Лютер - Начало

Лютер заставляет себя смотреть. Ему хочется домой, в свою чистую гостиную, хочется принять душ и нырнуть под теплое пуховое одеяло. Хочется свернуться калачиком, заснуть и проснуться рядом со своей женой, смотреть в трико и майке телевизор и беззлобно хохмить о политике. Он хочет заниматься любовью. Хочет сидеть в солнечной уютной комнате за чтением хорошей книги.

На миссис Ламберт остатки коротенькой ночной рубашки, – возможно, шутливый подарок от молодой сотрудницы. Вздутый живот, должно быть, комично выдавался вперед, приподнимая и без того высокую оборку на груди. У нее были красивые ноги, покрытые сосудистой сеточкой, как это часто бывает у беременных.

Лютер думает о том, как кончики пальцев мистера Ламберта со вкрадчивой лаской взбегали вверх по мягкой бурой полоске лобковых волос миссис Ламберт и дальше, по полукружью живота, к выступающей кнопке пупка.

Лютер отворачивается от чудовищного зрелища на кровати, засовывает руки еще глубже в карманы. Сжимает кулаки. На полу, неподалеку от его ног, помеченная желтыми флажками, лежит плацента Сары Ламберт. Он оторопело глядит на нее.

– А где ребенок? Что с ним?

– Босс, – отводя глаза, говорит Хоуи, – в том-то и дело, что мы не знаем.

– Зови меня шефом, – хмуро, с отсутствующим видом говорит он. – Уж лучше так.

Он отворачивается от Хоуи и спускается с лестницы. На кухне его взгляд останавливается на журнальной вырезке, пришпиленной к холодильнику магнитиком в виде плюшевого мишки в гренадерском мундире.

Несколько ошибок, которые мешают вам быть счастливыми:

Если вы в самом деле чего-то хотите, не ждите до тех пор, «пока не настанет время». Если будете ждать, оно не наступит никогда!

Когда вы несчастливы, не ищите уединения. Хватайте трубку телефона!

Не ждите, пока все станет безупречно. Если будете дожидаться, когда окончательно постройнеете или идеально выйдете замуж, то так и прождете весь век!

Вы не можете заставить кого-нибудь быть счастливым. Но вы можете ему в этом помочь.

На этот список он смотрит долго, очень долго…

Дверь, ведущая в садик позади дома, открыта; через нее тянет холодом и сыростью. Лютер проходит туда, опустив на всякий случай голову. Снаружи, примостившись на низкой садовой ограде, сидит Теллер, прихлебывает из большого пластикового стакана магазинный кофе. Вид у нее измученный. Тусклое утреннее солнце поблескивает на очках; на одной из линз виден отпечаток пальца.

– Эй! – допив кофе, окликает она молодого констебля. – Как дела, Шерлок?

И отшвыривает прочь пустой стакан.

Лютер садится рядом, ссутулившись в своем пальто. Глядя на ее макушку, ощущает невольный прилив нежности. Он любит Роуз Теллер за ту дерзкую независимую поступь, которой она шагает по миру.

– Так о чем ты хотел попросить меня? – вспоминает она.

– Да так, ни о чем.

– Точно?

– Ничего, это может подождать.

– Что ж, ладно.

Она встает, разминает кулаком поясницу. Затем уводит Лютера с собой – искать судмедэксперта.

Фред Пенман похож на стог сена, упакованный в полосатый костюм-тройку. Седые бакенбарды котлетками, длинные снежно-белые волосы, схваченные сзади в хвост. Прежде он любил попыхивать «ротмансом», но теперь ему этого не разрешают: нельзя, и точка. Вместо этого он пожевывает фальшивую сигарету, катая ее во рту, как зубочистку.

Пожимая руку Пенману, Лютер чувствует, как внутри нарастает холод. Это выходит адреналин. Хорошо бы поскорее что-нибудь съесть, иначе начнет пробивать дрожь.

– Какие, по-вашему, шансы у ребенка – при самом наихудшем раскладе? – задает он вопрос.

Пенман вынимает изо рта сигарету:

– А что вы вообще подразумеваете под словами «наихудший расклад» в подобной ситуации?

Лютер пожимает плечами. Он не знает.

– Представим, что налицо у нас здоровый, доношенный плод, – говорит Пенман. – Остается лишь гадать, что преступник или преступница с ним проделали. Прежде всего, они слой за слоем разрезают живот миссис Ламберт. Предположим, что используются чистые, острые инструменты. Тогда я мог бы сказать, что ребенок успешно извлечен.

– Под «успешно» вы…

– Да, я подразумеваю – живой.

– И сколько же он способен прожить?

– При адекватном питании и тепле… Вам, вообще-то, не кажется, что все наши домыслы – это, так сказать, тычок пальцем в небо?

Лютер кивает. Вид у Пенмана скорбный. Он – дед.

– Мы думаем о младенцах как о каких-то заморышах, – говорит он со вздохом. – Все из-за инстинктов, которые они в нас пробуждают, – глубинных, врожденных, подсознательных. А между тем эти фитюльки могут быть очень даже стойкими. Эдакие свирепые машинки по выживанию. Куда более выносливые, чем мы думаем.

Лютер ждет. В конце концов Пенман говорит:

– Рассчитывайте процентов на восемьдесят.

Лютер стоит без слов.

– Тук-тук, – окликает Пенман, – есть кто-нибудь дома?

– А? Прошу прощения.

– А то мы вас вроде как потеряли, на минутку.

– Я просто пытался разобраться в том ощущении, которое у меня вызвал этот ответ.

– Просто молитесь Богу, чтобы ребенок достался женщине.

– Это отчего же?

– Потому что если его взяла женщина, она, по крайней мере, попробует о нем позаботиться… – Фраза обрывается – Пенман не в силах ее закончить.

– Это была не женщина, – говорит Лютер. – Женщины не нападают на женщин, когда те дома, в постели с мужьями.

Пенман издает долгий невеселый свист.

– Мы, знаете ли, всякое видали, – говорит он. – Досужим домыслам у нас в голове не должно быть места.

С этими словами он снова кидает в рот пластиковую сигарету и, нажевывая, перегоняет ее языком из одного угла рта в другой. Похлопав Лютера по руке, он говорит:

– А вот вы в моих мыслях останетесь.

Лютер благодарит его и возвращается к сержанту Хоуи, дожидающейся его у оградительной ленты. Они проходят через редеющую толпу, на заднем фронте которой народ уже притомился стоять на цыпочках. Приближаются к обшарпанному «вольво». Лютер бросает Хоуи свои ключи. В машине холодно, попахивает фастфудом и подопревшей обивкой.

Хоуи заводит мотор, ищет тумблер обогревателя и включает его на полную мощность. Тот немилосердно гудит.

– Нарыли что-нибудь о жертвах? – интересуется, пристегиваясь, Лютер.

– Пока еще рановато что-либо утверждать, но компромата, судя по всему, нет. Из того, что нам известно, ясно одно: они действительно были друг другу верны. Единственное темное облачко – это, возможно, нелады с зачатием.

– Вот как? Они делали искусственное оплодотворение?

– В том-то все и дело, босс…

– Шеф.

– В том-то все и дело, шеф. Пять лет попыток экстракорпорального оплодотворения – и все впустую. Тогда они машут на это дело рукой и подумывают об усыновлении. Год с лишним назад миссис Ламберт от ЭКО отказывается, и тут вдруг – бац, и она понесла.

– Они были набожны?

– Можно считать, что нет, – у миссис Ламберт в вероисповедании значится англиканская церковь. А вот мистер Ламберт, похоже, интересовался буддизмом и йогой. Практиковал одно время макробиотическую диету, вегетарианство, всякие там принципы даосизма, баланс инь и ян.

– У него, наверное, отец умер рано?

Хоуи пошуршала документами:

– Здесь не указано.

– Мужчины, приближаясь к возрасту отца, когда он ушел из жизни, начинают всерьез подумывать о диете и здоровом образе жизни. Мистер Ламберт был в очень неплохой форме.

– Не то слово. Играл в теннис, сквош. Любил фехтовать, ездил на горном велосипеде. Марафон бегал не раз и не два. Ох, как его вспороли…

– Есть еще что-нибудь?

– Мы взглянули на охранную сигнализацию, – сообщает Хоуи. – Первый год после установки Том Ламберт использовал ее довольно интенсивно, а затем постепенно перестал. Модель поведения довольно типична, так ведут себя примерно четыре из пяти владельцев системы сигнализации. Одно время Ламберт практически забыл о ней, затем, четыре или пять месяцев назад, почему-то стал ею пользоваться снова.

– Это еще ни о чем не говорит, – замечает Лютер. – Миссис Ламберт была беременна. Иногда в таких случаях у мужчин обостряется бдительность в отношении своих подруг. Возрождается инстинкт пещерного человека.

– Или же что-то стало его тревожить, – рассуждает Хоуи, – возникли какие-нибудь подозрения. Может, что-то увидел или услышал.

– Ты имеешь в виду, на работе?

– Вы же сами сказали: люди. Люди, с которыми он сталкивался по долгу службы каждый день.

Лютер одобрительно кивает. Сержант Хоуи с довольным видом вводит координаты в навигатор.

По дороге Лютер спрашивает:

– А могу я прослушать тот звонок на девятьсот девяносто девять?

Она набирает номер, отдает ему свою трубку. Он слушает.

Оператор:Экстренный вызов полиции.

Абонент:Да-да! Тут, похоже, что-то неладное творится. Я сейчас выгуливал собаку на Бриджмен-роуд. Слышу, вроде шум какой-то. А потом смотрю: прямо-таки жуть!

Клацанье компьютерных клавиш.

Оператор:Представьтесь, пожалуйста.

Абонент:Это еще зачем? Какая необходимость?

Оператор:В принципе, это необязательно. Так что же вы видели?

Абонент:Я видел мужчину. Вроде как он уносил ноги из того дома.

Оператор: Кража со взломом?

Абонент:Не знаю. На взломщика он не походил, вроде староват для такого занятия.

Оператор:Сколько ему может быть, по-вашему, лет?

Абонент:Лет? Не знаю… За сорок, наверное. Да, скорее всего, за сорок.

Стук клавиш.

Оператор:Хорошо. Успокойтесь. Что он делал?

Абонент:Не знаю. Но при нем что-то было, сверток какой-то. И кровь, кровь… Он был весь в кровище! И на лице, и на… Он вроде как торопился по Кроссвелл-стрит и нес перед собой сверток… Это был просто кошмар! Это что-то очень, очень ужасное…

Оператор:Вас понял, наряд на выезде. Вы можете оставаться на линии?

Абонент (сквозь всхлипы): Нет, извините, не могу. Ужас какой-то. Простите. Надо идти. Мне надо идти…

Лютер прослушивает запись трижды.

– Номер зафиксировали?

– Звонили с мобильного. Недавно о пропаже этого телефона подавал заявление некий Роберт Лэндсберри из Лирик-мьюз, Сайденгем. Два дня назад.

– У мистера Лэндсберри есть соображения, кто мог подрезать его сотовый?

– Сегодня опросим его еще раз. Хотя вряд ли. Он даже толком не знает, когда именно пропал у него телефон.

– И что же нам тогда думать? Что этот прохожий – залетный взломщик? Или, может быть, кто-то пытается обстряпать дельце, заодно устранив конкурента?

Хоуи пожимает плечами. Лютер задумчиво пожевывает губами.

– Это у нас единственный свидетель? – спрашивает он.

– Не позвони он, – отзывается Хоуи, – Ламберты все еще так бы и лежали. Никто бы и не хватился их.

Лютер прикрывает глаза и еще раз мысленно перебирает все возможные варианты. Нужно глубже прозондировать родственников и друзей. Внебрачные связи? Был ли ребенок зачат от донорской спермы? Существовали ли проблемы с деньгами? Междоусобицы на работе?

Если не добиться быстрого результата, проблемой будет не отсутствие информации, а, наоборот, ее избыток, причем нарастающий в геометрической прогрессии.

Протяжно вздохнув, он набирает номер лучшего, пожалуй, технаря, с каким ему когда-либо доводилось работать.

– Джон Лютер, – влет определяет на том конце Бенни Халява, – чтоб мне вдохнуть и не выдохнуть.

Вообще-то, он Бен Сильвер, но так его не называет никто. Даже собственная мать.

– Бенни, – говорит Лютер. – Как там торжество порока?

– Впечатляет. Народ такое друг с другом выделывает.

Эти слова Лютер пропускает мимо ушей. Он задает следующий вопрос:

– Слушай, а как у тебя с текущей загрузкой?

– Непреодолимо.

– Прямо-таки вилы?

– Ну, смотря что иметь в виду.

– Понимаешь, мне просто необходима твоя помощь в одном достаточно скверном деле. Если я добьюсь у своего начальства, чтобы оно попросило твое начальство отрядить мне тебя, как бы ты на это посмотрел?

– Уже пакуюсь, – отвечает Бенни.

Глава 4

До вчерашнего дня Энтони Нидэм был партнером Тома Ламберта по бизнесу в небольшом консалтинговом агентстве, расположенном неподалеку от Клиссолд-парка.

Нидэму за тридцать. Смуглая кожа, цветущий вид, волосы аккуратно уложены с помощью геля. На нем сшитая на заказ рубашка винного цвета и серые брюки. На руке дорогие часы. Этот человек совершенно не соответствует представлению Лютера о психотерапевтах. Рядом с ним Джон чувствует себя грубым и неухоженным.

Офис обставлен уютно и со вкусом: три удобных кресла расположены полукругом, навесные книжные полки. На глади письменного стола только ноутбук и несколько фотографий в рамках: Нидэм, участник соревнований «Айронмэн» по триатлону, оскалившись от невероятного напряжения, бежит изо всех сил с горным велосипедом через плечо.

Нидэм открывает окно (оно подается не так-то просто, приходится приложить усилие). В помещение незамедлительно врываются звуки города, запахи зимы и бензина. Лютер закидывает ногу на ногу и сцепляет перед собой ладони – так он обычно ведет себя, когда пытается скрыть нервозность. Хоуи наблюдает за Нидэмом с молчаливой сдержанностью. В руках у нее блокнот и ручка.

Нидэм выдвигает нижний ящик стола, вынимает оттуда завалявшуюся с давних пор сплющенную пачку сигарет. Порывшись, находит одноразовую зажигалку, неловко присаживается на подоконник и прикуривает, выпуская синеватый клочок дыма. Тихонько отрыгивает и прислоняется к раме, зажав двумя пальцами сигарету. Сделав первую затяжку, он тут же сминает сигарету и отбрасывает ее прочь. Возвращается с повлажневшими глазами – ему явно не по себе. Усаживается в крайнее кресло, засунув руки под мышки.

Лютер все это время молчит. Неторопливо переворачивает страницу своего блокнота, якобы сверяясь с записями.

– Боже правый, – выговаривает наконец Нидэм. Он австралиец.

– Прошу извинить, – говорит Лютер. – Я понимаю, это просто не умещается в голове… Но боюсь, эти несколько часов решают многое, если не все.

Нидэм берет себя в руки, чем вызывает у Лютера симпатию; сглотнув слюну, расцепляет руки и кивает: дескать, валяйте.

– Гм… – Лютер откашливается. – Насколько я понимаю, вы довольно часто имеете дело с весьма непростыми молодыми людьми. Проще говоря, буйными.

– Вам известно, что я не могу отступать от правил врачебной этики?

– Да, разумеется.

– Тогда я не понимаю, что вы хотите от меня услышать.

– Да я так, в общих чертах. Не относился ли мистер Ламберт к кому-либо из своих пациентов с опаской?

– Не больше, чем обычно.

– В каком смысле?

– Вы же сами сказали – мы имеем дело с уймой неуравновешенных молодых людей.

– Могу я быть с вами откровенным? Это не было случайным нападением. Налицо очень жестокое и очень личное преступление.

Нидэм ерзает у себя в кресле.

– Единственное, что я могу сказать, это то, что некоторые из пациентов действительно вызывали у Тома определенное беспокойство.

– Беспокойство по поводу чего?

– Пойдет ли им консультирование на пользу? Исчезнет ли с его помощью тяга к насилию? Не участятся ли у них приступы бешенства по сравнению с прошлым?

– А такое бывает? Они впадают в ярость прямо здесь?

– У этих молодых людей необузданный нрав. Рефлексия им несвойственна, и нам приходится сознательно подталкивать их к решению сложных личных проблем. А это бывает непросто.

– Вы имеете в виду проблему насилия?

– Да, и, как правило, это связано с жестоким обращением в детстве.

– Насилию и жестокому обращению подвергаются многие дети, – говорит Лютер задумчиво. – Но это не дает им права мучить других людей.

– Никто и не говорит, что дает. – У Нидэма бесконечно терпеливый вид человека, выслушивающего подобные высказывания тысячу раз на дню. – Суть жизни – в выборе собственного пути. Мы пытаемся дать им инструменты для успешного совершения этого выбора.

Чтобы прервать зрительный контакт, Лютер углубляется в свои записи.

– Значит, никаких существенных тревог? Ни угроз, ни звонков из разряда курьезных?

– Во всяком случае, ничего такого, что он бы счел нужным обсудить со мной.

– Может, он стал чаще выпивать? Позволять себе какой-нибудь другой допинг? Снотворное, сигареты?

– Да нет, что вы. Ничего такого.

Тут подает голос Хоуи:

– А женщины?

Нидэм смотрит на нее с недоумением:

– Чтобы Том?.. Да нет, что вы.

– Я имею в виду тех молодых женщин, с которыми вы, возможно, работаете у себя в агентстве.

– Вы считаете, это могла сделать женщина?

– Не исключено, – отвечает Лютер.

– Том бы сильным мужчиной, в прекрасной физической форме. Чтобы женщина, да так…

Камнем падает тишина. Тикают настенные часы.

– Вообще-то, с женщинами мы работаем, – говорит Нидэм. – Но это… Странно как-то. Почему вдруг женщина?

– Мы просто пытаемся рассмотреть все варианты. – Лютер прячет блокнот в карман. – Да, и еще. Вы не знаете, у кого могут быть ключи от дома Ламбертов?

– Боюсь, что нет. Извините. Может быть, у приходящей уборщицы? Больше ничего пока на ум нейдет.

Лютер благодарит и встает с кресла, Хоуи следует в метре за ним. Нидэм провожает их к выходу и уже в дверях говорит:

– Вы его поймаете, этого человека?

– Мы делаем все от нас зависящее.

– Прошу прощения за бестактность, но сейчас вы говорите со мной, как типичный лондонский «бобби».

Лютер приходит в некоторое замешательство, и Хоуи торопится ему на выручку.

– Мистер Нидэм, – спрашивает она, – а у вас есть основания опасаться за свою собственную безопасность?

– Объективно, пожалуй, не больше, чем всегда. Но у меня, знаете ли, жена, дети… Я всего лишь человек.

– Тогда вы, наверное, можете нам помочь. Позвольте взглянуть на учетные карты пациентов Ламберта.

– Вы же понимаете, я не могу это сделать.

– Мы знаем, – кивает Хоуи. – Безусловно, это вопрос врачебной этики. Но неужели вы считаете, что соблюдение этических правил в такой ситуации важнее безопасности ваших детей?

Нидэм бросает на нее укоряющий взгляд, Хоуи отвечает ему тем же.

– Кто бы это ни совершил, – вмешивается Лютер, – они проникли в дом, когда Том и Сара спали. Тому они отрезали гениталии и запихнули их ему в рот. Саре вскрыли живот и извлекли оттуда младенца. Возможно, он все еще жив. Мы все хорошо знаем, через что пришлось пройти мистеру и миссис Ламберт, чтобы зачать этого ребенка. Если вы хотели бы что-то сделать для них, доктор Нидэм, помогите мне найти его – пока те, кто его отнял, не сделали то, что задумали.

Нидэм рассеянно смотрит на свою руку, все еще сжимающую дверную ручку. Ему приходится сосредоточиться, чтобы разжать пальцы. Он вытирает освободившуюся ладонь о рубашку.

– Я уже говорил вам, – произносит он, – ключ может быть у уборщицы. У кого же еще, верно?

– Логично, – кивает Лютер. – А вообще мистер Ламберт как-то обозначал круг людей, у которых есть доступ в его дом? Скажем, уборщицы, строители, кто-нибудь еще?

– Да, обозначал, – отвечает Нидэм. – Том был очень щепетилен, когда дело касалось финансовых расчетов.

– Где он хранил эти данные?

– У себя в компьютере.

– У вас есть его логин, пароль?

– Есть. Но поймите меня правильно, я очень надеюсь на то, что вы не станете входить в базу данных его пациентов или его рабочий дневник. Эти вещи относятся к конфиденциальной сфере.

– Конечно, – соглашается Лютер.

– Тогда я не вижу проблем.

Нидэм ведет их в кабинет Тома Ламберта. Планировка здесь примерно такая же, только на столе у Тома более старый ноутбук IBM. Кресла обиты темной кожей.

Нидэм садится за компьютер своего компаньона, заходит в него, после чего деликатно смотрит на часы.

– Мне надо сделать кое-какие звонки, отменить встречи у Тома, все такое… Я вернусь, э-э… минут через пятнадцать?

– Этого нам с избытком хватит, – заверяет Лютер.

– Отлично, – говорит Нидэм.

Общая пауза. Затем Нидэм, пятясь как прислуга, выходит из комнаты, оставляя своих гостей наедине с компьютером Тома Ламберта.

– Ну что, приступай, – бросает Лютер.

Хоуи стряхивает куртку, вешает ее на спинку хозяйского кресла и – приступает…

Уходят они, так и не дождавшись Нидэма. Напоследок кивают секретарше на ресепшен, заплаканной, явно еще не оправившейся после страшного известия.

Лютер думает о том, что нужно поговорить и с ней. Но не сегодня.

В то время как Хоуи лавирует в потоке транспорта, прикусив губу и вполголоса поругиваясь, Лютер проглядывает дневник и учетные записи Тома Ламберта.

Наконец он звонит Теллер.

– Что у вас? – осведомляется Роуз.

– Есть варианты, – сообщает он. – Несколько человек, на которых стоит взглянуть. Но в данный момент выскакивает одно имя: Малколм Перри. Последние год-полтора несколько раз угрожал Ламберту смертью.

– Есть какая-то конкретная причина?

– Ламберт пытался отучить его от полового извращения.

– Какого именно?

– Некрофилии.

– Очень мило. И разозлил его так, что тот стал угрожать своему целителю смертью… Неужели он разъярился настолько, что исполнил угрозу?

– Если верить заметкам Ламберта, именно из-за Перри они начали включать сигнализацию на ночь.

– В каком жестоком мире мы живем, – вздыхает на том конце Роуз Теллер. – И где же нам искать этого очаровашку?

Глава 5

Клайв, Зоин босс, решил усовершенствовать уже устоявшуюся программу социального ликбеза. Так что и без того незадавшийся день становился все хуже и хуже: Зои вынуждена распинаться перед шумливой оравой шестиклассников[2], рассказывая о деяниях «Форда и Варгаса», где она подвизается, а также о сути законодательства по правам человека.

Она рассказывает о Лайзе Уильямс, ставшей в двенадцатилетнем возрасте жертвой автомобильной аварии, виновник которой скрылся. Это было в 2003 году. Нарушителем оказался некий Азо Ибрагим, иракский беженец, ранее уже выпущенный под залог за вождение без прав.

Поскольку четких свидетельств опасной езды со стороны Ибрагима не было, Королевская служба обвинителей привлекла его по статье «вождение в период лишения водительских прав»; более серьезная статья – «причинение смерти в период лишения водительских прав» – вошла в закон лишь в 2008 году. Ибрагим отбыл в тюрьме два месяца. А после выхода подал в суд против своей депортации.

Зои рассказывает классу, что за прошедшие девять лет Азо Ибрагим обошелся налогоплательщикам в несколько сотен тысяч фунтов одних лишь расходов на адвокатов и переводчиков. За этот период прошли слушания об иммиграции и судебные заседания, на которых он в разное время обвинялся то в сексуальных домогательствах, то в хранении наркотиков, а через три года после смерти Лайзы Уильямс еще и в вождении в период лишения прав.

Затем она спрашивает шестиклассников, как бы они с ним поступили. Общее мнение, как она и предполагала: отправить его домой.

– Однако он имеет право остаться, – говорит она классу, – поскольку является отцом двоих детей от гражданки Британии. И хотя фактически он с этой семьей не проживает, разлучить его с брошенной подругой и детьми – значит нарушить его права по восьмой статье Закона о правах человека.

Она спрашивает у детей, что они об этом думают, садится и слушает их. Ребята оживленно спорят об опасности, которой Ибрагим может подвергнуться у себя в Ираке. О его двух детях и об их праве иметь отца. Говорят о горе, постигшем родителей Лайзы Уильямс, и об их праве любить и защищать свою дочь.

Зои дает им немножко подискутировать, а затем рассказывает, как Британская национальная партия использовала гибель Лайзы для пропагандистской шумихи на местных выборах в Баркинге. Отец Лайзы Уильямс, добрый и надломленный человек, выступил с публичным заявлением для жителей Баркинга, чтобы они не голосовали за британских националистов, потому что эта несправедливость не имеет никакого отношения к цвету кожи его погибшей дочери.

Один из шестиклассников, надменный симпатяга по имени Адам, заявляет, что Азо Ибрагима нужно повесить.

– Ты рассуждаешь как мой муж, – говорит Зои, и весь класс смеется.

Затем Зои рассказывает им о третьей статье Всеобщей декларации прав человека: о запрете на пытки, бесчеловечное или унизительное обращение или наказание и резюмирует, что Ибрагиму следует предоставить в Соединенном Королевстве политическое убежище, так как отказ от пыток – это нравственный и неоспоримый абсолют.

Она спрашивает, нет ли у кого-нибудь вопросов. Вопросы есть всегда. Адам пытается выдержать ее взгляд, но Зои в этой игре поднаторела еще до того, как этот мальчуган появился на свет.

– Ну что, никто ничего не хочет спросить? – оглядывает она класс. – Ну, давайте, давайте. Хоть один вопрос да должен быть. Ну, кто посмелей?

Робко тянет руку тихая девочка в конце класса.

– Как тебя зовут?

– Стефани.

– Ну так что, Стефани?

– Вам выдают, это самое… деньги на одежду?

Зои смотрит на нее с легкой настороженностью.

– Вы так классно одеваетесь и все такое… – говорит Стефани.

Одноклассники все как один закатывают глаза, втягивая воздух через зубы. Девочка вспыхивает маковым цветом, и Зои внезапно становится на ее защиту. Такая уж она.

– Хороший вопрос, – одобряет Зои и, произнося это, сама пытается верить своим словам. – Нет, специальное пособие на платье нам не выдают, но на каждый день нам положен необходимый минимум одежды. «Минимум» в данном случае означает, что в этой одежде можно пойти и на королевскую свадьбу.

Стефани ангельски улыбается, Зои тоже – из желания помочь девочке выпутаться из этого бессмысленного диспута, не теряя лица.

– Мужчинам проще решить проблему с одеждой, – говорит ей Зои. – Ведь галстуки им покупают жены.

– Расистка, – бурчит Адам.

– Прошу прощения?

Адам слегка тушуется, – впрочем, не особо; скрещивает на груди руки, откидывается на стуле и дерзко смотрит ей в глаза.

– Это расизм против мужчин.

Зои чувствует, как уголок рта у нее подергивается. Она знает, что цапаться с этим мальчишкой – занятие абсолютно зряшное. Он все это затеял единственно по своей прихоти – просто пытаясь отстоять какую-то смутную, самому ему непонятную точку зрения, что, в общем-то, свойственно юнцам в период полового созревания. Но все равно он гаденыш.

– Извини еще раз, как тебя звать? – спрашивает она.

– Адам.

– Молодчина, Адам. Вот что я тебе скажу: давай-ка выйдем из помещения и проведем живой опрос. Тогда мы выясним, сколько мужчин в этом здании – а это, кстати, примерно шестьдесят процентов персонала и восемь процентов директората – купили себе галстуки сами.

Адам щерится так, будто победа за ним. Зои колеблется между возможностью сдаться и желанием уложить сучонка на обе лопатки. В этот момент раздается тихий стук в дверь, и в комнату просовывает голову Мириам, ассистентка. Двумя пальцами – большим и мизинцем – она изображает телефонный звонок.

– Это Джон, – выговаривает она одними губами.

Зои благодарит всех за то, что пришли, собирает свои заметки, сухо смотрит на Адама, ободряюще улыбается Стефани и, выйдя, спешит в свой кабинет, откуда набирает Джона.

– Зои, – отзывается он.

В трубке слышен уличный шум.

– Ты где?

– В данный момент? По соседству с каналом.

– И что ты там делаешь?

– Созерцаю голубя, попавшего в западню магазинной тележки.

– Замечательно.

– Как у тебя дела?

– Клайв заставил меня общаться с шестиклассниками.

– Я же говорил, что он это сделает.

– Ну вот, собственно, и сделал. Козел он и есть козел.

– По делу этого твоего Хаттима прогресс есть?

«Этот ее Хаттим» для Зои сейчас – самая головоломная тема.

– Ко мне подойдут сегодня, попозже или, может быть, завтра – должны предупредить заранее.

– Кто подойдет?

– Да есть тут один – Марк, из «Либертэ санс фронтьер».

– Хиппи?

– Растафарианец, – испытывая легкое отвращение к самой себе, говорит она, – такой весь из себя богемный. Все травка да цветы…

Лютер посмеивается:

– Ничего, осилишь.

– Да, надеюсь. Я уже жалею, что согласилась.

Зои проводит рукой по волосам, ловя себя на мысли, что ей смерть как хочется курить. Крепко ухватив себя за челку, дергает ее, чтоб было чуточку больно. Это она проделывает с собой чуть ли не с семи лет – помогает снять стресс. Почему именно это ей помогает – совершенно непонятно. Иногда она побаивается даже, что со временем может образоваться плешь и она станет похожа на одного из тех душевнобольных попугаев, которые в стрессе выщипывают у себя на груди все перья, кроме тех, до которых не могут дотянуться. И в итоге сидит себе на шестке вполне готовый для духовки цыпленок, только в маске-страшилке, как на Хеллоуин.

– С Роуз разговаривал? – осведомляется она.

– Д-да… Разговаривал.

И тут она понимает, почему драла себя за волосы. Дело здесь совершенно не в Хаттиме. Все дело в Джоне и его неспособности говорить «нет» любому, кроме своей жены.

– Что произошло? – настораживается она.

– Сейчас рассказывать проблематично, – отвечает он, – слишком много людей вокруг. Но сегодня я ее просить не могу. Ну вот не могу, и все…

Обычно Джон моментально, с лету, определяет, если кто-нибудь лжет. Иной раз от такой скорости, а главное точности, у Зои мурашки бегут по коже. Но он никогда не распознает, если лжет самому себе.