Стало совсем холодно. Наступили морозы. Вокруг белым-бело. Снег залег в ложбинах, залепил расщелины в скале, а камень оделся коркой льда. Голыми были лишь черные уступы. Скрылись под снегом и яркие маки, замело норки грызунов-пеструшек. Зверькам пришлось проделать ходы в снегу. Их копытца чертили кружевные узоры на белом настиле. Смолкли задорные песни пуночек. В холодные дни у этих голосистых пташек пропадает всякая охота петь.
      Вавилов редко разводил костер: экономил спички. Да и не мог жидкий огонек согреть человека, желудок которого был пуст. Павел ел в день не больше одной галеты. Их осталось всего восемь, кончались и отруби. Надежду прожить охотой на птиц и грызунов Павел давно оставил. Он убедился, что это лишь пустая трата сил, которых у него оставалось немного.
      Вавилов пытался спастись на плоту. Но бревна разметало тут же у берега. Только чудом уцелели человек и собака. Выйти в штормовое море на плоту было, конечно, безумием. Но так уж устроен помор - лучше погибнуть в борьбе со стихией, чем ожидать мучительную голодную смерть. Бороться, бороться! И Вавилов вновь стал мастерить плот. Но теперь дело двигалось, очень медленно.
      "Надо убить медведя". Такая мысль могла родиться только в голове отчаявшегося человека, но в этом была надежда. Вавилов взял наган и пошел, пошел один, потому что Ласка снова пропала. Он звал ее, она не откликнулась.
      Брел долго, пока не увидел медведя. Огромный зверь лежал, прислонившись к скале. Павел зашел против ветра, чтобы зверь не почуял его, и пополз по острым камням, до крови сдирая руки. Медведь не подавал признаков жизни, лежал все в той же позе. Вот он совсем близко! Вавилов поднял пистолет. Целился долго и старательно.
      Звук выстрела гулко разнесся по тихому острову. От напряжения Вавилов чуть не потерял сознание. Но медведь даже не шелохнулся. "Неужто наповал?" Не поверя этому, Павел выстрелил еще раз. И медведь вдруг исчез. Павел удивленно вытаращил глаза: наваждение какое-то! Подполз ближе и все понял. У подножия скалы виднелось белое пятно. Лоскут снега, прилепившийся к скале, он принял за зверя. От выстрелов снег осыпался.
      Вавилов пришел домой, возвратилась и собака. На тощей шее покачивалась отяжелевшая голова, тоненькие ноги еле держали худое туловище с торчащими, как обручи, ребрами. Собака жадно втягивала морской ветер, раздувая ноздри; шерсть ее подергивалась. Животное медленно умирало.
      Вавилов достал наган. В нем осталось два патрона. "Один ей, другой себе, подумал он, - и никаких мучений. Все кончится сразу". Опустил наган: нет, надежда все еще теплилась. Павел положил револьвер в кобуру и побрел к берегу. Он пытался уйти от одиночества, которое становилось невыносимым. Море все-таки было живым, с ним можно разговаривать вслух. Но теперь моряк и тут не находил душевного спокойствия. Над головой высоко-высоко проносились перелетные птицы: белоперые лебеди, возвещавшие о себе громкими трубными звуками, косой вереницей тянулись к югу, в сторону материка, туда, где был родной дом. Эх, если бы птицы могли передать на Большую землю весточку!
      Однажды Вавилов увидел среди серых камней одинокий кустик травы. Он вцепился в землю и стойко выносил натиск лютых ветров. Павел невольно сравнил себя с упрямым кустиком. А сравнив один раз, уже не мог не думать об этом.
      Пробуждаясь, он теперь спешил в лощинку, где рос кустик. Цел ли он? Ему казалось, что в этих сухих стебельках заключена и его жизнь. Пока цел кустик, жив и он. Погибнет травка, вместе с ней угаснут и его силы. Как-то Павел не выдержал и загородил кустик камнями от яростных атак ветра и, сделав это, с радостью подумал, что стремление жить неодолимо. За долгие дни страданий человек впервые улыбнулся.
      На тридцать второй день своего одиночества Вавилов снова увидел судно, на этот раз совсем близко. Он узнал пароход "Сакко". Снова Павел заметался по берегу, снова махал и кричал в отчаянии. И корабль остановился. "Заметили!" Так продолжалось недолго. Пароход бросало на штормовых волнах. Он постоял и вдруг опять двинулся в путь.
      * * *
      Замерзшая земля искрилась хрусталем изморози. Мертвую тишину нарушили звуки медленных шагов, по россыпи камней стучали сапоги. Человек подошел к маяку и замер: его собака, застыв, лежала на боку, шерсть покрылась инеем. Весь день Вавилов бродил по острову как тень. А к вечеру у старого маяка вырос аккуратный холмик из камней.
      Последний костер. Павел зажигает спичку. Она гаснет. Но ни испуга, ни сожаления, он думает равнодушно: "Все равно не спасла бы". Чудится, вроде гудит самолет. "Опять галлюцинация". Но гул нарастает. И потерявший веру в спасение человек поднимает голову. Самолет! Он кружит над островом!
      Вавилов ущипнул себя. Сон? Нет. И вправду над головой стальная птица. От нее отделился какой-то предмет и упал неподалеку от маяка. Павел стоял как вкопанный. Зачарованно глядел он на самолет, а тот все кружил и кружил, давая понять: "Мы видим тебя, товарищ". Слезы текли по щекам моряка.
      Когда крылатая машина скрылась вдали, Вавилов разыскал сверток. В нем оказались какао, сгущенное молоко, хлеб, медикаменты, теплые веши, спальный мешок. И, наконец, чему Павел больше всего обрадовался, записка: "На крутой волне сесть не смогли, но при первом же случае за тобой придем. Жди нас, не унывай". Тут же давались и советы, чтобы не жадничал, а ел понемногу.
      Волнение охватило Павла. Он не находил себе места. Увидел папиросы. Никогда раньше не курил, а тут сунул в рот папиросу. Затянулся. Голова закружилась, и он впал в приятное забытье.
      * * *
      - Было это в сентябре 1942 года. Времени прошло с той поры много. Но постараюсь все припомнить, - сказал авторам этой повести известный полярный летчик Иван Иванович Черевичный. Он начал перебирать какие-то пожелтевшие бумаги. Достал потрепанный блокнот, полистал его и сказал:
      - Вот, кажется, здесь. Слушайте. Это я записал для памяти.
      "26 сентября в Диксон, по пути в Архангельск зашел лесовоз "Сакко". Его капитан Владимир Михайлович Введенский сразу же поспешил в штаб морских операций. Там он встретился с Арефом Ивановичем Минеевым и Николаем Александровичем Еремеевым рассказал им следующее: когда "Сакко" проходил мимо острова Белуха, экипаж увидел на скале человека, который бегал и размахивал белым полотнищем. Снять его мы не могли, - доложил Введенский, - Сильная зыбь не позволяла спустить шлюпку". Сообщение взволновало всех. На Белухе могли быть только люди с погибшего "Сибирякова". В это время в воздухе находился гидросамолет летчика Каминского. Ему немедленно по радио дали приказание обследовать остров и, если представится возможность, подобрать неизвестного. Каминский увидел человека. Но море было бурное, и посадка исключалась. Тогда летчик сбросил меховой спальный мешок, теплые вещи и продовольствие, которые оказались на борту, и записку.
      На следующий день я летел в Диксон и по радио узнал о случившемся. Так же как и Каминский, сумел сбросить лишь пакет с едой. Весь следующий день мы пытались снять со скалы сибиряковца".
      Лишь 29 сентября море несколько успокоилось, - продолжал свой рассказ И. И. Черевичный, - волна спала. Хоть и большой риск, но парня спасать нужно: погода грозила снова надолго ухудшиться. И мы опустились вблизи Белухи. Самолет подпрыгивал на волне, как кузнечик, еле подрулили к берегу. Человек не вытерпел и бросился в холодные волны нам навстречу. Механик и штурман подхватили его, втащили на борт. Сразу дали ему чарочку, переодели во все сухое. Счастливый, он озирался и не сразу заговорил. Потом назвался Павлом Вавиловым, кочегаром с "Сибирякова".
      Письма, отправленные сибиряковцами с Диксона, еще были в пути, а вслед им, по тем же адресам, шли однотипные конвертики с короткими скорбными извещениями.
      Начальник Архангельского морского арктического пароходства Главсевморпути Бондаренко с болью в сердце подписывал эти листки. Давно ли он сам провожал "Сибирякова" в рейс, желая морякам счастливого пути, жал руку Качараве, Сулакову, Элимелаху. А теперь...
      "Надежде Павловне Качарава, г. Сухуми, Фрунзе, 28.
      Архангельское морское арктическое пароходство ГУСМП извещает Вас, что Ваш сын Качарава Анатолий Алексеевич погиб в бою за Родину, проявив при этом мужество и стойкость. Арктическое пароходство в связи с этой потерей выражает Вам свое глубокое соболезнование".
      Бондаренко, вздохнув, поставил свою подпись и взял другой листок с адресом: г. Архангельск, Вологодская, 43, квартира 5. "Ваша дочь Котлова А. В. и ее муж Котлов И. К. погибли..."
      Архангельских адресов было много: Бочурко, Вавиловой, Дунаевой, Гайдо, Прошиной, Павловской и еще и еще. Семьи архангельцев уже знали о постигшей их беде, но формальность нужно было соблюсти.
      По-разному воспринималась тяжелая утрата. Елизавета Александровна Прошина неделю не выходила на работу - болела. Потом пришла осунувшаяся и заметно постаревшая. Никто не видел на ее глазах слез, свое горе она скрывала. Только иногда вдруг начинала рассказывать сослуживцам о том, каким хорошим и ласковым сыном был Юра. И почему-то чаще вспоминала его совсем маленьким ребенком.
      В семье Петра Гайдо вообще не говорили о погибшем, скрывали извещение от его жены, которая только что родила сына. Конечно, и она узнает, но уж лучше попозже... Трудно было скрывать, а виду не показывали, держались.
      Мария Петровна Бочурко приняла удар стойко, так же как и сестра Николая Григорьевича - Ольга. Женщины поплакали вместе и решили Нонне ничего не говорить. Девочке рассказывали, что папа в море. Ольга согласилась присматривать за Нонночкой, и Мария Петровна пошла работать.
      Все уже примирились с мыслью, что никогда больше не увидят дорогих сердцу людей, как вдруг...
      Весть о том, что найден один из сибиряковцев, быстро облетела Архангельск. Снят со скалы кочегар Павел Вавилов! Тридцать шесть дней он прожил один на пустынном острове. Семьи моряков осаждали пароходство: может быть, еще кто отыщется? Появилась надежда, и в каждой семье верили, что если уж кто найдется, так, конечно, их Петро, Иван, Семен, Андрей. А что рассказывает Вавилов? Всем хотелось поговорить с ним, но кочегар лежал в больнице: голодная жизнь на острове, одиночество сильно отразились на его здоровье, врачи строго охраняли покой Вавилова. На расспросы отвечали неутешительно: "Не помнит кочегар всего. Говорит, что бой был страшный, что моряки сражались храбро, стойко и, наверно, все погибли с кораблем". Однако женщины ждали.
      Но вот наступила зима, над океаном спустилась непроглядная полярная ночь. Добрых вестей так и не было.
      Первый концлагерь
      НУ ВОТ и встретились, - сказал Павловский, склоняясь над Качаравой. - А мы беспокоились, что с вами.
      - Как ребята?
      - Зайцевский и Будылин померли, а Миша Кузнецов почти все время без сознания. Другие ничего, держатся. Главное - теперь все вместе, товарищ профессор.
      Сибиряковцы узнавали друг друга по голосам: в камере нарвикской комендатуры было темно и сыро. На улице шумел дождь. Он начался, еще когда их вели сюда с буксира. Одежда промокла, и люди не могли согреться. В дверь заглянули двое гитлеровцев в плащах с высокими капюшонами. Пахнул порывистый ветер, обдавая пленных мелкими, как пыль, брызгами. Фашисты курили и, посмеиваясь, смотрели на продрогших людей.
      - Притвори, Ваня, - попросил Сараев Алексеева. Ему, Качараве, Малыгину и Кузнецову, который пришел в себя, было особенно холодно: носилки стояли на каменном полу..
      Алексеев подошел к двери и перед носом гитлеровцев захлопнул ее. Послышалась немецкая брань. Обозленные фашисты ворвались в помещение и сшибли сигнальщика с ног. Он вскочил, но тут же упал от удара прикладом, молча пополз к своим. Один из немцев схватил его за ворот. Шаршавин с искаженным лицом бросился на помощь товарищу. Павловский остановил его и сам перехватил кисть гитлеровца:
      - Будет!
      Глаза фашиста расширились, руку сдавило словно стальными тисками. Онемевшие пальцы разжались. Охранники попятились к дверям, с опаской поглядывая на великана, и вскинули автоматы на грудь. Все ждали, что будет дальше. В это время, откинув с фуражки капюшон, в камеру шагнул офицер.
      Под проливным дождем сибиряковцев повезли за город. "Концлагерь", - поняли они сразу, когда грузовик миновал ворота и въехал за высокую ограду из колючей проволоки.
      Русских моряков поместили в стоящий на отшибе фанерный сарай - наскоро сколоченное строение, напоминавшее цыганскую кибитку. В щелях свистел ветер, крыша протекала. Внутри было пусто, лишь на земляном полу у стены валялось несколько охапок трухлявой соломы. Веяло могильным холодом. Моряки стояли, понурив головы, не решаясь опустить на сырой пол носилки с больными. Из гнетущего состояния их вывел голос неунывающего Шаршавина:
      - Что, ребятушки, невеселы, что головушки повесили? Чего ждать? Давайте располагаться. Эх, водочки нет, а то бы справили новоселье. Чем не жилье?
      Усталые люди нашли в себе силы улыбнуться. Только Иван Замятин мрачно пробурчал:
      - Могила, могила и есть.
      - Ты пессимист, Ваня, подавай тебе номер с туалетом, - снова стал было острить Анатолий, но его перебил Павловский:
      - Надо получше устроить больных. А новоселье справим потом.
      Начали размещаться. Первым делом выбрали угол, где меньше дуло, и поставили туда носилки.
      Михаилу Кузнецову и Ивану Малыгину было совсем худо. Грязные мокрые бинты сползали вместе с обожженной кожей. Моряки потребовали доктора, но часовой словно не слышал их криков. Шаршавин не отходил от Кузнецова, что-то рассказывал, вспоминал.
      - Ты, Миша, потерпи, утром доктора придут, полегчает. А потом, как поправишься...
      - Как выздоровлю, убежим, - тяжело дыша, проговорил Кузнецов. - Я выживу, не умру, я живучий.
      Ночью пришли трое гитлеровцев, фонариком осветили больных и унесли носилки с Кузнецовым.
      - Допрашивать такого, вот изверги! - сказал Золотов.
      - Ключ, наверно, опять вспомнили! - тихо ответил ему Шаршавин. - Только не тот Кузнецов парень.
      Никто не спал, лежали молча, ждали. Прошло минут сорок. Зачавкала грязь под солдатскими сапогами. Носилки с комсоргом небрежно кинули посредине сарая. Михаил был в беспамятстве.
      К утру Кузнецов и Малыгин скончались.
      Первое время пленных не гоняли на работы. Что проку от людей, до крайности истощенных и измученных? Даже могучий Павловский начал сдавать. Давал себя знать голод. Утром пленным бросали в миску кусочек соленой трески, в обед давали немного бурды из гнилой неочищенной картошки пополам с морковью. Пленники понимали, что если с ними и в дальнейшем так будут обращаться, долго они не протянут. Стали требовать, чтобы улучшили питание, оказали больным медицинскую помощь.
      Однажды в барак вошел незнакомый охранник и толкнул вперед скуластого смуглого человека с брезентовой сумкой на боку. Он был без шапки, на стриженой голове у лба полумесяцем, словно наклеенный, розовел большой шрам. Сибиряковцы услышали слова, сказанные по-русски негромким, чуть ломающимся, словно детским, голосом:
      - Здравствуйте, товарищи.
      - Гусь свинье не товарищ, - буркнул скорый на язык Анатолий.
      - Да погоди ты, чего человека смущаешь? Может, вовсе и не плохой он, оборвал Шаршавина Федор Седунов и, обращаясь к пришельцу, спросил: - А ты что за кулик такой? - Я не кулик, я Троп, узбек, тоже пленный. Лечить вас буду.
      - Ишь ты, лекарь, значит? - тепло отозвался Павловский. - Ну лечи, лечи, нам все одно.
      Слегка прищуренные глаза Тропа излучали нежность, согревали. В двух словах он рассказал, как попал сюда. Служил санитаром на Северном фронте. Как-то во время боя выносил с поля раненых, осколок полоснул его по голове; когда очнулся, увидел, что находится уже в руках врагов. В лагерь военнопленных солдата определили санитаром, и он с одинаковой заботой ухаживал за больными, будь то англичане, французы, датчане или норвежцы. Впервые за много месяцев Троп встретился со своими и был взволнован до слез.
      Познакомившись с моряками, стал осматривать раненых, опускался на корточки у носилок, осторожно снимал бинты, успокаивал, говорил, что все идет хорошо, клал свежие повязки. В первый раз он едва успел помочь самым тяжелым Качараве и Сараеву, конвоир увел его. Но Троп появился на следующее утро, а потом его приводили каждый день. Украдкой он совал какие-то таблетки и порошки, которые удавалось раздобыть в санитарной части, и моряки стали быстрее поправляться. Это не прошло мимо внимания лагерного начальства, оно приказало гонять русских на работу.
      Поутру Троп, как обычно, пришел к своим подопечным. Осторожно извлек из сумки краюху хлеба, ее засунули под солому, но конвоир заметил и с размаху прикладом ударил санитара по голове. Тонкая струйка крови потекла по щеке, за воротник. Троп упал, не проронив ни звука. С трудом, не сразу поднялся. Гитлеровец схватил хлеб и швырнул его на двор сторожевой собаке. Та понюхала и отвернулась.
      - У, гадина, - не вытерпел Скворцов, - хлеб собакам бросает, а люди с голоду пухнут.
      Солдат повернул голову на крик, потом вышел и носком сапога поддел краюху. Она отлетела и плюхнулась в жидкую грязь.
      Тропа увели, больше он не появлялся. Прошло две недели. Сараеву с каждым днем становилось хуже. Товарищи всячески старались облегчить его страдания. Но спасти могла только операция. На левом боку, в котором сидел осколок, выросла огромная, с дыню, опухоль. Друзья уже готовились проститься с парторгом, так он был плох. Но случай все изменил.
      В один из хмурых сентябрьских дней, когда всех угнали на работу и в "могиле", как пленные окрестили свой барак, остались лишь Сараев и Качарава, порог перешагнули два немецких санитара. Они подняли носилки, на которых лежал радист, и, не говоря ни слова, унесли на операцию.
      Все свершилось быстро, без особой подготовки. Сараева положили на скамейку, сдернули бинты. Осколок снаряда пробил правую лопатку, выбил четыре ребра и застрял в левом боку. На Сараева уселись двое здоровенных санитаров: один - на голову, другой - на ноги. Врач приступил к делу. Михаил, почувствовал острую, невероятную боль, от которой захватило дыхание, посыпались искры из глаз. Операция началась. Сараев закусил губы. Опухоль разрезали крест-накрест, из нее вырвался горячий как кипяток гной. На мгновение стало легче. Но в это время хирург запустил в рану пальцы, долго ковырялся в ней. Михаилу казалось, не хватит сил и сердце разорвется на части. Наконец был извлечен осколок величиной со спичечную коробку.
      - Гут, - удовлетворенно хрюкнул врач и вышел из комнаты.
      Через два дня Сараеву стало лучше, температура спала.
      Тогда снова появились солдаты. Михаил думал, что его несут на перевязку, но вышло не так. Больного доставили в морскую контрразведку.
      В полутемной комнате курили несколько офицеров. Один из них спросил: - Ты радист?
      - Да, - ответил Сараев. Офицер начал допрос в лоб:
      - Нас интересуют принцип ваших шифров, кодированные сигналы, установленные для советских кораблей на Севере. Ты должен вспомнить их!
      "Так вот почему сделали операцию, - догадался Сараев, - вот что им от меня надо". Ответил:
      - Я не знаю.
      - Ты должен вспомнить, - повторил офицер. -Это облегчит твою участь, мы положим тебя в госпиталь. Упорство до добра не доведет. Будет, как с тем, вашим. Он тоже прикинулся, что ничего не знает. Но ему было все равно, он знал, что умрет. А ты, ты еще можешь хорошо пожить. Отвечай!
      - Я не знаю, - снова повторил Сараев, - я же простой радист. Коды и шифры известны были только капитану и шифровальщику. Они погибли.
      - Так, значит, тот был шифровальщик? Вот откуда у него ключ! Говори!
      Немец настаивал, угрожал. Сараев повторял одно и то же:
      - Не знаю.
      Фашист ударил его по больной спине. Сараев потерял сознание.
      * * *
      Когда парторг очнулся, рядом с ним был Качарава: он нежно смотрел на друга, видимо, давно ждал, когда тот откроет глаза.
      - Ну вот и хорошо, молодец. А то зову, зову, а ты молчишь да молчишь. Били? Сараев кивнул головой.
      - Эх, поправлялся бы ты скорее, дорогой, - вздохнул Качарава, - пора подумать о том, как отсюда выбраться. Кое-что мы уже придумали.
      Но планам побега из нарвикского концлагеря не суждено было осуществиться. В конце октября сибиряковцев отвезли в порт и погрузили на норвежский пароход.
      Часть третья. Дорога к дому
      Искра надежды
      В ТВИНДЕКЕ{22}, куда загнали сибиряковцев, было холодно и темно. Помещение с низким потолком освещалось небольшой тусклой лампочкой в решетчатой оправе. На полу были разостланы старые свалявшиеся матрацы, от которых воняло прокисшей капустой. Уже несколько часов судно находилось в пути. Сильно качало.
      - Штормит, - нарушая тишину, сказал Воробьев. - И куда это они нас везут?
      - Ближе к царству небесному, - ответил Шаршавин и глубоко вздохнул.
      Анатолий сидел спиной к переборке. На его коленях покоилась щека Сараева. Парторг хрипло закашлялся, потом застонал, проснулся. Почти два месяца он лежал на животе: рана в спине не давала ни встать, ни сесть. Мучительно было это. После долгих тренировок Сараев наловчился немного приподниматься на руки и ползать.
      - Миша, никак у тебя жар? - потрогав лоб товарища, спросил Шаршавин. Простыл?
      Парторг молчал. Потом опять кашлял, долго, до изнеможения.
      - Да что ж они, душегубы, издеваться над больными вздумали? Нельзя же им в этакой холодище оставаться!
      Боцман и Золотов принялись колотить в дверь. Скоро послышался тяжелый стук кованых сапог, и в твиндек вошел лопоухий детина в погонах фельдфебеля. Ростом он был немного пониже Павловского.
      - Генух{23}, генух, - глухо сказал он. - Нельзя стукать.
      - Ишь ты, по-нашему понимает, - сказал Котлов. - Генухами называет. Андрей Тихонович, объясни ты ему, что больных нужно в тепло перевести, а то здесь и у здоровых зуб на зуб не попадает.
      Гордясь своими познаниями в русском языке, гитлеровец самодовольно кивнул головой:
      - Гут, хорошо. Больным будет умцюг{24}, теплота, - фельдфебель Тумке может зорген{25}, забота, забота! - и он ударил себя в грудь.
      К вечеру больных действительно переселили в другое место. Павловский, Седунов, Золотов и Герега отнесли Качараву и Сараева в кладовку машинного отделения. Здесь стоял оглушительный грохот, но было тепло. Фельдфебель, который, как оказалось, был старшим конвоя, разрешил пленным поочередно ухаживать за беспомощными товарищами. К бородатому Качараве, которого все теперь называли профессором, Тумке относился с явным почтением.
      Так прошли сутки. Желание узнать, куда их везут, не оставляло сибиряковцев. Шаршавин, наиболее беспокойный и деятельный из всех, заявил, что у него созрел хитрый план, как достать такие сведения. Все вскоре убедились, что хитрости особой он не придумал, но слово свое сдержал.
      Пищу и воду приносили разные солдаты, и Анатолий всегда находил повод, чтобы завести с ними разговор. А когда это удавалось, повторял один и тот же прием. Он обводил рукой пленников и спрашивал, указывая в сторону:
      - Фарен нах Берлин?
      Видимо, этим исчерпывался весь его запас немецких слов. Гитлеровцы обычно молчали. Но радист был настойчив, и один солдат клюнул. Услышав такой нелепый вопрос Шаршавина, он презрительно улыбнулся и, как бы давая понять, "кому вы нужны такие в Берлине", отрывисто бросил:
      - Киль!
      Теперь стал известен конечный пункт плавания. За обедом Воробьев рассказал об этом Сараеву и Качараве. Тот в первый раз за эти месяцы от души рассмеялся, услышав, как удалось радисту обвести немцев.
      Капитан представил себе карту и путь, каким должно идти судно. Он был только один: по Норвежскому морю вокруг Скандинавии, а дальше проливы Скагеррак, Бельт.
      - Через день-другой мы окажемся в Северном море. А там действует флот союзников, Британия под боком, - сказал Качарава. - Как ты на это смотришь?
      - Да никак, - ответил Сараев. - На встречу с союзниками надежды мало. Караваны английские ходят севернее, а значит, и военные корабли там. Только если случай поможет.
      В двери заглянул круглолицый человек с мохнатыми бакенбардами и трубкой в зубах.
      - Здравствуй, - с кривой деланной улыбкой сказал он. - Как поживайт?
      - Здравствуйте, - ответил Сараев. - Вы говорите по-русски?
      - Найн, - по-немецки сказал норвежец и, снова повторив "как поживайт?", вынул большой кожаный кисет. Закурили. Человек присел на корточки и, ткнув пальцем себе в грудь, буркнул: "Механикер", - потом показал на Качараву и спросил:
      - Капитан?
      - Нет, - ответил Сараев. - Это профессор, понимаете? Ученый.
      - О-о, - поднял палец норвежец и еще раз повторил: - О-о-о, карашо.
      Гость посидел еще минуту рядом с каморкой, потом качнул головой и удалился.
      - Как ты считаешь, друг это или враг? - спросил Качарава.
      - Разобраться сразу трудно. Но скажу откровенно, он мне не понравился, этот механикер.
      И снова вскоре открылась дверь, к морякам заглянул перепачканный углем паренек. Он состроил на лице кислую мину, махнул рукой в сторону ушедшего земляка и приложил палец к губам.
      - Предупреждает о чем-то, - тихо сказал Качарава.
      Паренек полез рукой в большой карман робы, достал беленький узелок и, положив его на пол, поспешно зашагал в другую сторону. В узелке оказались ломоть хлеба и сало.
      - Вот и угадай, что они за люди! - вздохнул Сараев. - Ну, ничего, разберемся.
      В обед в машинное отделение пришли Шаршавин и Тарбаев. Они сообщили важную новость. Только что к ним в твиндек явился полупьяный Тумке, произнес речь о непобедимости германского оружия, долго ругал большевиков, а в заключение снял пост у дверей. Фельдфебель разглагольствовал о своей гуманности, утверждая, что каждому человеку, даже русскому, он разрешает дышать. Воспользовавшись таким "великодушием" хмельного фашиста, Шаршавин с помощью перочинного ножа отодвинул щеколду и вместе с Тарбаевым пробрался сюда.
      - Не знаешь, сколько солдат на судне? - тихо спросил Качарава. - Да штук двадцать. А экипаж - норвежцы. Между прочим, когда я в обед за баландой ходил на камбуз, разглядел, где фрицы живут - в кубрике на носу. Там у них сразу и казарма и караульное помещение. Тумке все время с норвежским капитаном шнапс пьет. Эх, Анатолий Алексеевич, ворваться бы в их кубрик, взять оружие, а там...
      - Тихо ты, горячая голова, - остановил его Сараев, - надо все как следует разузнать. А вообще-то сейчас самое время.
      - Возвращайся, Толя, к своим да передай Павловскому и Золотову, чтобы сюда пробирались, - сказал Качарава. - И язык покороче. Понял?
      - Понял, - обрадовался радист и исчез в темноте. Тарбаев пошел следом.
      Вечером состоялось короткое совещание. План захвата судна обрастал деталями, становился ощутимым, реальным. Действительно, на судне норвежская невооруженная команда человек тридцать. Гитлеровцы спокойны - в море пленным бежать некуда. Оставили всего два поста - на корме и на капитанском мостике. Исключалось всякое подозрение, что горсточка измученных людей может решиться на дерзкий шаг.
      - Многое зависит от того, как поведут себя норвежцы, - сказал Золотов. Если будут пассивными наблюдателями - одно, а если испугаются и станут выручать немцев, получится сложнее. Жаль, что никто из нас не знает их языка.
      - Но зато у нас есть другое, - сказал Павловский и, сгибая в кулак толстые пальцы, начал перечислять: - Капитан свой, боцман, радисты, матросы, Иван Калянов - тот машину хорошо знает, за механика бы сошел.
      - Тсс... - приложил палец к губам Сараев.
      Он лежал перед открытой дверью кладовки и ясно видел, как к ней по коридору кралась чья-то фигура. Парторг узнал давешнего механика. Уверенный, что его не видят, он на цыпочках прошел вдоль стены почти к самой дверце и замер. "Вот-те на! - подумал Сараев. - Никак подслушивает? А притворялся, что по-русски всего два слова знает".
      * Ну, что там? - спросил Качарава.,
      Сараев громко раскашлялся и сказал:
      - Ходит кто-то.
      Норвежца как ветром сдуло.
      - Эх, братцы, а ведь за нами шпионят. Сейчас норвежский "механикер", словно кошка, крался, и язык наш ему, видать, знаком.
      - Тогда медлить нельзя, - решительно сказал Золотов. - Андрей Тихонович, выкладывайте свой план.
      - Нас сегодня наверх выводили, на палубу, воздухом подышать. Так мы с Анатолием все прикинули. Двое наших должны снимать часового на мостике, а двое пойдут на корму и уберут второго. Это Шаршавин на себя взял. Я пойду к ихнему кубрику и дверь бревном припру. Бревно я уже на палубе приглядел. Ну, а потом, поскольку у нас будут два автомата, попробуем договориться с экипажем. Надо думать, народ у них разный, и хороший и плохой. Так что с оружием будет легче разговаривать. Ну, а дальше, как Анатолий Алексеевич скажет, так и будет.
      - Если все удастся, судно поведем в Англию. Она близко. И, главное, нужно немедленно захватить радиорубку, чтобы в эфир ни одного сигнала.
      - А если не удастся? - тихо спросил Золотов.
      - Тогда погибнем в бою, как наши товарищи на "Сибирякове". Будем считать, что экипаж ледокола жив, что борьба с врагом продолжается, - сказал Сараев.
      - Спасибо, комиссар, - тихо промолвил Качарава и, сделав над собой усилие, поднялся на ноги. - Тогда по местам! Захват корабля производим в эту ночь. О готовности доложить!
      * * *
      Мерно работают машины. Час, другой. Каждый думает свою думу, мечтает о свободе. Как назло, стихло море. Сейчас бы шторм, чтобы гремело и стонало все вокруг. А оно вдруг успокоилось. Не свое море, Норвежское. Наше не подвело бы в такую минуту, разгулялось бы вовсю.
      - Что-то долго не идут, - сказал Качарава. - Как там у них? Прежнюю бы силу нам с тобой, Михаил. Задали бы сейчас перцу!
      - Жди, жди, придут, Алексеич, - ответил Сараев и умолк, вслушиваясь в неровное дыхание корабля.
      Еще час, а может, больше. По-прежнему все тихо. Истомилась душа в ожидании. Наконец по коридору тихие, но поспешные шаги. Проклятый этот "механикер", что ему здесь нужно? Прошел мимо. А вот снова шаги. Иван Тарбаев! Он заглянул в дверь и, едва сдерживая волнение, сказал: