Лютер - Начало

– А списка собиравшихся у вас нет?

– Мы их даже не просим называть свои реальные имена.

Эстафету принимает Хоуи:

– Скажите, а как в группе воспринималась беременность Сары Ламберт?

– Не вполне понимаю, в каком контексте это вас интересует.

– Мы пытаемся установить, почему Ламберты продолжали посещать собрания группы даже после того, как Сара забеременела. Выглядит это несколько странно.

– Почему же? Все не так-то просто: пара чувствует себя обреченной на бесплодие, и вдруг перед ними обозначаются совсем иные перспективы. В такой момент многим нужна поддержка.

– А как у Сары протекала беременность?

– Первые три месяца уровень тревожности у нее был очень высок. Ей снились дурные сны.

– Какого рода?

– Будто что-то происходит с ее ребенком.

– Что именно?

– Она не конкретизировала. В сущности, это не такое уж и редкое явление.

– То есть она была несчастлива?

– Скажем так: не вне себя от радости. А это не одно и то же. Она словно ставила своему счастью барьер. Боялась, что потеряет ребенка.

– А мистер Ламберт?

– Он ее опекал. Из всех партнеров-мужчин в плане поддержки он был, пожалуй, самым активным.

– А как себя в основном ведут партнеры-мужчины?

Сэнди со значением смотрит на Хоуи и отвечает:

– Мужчины, когда-либо причислявшие себя к «бесплодникам», подчас испытывают чувство непричастности к беременности. Своего рода предохранительный механизм. К тому же они чувствуют потребность быть сильными в глазах своих жен. Просто на всякий случай, если вдруг что-нибудь случится.

– А теперь, – Хоуи смотрит в свои записи и возвращается на шаг-другой назад, – об остальной группе. Как они восприняли новость насчет этой беременности?

– Реакция была, я бы сказала, неоднозначной. С одной стороны, беременность дает надежду другим…

– А с другой?

– А с другой… Очевидно, что она может вызывать чувство зависти.

– Кто-нибудь в группе, по-вашему, отреагировал на эту новость именно так?

– Было бы удивительно, если б дело обстояло иначе. Женщины часто воспринимают аспект случайности, видимой непредсказуемости свершившегося как что-то очень личное. Они усматривают в этом элемент справедливости или несправедливости, как посмотреть.

– А мужчины?

– Их реакция зачастую… – Она, умолкнув, косится на Лютера. – Мужскую реакцию можно назвать достаточно примитивной. Первобытной, если хотите. Потенция и фертильность – центральное место в мужском чувстве гендерной самоидентификации.

Лютер думает об этих робких, скованных людях из группы поддержки: отчаявшихся женщинах, горюющих по детям, которые никогда не будут зачаты, никогда не родятся, никогда не умрут. О печальных людях, одетых в джинсы марки «Гэп» и блузки из «Маркс энд Спенсер», сидящих кружком на пластиковых стульях. Обшарпанная комната… Волоски на предплечьях, мелкие морщинки… Бесполезная доступность их половых органов… Неопрятные волосы над расстегнутыми воротниками…

Мужчины, тщетно стремящиеся сбросить вес, избавиться от брюшка в надежде улучшить свою фертильность, сидят и тайком поглядывают друг на друга с ревнивыми мыслями, у кого из них стоит, а у кого нет, и ставят друг другу в воображении рога. И Сара Ламберт, мучительно таящая от всех известие о своем невероятном везении из страха: а вдруг ребенок не воспользуется возможностью собственного существования, вдруг возьмет и впадет в равнодушный дрейф, даст себя унести вялому течению времени, – неодушевленный комочек клеток, сдутый мячик жизни…

Лютеру почему-то вспоминается кусочек пластилина, который он однажды нашел за мусорным ведром у себя в ванной.

– Рассказать вам все в подробностях я не могу, – говорит он, – но есть особые обстоятельства, окружающие это дело. Это было преступление в порыве ярости. И одновременно интимное настолько, что интимней некуда. Единственная ниточка, которой я на сегодня располагаю, – это ваша группа поддержки.

– Но я действительно ничем не могу помочь вам.

– Я знаю. Но быть может, вы попросите членов группы собраться, избавить их от бремени розыска и последующих допросов?

– Этого я сделать не могу, – отвечает она твердо. – Исключено. Я бы и рада, но…

Лютер уже собирается уходить, но вдруг останавливается:

– А, кстати, еще кое-что.

Сэнди Поуп ждет.

– Быть может, была здесь такая пара, относительно которой у вас возникли странные чувства? – спрашивает Лютер. – Они могли приходить регулярно. Или наоборот, появились только один раз…

– Какие именно чувства вы имеете в виду?

– Скорее, это вы можете нам об этом сказать. Я не прошу вас судить с пристрастием. Но вы знакомы со всеми типами поведения, так или иначе связанными с проблемой бесплодия. Поэтому, быть может, какая-то пара показалась вам, как бы это выразиться… атипичной? Выбивающейся из общего ряда? Быть может, был среди них кто-то такой, кто вызывал у вас неопределенную, безотчетную тревогу или антипатию?

– Я так думаю, лучше не мне об этом судить.

– Это как раз такой случай, когда вам судить можно.

– Что ж, пожалуй, это были Барри и Линда, – произносит она.

Лютер усаживается обратно. Скрещивает ноги. Разглаживает штанину на колене. Он знает, что этим себя выдает: признак человека, старающегося скрыть свою возбужденность. Он пытается овладеть собой.

– А кто они такие, Барри и Линда?

– Приходили один-два раза. Задерживались ненадолго.

– Когда это было?

– Точно не помню. Три-четыре месяца назад.

– То есть как раз во время беременности Сары Ламберт?

– Ну да, получается, так.

– И что в них вызвало у вас настороженность?

– Они были какие-то… не такие. Как пара. Он очень ухоженный. Поджарый. Как легкоатлет. Костюм, галстук. Кашемировое пальто. Стрижка короткая, волосок к волоску. С косым пробором.

– А женщина? Линда?

– Вот это мне и показалось странным: контраст. У нее было ожирение.

Лютер кивает, ждет дальнейших слов. Тут подает голос Хоуи:

– Мы понимаем, людям это обычно поперек души – выносить о других какое-то суждение, но сейчас это так важно. Если та пара к происшедшему не имеет никакого отношения, они никогда не узнают, что в их сторону нам указали вы. Если же они причастны, то, поверьте, вы сами захотите, чтобы мы их поймали.

Сэнди смеется. Ей неловко.

– У нас здесь столько тренингов, – признается она. – Столько занятий по осведомленности.

– У нас тоже, – говорит Лютер.

Сэнди смеется уже чуть более открыто.

– Вам-то, наверное, положено.

– Вы не поверите, – говорит с улыбкой Лютер, – но у нас в управлении поставили чайный автомат только потому, что опасаются: если нам доверить электрический чайник, нас всех непременно убьет током, так что и работать будет некому.

Сэнди Поуп открывает ящик стола и достает оттуда мятный леденец.

– Это выглядело как откровенный мезальянс, – рассказывает она. – Он такой стройный, поджарый, а она… рыхлая, сырая. Мне это показалось странным, ну прямо-таки комичная парочка со скабрезной открытки. К тому же если вы тучны и у вас проблемы с зачатием, вам в первую очередь нужно сбросить лишний вес. Очень многие клиники экстракорпорального оплодотворения отказываются помогать тучным пациентам, пока те не похудеют.

– Значит, вас удивили габариты этой женщины?

– Да, пожалуй, и не одну меня.

Лютер помечает у себя: проверить все обращения за программой ЭКО, на которые был получен отказ по причине тучности. Список, вероятно, получится длинный, но куда-нибудь да выведет.

– А какова была их история? – спрашивает он.

– В каком смысле?

– Я имею в виду, что они вам о себе рассказывали?

– Наша группа – это не Общество анонимных алкоголиков. Посещение у нас свободное. На новые пары мы не давим. Для многих из них просто прийти сюда – уже гигантский шаг. И даже если они лишь сидят здесь и помалкивают – это уже большое дело.

– А как держались Барри с Линдой?

– Она была… эдакая милашка.

– Мне кажется, – замечает Лютер, – что слово «милашка» вы произносите с определенным ударением.

– Она была по-своему очень хорошенькая. В каком-то странном смысле. Но при этом было в ней что-то гротескное. Я имею в виду не вес. А нечто такое, шаржированное, в духе Ширли Темпл. Одежда на ней была как на девчушке: розовый цвет, рюшечки-ленточки. Гольфики. И говорила она таким тонюсеньким, как у мышки, голоском.

Сердце у Лютера стучит еще быстрее.

– А он? Ее партнер?

– Он был…

– Властный? Или, наоборот, податливый?

– Не то и не другое. Скорее, отстраненный. Ощущения, что это пара, как такового и не было.

– Он не обращал внимания на свою партнершу?

– Никакого. Они просто сидели рядом. Она всем улыбалась, губки бантиком.

– А он…

– Щеголеватый, самоуверенный. Сидел, широко расставив ноги.

– Не хочу показаться вульгарным, – перебивает Лютер, – но такого рода демонстрация паха в представлении некоторых мужчин есть признак истинной мужественности. Сидеть, вот так развалившись и рекламируя свое достоинство. Так вот, может быть, с его стороны были какие-то намеки, что-нибудь эдакое между строк? Может быть, шутливые предложения осеменить кого-нибудь из женщин?

– Ничего такого, – отрицает Сэнди Поуп. – Кроме того, я знаю, как быстро и эффективно пресекать подобные вещи.

Еще бы, сомнения нет. Лютер кивком выражает профессиональное признание.

– Я в том смысле – не выказывал ли Барри внимания конкретно к кому-нибудь из членов группы?

Глаза Сэнди Поуп уходят куда-то вверх и вправо. Она роется в памяти, после чего направляет взгляд на Лютера. Ответ следует не сразу.

– Он сидел вон там, – указывает она, – и плотоядно косился на Сару Ламберт, как на спелый персик. Чувствовалось, что им, Тому и Саре, от этого не по себе. Кажется, это был последний раз, когда они пришли сюда.

* * *

Лютер и Хоуи пробираются через неумолкающий грязно-серый шум Лондона.

– А ты когда-нибудь об этом думала? – спрашивает вдруг Лютер. – О детях?

Хоуи пожимает плечами:

– А вы?

– Нет, – отвечает он. – У нас с женой был уговор, как только мы стали жить вместе.

– В самом деле? И от кого исходила эта идея?

– Да от обоих, наверное.

– И она все еще в силе?

– Да, похоже на то.

Хоуи бросает на него вопросительный взгляд.

– Кто знает, – вздыхает Лютер. – Какую только ересь не несешь в двадцать один год…

– С вами все в порядке, шеф? – осторожно спрашивает Хоуи.

– Извини, – берет он себя в руки, – что-то я отъехал.

* * *

Сержант полиции Джастин Рипли, красавчик с кудрявыми волосами и открытым лицом, назначен вторым номером в расследовании дела Ламбертов. В паре с констеблем Терезой Делпи он едет в клининговую контору «Уай-ту-кей».Офис конторы приютился на Грин-лейн, между газетным киоском и химчисткой.

Рипли предъявляет бедж пожилому приемщику за стойкой. Минут десять они с Делпи ждут, держа в руках стаканчики воды из кулера и рекламные проспекты – «Уборка и гигиена сегодня» и «Вопросы клининга», пока не появляется хозяин, толстый приземистый бородач в клетчатом вязаном жилете. Он здоровается с Рипли за руку и спрашивает, в чем дело. Рипли интересуется, кто сейчас убирает у Тома и Сары Ламберт.

Хозяин возвращается через пять минут:

– Ее звать Шина Квалингана. Если хотите, могу показать копию ее файла с визой.

Рипли этого не нужно.

– Скажите, как давно Шина Квалингана работает у Ламбертов?

– Три года и четыре месяца. Нареканий нет.

Рипли благодарит хозяина и едет в сторону Финсбери-Парк-роуд, где у Шины раз в неделю уборка в подвальчике художника-оформителя. Паркуется он на углу Куинс-драйв. Здесь все еще дежурят шлюхи – бледные дебелые девицы, предлагающие минет идущим на работу и с работы.

Рипли и Делпи подходят к двери под номером 93, звонят и ждут. Изнутри доносится гудение пылесоса. Делпи набирает номер взятого в конторе мобильника – безуспешно, ответа нет. Они дожидаются, пока не прекратится гудение, и звонят в дверь снова. Характер тишины меняется: теперь чувствуется, что кто-то настороженно притих внутри квартиры. Снова тишина, а затем звук шагов в прихожей.

Блестящая черная дверь открывается, за ней стоит Шина Квалингана – низкорослая пожилая негритянка с высоченным начесом. На ней старомодный нейлоновый халат с логотипом фирмы на груди, шлепанцы. У двери на коврик аккуратно поставлены ее туфли.

Стоя в дверях, Шина держит в руках шланг подтянувшегося за ней пылесоса. Рипли предъявляет бедж.

– Шина Квалингана?

– Я тут, сынок, не живу. Просто работаю.

У нее приятный напевный акцент. Правда, чтобы понимать ее, Рипли приходится слегка напрягать слух.

– Я знаю, что вы здесь не живете, – с учтивым терпением говорит Рипли, еще раз показывая бедж. – Я сержант полиции Рипли, из отдела тяжких преступлений. А это констебль Делпи, с Хобб-лейн.

– Что, простите?

– Мы могли бы зайти внутрь?

Шина Квалингана с пугливой поспешностью смотрит на сержанта, затем, через плечо, оглядывается назад:

– Нет-нет, заходить нельзя! Это не мой дом!

– Что ж, можно поговорить и здесь…

– А в чем проблема?

– Миссис Квалингана, лично у вас нет никаких проблем.

Это, похоже, лишь сильнее ее настораживает. Делпи вздыхает. Она гораздо менее учтива, чем Рипли:

– Мы здесь по делу о разбойном нападении…

– Я не разбойничаю.

– Насчет этого у нас и мыслей нет. В самом деле, миссис Квалингана, вам нечего опасаться. Правда.

Шина Квалингана кивает, но ничего не говорит. Рука ее сжимает и разжимает гофрированный шланг пылесоса.

– Вы убираете у Тома и Сары Ламберт, по Бриджмен-роуд, двадцать пять? – обращается к ней Рипли.

Он с минуту молчит, ждет, пока заговорит миссис Квалингана.

– А что? – реагирует она наконец.

– Как уже сказала моя коллега, мы расследуем по этому адресу кражу со взломом.

Уборщица сжимает шланг.

– Миссис Квалингана, – говорит ей Рипли, – быть может, вам будет удобнее переговорить с нами в полицейском участке? Там спокойнее.

Она долго и неотрывно смотрит на сержанта:

– Мне нужно всего две минуты, чтобы закончить.

– Две минуты? Не вопрос.

Уборщица делает попытку закрыть за собой дверь. Очень мягко, но достаточно решительно констебль Делпи берется за ручку с наружной стороны, не давая ей это сделать.

– Мы будем ждать вас здесь.

Шина Квалингана поворачивается к ним спиной, что-то бормоча себе под нос, а затем исчезает в недрах квартиры, чтобы закончить уборку санузла.

* * *

Патрику, сыну Генри, двадцать лет. Худой, с утонченными чертами лица, он выглядит несколько диковато в своих джинсах и оливковой камуфляжной куртке.

В парке он наловил восемь кроликов, которые сейчас возятся и сипло попискивают в специально сшитом для них рюкзаке. Патрик уже знает: стоит их оставить ненадолго, как они непременно прогрызут мешковину и начнут цапаться между собой, как акулята в утробе своей мамаши.

Минуя автоматические ворота, он проходит в необъятный заросший сад. Ворота закрываются следом. В тиши, под приятное постукивание дождевых капель, играют лиственные тени, вода скатывается с массивных древесных стволов; с улицы доносится приглушенный шум машин. А сквозь все эти звуки пробивается тоненькое скорбное вытье младенца…

Патрик обходит дом с тыла, проходя к самой укромной части сада. Открывает двери, обитые листовым железом, и ступает в сумрак длинного, с цементным полом гаража. Минует беговую дорожку, которую они используют для собак, тренируя их сердечно-сосудистую систему и общую выносливость. Подходит к вольерам из толстой проволоки. Собаки ждут молча – приземистые мускулистые питбультерьеры с широкими головами, гипертрофированными затылочными мышцами и по-лягушачьи широкими пастями. У каждой вокруг шеи обмотана тяжелая цепь – для укрепления мышц шеи и верхней части туловища. Патрика собаки приветствуют возбужденно, но совершенно беззвучно: Генри заблаговременно позаботился о том, чтобы удалить у них голосовые связки.

Псы поклоняются Генри как своенравному богу, но они знают, что кормить их будет Патрик, который по утрам частенько приносит им живую снедь. Иногда это щенки или котята, собранные по объявлениям типа «отдадим в добрые руки». Иногда кролики или крысы, отловленные в парке. Как только Патрик приподнимает вверх рюкзак с кроликами, псы жадно впиваются в него по-идиотски бессмысленными взглядами.

Патрик опрокидывает содержимое рюкзака в вольер и наблюдает за разгорающимся там кровавым пиршеством. Кролики сообразительней собак: им вообще присуща врожденная сметливость, к тому же им очень хочется жить. Тем не менее псы почти мгновенно раздирают их на влажные лоскутки. В это время двери гаража раскрываются, скрежеща по бетону. Входит Генри. Он в явном смятении.

– Эмма не берет бутылочку, – говорит он растерянно. – Я не знаю, что делать.

Патрик следом за Генри идет в дом и поднимается по лестнице. Моет руки под краном жидким мылом, отчего ладони начинают пахнуть апельсином. После этого он проходит в спальню к младенцу. Брезгливо глядя на него, в очередной раз удивляется неизъяснимому уродству.

Как-то раз Патрик случайно наткнулся на крысиное гнездо. Это было в те времена, когда он совсем еще мальчонкой спал в звуконепроницаемом подвале. Крысятник примостился между отставшим куском гипсокартона и небрежно прикрепленной Генри обшивкой звукоизоляции – судорожно копошащаяся голо-розовая гроздь из слепых пищащих детенышей, сплетшихся меж собой змеистыми хвостиками.

Увидев это, Патрик взвыл от ужаса и, дико замахиваясь, стал колотить кулачками по массивной двери. Он орал и ревел, но никто, разумеется, его не услышал и не пришел на помощь. Генри объявился только предвечерней порой – с бутылкой теплого молока для Патрика и парой ломтей белого хлеба. При виде крысиного короля даже он, всегда невозмутимый и совершенно не чурающийся крови, в невольном ужасе подался на шаг назад.

Патрик иной раз со смешком вспоминает их с Генри реакцию в тот давно минувший день. Нынче, отыщи Патрик за листом фанеры такого вот крысиного короля, он счел бы это везением для себя. Такие вещи – явление поистине редкое. Сейчас все это копошащееся месиво он соскреб бы лопатой и поместил в бутыль с денатуратом. А бутыль эту поставил бы на полку у себя в комнате.

Патрик испытывает противоречивые чувства к этому беспомощному злобному созданию, которое корчится перед ним на пластиковом матрасике с мишками. В основном это ненависть и отвращение. Впрочем, и жалость тоже…

– Она кашляет, – растерянно сообщает Генри.

– Ну так отвези ее к врачу.

– Не могу, ты же знаешь.

– Ты кормить ее пробовал?

– А как же, – возмущенно отвечает Генри. – Какого хрена!

– Может быть, молоко слишком горячее?

– Да нет.

– Тогда слишком холодное?

– Да говорю тебе, нет! Она просто… квелая какая-то. И все время спит. Может, она спит слишком много?

– Не знаю.

– Ну надо же просыпаться хотя бы для того, чтобы поесть, а? Младенцы – они ж такие, им все время жрать подавай.

– Она не горячая?

Генри опускает руки в кроватку и кладет Эмму так, чтобы можно было сунуть градусник ей под мышку. У Патрика вызывают легкое отвращение ее механические, почти безжизненные движения.

– Тридцать четыре и четыре, – сообщает Генри. – Ч-черт. Маловато.

– А ее и в самом деле, похоже, знобит.

Генри и раньше подмечал, что у малышки тряслись ручки и подбородок. Теперь уже содрогалось от озноба все ее маленькое тельце.

– Бутылочка бутылочкой, – вздыхает Генри, – а нам нужна нянька. Кормилица.

Затяжная пауза.

– Может быть, ты?.. – спрашивает наконец Патрик.

– Я?!

– Ага. Ну пожалуйста, пап.

– А почему я?

– А я почему? Я же… стесняться буду.

Генри невелик ростом, но с силенками у него все в порядке, да и со злостью тоже.

– И как бы это, по-твоему, выглядело, а? Ты, щенок слюнявый! Как бы это, мать твою, смотрелось?

– Пожалуйста, – просит Патрик.

Генри с сердитым шипением выпихивает его на лестничную площадку. Аккуратно прикрывает за собой дверь в детскую спальню. В коридоре он хватает Патрика за волосы и хорошенько прикладывает его лицом о стену. Патрик в смятении отшатывается. Генри дает ему еще несколько увесистых затрещин и пинком валит на пол.

– Так, – бросает он сверху. – Сейчас же берешь денег из заначки и, мать твою, все без разговоров делаешь.

Глава 8

Зои и Марк знакомы чуть больше года. Он работает в «Либертэ санс фронтьер» и приставлен к ней для обмена информацией по делу Мунзира Хаттима.

Марк по-мужски красив. От твидового пиджака и модных вельветовых штанов веет легкой богемностью. Он спокоен и романтично-сентиментален. Иногда, правда, чересчур серьезен. После четвертой встречи он предложил ей отобедать вместе.

Они сидели в кафе, глядя на дрейфующих снаружи людей. Зои рассказывала о Джоне. Она всегда говорила с ним о Джоне. В конце концов Марк не выдержал:

– И как же вы вдвоем все это время ладите?

– А как все ладят?

– Не знаю, – мягко усмехается он. – Мы с моей бывшей супругой любили друг друга буквально со школьной скамьи.

– Не может быть!

– В самом деле.

– Как мило.

– Ходили вместе в первый класс, – рассказывал Марк. – В Стоквуд-Вэйле, в начальной школе. Ее звали Эмили Эдвардс, и волосы у нее всегда были завязаны в конский хвост. Она умела лазать по деревьям и все такое… В общем, полный букет.

– Получается, она была первая и единственная?

– Боже мой, нет, конечно. Нет, нет и еще раз нет. Мы с ней оттрубили вместе, даже затрудняюсь сказать… три года? Четыре? И разлетелись, когда начался шестой класс. От нее стало отдавать каким-то политическим душком… Долой бомбы! Да здравствует рабочий социализм! Женщины – борцы за мир!

Он рассмеялся, вспоминая. Между ними проскочила искорка печального взаимопонимания. Зои захотелось прильнуть к нему, коснуться его руки, как-нибудь утешить и, может быть, утешиться самой. Однако вместо этого она, откинув волосы, помешала ложечкой свой эспрессо.

– Так что же произошло?

– О, мы повстречались снова. Спустя годы, в Брайтоне. Совершенно случайно: каждый в своей компании отрывался на встрече Нового года. И когда мы друг друга увидели, то как будто вернулось прошлое. Она прошла через свою фазу, вынырнув с той стороны. А я прошел, соответственно, через свою.

– И что же это была за фаза?

Он застенчиво пожал плечами.

– В основном «Эхо и люди-кролики».

– Еще раз: эхо и люди… кто?

– Кролики. Ты не знаешь про людей-кроликов?

– Лично я таких особей в глаза не видела.

– А об Эриксе что-нибудь слышала?

– Нет.

– Был такой клуб, – пояснил он. – Все это в Ливерпуле. Элвис Костелло… Я на него, кстати, туда ходил. Потом еще «Клэш», «Джой Дивижн», «Баншиз», «Баззкокс». Ты слышала когда-нибудь «Баззкокс»?

Зои покачала головой. Он набубнил ей мотив из песни «Влюбился не в того, кого надо». Поняв, что для нее это пустой звук, осекся. Нависла неловкая пауза.

– В общем, классная песня, – заключил он.

Внести Зои лепту в оплату счета Марк не дал, и, закутавшись в пальто, они шагнули в осень.

– Знаешь, а мне пока не хочется возвращаться, – первым сказал он.

– И мне тоже, – призналась она.

Тогда они пошли гулять в парк, нашли там скамейку и сели. Зои притулилась на краешке, выпрямив спину, а Марк расселся вольготно, достал из кармана плоскую жестянку с табаком и начал сворачивать самокрутку.

– Ты не возражаешь?

– Нисколько. Даже хорошо, если дым пойдет в мою сторону.

– А ты покуриваешь?

– Иногда, очень редко.

– Хочешь, я тебе тоже сверну?

Они оба молчали, пока Марк не свернул и не передал самокрутку Зои. Она сжала ее губами, чувствуя легкую жгучесть табака. Марк вынул зажигалку, и Зои склонилась к нему, вдохнув его запах. Затем отстранилась, пыхнув своей первой со времен студенчества сигареткой. Ей понравились и вкус ее, и аромат. Мелькнула любопытная мысль: как сочетается эта самокрутка с ее одеждой, туфлями, волосами…

– И как долго все это у вас продлилось? – спросила она, снимая с кончика языка табачную крошку и чувствуя на себе взгляд Марка.

– Ты про нас с Лиз? Одиннадцать лет на все про все.

– Наверное, и детки есть?

– Стивен, ему сейчас шестнадцать. Хлое девять. Оба живут с мамой. А у тебя?

– У нас с Джоном? Бог миловал.

– То есть как это понимать?

– Что именно?

– Ну, эта интонация…

– Не знаю. А что, я говорю с какой-то особой интонацией?

– Определенно. С особой такой подчеркнутостью.

Она фыркнула и смущенно прикрыла нос ладонью. Марк отреагировал широкой улыбкой.

– Мне даже сама мысль об этом странна: у нас с Джоном – да вдруг дети.

– А что в этом такого неслыханного?

– Мы сошлись на том, что нам не надо этого. Еще когда сами были школярами.

– В самом деле? Так вы давно уже знакомы?

– С начала времен.

Должно было выйти смешно, а получилось как-то грустно. Зои какое-то время смотрела на голубей, а потом сказала:

– Познакомились в университете.

– Однокурсники?

– Да нет. Я училась на юридическом, а он – в аспирантуре на кафедре английского.

Она уткнулась подбородком в теплое пальто, задумчиво улыбаясь своим мыслям, как при просмотре старых фотографий.

– Случай свел нас только потому, что мы оба выбрали один и тот же факультатив по сравнительной религии. Я сидела рядом с ним в той тесной аудитории. Там все друг друга знали, кроме нас с Джоном. Правда, мне уже была известна его репутация.

– И какая же у него была репутация?

– Ну, говорили, что он такой высоченный, – сказала она застенчиво, как школьница, – очень сильный. Очень красивый. И очень настойчивый, прямо-таки неотступный.

От этого своего рассказа Зои пробрал радостный непринужденный смех.

– У нас все девушки были от него без ума, а он даже ухом не вел. И чем больше он их не замечал, тем сильнее они по нему сохли. Ради него они шли на любые самые дурацкие поступки. Причем, заметь, не просто какие-нибудь там тихони, а яркие, умнейшие молодые женщины, которые ради того только, чтобы привлечь его внимание, попадали, как дурехи, в глупейшие ситуации. А он так ничего и не замечал.

– Ну как же, ведь все замечают?

– Клянусь Богом. Это была даже не спесь. А что-то вроде… близорукости, что ли.

– И тебе это нравилось?

– Мне казалось, это распаляет.

– Что-то похожее на вызов?

– Да боже упаси!

На этот раз они рассмеялись оба.

– А как вы, – Марк сделал неловкую паузу, – ну… сблизились?

Зои выкурила самокрутку едва ли не до самого кончика, зажав ее дымящиеся останки ногтями двух пальцев, большого и указательного.

– Никакого такого момента не было, – припомнила она. – Просто закончилась лекция, и мы вроде как потянулись выпить кофе. Никто никаких зацепок не делал, всяких там вопросиков не задавал. По крайней мере, мне так помнится. Просто сели в кафетерии и разговорились. Я рассказала ему о себе все, что могла, – а уж чего там за мной в ту пору было: мизер.

– Сколько же тебе было лет?

– Лет? Двадцать, кажется. В общем, школа для девочек, выпускной класс, потом годовой перерыв, университет. В то время это казалось недюжинным опытом. И вот я ему все это о себе выкладываю. А затем говорю: «Ну а теперь ты мне расскажи о себе», и он начинает мне рассказывать о книгах, как будто бы он сам весь из них состоит, – из тех, что прочел, и из тех, что для себя наметил. А когда он предложил проводить меня домой, я ни секунды не раздумывала.

О Джоне можно сказать одно: когда тебе двадцать и ты еще не так хорошо знаешь жизнь, да еще и живешь в паршивом районе, чувствовать, что этот парень провожает тебя, идет рядом, – ну просто упоение. Дошли. И вот он останавливается у моей двери и говорит: «Так вот, значит, ты какая?» А я ему: «Да, вот такая я».

А сама думаю: «Ну что ты стоишь? Ну поцелуй же меня, дурак, иначе я вот тут же, не сходя с места, умру».

– А он?

– А он – нет. Он лишь так немного сгибается и грациозно кивает – знаешь, как какой-нибудь верблюд в зоопарке. А затем сует руки в карманы и уходит.

– Ай да молодец! Хорошо разыграно.

– Если бы, – насупленно отмахивается она. – Никакого расчета здесь не было, уверяю тебя. Просто в этом он весь. Вот такой он и был. В смысле, есть. Ну да ладно.

И тут ею овладела пустая тоска, как всегда при мысли о том парне и о той девчонке. Мысли о Джоне Лютере – двадцатидвухлетнем, который откланялся, даже не поцеловав ее. И о призрачной легкости в сердце той ночью, когда она лежала без сна и все не могла поверить: это ты-то, серьезная, уравновешенная, работящая Зои, которая за всю свою жизнь переспала всего лишь с двумя – с одним давним школьным товарищем (что-то вроде подарка перед расставанием) и с мужчиной постарше, с которым познакомилась сразу после школы.

Не в ее натуре было вот так лежать, разметавшись на постели, и думать-гадать, что какой-то там парень может делать прямо сейчас, в эту вот секунду. И тем не менее ночь у нее прошла именно так.

Следующие несколько дней она старательно делала вид, что не пытается изобрести способ, как бы случайно столкнуться с ним, скажем, в коридоре, или на кафедре английского, или в столовой.

Раскинувшись на скамейке, Марк отвлек ее от созерцания голубей:

– Ты в порядке?

– А? – вскинулась Зои. – Извини, унесло.

– Ну что, – он плавно потянулся, – пора обратно?

– На работу? Ой, не хочу-у! – простонала она, лебединым движением вытягивая шею. – Мне вообще выходной полагается. Я знаешь как устала.

– А что, давай устроим прогул, – с энтузиазмом поддержал Марк. – Сходим в кино или еще что-нибудь. Я там уже год не был. Особенно днем.