Лютер - Начало

– И я.

– Вот и давай, – соблазнял он. – Давай-давай! Скажем, что у нас рабочая встреча. А сами в кино. А потом в китайский ресторан заскочим.

– Ой, как хочется, – вздохнула она жалостливо. – Но нет.

Марк сунул в карман свою табакерку, и они побрели обратно на работу. Ей кажется, что они шли, держась за руки, хотя, конечно, этого просто не могло быть. Во всяком случае, тогда. До конца дня она была до ужаса рассеянна. Вся какая-то угловатая, и кофе расплескала по столу.

Сидя тогда с Марком и посмеиваясь над прошлым, своего Джона – тогдашнего парня – она воспринимала не более чем воспоминание. Иногда Джон ее подлавливал, преимущественно после бокала вина. Просматривая в очередной раз старые фотографии, Зои могла растрогаться до слез.

– Нет, ты посмотри на мои волосы! – восклицала она. Или: – О господи, глянь на эти башмаки! О чем я вообще тогда думала? – Или, например: – Бог ты мой, помнишь ту квартиру? Ту самую, на Виктория-роуд?

И Лютер ублажал ее тем, что мельком пролистывал эти альбомы, не сознавая, что мужчина, смотрящий на эти снимки, вовсе не тот парень, который запечатлен на них. Так постепенно, с чередой дней и месяцев, тот самый парень постепенно перекочевал в стан мертвых, а Зои сквозь дымку лет все махала ему с того берега Стикса, пытаясь зазвать обратно.

И вот теперь, спустя еще один год, этим странным дождливым днем (еще и обеденный перерыв не наступил) она нагишом лежит на гостиничной кровати рядом с Марком Нортом, чувствуя, как по телу блаженным теплом разливается послевкусие оргазма.

Зои доверчиво трется лицом о шею Марка, целует его. Он поворачивается и возвращает ей поцелуй.

Она знает, что неминуемо придет чувство вины. Но сейчас она встанет, пройдет обнаженная в душ, вернется и станет сушить феном волосы, а Марк будет на нее смотреть во все глаза (а как же!). И все эти обычные каждодневные мелочи будет воспринимать с трогательным удивлением, потому что все, что она сейчас делает, исполнено для него чарующего, головокружительного волшебства. Точно так же как все, что делает он, исполнено очарования и волшебства для нее.

Вот перед этим мужчиной, который только что вошел в нее дважды, она будет соблазнительно обтираться полотенцем. Затем приступит к одеванию: сначала нижнее белье и колготки, потом блузка, деловой костюм и туфли. Она будет чуть кокетливо приводить в порядок волосы и заново накладывать косметику. Потом заедет к доктору взять противозачаточную таблетку, потому что ни она, ни Марк ничего заранее не планировали и ни один из них не подумал заскочить в аптеку за презервативами.

От этой самой таблетки, вероятно, станет разламываться голова, болеть грудь, возможно, ее будет тошнить. Ей придется придумывать что-нибудь правдоподобное и практиковать это «что-нибудь» регулярно, до тех пор, пока она не отвыкнет воспринимать его как вранье. Так и только так можно сравнительно успешно лгать человеку, за которым ты замужем.

Прежде чем расстаться, она поцелует Марка, а поскольку ей теперь известно, что их тела друг другу подходят, между ними не будет неловкости. Ей нравятся его запах с легкой примесью свежего табака и пота, несколько седых волосков у него на груди, шрам чуть ниже плеча. Все это она чувствует, как невнятное предвестие завтрашнего похмелья, тяжелым пульсом назревающего в белом стробоскопическом полыхании хмельного танца.

Тем не менее сейчас она ощущает лишь удовлетворение своей зачарованностью. И тем, что очаровывает сама.

Зои неохотно поднимается с постели и идет нагишом в душ. Она не плачет и не смеется. Она просто умывается и старается ни о чем не думать.

* * *

Проституцией Паула занималась больше двенадцати лет – срок вполне достаточный, чтобы разбазарить все самое лучшее из того, чем одарила ее природа. Но свое истинное призвание она нашла только тогда, когда сподобилась заняться пикантной игрой – эротическим грудным вскармливанием. А начала она это делать уже через несколько месяцев после того, как на свет появился Алекс.

В своей новой ипостаси она работает под именем Финесса. По сравнению с тем срамом, через который ей пришлось пройти по молодости лет, это занятие можно считать приятным развлечением, которое еще и прибыль приносит. Рабочие часы Паулы проходят в ее чистенькой квартирке. Большинство обслуживаемых ею лактофилов – давние клиенты. Обычно это мужчины среднего возраста и старше, которые не прочь позабавиться тем, что они игриво именуют «ня-ня-ня, вскорми меня». Иногда они отрываются по полной, изображая из себя грудничков при полном антураже, включая слюнявчики и подгузники.

У некоторых в фаворе, чтобы грудное молочко брызгало на них в разгар мастурбации. Один или двое обожают смотреть, как Паула сцеживает содержимое своих грудей в молокоотсос, и при этом онанируют. Молоко они забирают домой и то ли пьют, то ли что-то на нем готовят, то ли бог весть что еще. Пауле до этого особого дела нет: ну подумаешь, дала немножко молочка – кому от этого худо-то?

Среди ее клиентов есть и лесбиянки, правда очень не много. Ходит даже одна лесбийская пара: ухватятся каждая за один сосок и нянчатся, прежде чем приступить к своим игрищам. Судить Паула никого не судит. Живет себе и живет: принимает для повышения надоев домперидон, настои кникуса благословенного и малинового листа и старается не гневить судьбу.

Наверное, поэтому она и удивляется, увидев у себя на пороге симпатичного этого парнишечку, который говорит, что ее ему рекомендовал Гари Брэддон. Брэддон – из тех, с виду крутых, мужиков, которые, несмотря на татуировки и бритую башку, обладают душой трепетной лани и из которых можно любые веревки вить. Любит своих собачек да не прочь лишний раз помять-пососать молочные Паулины титьки.

Паула еще раз внимательно оглядывает паренька. Тощий, какой-то нервный. Пахнет от него свежей землей – запах по-своему приятный. Такой и вправду может состоять у Гари в дружках. Она приглашает его войти.

Юноша разглядывает развешенные в тесной прихожей картинки. Среди них есть и образчики христианского искусства с эротическим уклоном, в частности картина «Чудесное кормление святого Бернара», с изображением монаха, получающего молоко из груди Девы Марии. Паула приобрела эту картину у соседа снизу, который работает оформителем интерьеров. Славный он парень, этот Крис, правильной ориентации: поверх стоимости материалов взял только натурой, и обе стороны остались довольны.

Наряду с приглушенным светом, картины придают происходящему здесь легкий сакральный оттенок. В отличие от большинства заведений подобного толка, здесь в буквальном смысле окормляются, своеобразно поклоняясь вещам почти священным…

Теперь настает очередь паренька рассматривать хозяйку дома. Правда, он избегает ее взгляда, но это понятно: все они поначалу такие, эти гостеньки. Многие из тех, кто помоложе, выросли без мамок. Первый раз они глядят Пауле в глаза тогда, когда приникают к ее груди, посасывая молоко. Некоторых она гладит по голове, воркуя что-нибудь ласковое. Иногда они плачут, когда кончают, избрызгав ей весь живот. Финесса ничего не имеет против этого. Наоборот, она очень довольна – уверена, что делает доброе дело.

Юнец лезет в карман своей бесформенной армейской куртки и достает оттуда мятые десятки. Он пытается всучить ей – в ее прекрасные, чистые, с безупречным маникюром руки! – эту замызганную пригоршню купюр.

– Не надо делать это сейчас, солнышко, – говорит она.

Он моргает круглыми глазами, смущенный и растерянный.

– Ты бы зашел ненадолго, снял свой балахон, присел, расслабился. Глядишь, и поболтали бы.

Но паренек не расслабляется. Он явно нервничает и переминается с ноги на ногу, как если бы хотел в сортир. Вслед за хозяйкой он проходит в небольшой зальчик, в котором тоже царит приятная атмосфера. Интерьер, выполненный в пастельных тонах, и псевдостаринная мебель напоминают винтажный отель. Свой дом Паула обставляет умело, явно желая придать ему уютный вид. Правда, старается она не только и не столько для себя. Ее цель – намекнуть посетителям, что у нее нет необходимости заниматься этим; что на самом-то деле она альтруистка-бессребреница, врачевательница страждущих душ, утоляющая за недорого их жажду.

Паула приглашает юношу сесть. Он опускается на краешек стула и вытирает о штаны потные ладони. Нервно подрыгивая ногой, он с хрустом сплетает и расплетает пальцы. Бросает на нее затравленный взгляд и тут же отводит глаза.

Паула кладет ногу на ногу, приоткрывая при этом бедро, и наклоняется вперед, чтобы продемонстрировать гостю соблазнительную ложбинку между грудей. Ох!

– Чайку?

Юнец встряхивает головой, отворачивается.

– У меня есть травяной чай, – говорит она своим бархатным голосом.

Голос у нее поставлен надлежащим образом так давно, что ей уже не приходится прикладывать усилия, чтобы получить нужную интонацию. Занимался с ней специалист по сценической речи (не совсем правильной ориентации, так что за услугу пришлось платить наличностью).

– Мятный настой прекрасно расслабляет, – говорит она юнцу. – Или ромашковый…

Тот опять трясет головой; вид у него такой, будто он сейчас расплачется. Паула сидит и ждет – иногда это лучшее, что можно сделать.

Уставясь в пол, паренек сдавленно говорит:

– Это не я, это папа.

– Да что ты, солнышко, – делано удивляется она. – И что с ним?

– Это он меня послал. Он хочет, чтобы вы к нам пришли.

– Он что, инвалид? – догадывается Паула. – Ну так это не проблема. В нашем доме есть пандус для колясок.

– Да нет, я не про то.

Она делает озабоченное лицо, включая все положенные в такой ситуации эмоции. Этому научил ее уже другой специалист – по актерскому мастерству, и забавно, что Паула не чувствует в этой мимической игре никакой фальши. Она уверена, что это придает чертам ее лица благородства.

– Он, видимо, прикован к постели?

– Нет.

Паула ждет, не скажет ли он еще чего-нибудь; ее уже начинает одолевать сомнение в том, что эта встреча закончится чем-нибудь путным. Борясь с желанием посмотреть на часы, она спрашивает:

– Тогда чего же ты хочешь от меня, солнышко?

Он притопывает ботинком, в такт этому выдергивая один из реденьких светлых волосков на своем худом предплечье.

– У нас есть ребенок, которому нужно кормление.

Снова повисает тишина. Паула слышит, как за окном проносятся автомобили, и ей кажется, будто это кровь шумит у нее в ушах.

Когда она еще девчонкой работала на улице, первым и самым верным признаком того, что что-то здесь не так, было внезапное, почти молниеносное обострение слуха: р-раз, и становится слышно буквально все в округе. Безошибочная реакция тела, распознающего раньше мозга, что происходит что-то неладное.

Вслушиваясь в приглушенный шум транспорта, Паула сознает, что следовало бы подчиниться своему шестому чувству и не приглашать сюда этого юнца. Но по телефону он разговаривал таким нежным, интимным голосом, что она не нашла ничего худого в том, чтобы начать работу на часок-другой пораньше: потом можно будет нагнать, вздремнуть тот же часок.

Ни единой ноткой в голосе, ни единым движением своего тела не выдавая этой тревоги, она говорит:

– Я не вполне понимаю, о чем ты.

– У нас ребенок, – повторяет он, – младенец. Его нужно кормить.

– Мальчуган или девочка?

Паренек колеблется, словно задумавшись: а действительно, кто?

– Девочка. Эмма.

– А что же мама, разве она не в состоянии ее кормить?

– Ее мать умерла.

– Ай-яй-яй, солнышко, горе-то какое… Мне очень жаль.

– Да ладно. Мне-то она вообще была не мать.

Паренек густо краснеет и зажмуривается, словно укоряя себя за сказанное.

– А сколько ей? – участливо интересуется Паула. – Малышке Эмме?

– Да маленькая еще. Совсем кроха.

– И что же говорят доктора?

– Мой отец им не доверяет. Он считает, ребенку нужно правильное молоко. Женское.

– Что ж, многие бы с ним согласились, – говорит Паула. – Мои друзья тоже считают, что это помогает им в жизни. Есть в женском молоке что-то такое…

Паренек кивает.

– Но для ребенка вполне безопасна и молочная смесь, – замечает она.

– Она не берет бутылочку. Выплевывает, и хоть ты что.

Паула нежно улыбается:

– И такое бывает. Нужно просто терпение.

– Папа говорит, она больна.

– Тогда ему надо обратиться к врачу. Разумеется, это замечательно, что ты обратился ко мне: это говорит о том, что папа очень любит твою сестричку. Я тронута. Это очень почетная обязанность – взращивать дитя. И мне приятно думать, что мы могли бы делать это вместе. Но вообще-то, так не делается. Прежде всего, надо обратиться к врачу. Затем, по-видимому, выйти на вашу местную сеть поддержки грудного вскармливания. Там, вероятно, найдутся какие-нибудь молодые мамы, способные помочь. Теперь это называется перекрестным уходом, но фактически это то же самое, что нанять кормилицу, только звучит более политкорректно. Вот это вам, видимо, и нужно сделать.

Возбуждение у юнца растет. Он нервно лезет в другой карман и вынимает еще один комок купюр.

– Это все, что у меня есть.

– Дело тут не в деньгах, золотце.

– Ну пожалуйста. Он же меня прибьет.

– Это все, что я могу сказать тебе, – говорит Паула. Она чувствует, как у нее повлажнели ладони. Надо поскорей выпроваживать этого молокососа из квартиры. Она злится на себя за то, что впустила его, но скрывает это.

– Ну прошу вас, – чуть ли не умоляет паренек. От страха и унижения лицо у него посерело.

– Оставь мне номер папиного телефона, – говорит она. – Мы с ним немножко поболтаем.

– Не могу.

– Тогда почему бы тебе самому его не набрать, а потом передашь мне трубку? Мы с ним перемолвимся, и я ему скажу, какой ты замечательный.

– Он меня убьет.

– Да перестань ты, в самом деле. Ну вот, еще и нюни распустил.

– Я говорю серьезно, – лепечет он со слезами на глазах. – Он меня убьет. Он уже пытался сделать это. Ну пожалуйста!

Паула больше не может воспринимать ни на глаз, ни на слух ничего, кроме этого малодушного, придурковатого юнца, который ей видится как в перевернутом бинокле. В потайном отделе резного буфета, в ящичке слева, у нее припрятаны газовый баллончик и электрошоковый пистолет. На верху буфета, рядом с телефоном, лежит стопка ароматизированной бумаги для записей.

– Куда вы? – спохватывается юнец.

– Собираюсь черкнуть твоему папе записочку.

Юнец вскакивает, подергивая щуплыми плечами.

– Ну прошу вас, – продолжает канючить он, – очень прошу. Всего раз. Ну придите к нам, всего один разок.

– Не могу, солнышко, – откликается Паула. Ее голос по-прежнему невозмутим, но сейчас в нем появились твердые нотки. Правда, когда она делает вид, что ищет ручку, рука предательски подрагивает. Паула пытается удерживать маску спокойствия, намеренно недоигрывает, но ощущение такое, будто собственные черты лица у нее разбухают, делаются гротескными. – Я уверена, когда он прочтет мое послание, все у тебя будет в ажуре.

Юнец мечется, что-то бормочет себе под нос. Оглянуться Паула не решается, но вполне может статься, что он там рвет на себе волосы.

– Пожалуйста, – нудно скулит он, – прошу, прошу, прошу вас.

Она открывает ящичек, вынимает газовый баллончик и поворачивается к нему.

– А теперь вот что, – подводит она черту. – Я пыталась объяснить тебе все и так, и эдак, но ты не понимал. А теперь я просто прошу тебя уйти.

Паренек ошеломленно смотрит на нее. Пятится, опрокидывая кое-что из меблировки.

– Убирайся, – говорит Паула.

Паренек, споткнувшись, но удержав равновесие, снова лезет к себе в карман. Когда он вытаскивает руку обратно, Паула не сразу опознает в ней гаечный ключ.

Паренек, по-прежнему судорожно всхлипывая, замахивается на нее.

– Нет, – изумленно думает она, – только не так…

* * *

Лютер и Хоуи заходят в комнату для допросов. Шина Квалингана сидит за убогим столиком, обхватив двумя руками кружку чая с молоком. Лютер замедляет шаг, мысленно веля себе расслабиться.

– Позвольте? – спрашивает он, кивая на стул.

Шина Квалингана пожимает плечами: мол, я здесь не хозяйка. Хоуи с треском вскрывает ногтем свежие аудиокассеты, вставляет их в магнитофон и ставит на запись. Все это она делает демонстративно, чтобы миссис Квалингана знала, что разговор записывается. Та ничего не имеет против.

Лютер говорит очень мягко, желая успокоить свидетельницу перед дачей показаний. Он еще раз представляется, после чего просит миссис Квалингану подтвердить свои имя, адрес и дату рождения, что она и делает, откашлявшись и сделав глоток подбеленного чая. Понимая, что горло у женщины пересохло от волнения, Лютер подносит ей стаканчик воды из кулера, установленного за дверью. Подношение она принимает с видом робкой благодарности. Сохраняя прежнюю интонацию, Лютер говорит:

– Вы можете мне рассказать, что произошло семнадцатого января этого года?

– Я уже говорила.

– Это необходимо для протокола. Пожалуйста, расскажите еще раз. Это может оказаться очень важным.

– Не вижу, каким образом.

– Я вас прошу, – настаивает он.

– Меня обокрали, – говорит Квалингана. – Кто-то залез в мою квартиру, схватил кое-что и убежал. Всего делов-то.

– Но ведь это не все? – подает голос Хоуи.

– Что вы имеете в виду?

– Пожалуйста, расскажите нам все, что вы рассказывали другим сотрудникам относительно той ночи.

– Ну, включила я телевизор, – нехотя говорит она, – улеглась.

– В какое примерно время?

– Не знаю. Как обычно. У меня работа начинается рано. Приходится вставать до рассвета. Так что легла я не поздно, может в половине одиннадцатого.

– Вы живете одна?

– Да, с тех пор, как мужа не стало.

– Есть у вас дети, внуки?

– В Манчестере. И чего они там нашли…

– А живете вы в муниципальном жилище?

– Хороший дом, – отвечает она. – Современный, чистый. И соседи приятные – старой закваски.

– Вам очень повезло.

Миссис Квалингана хмыкает: дескать, сама знаю.

– И что же все-таки произошло той ночью?

– Я проснулась, – говорит она, – слышу, кто-то ходит вокруг.

– Кто-то ходит у вас по квартире?

Квалингана кивает.

– В котором часу? – задает вопрос Хоуи.

– Да не так чтобы уж очень поздно. Где-то в половине двенадцатого, может чуть раньше, может чуть позже.

– Вы все еще не спали?

– Да что вы! Я ж за день так выматываюсь. Работа-то непростая, а вставать нужно рано. Поэтому когда я проснулась, то подумала, что все еще сон вижу. Ан нет…

– Что было потом?

– Потом я, видно, пошевелилась и он меня услышал. Что он там делал, не знаю, но он остановился. А затем зашел в спальню.

– Должно быть, это было не очень приятно.

– «Не очень приятно…» Очень неприятно! Я оглядываюсь, чем бы его таким вдарить, и тут он заходит. Стоит в дверях и…

– И..?

– Дышит странно так.

– В каком смысле «странно»? Потому что возбужден или от физического напряжения?

– Потому что возбужден, – отвечает миссис Квалингана. – Ну, как это обычно у мужчин бывает.

Лютер делает пометку в блокноте.

– А я лежу, – продолжает Квалингана, – и смотрю на него сквозь ресницы.

– Что же он делал?

– Баловался со своим дружком.

– Извините, – вклинилась Хоуи, – вынуждена уточнить: он эксгибиционировал? То есть выставлял его напоказ?

– Нет. Тер сквозь штаны. Медленно так. И не вверх-вниз, – она смотрит на стол, – а эдак по кругу. И еще он улыбался. И дышал вот так. – Она показывает как. – И наяривал дальше, по кругу.

– Вы видели его лицо?

– Видела, что лыбится.

– А больше вы ничего особенного в нем не приметили? Какие у него были волосы – длинные, короткие?

– Не помню. Кажется, короткие. Да он в шляпе был.

– Он был белый?

– Белый, худой. Молодой. Но не хиляк, знаете. С мускулами.

– Как же вы разглядели его мускулы?

– По предплечьям, когда он там… у себя наяривал.

– Может быть, на нем были часы? Какие-то ювелирные украшения?

– Нет, ни часов, ни украшений не было.

– Может, татуировка?

– Худой он был, молодой. И сильный телом.

– Выбритый?

– Лицо-то? Да. Никаких там козлиных бородок.

– А пока он… баловался, он ничего не говорил?

– Нет.

– И к вам не притрагивался?

– Нет. Я притворилась, что сплю, и через минуту он ушел.

– Что он взял?

– Только мою сумочку. И мои ключи.

– Ключи только ваши?

– Ну да, а чьи же еще.

– И тольковаши?

– Не только.

– А еще какие ключи он взял?

– Ключи людей, у которых я убиралась.

– Миссис Квалингана, – обращается Хоуи. – Это очень важный момент. Эти чужие ключи были с адресами домов?

– Я, по-вашему, дура набитая?

– Нет, мне вы дурой не кажетесь.

– Вот и хорошо. Я ей и не являюсь.

– У вас дома есть компьютер?

– А на что он мне?

– Это я так. А у вас где-то записаны адреса ваших клиентов?

Она постукивает пальцем себе по голове:

– Мне этого не надо.

– И вы утром заявили об этой краже в полицию?

– Да.

– И какая была реакция?

– Поставила чайник, сижу жду. Они, понятное дело, в конце концов подъезжают. Я им рассказываю о том, что случилось. Они для страховки присваивают номер этому преступлению. Я им говорю: «Эти ключи… Если мой начальник узнает, что они исчезли, я уволена». А леди-полицейская мне говорит: «Мы ничего не можем сделать».Ну, я ее обложила словцом, и так она и уехала. С той поры я их не видала.

– А как отреагировал ваш работодатель, – спрашивает Лютер, – когда вы сообщили ему о пропаже ключей?

– Я не сообщала.

– Все эти ключи оказались украдены, а вы никому ничего не рассказали?

– Никому и ничего.

Он заглядывает в свои записи, понимая: что-то здесь упущено.

– Вам эти ключи нужны, чтобы попадать в дома, где у вас уборка, так?

– Так.

– Запасной комплект у вас есть?

– Нет.

– Как же так?

Он разводит руками, затем скрещивает их на груди. Ждет.

– А вот так, – говорит она. – Ключи украли в пятницу. В субботу у меня приборок не было. В воскресенье утром встаю – какой уж тут сон, сами понимаете. Думаю все окна и двери наново проверить.

– И что?

– А там, в прихожей, конверт.

– А в конверте?

– Мои ключи.

Лютер смотрит на Хоуи.

– Как? – переспрашивает он. – Все?

– Все.

– Он вернул вам все ваши ключи?

– Да.

– А вам не приходила в голову мысль, зачем он это сделал?

– Приходила, и не один раз.

– И какие у вас на этот счет соображения?

– Потому что они ему не нужны.

– Тогда почему он их просто не выбросил?

– Может быть, в глубине души он добрый малый?

– Может быть, – соглашается Лютер. – Вы говорили об этом полиции?

– Говорила. Они сказали, что подключат войска спецназа.

Лютер смеется, проникаясь к женщине симпатией.

– Мне жаль, что с вами обошлись не лучшим образом.

– Это не ваша вина. Молодой человек нынче утром был очень любезен. И лицо у него доброе. Как его звать?

– Боюсь, что не знаю.

– Сержант Рипли, – подсказывает Хоуи.

– Что-то я с ним незнаком, – говорит Лютер. – Но если встречу, обязательно передам ваши добрые слова. Теперь вам спится спокойнее?

– Немножко. Собаку, что ли, завести?

– Хорошая мысль.

– Да вот только побаиваюсь: вдруг свалюсь, а ее кормить будет некому.

Лютер отодвигает блокнот в сторону.

– А у вас, случайно, не остался тот самый конверт, в котором подбросили ключи?

– Не припомню. Нет, наверное.

– Может быть, все-таки завалялся? Его ведь можно еще раз использовать – счет, например, оплатить, открытку послать к Рождеству?

– Все может быть.

– Ничего, если мы к вам отправим нашего сотрудника взглянуть еще разок на всякий случай?

– А он домой меня отвезет?

– Это будет она. И разумеется, отвезет.

– Ну, тогда славненько. Везите.

– А вы не помните, – спрашивает Лютер, – на том конверте были какие-нибудь пометки? Надписи или рисунки – в общем, что-нибудь такое?

– По-моему, нет. Уж извините.

– Ничего-ничего. Вы нам очень помогли.

Лютер с Хоуи встают и направляются к двери.

– А какие у вас соображения? – спрашивает вслед миссис Квалингана.

– Насчет чего?

– Ну, зачем он мне те ключи назад подкинул?

Лютер приостанавливается в некоторой нерешительности, думая, что сказать. Ключи взломщику понадобились, чтобы сделать копии. Поэтому он их и взял. Но вор не хотел, чтобы женщина сообщила о пропаже своему начальству. Потому что сразу будут уведомлены владельцы тех ключей и люди просто поменяют замки.

Но сказать ей об этом нельзя. И что-нибудь утешительное в голову тоже не лезет. Поэтому Лютер ограничивается тем, что с ободрительной улыбкой кивает уборщице и выходит из комнаты.

* * *

Вернувшись домой, Патрик застает Генри на нижней ступеньке лестницы – тот сидит понурившись, стиснув голову руками. Когда Патрик подходит к двери, он поднимает голову, трет заметно уставшие глаза.

– Ну и где она? – спрашивает он.

Патрик внутренне напрягается.

– Не пришла. Не захотела.

– Так почему ты, мать твою, не заставилее прийти сюда?

– Я не смог, папа.

Генри встает, медленно приближается к Патрику.

– Не смог? Или не захотел?

– Прости, пап.

– Прости-и, пап… – Генри злобно, по-волчьи оскаливается.

– Я правда старался, – говорит Патрик.

– Я пра-авда стара-ался… – подвывает Генри.

– Ну правда.

– Ну пра-авда…

Он влепляет Патрику тяжелую оплеуху. Ухватывает его за волосы и пригибает к полу. Несколько быстрых тычков по уху и щеке, после чего Генри разворачивает сына и швыряет его об стену. Следуют четыре злых удара ребром ладони по почкам, после чего он с силой впивается Патрику в макушку. Паренек заливается слезами и, подвизгивая, умоляет отпустить его. Генри сплевывает кусок скальпа с волосами размером с монетку.

Когда-то давно – сколько уж лет прошло! – Генри заставил Патрика истязать собаку, немецкую овчарку, зверя умного и благородного. Экзекуцию Генри затеял в саду, выдав Патрику для этого цепь.

Вначале, как только Патрик полоснул овчарку цепью в первый раз, она зарычала и грозно ощерилась. Потом, щелкнув зубами, метнулась на своего обидчика. В конце концов, когда псина вся уже обоссалась и обосралась, запачкав Патрика своими экскрементами и кровью, она приползла к своему мучителю на брюхе. Приползла на одних только передних лапах – уши заложены назад, сама пронзительно скулит, с трудом виляя хвостом.

– Видишь? – сказал тогда Генри. – Вот теперь она тебя любит.

Отцовскую любовь Генри вколачивал в голову Патрика годами. Но то, что происходит сейчас, – отнюдь не любовная трепка. Это кровавое месилово, и Патрик хорошо осознает эту разницу.

Генри нависает над Патриком – страшный, волосы дыбом, потное лицо искажено гримасой отвращения. Из ноздрей ко рту тянутся бледные дорожки соплей.

– И что, что, что, мать твою, нам теперь делать?! – орет он. – Какого хрена делать мне? Ты понимаешь, что я теперь в их глазах – ублюдочный похититель детей?! Срань!

Он еще раз пинает Патрика, после чего, сплюнув, удаляется на кухню, обхватив голову руками. Патрик, свернувшись калачиком, лежит на полу. Лежит и не двигается.

Глава 9

Мэгги Рейли пятьдесят один год, но выглядит она безукоризненно. В этом смысле она не делает исключения даже для студии, где ее не видит никто, кроме продюсера и звукорежиссера. На ней серый брючный костюм, светло-вишневая блузка и лакированные туфли на высоком каблуке.

Для того чтобы здесь обосноваться, Мэгги проделала прихотливый и по нынешним меркам довольно старомодный путь: в восемнадцать, сразу же после школьной скамьи, – бристольский «Ивнинг пост». В двадцать пять – ход конем на телевидение, в качестве репортера дневных новостей под бойким названием «На запад!». Через два года перед ней открыл двери Лондон, взяв в программу теленовостей. Были и отдельные попадания в призовые шорт-листы, причем одно из них – в номинации «Задница года». Известность Мэгги принесло участие в качестве журналистки в одном громком бракоразводном процессе…

А вообще жизнь складывалась по-разному. Случалось, в прессу просачивались ее фотоснимки, на которых она, мягко говоря, была не комильфо. Особенно нашумела та, где Мэгги, безвкусно одетая и явно с бодуна, выходит из какого-то притона: неудачная игра света и тени добавила ей там два десятка лет и несколько подбородков. Год или два она провела в опале – ей пришлось тогда вести колонку в газете, выдавая на гора мнения, которых сама она вовсе не придерживалась или придерживалась разве что из приличия.

И вот Мэгги, вновь воспрянув к жизни, появляется в сетке рейтинговой, хотя и второразрядной, передачи «Лондон ток FM» – на коротких волнах, в промежутке эфира с трех до семи, в так называемое автомобильное время.

Вчера, на углу возле Камбервеллского арт-колледжа, занесло автобус, и водитель насмерть сбил пожилую мигрантку. Как известно, ничто так не будоражит лондонцев, как смерть под автобусом. Мэгги уже три раза кряду выходила в эфир по этому поводу, так что тема несколько поистерлась. В поисках чего-нибудь свеженького Мэгги нажимает эфирную кнопку и выходит на четвертый канал.

– Пит Блэк из Уокинга! – победно возглашает она. – Поздравляю, вы в прямом эфире с Мэгги Рейли из «Лондон ток Эф-эм»!

– Привет, Мэгги! – прорезается в эфире голос Пита Блэка из Уокинга. – Первым бью в набат, давний ваш фанат.

– Отлично! – радостно восклицает она, краем глаза следя за монитором в углу стола. – У девушек лишних поклонников не бывает!

– Лично я среди них с девяносто пятого, – признается Пит из Уокинга. – Я жил тогда в Бристоле.

– Уа-ау! – переходит она на тамошний акцент. – В самом деле, солнышко мое?

Тот в ответ только посмеивается.