! - И, развивая идею начальника, продолжал: - У каждого орудия расчет
      поставим. Пусть пушки из стороны в сторону двигает. Чем черт не шутит, авось увидят столь "грозные орудия" с подводной лодки и поостерегутся. Им известно: Русские не сдаются.
      И пушки были сделаны. К ним назначили "комендоров" - краснофлотцев Кучумова, Карманова, Симанова, Михеева. Они всегда держали "орудия" в полной "боевой готовности".
      Миновали Баренцево море, вошли в Норвежское. Здесь шныряло особенно много подводных пиратов. С утра расчеты занимали свои места. Бревенчатые стволы начинали медленно шевелиться. Издали, с моря, они выглядели довольно внушительно.
      Вскоре подошли к Исландии. В порту Рейкьявик заправились топливом, передохнули и снова в путь. В Атлантическом океане гитлеровские подводные лодки появлялись редко. Но возникли другие трудности. Ведь судно уже несколько месяцев находилось В плавании. Кончилась зелень, в обрез оставалось и других продуктов. В Рейкьявике тоже не густо было; бедствовал городок. У многих матросов расшатались зубы, появились признаки цинги. Тут помогла смекалка радиста Михаила Кольцова. Он как-то попробовал вымывать из марганцевой руды почву, получилось. Трудно шло дело, но когда в эту затею поверили другие, стало веселее. Перебрав тонны породы, ребята намыли немного земли. Вот уж поистине был на корабле праздник, когда однажды на искрящейся металлическим блеском почве появились нежно-зеленые стрелки лука! Все вдруг стали "огородниками". Так и добрались до Нью-Йорка.
      Обо всем этом и поведал любопытным американским журналистам Павел Алексеевич Филев.
      Никто больше не смеялся, слышались только возгласы восхищения отвагой и остроумной выдумкой советских моряков. Один из репортеров достал журнал "Лайф" и показал Филеву. Тот кивнул головой: дескать, знаю. В журнале была напечатана статья, в которой рассказывалось о том, как русские помогли экипажу "Винстона-Салена" - крупного американского парохода, когда в числе транспортов так называемого Семнадцатого конвоя он шел в советские порты.
      История с караваном судов Семнадцатого конвоя - один из трагических эпизодов войны в северных морях. Вспомним эти события, происшедшие в июле 1942 года, события, о которых до сих пор стыдливо умалчивают в морском ведомстве Великобритании.
      * * *
      В июле даже холодное Баренцево море меняет цвет. Лазурное небо передает свинцовой воде свою голубизну, свои нежные оттенки. В море - ни единой льдинки, вода прозрачна, как горный хрусталь. Над ней кружат тучи птиц, оглашая воздух громкими криками. С визгом проносятся над самой водой стремительнее моевки, плаксиво голосят чайки, далеко разносится монотонный пересвист куликов да дребезжащая трель гаршнепа. То и дело ныряют за добычей черные чистики - мелькают их кораллово-красные лапки. Проглотив сайку, они тут же выражают свой восторг тихим свистом. А где-то в вышине блеют токующие бекасы. В общий гомон вплетаются раскатистые крики пугливых кайр. И все это пернатое царство кормится щедрыми дарами моря.
      Летающая лодка мчалась низко над водой, состязаясь в быстроте с собственной тенью. За штурвалом сидел полярный летчик полковник Илья Павлович Мазурук. Справа простиралась бескрайная равнина моря, которая была знакома летчику так же, как пахарю много раз паханное поле. Слева отчетливо различались очертания пологого берега Новой Земли, обрамленного кружевным узором прибоя. Там на ярко-оранжевой почве белыми пятнами выделялись гуси. Сколько их? Миллионы!
      Кругом - в море, в небе, по земле - разлита изумительная по свежести гамма красок, рожденная лучами летнего солнца. В другое время летчик любовался бы этой волшебной палитрой северной природы, дивной игрой света и тени. Но сейчас он не замечал красоты светлого утра. Он глядел на воду и землю глазами не художника, а следопыта. На борт сообщили, что где-то в этом районе скрывается вражеская подводная лодка. Все утро самолет "утюжит" воздушное пространство от пролива Маточкин Шар до поселка Кармакулы. Но лодку заметить не удалось, хотя, кроме радиста, весь экипаж: пилот Матвея Козлов, штурман Николай Жуков, бортмеханики Глеб Косухин и Николай Перов, - так же как и командир, вглядывались в прозрачную воду.
      В одном из фиордов, внушавшем подозрение, Мазурук посадил самолет. Летчики обнаружили, что здесь недавно побывала подводная лодка: на берегу валялись использованный аккумулятор, другие предметы. По всей вероятности, гитлеровцы произвели здесь небольшой ремонт судна. Радист Челышев передал донесение в штаб.
      Самолет взял курс на Архангельск. Там ждали Мазурука. Нужно было доложить командованию о результатах поисков судов Семнадцатого конвоя. Каждый день в течение почти двух недель самолет Мазурука летал вдоль западного берега Новой Земли, разыскивая попавших в беду иностранных моряков.
      Уже в который раз Мазурук перебирал в памяти события последних дней, стараясь постичь их смысл. Но ни ум, ни сердце не могли согласиться с тем, что произошло.
      Тридцать семь транспортов с важными грузами шли в Мурманск и Архангельск. Их сопровождали военные корабли британского флота. Когда конвой вошел в Баренцево море, было получено сообщение английской разведки о том, что из Тронхейма вышла немецкая эскадра, к которой присоединился линкор "Тирпиц". Британское адмиралтейство немедленно приказало командиру конвоя оттянуть назад, к английской эскадре, миноносцы из состава эскорта, а транспортным судам предоставить "право самостоятельного плавания". Каждый капитан по своему усмотрению должен был выбирать курс следования. Лишившись защитников, суда превратились в легкую добычу врага. Немецкие подводные лодки и самолеты-торпедоносцы немедленно воспользовались благоприятной ситуацией и начали нападать на транспорты. В эфир понеслись тревожные сигналы. Паника охватила команды иностранных судов, ведь теперь ничто не мешало немцам бомбить и торпедировать их. Капитаны пытались спрятаться во льдах у Земли Франца Иосифа или уйти в пролив Маточкин Шар. Некоторые суда выбросились на берег Новой Земли. Были и такие случаи, когда команды оставляли в море неповрежденные корабли и спасались на шлюпках, плотах. Этих обезумевших от страха людей и разыскивали советские военные моряки и полярные летчики на огромном пространстве от Шпицбергена до Новой Земли. За три недели было спасено несколько сот человек.