Однажды царь Петр I гулял в этих местах и увидел убирающих хлеб крестьян и крестьянок. Посмотрел государь на живописные и яркие группы жнецов, на их дружную работу и надумал устроить им пир тут же, на открытом воздухе. Царь велел снести с поля снопы, из высоких сделать столы и покрыть их белоснежными скатертями, а короткие положить вместо стульев.
      Импровизированный бал состоялся. Было шумно и весело. Государь, довольный своей выдумкой, сказал: "Вот настоящий соломенный бал!" Выросший позднее на этом месте поселок, будто в память пира, и стали называть "Соломбала". А поселились в нем рабочие верфи и моряки.
      С наступлением навигации Соломбала пустела: мужчины отправлялись в суровые моря. Так повелось издавна, и хоть иную жизнь принес в бедный поморский поселок Великий Октябрь, многие традиции остались нерушимыми...
      Туман рассеялся, на голубое небо выкатилось солнце, обещая погожий день. Оно осветило суда, причал. Здесь веяло томительным ожиданием разлуки. Вахтенный приказал экипажу подняться на судно: до отхода осталось всего несколько минут. Теперь моряки переговаривались с родными, перегнувшись через борт.
      Дает последние напутствия сыну мать Юры Прошина. Она не скрывает слез. Убеждает взять какой-то пакет, тот машет руками: дескать, не надо. А рядом с Прошиной стоит Мария Петровна Бочурко. Сколько раз вот так приходила она к кораблю помахать платком на прощанье мужу и всегда не могла сдержаться, чтобы не всплакнуть, хоть и сердился на нее за это муж. И сейчас из глаз сами собой бегут слезы, не удержать их. Да и нужно ли? Выплачется женщина, и легче станет. Маленькая Нонна не плачет, а лишь таращит глазенки на людей, на пароход, где стоит папа.
      Семена Никифоренко провожала невеста, работница пароходства Галя Коренева. Они растерянно стояли у трапа, не находя нужных слов. Галя глубоко вздыхала: надолго уезжает Семен, свадьбу пришлось отложить.
      - Ты, Сеня, скорей возвращайся, - наконец промолвила она, хотя и хорошо понимала, что срок дальнего путешествия не зависит от желания жениха.
      Когда прозвучал гудок "Сибирякова", Никифоренко торопливо обнял невесту и крепко поцеловал ее в губы. Ступив на трап, Семен вдруг, спохватившись, поспешно полез в карман. Вытащил фотокарточку и, перегнувшись через перила, протянул Гале.
      - Чтоб не забыла!
      - Не забуду, Сеня!
      Только Качараву, Валю Черноус да Анатолия Шаршавина никто не провожал. Анатолий Алексеевич, как и положено капитану, руководил отходом судна. Валя притихла у перил, вся сжалась в комочек. Наверное, думает сейчас о маме. Как потерянный бродит по кораблю Анатолий, муторно на душе. А еще вчера он был весел, хвастался своей новой трубкой и всем предлагал пососать, чтобы быстрее обкурилась. Моряки охотно дымили чужим табачком. Целый день трубка ходила по кругу. Лишь Валя восстала против этого старого индейского обычая. Сделав строгое лицо, она сказала:
      - Товарищ Шаршавин, это негигиенично!
      А сегодня всем не до трубки было, да и самому Анатолию тоже не очень хотелось курить. Его мысли унеслись далеко, в Тикси. Мучительно захотелось, чтобы и его провожали, чтобы рядом была Нина. Защемило у парня сердце. Он отошел на другую сторону корабля, стал глядеть за борт, где плескалась тихая вода, равнодушная к человеческому горю и радости.
      Раздался сиплый бас "Сибирякова". Все встрепенулись, вспомнив, что самое-то главное и не сказали друг другу.
      Толстые канаты сняты с кнехт. Судно медленно развернулось и направилось к выходу из порта.
      На берегу замелькали, как обрывки бумаги, подхваченные ветром, белые платки. А на корабле люди, прильнув к бортам, не отрываясь, смотрели в сторону берега. До свидания, дорогие, когда-то придется свидеться!
      Ледокольный пароход "А. Сибиряков" отправился в ледовый рейс.
      Врагу не сдается наш гордый "Варяг",
      Пощады никто не желает.
      (Из песни о "Варяге")
      Часть вторая. Полярный "Варяг"
      Скала в студеном море
      НА скале было двое: человек и собака. Человек лежал, уткнувшись лбом в камень и широко раскинув руки. Собака сидела рядом, нервно нюхая воздух и время от времени тихо повизгивая. Из прищуренных век животного сочились густые мутные слезы, сочились и засыхали у глаз. Вот собака потянулась к человеку, ткнулась носом в его взлохмаченную голову, неуклюже лизнула в ухо. Он вздрогнул, рука конвульсивно сжала в кулак распухшие пальцы.
      Сознание возвращалось медленно. Сначала, словно в полудреме, Вавилов услышал глухой грохот волн, потом жалобный стон собаки. Виски ломило. Холод камня сквозь мокрую робу впивался в тело: коченели руки, грудь, колени. Все еще упираясь головой в землю, он с трудом приподнялся на четвереньки и, перевалившись на бок, сел.
      Огляделся. Слева поднимались голые скалы острова, справа простиралось бескрайное море. Глаза жадно шарили по свинцовой пустыне, но не находили того, что искали. Лишь одинокая блекло-зеленая ледяная глыба медленно покачивалась на волнах в миле от берега, величественная и спокойная. Берег был крутой и высокий. Павел Вавилов смутно помнил, как несло его шлюпку вдоль гранитных утесов, пока не попалась спасительная отмель.
      Собака? Откуда взялась собака? Ах, да... Он сам вынес ее из шлюпки, а потом упал...
      Шлюпка?! Эта мысль заставила его подняться и сделать несколько шагов к морю. Матвеев! Ведь там Матвеев... Ноги не слушались, от немеющих ступней пробегали вверх острые как иглы мурашки и больно отдавались в мозгу. Шлюпка оказалась у берега. Но что это? Канат полощется в волнах, а дотянуться рукой нельзя. Вавилов тяжело шагнул вперед и, провалившись по колено в ледяную воду, ухватил фалинь{7}. Вполз на отмель и закрепил конец. Зубы стучали, как пулемет. Убедившись, прочно ли привязано, Павел влез в полузатопленную лодку и, согнувшись, добрался до кормы. Приподнял полог паруса. Увидел восковое, перекошенное страданием лицо человека. Остекленевшие глаза смотрели в небо. Вавилов провел дрожащей рукой по спутавшимся волосам мертвого друга и беззвучно зарыдал. "Надо похоронить Колю", - подумал Павел и осторожно накрыл Матвеева парусом.
      Ладонью стер слезы и стал шарить в ящиках неприкосновенного запаса. Трофей был невелик: матросский чемодан, три банки галет, два топора, ремень, заряженный наган в кобуре, морской компас. Непослушные, заскорузлые от холода пальцы наткнулись на что-то мягкое. Вытащил туго скатанный спальный мешок, потом несколько сигнальных ракет, еще мешок с теплым бельем, насквозь промокшее одеяло, ведро и три анкерка{8}. В одном была пресная вода. Все это Вавилов вытащил на берег и, положив рядом с притихшей собакой, вернулся в лодку.
      Теперь нужно было забрать еще мешок с мукой, что плавал рядом со шлюпкой. Его Павел подобрал на волнах, когда плыл к острову, и веревкой привязал к корме.
      Перегнувшись через борт, Вавилов попытался поднять его в лодку. Но мешок, словно мыло, выскальзывал из рук. Тогда Павел влез в море, подтащил муку к борту и долго вдавливал пальцы в тугое полотно. Потом закусил угол мешка зубами и, сопя, медленно двинулся к отмели. Упал и уронил его на гальку, рядом с водой. Ткань лопнула, из дыры полезла рыжая кашица. В мешке оказались отруби, а не мука, как думал Вавилов.
      Работа отняла последние силы, зато немного согрела, перестало сводить ноги, но теперь снова нещадно пекло ладони. Вавилов приблизил их к лицу и увидел лопнувшие пузыри от ожогов, полученных на корабле.
      Из-за облаков выглянуло медное солнце. Превозмогая боль, Павел разделся и тщательно выжал одежду. Снова начался озноб. Незаходящее арктическое солнце не греет в августе, а только надоедливо и устало, как фонарь поутру, глядит с высоты на продрогшую землю.
      Вавилов порылся в мешке, вытащил измятую робу. Вода не тронула ее. Переоделся в сухое и стал изучать запасы. Вместе с галетами оказалась цинковая банка. С трудом удалось открыть ее. Внутри были спички, несколько сухих коробков. Достал одну, чиркнул. Вспыхнув, спичка тут же погасла. Порыв ветра слизнул огонек. Павел тщательно сложил коробки обратно в банку и сунул ее в широкий карман робы. Взял в руки компас. Зачем он тут? И вдруг спохватился: "В нем должен быть спирт!" Отвинтил крышечку и сделал несколько глотков. Огненные змейки разбежались по телу. Сунул в рот галету и стал медленно жевать, ощущая душистый запах хлеба.
      Хорошо, что есть столько спичек. В море он разжигал огонь на корме, пытаясь согреться, и спалил последний, чудом уцелевший в кармане коробок, который не отсырел лишь потому, что хранился в резиновом кошелечке. А теперь вон сколько спичек. Хорошо! Павел поглядел на притихшую собаку.
      - На!- И он бросил галету. Собака не обратила на нее никакого внимания.
      - Ты что, слепая?
      Матрос подошел ближе. Животное попятилось, подняло облезлую голову. Опаленная морда, слезящиеся мутные глаза объяснили причину его странного поведения.
      - И правда слепая, - тихо сказал Павел и носком сапога подсунул галету под самый нос собаки.
      Моряк рассеянно посмотрел вокруг и вздрогнул в ста метрах от террасы на скале он неожиданно увидел покатую крышу какого-то строения. "Люди!" Забыв о собаке, стал карабкаться вверх. "Люди!" Он спешил к ним. Но решетчатая деревянная башня оказалась старым, заброшенным маяком. Наверху ветхая дощатая галерея и фонарь, от него вниз тянулись тонкие металлические трубочки. Вавилов решил обойти башню. Она уже перекосилась, деревянные сваи почернели от времени и крошились. Все вокруг поросло травами. Павел узнал лишь толокнянку и полярные маки. С длинных стеблей свисали большие цветы: красные, желтые, белые. Из-под самых ног выскочила маленькая, как мышка, пеструшка. Зверек отбежал в сторонку и, присев на задние лапки, испуганно таращил глазки на человека. Потом юркнул в норку. Павел пошел дальше. На другой стороне наткнулся на старую бадью с дегтем, увидел два больших покрытых ржавчиной баллона. Открыл вентиль одного из них: зашипел газ. "Почему же маяк не работает? Редко, видать, заглядывают сюда люди, вот и испортился. Надо попробовать его зажечь, починю, однако, потом". Посмотрел вверх: взгляд ощупал хилые лесенки и остановился на доске, прибитой к столбу. На ней неуклюжими большими буквами было выведено: "Белуха".
      - Остров, однако, так называется, - вслух сказал Вавилов и снова подумал о фонаре на вышке: "Надо зажечь".
      Тяжело волоча ноги, начал спускаться назад, к отмели.
      "Колю-то надо похоронить, вынести и похоронить". Вавилов огляделся, кругом валялись камни, он стал собирать их и стаскивать в кучу для могилы. Так он работал некоторое время, устал, пошатываясь, вернулся к своим пожиткам. Открыл чемодан. В нем было белье, кусок мыла и несколько пачек папирос "Красная звезда". "Зачем они мне, некурящему?" Но не выкинул, а положил их обратно. Он был еще слаб, и у него закружилась голова. Опустился на валун, закрыв глаза, и стал ждать, пока пройдет дурнота. Когда силы вернулись, Вавилов вытащил из шлюпки решетку, разбил ее топором и принялся разводить костер. Намокшее дерево дымило, но греть отказывалось. "Много уходит спичек, жалко", - подумал Павел. Тогда он расщепил одну из досок решетки в мелкие лучинки. После третьей спички по ним побежал желто-голубой язычок, и они весело затрещали.
      Теплое дыхание костра вызывало дремоту. Собака подползла ближе и долго укладывала морду на лапы. Вавилов принес два небольших камня, открыл анкерок, нацедил воды в ведро и поставил его на огонь. Накинув на плечи меховой мешок, поудобней устроился у костра.
      До этой минуты Павел почти не осознавал своих поступков. Все, что произошло, казалось кошмарным сном, который начался еще там, на корабле, когда, сменившись с вахты, он пришел в кубрик и завалился на койку. А потом резкий сигнал тревоги...
      Вавилов не заметил, как уснул. Когда он открыл глаза, солнце висело над горизонтом совсем в другом месте. Дул сильный ветер, и море сердито шевелило волнами. Костра не было, вместо него осталось только темное, как тень, пятно, вода в ведре остыла.
      "Матвеев!" Павел глянул вниз и чуть не закричал в отчаянии: шлюпка исчезла. На берег с шумом набегали высокие валы, в белой пене приплясывали, то отдаляясь, то приближаясь к отмели, лишь небольшие дощечки. Меж камней покачивался тяжелый мешок с отрубями.
      Глубокий тыл
      РЕЙС выдался, прямо сказать, не из легких. На острове Уединения "Сибиряков" сменил состав полярников, потом сравнительно быстро добрался к острову "Правды". Экипаж уже радовался, что задание выполнено значительно раньше срока. Но тут начались мытарства.
      Судно, отойдя от острова, сразу попало в окружение тяжелых льдов, из которых пришлось буквально выдираться. Больше недели экипаж вел бой с природой. Лед был настолько толстым и прочным, что брать его ударом не имело смысла. Машина напрягалась до предела, форштевень задирался высоко кверху, но льдины не кололись, а лишь осаживались под ним. Решили "прорубать" дорогу аммоналом.
      Миша Кузнецов попросил командира поручить это дело комсомольцам. Качарава не возражал, однако спросил:
      - Кого вы предлагаете назначить старшим?
      - Младшего лейтенанта Никифоренко.
      - Хорошо, действуйте. Передайте Павловскому, чтобы готовил взрывчатку. И боцман пойдет с вами, он на этом деле собаку съел.
      Вскоре шестеро моряков спустились на белое поле. Метрах в пятнадцати от судна сложили банки с аммоналом, взялись за буры. Для надежности отверстия сверлили почти на всю толщину льда. Когда все было готово, "Сибиряков" дал полный задний ход, одновременно прогремели взрывы. Перед кораблем образовался большой канал с чистой водой, по которому можно было набрать разгон для новой атаки. Пароход с ходу бил носом во льды, взбирался на них и, если они не кололись, снова застревал. Тогда за дело опять принимались комсомольцы. Казалось, этому не будет конца. Каждый час безмолвная белая пустыня содрогалась от взрывов, и долго гремело раскатистое эхо. Установили смены, потому что сражение не прекращалось ни на минуту. На льду по очереди побывала почти вся молодежь, даже Юра Прошин.
      Он вернулся на судно с раскрасневшимися щеками, усталый, но довольный. Единственно, чем был несколько огорчен юноша: ему не доверили поджечь бикфордовы шнуры. Об этой "неудаче" Юра по секрету сообщил Шаршавину. Анатолий, чтобы не потерять доверия друга, серьезно посочувствовал ему, но в душе улыбался. Шаршавина восхищало и умиляло в Юре удивительное сочетание взрослой рассудительности, выдержки и детски романтического отношения к происходящему.
      Лишь на девятые сутки вахтенный с марса{9} радостно закричал:
      - Голомя-а-а!{10}
      Моряки вздохнули свободно.
      * * *
      Как только показался Диксон, палуба ожила. Все сгрудились на полубаке, возбужденные и радостные. Как хорошо было думать, что скоро ступишь на берег, повидаешься с друзьями! Ведь у полярных моряков много друзей на всем побережье.
      Скоро "Сибиряков" стал на рейде, и весь экипаж сгрудился на правом борту. На палубе появился боцман Павловский. Щеки его были до блеска выбриты, пуговицы кителя ослепительно сверкали. Андрей Тихонович, словно монумент, встал позади галдевшей толпы, и все услышали его сочный бас:
      - Спокойней, братцы, корабль перевернете!
      Моряки обернулись и сразу поняли, что сейчас скажет им Павловский. Уж больно он был аккуратен и красив. Сигнальщик Иван Алексеев смущенно прикрыл ладонью поросший пегой щетиной подбородок Словно ужаленный током, сдернул руку с гонкой талии буфетчицы Наташи матрос Петр Шарапов, а кочегар Павел Вавилов с удивлением обнаружил, что на куртке у него недостает пуговицы.
      - Навести полный туалет! - лаконично приказал боцман, и все разбежались по кубрикам.
      Павловский повернулся и увидел в рубке улыбающееся лицо Качаравы, рядом стоял комиссар.
      Комиссар кивком пригласил боцмана в рубку.
      - Андрей Тихонович, - сказал он, когда Павловский появился в дверях, объявите команде: на берег увольнения не будет. Простоим недолго, а работы, сами знаете, порядком. - И зайдите к Сулакову, - добавил Качарава. - Подумайте вместе, как можно ускорить приемку угля, воды, будут еще и грузы.
      На Диксоне с ледокола сошли одиннадцать зимовщиков, снятых с острова Уединения. С завистью смотрели моряки им вслед. Что ни говори, обидно быть в знакомом порту и не повидаться с друзьями. Но служба есть служба.
      В тот же день Качарава доложил начальнику морских операций Арефу Ивановичу Минееву о выполнении задания.
      Минеев внимательно выслушал командира, справился о здоровье людей. И без долгих слов перешел к делу.
      - Вы, видимо, поняли из моей радиограммы, что задержитесь на Диксоне недолго. Качарава кивнул головой.
      - Тогда действуйте, Анатолий Алексеевич. Вкратце ваша новая задача доставить людей на Северную Землю, оказать им помощь в оборудовании станции. Ну, и быстрей назад. До конца навигации дел еще много, нужно торопиться. Подробные сведения о том, что вам надлежит сделать, получите у начальника штаба Еремеева. Правда, он сейчас прихворнул.
      - А что с Николаем Александровичем? - спросил Качарава.
      - Ангина, самая что ни на есть махровая. И вот беда, нет на всем Диксоне стрептоцида ни единой таблеточки.
      - Ну, это дело поправимое. У нас, наверно, найдется. Я пришлю Еремееву своего "заместителя по здоровью".
      Уже прощаясь, Качарава спросил, что нового слышно о судьбе судов Семнадцатого конвоя.
      - В порты попали всего одиннадцать, - лаконично ответил Минеев.
      Вечерело. Качарава вышел из штаба - небольшого одноэтажного домика, примостившегося неподалеку от подковообразной гавани, - и направился к берегу. Все здесь было хорошо знакомо. Прямо за широкой грудью бухты - материк, слева островки: Конус, чуть дальше Сахалин; а справа мыс Наковальня - ворота в Енисейский залив. И корабли в гавани знакомые. У причала "Дежнев". Так же как и "Сибиряков", он стал теперь военным судном. На рейде "Кара" и "Революционер".
      Уроженец Абхазии, молодой моряк за эти годы всем сердцем полюбил суровые северные края, и казалось, нет ему на свете ничего милее. Он с восхищением говорил о величии ледовых морей, об удивительных красках полярного неба, рубиновом цветении торосов под заходящим солнцем, о северных сияниях, о друзьях, мужественных и бесстрашных. Видно, от них, от своих соратников и командиров, он перенял эту любовь к Северу и заболел им, заболел серьезно, неизлечимо, как многие истинные полярники.
      В первый год войны он получил корабль, и какой! Анатолий, не скрывая, гордился назначением. "Сибиряков"! Кто не знает ледокольного парохода "Сибиряков"? Пусть у него старенькая машина и не современная судовая архитектура, но каковы слава, традиции! И ему, Качараве, нести их дальше.
      И вот теперь, подъезжая к ледоколу, он молча смотрел на него влюбленными глазами и улыбался своим мыслям.
      Конец дня принес командиру огорчения. Несколько моряков подали рапорт с просьбой списать их на берег.
      - Полюбуйся, Зелик, - пригласил к себе комиссара Качарава. - Пишут, что служба такая их сейчас не устраивает. Хотят на фронт. Здесь, видишь ли, глубокий тыл.
      - Эти настроения, Анатолий, я уже давно заметил. Формально они правы. Конечно, тут глубокий тыл, фронт действительно за тысячи километров. Надо будет собраться и серьезно поговорить с экипажем, разъяснить обстановку. Признаюсь, моя вина. Об этом нужно было раньше подумать. Соберем завтра партийное собрание, поговорим с коммунистами.
      - Ну, раз ты так думаешь, готовьте собрание.
      - Кстати, Анатолий, - уже в дверях сказал комиссар. - Может быть, поставить и твой вопрос о приеме в партию?
      - Я готов. Вот только успеете ли вы? Ведь это собрание внеочередное, по одному конкретному случаю. Ну, вам виднее...
      Элимелах улыбнулся и, похлопав товарища по плечу, вышел из каюты.
      С утра началась погрузка. Прямо за пушками на баке встали сто бочек с горючим. На корме - несколько вельботов и кунгасов, нарты. Здесь же поместили собак и коров для зимовщиков.
      На берегу были сложены в штабеля детали деревянных домиков. Они давно уже ждали "Сибирякова". Каждое бревно пронумеровано. Где-то далеко-далеко, на скалистом приступочке арктического мыса, соберут их, и в полярной ночи засветятся теплом человеческого жилья несколько маленьких звездочек-оконцев.
      Пришли к причалу плотники Серафим Герега и Иван Копытов, признанные мастера своего дела. Их "почерк" хорошо знали в самых далеких уголках Севера. Домики, срубленные их руками, отлично служили полярникам, стояли долго, неприступные для ветров и стужи. Плотники тоже собирались в ледовый рейс.
      - Гляди-ка, Серафим, флаг-то на нем военный, - указав на корабль, сказал Иван Копытов, высокий плотный человек в новенькой телогрейке.
      Сосед вздохнул и тихо сказал:
      - А ты только узнал? Воином стал "Сибиряков". Так что, Ваня, пойдем под, военным флагом. Ты, поди, уже собрался?
      - Да что собираться-то, наше с тобой хозяйство не хитрое: сундучок с инструментами да чемодан с одеждой - и готов.
      - Это ты верно говоришь: плотнику в путь собраться не девке замуж выходить, - вмешался в разговор невесть откуда появившийся Иван Замятин, плотник с "Сибирякова". Увидев знакомых, он подошел побалакать. - Ну, как вы тут живете, в тылах?
      - Здравствуй, Иван, - обрадовались приятели, - откуда ты? Давненько не виделись.
      - Я, браточки, на нем плаваю, на "Саше".
      - Значит, вместе будем.
      - Выходит, что так. Перебирайтесь, веселей будет. Вон Федор Седунов койку занял, тоже из вашей бригады.
      * * *
      Вечером состоялось партийное собрание. На него пригласили и командира. Сараев предоставил слово Элимелаху. Комиссар начал обстоятельно рассказывать о делах на фронте. А они были не утешительны. Все слушали притихшие, настороженные.
      Элимелах достал платок, порывистым движением вытер пот со лба и заговорил о делах на судне:
      - Вот уже почти год, как "Сибиряков" числится военным кораблем. Что мы делал", куда и зачем ходили, вы знаете сами. К экипажу у командования никаких претензий нет: все трудятся на совесть. Но вот в последнее время появились у нас всякие разговоры: дескать, война, люди сражаются, а мы тут собак возим, забрались в самый что ни на есть глубокий тыл. Больше того, кое-кто вчера подал рапорт с просьбой отправить на фронт. Как это можно расценить сейчас? Одно скажу: раз нас сюда отправили, значит так нужно Родине. Пусть подавшие рапорты руководствовались самыми лучшими побуждениями, но удовлетворить их просьбу мы не можем, не имеем права. Каждый должен понять: все, что делает "Сибиряков", нужно фронту. Можно ли, скажем, пускать по железной дороге составы, если на ней не работает сигнализация, если вдруг все стрелочники взяли и ушли? Согласитесь, что нельзя. Так вот, наш "Сибиряков" и еще несколько кораблей создают сейчас сигнализацию, порядок на большой и важной военной дороге. Как никогда, теперь нужно знать обстановку в северных морях, потому что по ним идут транспорты с оружием, обмундированием, продуктами, которые необходимы бойцам, сражающимся на передовой. И польза от нашего труда большая. За примерами не нужно далеко ходить.
      Комиссар оглядел коммунистов и остановил взгляд на Качараве. Командир одобрительно кивнул головой.
      - Вот сейчас, когда мы с вами собрались обсудить свои дела, на восток Великим северным морским путем движется большой караван - двенадцать судов. Их ведут ледоколы "Ленин" и "Красин". Отправились они за важными грузами, сейчас идут в Карском море на пути к проливу Вилькицкого. Могу вам сказать больше. Станции, которые мы недавно высадили, уже дали им обстановку, а значит, помогли быстрее выполнить ответственное поручение правительства. Вот для чего мы тут, товарищи.
      Прения были короткими. Все понимали, что устами комиссара говорит правда. И если уж привелось попасть в такую даль от фронта, значит есть в этом необходимость, значит так нужно. Смысл всех выступлений сводился к одному: как лучше выполнить свою задачу.
      Потом Николай Григорьевич Бочурко сделал краткое сообщение о письме, полученном в Диксоне матросом Малыгиным. Жена писала ему о трудном положении в семье, о болезни дочери, которой нужно усиленное питание, о перебоях с продуктами.
      - Надо бы что-то придумать, товарищи, и помочь Малыгиным, - вздохнув, сказал Сараев. - Говорил я с ним, нелегко на душе у парня.
      Качарава и Элимелах, склонившись друг к другу, о чем-то совещались.
      - Правильно, Зелик Абрамович, - вдруг сказал командир. - Михаил Федорович, - обратился он к секретарю, - у комиссара есть очень хорошее предложение, я его тоже поддерживаю. Семье Михаила Малыгина пошлем дополнительный паек офицеров ледокола.
      - И впредь так сможем делать, - добавил Элимелах. - Если нет возражений, весь командирский доппаек будем отправлять наиболее нуждающимся семьям моряков.
      Вопрос о приеме в партию Качаравы так и не успели разобрать на этом собрании: капитана вызвали в штаб.
      На другой день погрузка продолжалась. Правда, день - это не то слово: арктическое солнце не заходило уже который месяц. Просто вся жизнь на ледоколе строилась по строгому распорядку, и время суток определялось корабельными склянками.
      Работа шла дружно, каждый знал свое место, свой участок. Пассажиры перестали суетиться, включились в общий ритм, и экипаж был доволен их помощью. Старший помощник Георгий Петрович Сулаков занимался погрузкой припасов для полярной станции, боцман хлопотал в кубриках. Павловский мечтал скорее выйти в море и навести, наконец, на палубах образцовый порядок: любил он чистоту.
      Перед обедом в кают-компании Качарава отвел Элимелаха в сторону и доверительно шепнул:
      - А ведь рапорты забрали назад. Помог вчерашний разговор, очень помог.
      Несмотря на отмену увольнений, командованию ледокола в одном случае все же пришлось уступить.
      После обеда к Качараве обратился смущенный боцман:
      - Товарищ капитан, двое просятся на берег. Дело такое, знаете...
      - Что случилось?
      - Любовь... - боцман растерянно развел руками. - Не углядел, Анатолий Алексеевич, матрос наш, Петро, и Наташа вроде как решили пожениться. Записаться в загсе хотят, пока тут в порту стоим.
      Капитан улыбнулся:
      - Ну что ж, надо разрешить, раз такой случай.
      Дым на горизонте
      К утру двадцать четвертого августа Качарава доложил в штаб о готовности ледокола к рейсу. Пассажиры уже попрощались с жителями поселка и переселились на борт "Сибирякова". Дорога предстояла далекая, и те, кто сел на корабль в Диксоне, стремились побыстрей познакомиться с соседями, приглядеться, примериться ко всему в новом плавучем доме. Вместе с экипажем на корабле теперь было свыше ста человек.
      Плотники, развалясь на чистых брезентах, часами курили и вели бесконечные беседы о прошлых командировках, о войне и земляках, ушедших на фронт. Артиллеристы шумно спорили на корме, плотным кольцом обступив примостившихся на ящике шахматистов. Анатолий Шаршавин "продувал" уже вторую партию гидрологу Золотову. Командир носового орудия Василий Дунаев убеждал Шаршавина прекратить сопротивление, но тот краснел и просил не гудеть над ухом.
      Стреляя мотором, к борту "Сибирякова" подлетел катер.
      - Капитан вернулся! - крикнул кочегар Семен Шевяков и многозначительно поднял палец. - С портфелем. Видно, уходить будем.
      - Что, уже? - громко спросил окружающих Золотов. - Тогда я согласен на ничью.
      Он встал и побежал к трапу, по которому поднимался Качарава.
      - Анатолий Алексеевич, поплывем, значит? Командир кивнул головой и заметил:
      - Не поплывем, а пойдем, дорогой товарищ. Пора осваивать морской язык.
      Увидев на палубе Валю Черноус, Качарава громко окликнул ее:
      - Доктор, вам сердечный привет с Диксона и тысячи благодарностей за стрептоцид. Еремеев поправился, работает.
      - Поправился? - Валя кокетливо отбросила со лба светло-каштановый локон и с напускной строгостью добавила: - В чудеса не верю, товарищ капитан. Я считаю безобразием, если больной нарушил предписание врача. Был бы он на "Сибирякове"...
      - Знаю, знаю, - рассмеялся Качарава, - держали бы его в постельке две недели. Ох, уж мне эти лекари...
      Он скрылся в дверях. Девушка проводила его выразительным взглядом. Стоявший рядом Золотов приметил, что Валя восхищалась капитаном.
      В кают-компании Качарава застал Элимелаха,Сулакова, Сараева, Никифоренко, штурманов Бурых и Иванова. Комиссар рассказывал последнюю новость. В штабе ему сообщили о том, что неизвестное судно обстреляло полярную станцию мыс Желания, находящуюся на самой северной оконечности Новой Земли.
      - Вот так глубокий тыл! - сказал Сулаков, шевеля торчащими, как у моржа, усами. - Куда забираются, гады!
      - Предполагают, что это подводная лодка, - вмешался в разговор Качарава, дала несколько выстрелов из пушек и скрылась. Жертв на станции как будто нет. Теперь о наших делах, товарищи. Сегодня трогаемся, в двадцать три ноль-ноль.
      На много месяцев уходил ледокольный пароход, и в такие края, откуда не отправишь домой письма, а разве только пошлешь короткую радиограмму. Поэтому люди старались выкроить минутку и, оставшись наедине с самим собой, написать несколько слов родным: не беспокойтесь, ждите.
      Юра Прошин старательно выводил наслюненным чернильным карандашом каждую букву, писал крупно, чгобы маме легче было разобрать. Он ругал себя за то, что не отправил письма раньше, сразу же по приходе в Диксон. Попал сюда Юра впервые, и все казалось ему интересным: и скалистый остров, и новые пассажиры, и ездовые собаки на палубе. А теперь оставалось очень мало времени для большого, подробного письма, в котором можно было рассказать маме о недавнем походе, о борьбе с ледяными полями, о дружбе с радистом Толей Шаршавиным и матросом Леней Зоиным, о строгом, но заботливом своем наставнике Николае Григорьевиче Бочурко. Да мало ли о чем нужно было рассказать маме!
      Склеив конверт, Юра аккуратно подписал адрес и положил в общую стопку писем в красном уголке.
      Потом поднялся в рубку к Шаршавину. Узнав, о чем горюет юноша, Анатолий похлопал его по плечу и успокоил:
      - Чаще будем радиограммы посылать. Помнишь наш старый разговор? Научу тебя стучать морзянку, и сам пошлешь весточку матери.