Лютер - Начало

Нил Кросс

Лютер

Книга 1

Начало

Посвящается памяти Гвен Кузнецофф

Лютер для детективной литературы – то же самое, что его знаменитый однофамилец для религии. Тайны, с которыми сталкивается этот полицейский, убийственны для человеческой души в нашем далеко не идеальном мире. Совершая на каждом шагу тяжелейшие проступки, он все же борется за спасение – и остается для самого себя злейшим врагом. Захватывающая, держащая в напряжении книга от нового мастера криминального жанра.

Гильермо дель Торо, знаменитый кинорежиссер

Кросса всегда привлекала темнота, и он настолько поднаторел в выманивании призраков из катакомб мифологии, что кажется, они теперь маячат повсюду.

Guardian

Дьявольски великолепный роман – в буквальном смысле этих слов.

Metro

Глава 1

Джон Лютер, рослый, широкоплечий полицейский, размашистой походкой пересекает больничную парковку, лоснящуюся после ночного дождя. Не меняя шага, он проходит через раздвижные двери в травматологию, приближается к стойке и предъявляет бедж дежурной сестре-филиппинке:

– Мне нужен Йен Рид.

– Офицер полиции? – Она заглядывает в свой компьютер. – В восемнадцатой палате. Это там, в конце коридора.

Лютер шагает через вестибюль, лавируя между медсестрами в резиновых шлепанцах. Вокруг раздаются стоны перебравших кутил, избитых женщин, членовредителей и передознувшихся наркоманов. Лютер отбрасывает рукой тяжелую штору закутка под номером восемнадцать, и – вот он, Йен Рид, сидит без галстука на краю койки.

Рид – худощавый блондин с нервным лицом. На нем белая рубашка, покрытая причудливыми узорами из пятен засохшей крови. На шее мягкий ортопедический воротник.

– Оп-па! – выговаривает Лютер, задергивая шторку.

– Во-во… Но все не так плохо, как кажется.

На макушке у Рида пара швов, плюс на ноге разорванная связка, плюс ушиб ребер. Есть и ушиб почек: неделю-другую он будет мочиться кровью.

Лютер подтягивает к себе пластиковый стул.

– С шеей что?

– Вывих. В замок меня взяли. Из машины выволокли.

– Кто?

– Ли Кидман… Бэрри Тонга…

Ли Кидман Лютеру известен: культурист, вышибала, сборщик долгов. Слегка промышляет порнушкой. А вот второе имя незнакомо.

– Бэрри Тонга, – повторяет Рид. – Качок из Самоа. Бритая башка, весь в наколках. Грузовик ходячий… Иногда участвует в боях без правил.

Лютер понижает голос до еле слышного шепота:

– С чего это они?

– Ты знаешь Джулиана Крауча? Застройщика? В свое время заправлял ночными клубами – «Хаус оф винил», «Бетамакс», «Интерсект»…И еще студией звукозаписи в Камдене. Правда, сейчас дела у него идут плохо.

– А кому сейчас легко?

Рид объясняет, что Краучу принадлежит половина улицы ленточной застройки в Шордитче – шесть домов. На подходе у него покупатель – какой-то русский, желающий построить на этом месте спортзал, как раз к Олимпиаде. Сейчас Крауч весь в долгах как в шелках. Разводится к тому же. Покупатель ему нужен, но на продажу выставлены только пять домов из шести.

– Ну, – говорит Лютер, – и кто живет в доме номер шесть?

– Парняга один, Билл Таннер. Старый моряк.

Лютер издает стон – он знает, каким сентиментальным становится Рид, когда дело касается старых служак. Он уже хлебнул через это горя.

– И что же? – спрашивает Лютер. – Этот самый Крауч пытается его оттуда выжить?

– Ага.

– А почему этот тип просто не возьмет да не переедет куда-нибудь?

– Потому что это его дом,дружище. Таннер снимает его с семьдесят второго года. Жена его, черт подери, померла в этих стенах!

Лютер воздевает руки вверх – ладно, ладно…

Рид в общих чертах описывает картину запугивания: звонки с угрозами; неизвестные в капюшонах пихают старику в почтовый ящик собачье дерьмо, бьют оконные стекла. Наконец врываются, похабят гостиную скабрезными росписями.

– Он вызывал полицию?

– Понимаешь, этот Билл Таннер – такой человек, – говорит Рид, – с норовом, старый чертяка. С перцем. – У Рида это наивысший комплимент. – Он делает снимки этих самых капюшонов, предъявляет их в качестве улики. Напуган, понятно, не на шутку: он же пожилой человек, одинокий, а его каждую ночь так изводят. И вот появляются люди в форме, берут эти капюшоны за шкирку. О Крауче ни слова. Еще и солнышко не взошло, а их уже и след простыл. Ну а назавтра или через денек на Билла наезжают уже всерьез. Двое битюгов.

– То есть те самые, Кидман и Тонга?

Рид кивает.

Лютер скрещивает руки и смотрит вверх, на лампу дневного света, всю в крапинках иссохших мушиных трупиков.

– И что же ты сделал?

– Ну а как ты думаешь? Наведался к Краучу. Сказал, чтобы он отстал от Билла Таннера.

Лютер прикрывает глаза.

– Ой да ладно тебе, – бросает Рид. – Будто мы раньше такого не делали.

Лютер снисходительно пожимает плечами.

– Когда это произошло?

– Пару дней назад. И вот сегодня вечером являюсь домой, собираюсь припарковаться, а меня сзади поджимает этот самый «мондео». Не успел я сориентироваться, как оттуда выскакивают двое, обегают меня с обеих сторон, вытаскивают из машины и досыта угощают пинками.

Лютер кидает взгляд на хирургический воротник:

– Все это прямо у тебя? На квартире?

– На собственном моем пороге.

– И ты точно уверен в том, что это были Кидман и Тонга?

– Ну, Тонга – это Тонга. Это самый, мать его, здоровенный бычара, какого я только видывал. Ну а Кидмана я знаю потому, что… ну, в общем, это был Кидман. Мы с ним уже имели дело.

– Какого рода?

– Да так, разное бывало… Что бы ни случилось, он всегда маячит где-то поблизости.

– Ты докладывал об этом?

– Нет.

– Почему?

– У меня нет прямых доказательств их причастности. Да если б и были, что с того? Крауч нашлет на бедного старика еще одну свору отморозков. Но Билла-то ведь не сдвинешь. Кончится тем, что убьют его, как пить дать убьют. От сердца ли умрет, или удар хватит, все едино. Бедный старикан…

– Но ведь можно действовать как-то половчей, – замечает Лютер.

– Он служил своей стране как мог, – поигрывает желваками Рид. – Высаживался с десантом в Нормандии в сорок четвертом. Ему восемьдесят пять долбаных лет, он всего лишь хотел, чтобы все было по закону. И что? Родная страна взяла и кинула его.

– Ладно, будет тебе, – говорит Лютер. – Смотри, чтоб у самого волосы не повылезли. От меня-то ты чего хочешь?

– Просто заскочи к нему, убедись, что все в порядке. Молока ему там захвати, батон. Да, еще собачьи консервы. Но только, смотри, не дешевые. Спроси мясные кусочки в желе – он в своей собачонке души не чает.

– Что за народ эти старики, – вздыхает Лютер. – Согласны околевать от холода, лишь бы не кормить своих питомцев дешевкой.

Если бы мог, Рид пожал бы плечами.

* * *

Убийца идет пустынными ночными улицами – вдоль обсаженных платанами аллей, мимо домов с викторианскими террасами, бетонного здания муниципалитета, местных магазинов с темными окнами. Он минует церкви с выцветшими от времени отчаянными воззваниями на каменных фасадах: «Жизнь коротка. Проживи ее с молитвой!»

Убийца плотно сбит и мускулист. У него короткие волосы с аккуратным пробором. Одет в темную куртку и джинсы. За спиной рюкзачок для ноутбука, хотя никакого ноутбука там нет и в помине…

На забитую машинами парковку на Клейхилл-стрит, отчаянно пятясь задом, вползает малолитражка. Из-за руля выбирается молодая азиатка и, прижимая к груди сумочку, торопится к дверям своего дома. Краем глаза она замечает убийцу, но разглядеть его в темноте не может.

А убийца движется дальше. Размеренно шагая, он сворачивает на Бриджмен-роуд. Ступая по прихваченной инеем мостовой, доходит до дома под номером двадцать три – симпатичного викторианского особнячка с двойным фронтоном, укрывшегося за ржавыми воротами и буйно разросшейся изгородью.

Убийца открывает калитку. Та протяжно скрипит, но он не обращает никакого внимания: к этому звуку здесь давно привыкли.

Он проскальзывает в палисадник. Это небольшой, вымощенный камнем закуток, окруженный высокими кустами. В углу громоздится зеленый мусорный ящик на колесиках.

Оказавшись в тени дома, убийца какое-то время медлит. Здесь тихо и сумрачно, как в храме, в темных недрах которого потаенно вызревает будущее. Убийце кажется, что он стоит под огромным железнодорожным мостом, по которому на ураганной скорости, с жутким грохотом и пронзительным гудком мчится локомотив. Сейчас это проекция его внутренних ощущений – нарастающий гул и лязг, утробный вой громадного двигателя.

Он достает из кармана латексные перчатки, разворачивает их и с негромким щелчком натягивает на руки. Затем вынимает из другого кармана остроконечные плоскогубцы.

Чувствуя легкую дрожь в ногах, сворачивает за угол дома. Находит место, где водосточная труба спускается к квадратному пятачку слива, обрамленному скудным лондонским дерном. Здесь убийца опускается на корточки и у самой земли плоскогубцами перекусывает телефонный кабель. Спрятав плоскогубцы, он возвращается к входной двери. На этот раз из кармана извлекается набор разномастных ключей.

Сжав зубы, убийца с величайшей осторожностью вставляет в замочную скважину плоский ключ и медленно поворачивает. Дверь приоткрывается так, что он уже может протиснуть плечо. Тихо, еще тише…

Выждав мгновение, он просачивается внутрь, подобно струйке табачного дыма. За дверью на стене – встроенная пластиковая панель с тревожно мигающим красным огоньком. Убийца, не обращая на него внимания, проходит дальше, вдыхая запахи семьи Ламберт – их одежды, дезодорантов и парфюма, их стиральных порошков и освежителей воздуха, их тел, их секса…

Он входит в темную гостиную, снимает рюкзак. Сбрасывает куртку, складывает ее и кидает на тахту. Расстегивает рюкзак, достает бахилы и натягивает поверх ботинок. Затем влезает в комбинезон, поднимает трикотажный капюшон и какое-то время стоит так, похожий на белесый призрак в тонких резиновых перчатках.

Убийца снова лезет в рюкзак и вынимает оттуда инструменты: тазер[1], серебристый моток клейкой ленты (один краешек загнут для удобства), скальпель, нож для резки напольных покрытий. На дне рюкзака лежит свернутое рулончиком флисовое одеяльце с сатинетовой оторочкой. Убийца раскладывает одеяльце на тахте и вглядывается в слабо мерцающий во тьме бледный прямоугольник.

Он чувствует, что его душа будто отделяется от тела и плавно взмывает вверх. Он словно парит над самим собой, отстраненно наблюдая, как его физическое тело начинает подниматься по лестнице. Тихо, очень тихо… Минуя пятую ступеньку, убийца наконец воссоединяется с самим собой и ступает в темень и мрак.

* * *

В вестибюле Лютер коротает время, листая потрепанный желтый журнальчик. Какой-то бродяга с грязно-седыми дредами вопит в дальнем углу. Не совсем понятно – то ли костерит Бога на чем свет стоит, то ли пытается доказать, что он сам и есть Господь Бог.

Рид, прихрамывая, выходит в четвертом часу утра. Лютер берет его пальто и помогает избитому пройти через двери главного входа, озаренного резким светом. Они пересекают мокрую от дождя парковку и садятся в видавший виды «вольво». Лютер доставляет Рида в Кентиш-таун, в его двухкомнатную съемную квартирку на последнем этаже. Здесь пустовато и неопрятно – не жилье, а времянка. Все квартиры, в которых когда-либо жил Рид, оказывались не более чем такими вот времянками.

Лютер знает, что Рид тоскует по настоящему дому и большому саду с батутом, на котором резвилась бы орава ребятишек – его собственных, их друзей, друзей их друзей, родни и соседей. Рид мечтает о тесной дружбе со всеми, о воскресных дневных посиделках в пабе, о вечеринках для всей улицы, на которых он сам, в смешном фартуке, жарил бы колбаски на углях. Рид представляет себе, как его обожали бы дети, а он обожал бы их. Риду тридцать восемь, он сменил четырех жен, и у него нет детей…

Он подает Лютеру темно-желтую кожаную папку, и тот, прислонясь к стене, принимается ее листать. Ордеры на арест, снимки подозреваемых, протоколы наблюдений. Сверху – листки с информацией о задержанных и выпущенных на поруки подонках, которые издевались над Биллом Таннером: гнилоглазая шпана, белое английское отребье… Под ордерами – подробные досье на Ли Кидмана, Бэрри Тонгу и их босса Джулиана Крауча.

Лютер сует папку в сумку и смотрит на часы – время позднее. Мелькает мысль: не отправиться ли домой? Но какой в этом смысл? Все равно раздумья о мертвых не дадут уснуть – лежишь и вскипаешь, как звезда, готовая взорваться. И Лютер отправляется к Краучу, а точнее, к его особняку с видом на Хайбери-Филдз.

Припарковавшись, он какое-то время остается за рулем, прикидывает, как поступить с Джулианом Краучем и избежать при этом неприятных последствий. Наконец выходит из машины, открывает багажник и вынимает оттуда ореховый черенок от кирки. Его тяжесть внушает определенную уверенность, по крайней мере в ближайшем часе. Лютер быстро переходит Хайбери-Филдз и затаивается в темноте, крепко сжимая в руке свое импровизированное оружие.

Примерно в половине пятого утра к дому подъезжает великолепный винтажный «ягуар». Из него выходит Джулиан Крауч – пышные, редеющие на макушке кудри, замшевый плащ, рубашка с орнаментом пейсли, белые «адидасы».

Крауч открывает входную дверь, включает свет в прихожей и задерживается на пороге, словно не может преодолеть границу тени и света. Он принюхивается, как олень на водопое, – явно чует, что поблизости кто-то чужой и этот чужой за ним наблюдает. Взвизгнув подошвами по мраморным плиткам, он с хмурым видом захлопывает дверь.

Лютер смотрит, затаив дыхание. В глубине дома зажигается свет. Вот Крауч подходит к окну спальни. Глядит вниз, как обеспокоенный король с высокой башни собственного замка. Он словно пытается пронзить взглядом плотные потемки. Затем задергивает шторы и гасит свет.

Лютер по-прежнему на часах. Сердце жарко бьется в груди. Вдруг на середину пустого шоссе, суетливо труся, выбегает лисица. Слышно, как она мелко и часто цокает коготками по дорожному покрытию. Лютер смотрит ей вслед, пока она не исчезает из виду, после чего возвращается к своей машине. Садится за руль и ждет, когда встанет бледное зимнее солнце и на улицах появятся первые спортсмены-бегуны. И тогда он едет домой.

Глава 2

Лютер переступает через порог дома с красной дверью около шести часов утра. Зои уже встала. Она готовит на кухне кофе, еще непричесанная и все же такая обольстительная в своей шелковой пижаме. Пахнет от нее сном, домом, а за ушами – неповторимым ароматом ее кожи. Она достает из холодильника пакет с апельсиновым соком и наливает себе в стакан.

– Ну что, ты разговаривал с ней?

– Детка, – вздыхает Лютер, снимая пальто, – извини, но не было возможности.

Она допивает сок почти до дна и вытирает губы тыльной стороной ладони.

– Нет, в самом деле, что все это значит?

Лютер кивает в пол: верный признак того, что он врет. И он знает, что она это знает.

– Да просто… нестыковки со временем.

– У тебя всегда нестыковки. – Зои ставит сок обратно в холодильник. Скрестив руки на груди, считает про себя до пяти. – Ты вообще хочешь этого или нет?

– Ну а как же, – говорит он. – Я только за, причем двумя руками.

– Вид у тебя, Джон, как у выходца с того света. Нет, в самом деле, выглядишь совершенно больным. Ты когда высыпался в последний раз?

Он не знает. Зато знает: у него явно что-то не в порядке с головой. Череп по ночам будто разламывается с треском, и внутрь лезут, карабкаются пауки.

– Ты, вообще, когда последний раз занимался чем-нибудь, кроме работы? – допытывается она.

Зои – юрист. Она специализируется на правах человека и иммиграции, зарабатывая на этом неплохие деньги. У них симпатичный дом в викторианском стиле с входной дверью красного цвета. Внутри он, правда, несколько запущен – потертые плинтусы, старое отопление эпохи семидесятых. Детей нет, зато есть уйма книг.

…Как-то утром, когда они еще лежали в постели, она повернулась к нему, оперев растрепанную голову на ладонь. Зимний дождь шуршал по оконному стеклу. Центральное отопление накрылось, и они спали в носках. Из-за холода не хотелось выбираться из-под одеяла.

– Пропади все пропадом, – сказала она. – Поехали куда-нибудь.

– Куда именно? – спросил он.

– Не знаю. Без разницы. Куда угодно. Когда мы в последний раз отдыхали вместе?

– Наверное, когда путешествовали на той лодке.

Лютер имел в виду короткий отпуск, проведенный с сослуживицей Зои и ее мужем. На фотоснимках все четверо улыбались, сгрудившись у руля баркаса и подняв бокалы с вином. Отпуск этот откровенно не удался: Лютер был отчужден и погружен в себя, Зои, напротив, из себя выходила: все сыпала шутками-прибаутками, а сама была на грани нервного срыва.

Лютер спросил:

– Неужели это была наша последняя вылазка?

– А ты попробуй вспомнить, где же мы еще были…

Сказать Лютеру было нечего. Зои снова заговорила:

– А уж какие мы обещания друг дружке давали: как заживем, как будем путешествовать. И чтобы все время вместе. И как же все так обернулось, что ничего из этого не сбылось?

Он лежал на спине, вслушиваясь в льдистый шорох дождя. Затем повернулся, оперся на локоть.

– Ты счастлива? – спросил он.

– Если честно, то нет. А ты?

Сердце колотилось у него в груди.

– И вот так у нас каждый божий день, – горько подытожила она. – Разговаривать и то не можем толком. А я хочу видеть тебя чуточку больше. И еще я хочу, чтобы мы действительно выглядели как семейная пара.

– Да я тоже этого хочу, – сказал он. – Но знаешь, если самая большая проблема в том, что мы хотим больше времени проводить вместе, то это… это не так уж и плохо, верно? Во всяком случае, не сравнить с тем, как обстоит дело у других.

Зои пожала плечами.

Лютер любит свою жену. Она та самая соломинка, за которую он хватается. Удивительно, но ему очень трудно говорить с ней об этом. Когда он пытается это сделать, Зои смущается: она смеется и строит удрученную гримаску.

Тем холодным утром он запретил себе думать о мертвом ребенке и, облокотившись, как и она, на руку, сказал:

– Так что же ты предлагаешь?

– Уходим на год от дел, – сказала она. – А чтобы покрыть ипотеку, дом сдаем в аренду.

– Я не хочу, чтобы в моем доме жили посторонние.

Она нетерпеливо хлопнула его по руке.

– Дай мне закончить! Могу я, по крайней мере, договорить?

– Извини.

– Хотя сказать больше особо и нечего. Просто берем, пакуемся и едем.

– И куда?

– Да хоть куда. Вот ты, например, куда хочешь?

– Не знаю.

– Но хоть куда-нибудь ты хотел бы?

– В Антарктиду.

– Ну и ладно, – кивнула Зои, – в Антарктиду так в Антарктиду. Туда можно долететь из Южной Африки или Новой Зеландии. Я даже думаю, что это не так уж и дорого. В самом деле. Не дороже денег.

– Ты серьезно?

– Серьезней некуда.

Он сел и почесал в затылке, чувствуя, как внезапно проникается этой идеей.

– Знаешь, а меня всегда тянуло в Новую Зеландию, – сказал он. – Сам не знаю почему.

– А мне хочется в Турцию, – призналась Зои. – Турция – это здорово! Давай туда?

– Меня пляжи как-то не прельщают.

В самом деле, что уж тут интересного – сидеть на солнце и чтобы все, кому не лень, пялились через плечо в твою книгу.

– Будешь почитывать себе в отеле, – сказала она. – А встречаться можно и за обедом. А потом – сиеста, любовь-морковь… А вечерами – театр.

– Я вижу, ты все уже продумала.

– Ну да. Правда, паспорт твой придется подновить.

– В самом деле?

– Срок годности истек.

– Серьезно? Когда?

– Два с половиной года назад.

Он замотал головой:

– А-а, ладно. Ну и хрен с этим со всем! Давай так и поступим.

Она рассмеялась, стиснула его в объятиях, и они занялись любовью так, будто уже были в отпуске.

Это было без малого год назад. И вот теперь Лютер, совершенно измочаленный, стоит на своей кухне в шесть часов утра и с мутной от бессонницы головой ставит на столешницу две чашки с мюсли: ночной перекус ему, завтрак ей.

– Я как раз собирался ее сегодня спросить, – говорит он, имея в виду свою начальницу, суперинтенданта уголовной полиции Теллер.

Большой и указательный пальцы Зои изображают говорящий рот: бла-бла-бла. Мы это, дескать, уже слышали. Лютер берет свою чашку с мюсли, поворачивается к жене спиной и, отправляя в рот хлопья, начинает мощно хрустеть ими.

– Понимаешь, в чем дело, – произносит он, не переставая жевать, – Йену здорово перепало. – Он наслаждается моментом тишины, немного стыдясь этого своего козыря.

– Да что ты! – вскидывается Зои. – Что-то серьезное?

– Да не очень. Я забрал его из «скорой», отвез домой.

– А что произошло?

– Его взяли где-то в ножницы, и неизвестно, кто именно. Но попинали как следует. Так что одним детективом у нас сейчас меньше.

– Что ж, ладно, – говорит она, успокаиваясь тем, что с Йеном все более-менее в порядке. – Но ведь это не значит, что ты с ней не переговоришь? При любом раскладе у нее будет еще несколько недель, чтобы подыскать тебе замену, – ты же знаешь. То, что Йен в больнице, это еще не повод.

– Да, – кивает он, – то есть нет. Не повод.

– Ну так ты ей скажешь?

– Скажу.

– Нет, я серьезно, – говорит она. – Скажи ей.

Она почти умоляет, но он чувствует, что дело тут не только в отпуске. Дело тут кое в чем ином. Иногда у Зои бывают вспышки того, что она называет внутренним озарением. Касаются они, как правило, его. Он вспомнил, как она плакала во сне пару ночей назад. «Меченый!» – выкрикнула она тогда. Хотел бы он знать, кого она в своем сне называла Меченым. И какие картинки вставали в ее сонном сознании.

– Хорошо-хорошо, – говорит он. – Я скажу ей. Обещаю.

– Иначе, Джон… – вырывается у нее. – Я ведь говорю серьезно.

– Иначе что?

– Ну не может так больше продолжаться, – говорит она. – Так просто нельзя.

Он знает, что она права.

Телефонный звонок раздается, когда он, еле волоча ноги, подходит к лестнице, чтобы подняться наверх, в душ. На дисплее значится имя – Роуз Теллер.

Он берет трубку, слушает. Говорит, что подъедет незамедлительно, сразу, как только сможет. Затем умывается, чистит зубы, надевает свежую сорочку. Целует жену.

– Скажу ей сегодня, – говорит он твердо. – Прямо сейчас и попрошу.

И отправляется на место преступления.

Глава 3

Припарковаться он вынужден в стороне, и на место идет пешком. Утро прохладное и сырое, и колени подтверждают это. Он думает о том, что все эти подныривания под ленту ограждения, резкие повороты и выламывание всевозможных дверей не проходят даром. Чуть ли не полжизни ушло на то, чтобы втискиваться в пространства, не предназначенные для твоих габаритов.

Солнце едва взошло, а люди в штатском и мундирах уже начали обход окрестных домов. В дверях, помаргивая, жмутся любопытные соседи, одетые в спортивные трико и пижамы. Некоторые приглашают полицейских войти в дом. Никто, само собой разумеется, ничего не видел и не слышал, но при этом все чувствуют избавление от чего-то непостижимо зловещего, интригующего своей мрачной глубиной. Чего-то, что благополучно их миновало, как рыщущая в поисках добычи акула.

Дом опоясан полосатой лентой. Два этажа с надстройкой, двойной викторианский фронтон. Одной стеной дом примыкает к соседнему жилью. Таких в округе миллион с хвостиком.

Лютер проталкивается сквозь скопище зевак и доморощенных блоггеров с айфонами (нам хлеба не надо, нам зрелищ давай), оттесняет настоящих, классического образца, журналистов и предъявляет бедж полисмену на входе. Тот жестом приглашает его войти, и Лютер подныривает под ленту.

* * *

Навстречу приветственно поднимается детектив-суперинтендант Роуз Теллер: рост метр шестьдесят пять, изящного сложения, с жестким выражением лица. Этой жесткостью Теллер обязана той поре, когда она, совсем еще молодой женщиной, вынуждена была уживаться с коллективом старших офицеров, ошибочно уповавших на ее легкомыслие. Сейчас на ней комбинезон криминалиста и бахилы.

– Утро доброе, шеф, – приветствует Лютер. – Что там у нас?

– Дело дрянь.

Лютер хлопает в ладоши, энергично их потирает.

– Не найдется ли у вас минутки для меня? Хотел попросить о небольшом одолжении.

Она бросает на него взгляд, да еще какой! Не зря ее за глаза величают Герцогиней…

– Ну и умеешь же ты выбирать моменты, скажу я тебе.

– Значит, попозже. – Он сразу же идет на попятную. – Как только у вас высвободится минутка. Больше это и не займет.

– Вот и хорошо.

Она щелкает пальцами, и на ее зов спешит сержант Изабель Хоуи – аккуратистка с коротким ежиком рыжевато-блондинистых волос. В своем белом криминалистическом комбинезоне она похожа на карнавального зайчика. Хоуи – коп во втором поколении, но говорить об этом она не любит: сплетничают, что это как-то связано с ее отцом.

Она кивком здоровается с Лютером и вручает ему бумажную папку коричневого цвета.

– Жертвы – Том и Сара Ламберт. Ему тридцать восемь, ей тридцать три. – Она показывает фотографии. Мистер Ламберт – симпатичный, поджарый брюнет. Миссис Ламберт – сногсшибательная блондинка спортивного вида с крапинками веснушек на носу.

– Мистер Ламберт – консультант молодежного центра. Работал с проблемными подростками.

– То есть с уймой людей с эмоциональными и умственными отклонениями, – конкретизирует Лютер. – А миссис Ламберт?

– Организатор мероприятий: свадьбы, банкеты, всякое такое.

– Это их первый брак?

– Да, и для него, и для нее. Никаких вспышек ревности, ни одного судебного дела не зафиксировано. Ничего такого.

– Место проникновения?

– Входная дверь.

– Как? Он что, просто так взял и вошел?

Хоуи кивает.

– Время зафиксировано? – спрашивает Лютер.

– Вызов на три девятки поступил примерно в четыре часа утра.

– Кто звонил?

– Мужчина. Выгуливал собаку, свое имя не сообщил. Заявил, что слышал крики.

– Мне нужна эта запись.

– Можно организовать.

– Что соседи? Они что-нибудь слышали?

– От них на этот счет вроде ни слова.

– Шум машины? Может, дверца хлопнула?

– Ничего.

Он поворачивается к открытой двери:

– Нужно узнать, у кого есть запасные ключи. Соседи, сиделки, мамы-папы, сватья-братья? Выгульщик собаки, гувернантка, уборщица?

– Сейчас выясняем.

– Ладно.

Лютер внимательно рассматривает интерьер дома. Хоуи, проследив за направлением его взгляда, замечает встроенный в стену пластиковый пульт. По-прежнему подмигивает красный огонек – все равно что игрушечная собачка тявкает при отключенном звуке. Охранная сигнализация. Хоуи кивком подзывает Лютера и ведет его по импровизированной дорожке, предусмотрительно уложенной криминалистами вдоль стены дома.

Остановившись возле водосточной трубы, Лютер засовывает руки поглубже в карманы пальто: так меньше соблазна прикасаться к предметам. Он опускается на корточки, опираясь для устойчивости на пятки, и кивком указывает на перекушенный телефонный шнур. Затем вынимает руку из кармана и изображает движение ножниц. Надрез находится у самой земли, почти прикрытый у основания слива тощей городской травой.

– Значит, у него был ключ. Также он знал, что есть пульт сигнализации, и знал, как его обезвредить. – Лютер встает, вращая головой, чтобы ослабить давление воротника. – Надо выяснить, кто устанавливал сигнализацию. Начнем с подрядчика – парня, который непосредственно ее монтировал. Я с этим уже сталкивался. Если толку от него никакого не будет, беремся за саму фирму, в которой он подвизается. Нужно проверить всех: отдел счетов, службу ай-ти, начальника, его ассистента, торговый персонал, – в общем, всю их братию. Если и это ничего не даст, расширяем поле действия. Присматриваемся к их супругам. И надеемся, что все сложится удачно. Потому как иначе…

Он обрывает себя на полуслове и глядит на перекушенный в блеклой траве провод. Странные чувства испытывает он при этом.

Хоуи, слегка склонив голову набок, с несколько удивленным выражением смотрит на Лютера. У нее зеленоватые глаза, на щеках реденькая сыпь веснушек, что делает ее моложе. Лютер оглядывается на Теллер, которая тоже косится на него с некоторым любопытством.

– Ладно, – говорит он. – Посмотрим, что там внутри.

После секундной паузы Хоуи делает вдох, явно набираясь решимости. Затем она ведет Лютера обратно по дорожке, мимо криминалистов и людей в форме, – в дом.

Несомненно, это жилище людей, принадлежащих к состоятельному среднему классу: семейные фотографии на декоративных столиках, паркетный пол, ковры с этническими мотивами… И еще сильный омерзительный запах зверинца, которому явно не место в этом великолепном, ухоженном доме.

Лютер поднимается по лестнице. Идти не хочется, но он старательно скрывает это. Понуро бредет через холл, заходит в хозяйскую спальню…

Здесь была бойня. Том Ламберт, вскрытый от горла до лобка, нагишом раскинулся на коврике с морским орнаментом. Взгляд Лютера скользит по спутанному клубку еще влажных внутренностей. Глаза мистера Ламберта открыты. Пенис и мошонка отсечены и затолканы в рот. Лютер чувствует, как под ногами зыбко качается пол. Он машинально сканирует взглядом брызги, разводы, целые потоки крови на ковре. Все вокруг испещрено пометками криминалистов.

Он стоит, наклонив голову и засунув руки глубоко в карманы. Стоит и пытается представить себе Тома Ламберта – мужчину тридцати восьми лет, чьего-то наставника и мужа. Человека, а не эту непристойную груду вывороченной плоти.

Он чувствует возле плеча присутствие Хоуи. С глубоким медленным вздохом он поворачивается к кровати. На ней простерта кровавая туша, которая еще недавно была Сарой Ламберт. Миссис Ламберт была на девятом месяце беременности. Она раздута, как клещ.

Лютер заставляет себя смотреть. Ему хочется домой, в свою чистую гостиную, хочется принять душ и нырнуть под теплое пуховое одеяло. Хочется свернуться калачиком, заснуть и проснуться рядом со своей женой, смотреть в трико и майке телевизор и беззлобно хохмить о политике. Он хочет заниматься любовью. Хочет сидеть в солнечной уютной комнате за чтением хорошей книги.

На миссис Ламберт остатки коротенькой ночной рубашки, – возможно, шутливый подарок от молодой сотрудницы. Вздутый живот, должно быть, комично выдавался вперед, приподнимая и без того высокую оборку на груди. У нее были красивые ноги, покрытые сосудистой сеточкой, как это часто бывает у беременных.

Лютер думает о том, как кончики пальцев мистера Ламберта со вкрадчивой лаской взбегали вверх по мягкой бурой полоске лобковых волос миссис Ламберт и дальше, по полукружью живота, к выступающей кнопке пупка.

Лютер отворачивается от чудовищного зрелища на кровати, засовывает руки еще глубже в карманы. Сжимает кулаки. На полу, неподалеку от его ног, помеченная желтыми флажками, лежит плацента Сары Ламберт. Он оторопело глядит на нее.

– А где ребенок? Что с ним?

– Босс, – отводя глаза, говорит Хоуи, – в том-то и дело, что мы не знаем.

– Зови меня шефом, – хмуро, с отсутствующим видом говорит он. – Уж лучше так.

Он отворачивается от Хоуи и спускается с лестницы. На кухне его взгляд останавливается на журнальной вырезке, пришпиленной к холодильнику магнитиком в виде плюшевого мишки в гренадерском мундире.

Несколько ошибок, которые мешают вам быть счастливыми:

Если вы в самом деле чего-то хотите, не ждите до тех пор, «пока не настанет время». Если будете ждать, оно не наступит никогда!

Когда вы несчастливы, не ищите уединения. Хватайте трубку телефона!

Не ждите, пока все станет безупречно. Если будете дожидаться, когда окончательно постройнеете или идеально выйдете замуж, то так и прождете весь век!

Вы не можете заставить кого-нибудь быть счастливым. Но вы можете ему в этом помочь.

На этот список он смотрит долго, очень долго…

Дверь, ведущая в садик позади дома, открыта; через нее тянет холодом и сыростью. Лютер проходит туда, опустив на всякий случай голову. Снаружи, примостившись на низкой садовой ограде, сидит Теллер, прихлебывает из большого пластикового стакана магазинный кофе. Вид у нее измученный. Тусклое утреннее солнце поблескивает на очках; на одной из линз виден отпечаток пальца.

– Эй! – допив кофе, окликает она молодого констебля. – Как дела, Шерлок?

И отшвыривает прочь пустой стакан.

Лютер садится рядом, ссутулившись в своем пальто. Глядя на ее макушку, ощущает невольный прилив нежности. Он любит Роуз Теллер за ту дерзкую независимую поступь, которой она шагает по миру.

– Так о чем ты хотел попросить меня? – вспоминает она.

– Да так, ни о чем.

– Точно?

– Ничего, это может подождать.

– Что ж, ладно.

Она встает, разминает кулаком поясницу. Затем уводит Лютера с собой – искать судмедэксперта.

Фред Пенман похож на стог сена, упакованный в полосатый костюм-тройку. Седые бакенбарды котлетками, длинные снежно-белые волосы, схваченные сзади в хвост. Прежде он любил попыхивать «ротмансом», но теперь ему этого не разрешают: нельзя, и точка. Вместо этого он пожевывает фальшивую сигарету, катая ее во рту, как зубочистку.

Пожимая руку Пенману, Лютер чувствует, как внутри нарастает холод. Это выходит адреналин. Хорошо бы поскорее что-нибудь съесть, иначе начнет пробивать дрожь.

– Какие, по-вашему, шансы у ребенка – при самом наихудшем раскладе? – задает он вопрос.

Пенман вынимает изо рта сигарету:

– А что вы вообще подразумеваете под словами «наихудший расклад» в подобной ситуации?

Лютер пожимает плечами. Он не знает.

– Представим, что налицо у нас здоровый, доношенный плод, – говорит Пенман. – Остается лишь гадать, что преступник или преступница с ним проделали. Прежде всего, они слой за слоем разрезают живот миссис Ламберт. Предположим, что используются чистые, острые инструменты. Тогда я мог бы сказать, что ребенок успешно извлечен.

– Под «успешно» вы…

– Да, я подразумеваю – живой.

– И сколько же он способен прожить?

– При адекватном питании и тепле… Вам, вообще-то, не кажется, что все наши домыслы – это, так сказать, тычок пальцем в небо?

Лютер кивает. Вид у Пенмана скорбный. Он – дед.

– Мы думаем о младенцах как о каких-то заморышах, – говорит он со вздохом. – Все из-за инстинктов, которые они в нас пробуждают, – глубинных, врожденных, подсознательных. А между тем эти фитюльки могут быть очень даже стойкими. Эдакие свирепые машинки по выживанию. Куда более выносливые, чем мы думаем.

Лютер ждет. В конце концов Пенман говорит:

– Рассчитывайте процентов на восемьдесят.

Лютер стоит без слов.

– Тук-тук, – окликает Пенман, – есть кто-нибудь дома?

– А? Прошу прощения.

– А то мы вас вроде как потеряли, на минутку.

– Я просто пытался разобраться в том ощущении, которое у меня вызвал этот ответ.

– Просто молитесь Богу, чтобы ребенок достался женщине.

– Это отчего же?

– Потому что если его взяла женщина, она, по крайней мере, попробует о нем позаботиться… – Фраза обрывается – Пенман не в силах ее закончить.

– Это была не женщина, – говорит Лютер. – Женщины не нападают на женщин, когда те дома, в постели с мужьями.

Пенман издает долгий невеселый свист.

– Мы, знаете ли, всякое видали, – говорит он. – Досужим домыслам у нас в голове не должно быть места.

С этими словами он снова кидает в рот пластиковую сигарету и, нажевывая, перегоняет ее языком из одного угла рта в другой. Похлопав Лютера по руке, он говорит:

– А вот вы в моих мыслях останетесь.

Лютер благодарит его и возвращается к сержанту Хоуи, дожидающейся его у оградительной ленты. Они проходят через редеющую толпу, на заднем фронте которой народ уже притомился стоять на цыпочках. Приближаются к обшарпанному «вольво». Лютер бросает Хоуи свои ключи. В машине холодно, попахивает фастфудом и подопревшей обивкой.

Хоуи заводит мотор, ищет тумблер обогревателя и включает его на полную мощность. Тот немилосердно гудит.

– Нарыли что-нибудь о жертвах? – интересуется, пристегиваясь, Лютер.

– Пока еще рановато что-либо утверждать, но компромата, судя по всему, нет. Из того, что нам известно, ясно одно: они действительно были друг другу верны. Единственное темное облачко – это, возможно, нелады с зачатием.

– Вот как? Они делали искусственное оплодотворение?

– В том-то все и дело, босс…

– Шеф.

– В том-то все и дело, шеф. Пять лет попыток экстракорпорального оплодотворения – и все впустую. Тогда они машут на это дело рукой и подумывают об усыновлении. Год с лишним назад миссис Ламберт от ЭКО отказывается, и тут вдруг – бац, и она понесла.

– Они были набожны?

– Можно считать, что нет, – у миссис Ламберт в вероисповедании значится англиканская церковь. А вот мистер Ламберт, похоже, интересовался буддизмом и йогой. Практиковал одно время макробиотическую диету, вегетарианство, всякие там принципы даосизма, баланс инь и ян.

– У него, наверное, отец умер рано?

Хоуи пошуршала документами:

– Здесь не указано.

– Мужчины, приближаясь к возрасту отца, когда он ушел из жизни, начинают всерьез подумывать о диете и здоровом образе жизни. Мистер Ламберт был в очень неплохой форме.

– Не то слово. Играл в теннис, сквош. Любил фехтовать, ездил на горном велосипеде. Марафон бегал не раз и не два. Ох, как его вспороли…

– Есть еще что-нибудь?

– Мы взглянули на охранную сигнализацию, – сообщает Хоуи. – Первый год после установки Том Ламберт использовал ее довольно интенсивно, а затем постепенно перестал. Модель поведения довольно типична, так ведут себя примерно четыре из пяти владельцев системы сигнализации. Одно время Ламберт практически забыл о ней, затем, четыре или пять месяцев назад, почему-то стал ею пользоваться снова.

– Это еще ни о чем не говорит, – замечает Лютер. – Миссис Ламберт была беременна. Иногда в таких случаях у мужчин обостряется бдительность в отношении своих подруг. Возрождается инстинкт пещерного человека.

– Или же что-то стало его тревожить, – рассуждает Хоуи, – возникли какие-нибудь подозрения. Может, что-то увидел или услышал.

– Ты имеешь в виду, на работе?

– Вы же сами сказали: люди. Люди, с которыми он сталкивался по долгу службы каждый день.

Лютер одобрительно кивает. Сержант Хоуи с довольным видом вводит координаты в навигатор.

По дороге Лютер спрашивает:

– А могу я прослушать тот звонок на девятьсот девяносто девять?

Она набирает номер, отдает ему свою трубку. Он слушает.

Оператор:Экстренный вызов полиции.

Абонент:Да-да! Тут, похоже, что-то неладное творится. Я сейчас выгуливал собаку на Бриджмен-роуд. Слышу, вроде шум какой-то. А потом смотрю: прямо-таки жуть!

Клацанье компьютерных клавиш.

Оператор:Представьтесь, пожалуйста.

Абонент:Это еще зачем? Какая необходимость?

Оператор:В принципе, это необязательно. Так что же вы видели?

Абонент:Я видел мужчину. Вроде как он уносил ноги из того дома.

Оператор: Кража со взломом?

Абонент:Не знаю. На взломщика он не походил, вроде староват для такого занятия.

Оператор:Сколько ему может быть, по-вашему, лет?

Абонент:Лет? Не знаю… За сорок, наверное. Да, скорее всего, за сорок.

Стук клавиш.

Оператор:Хорошо. Успокойтесь. Что он делал?

Абонент:Не знаю. Но при нем что-то было, сверток какой-то. И кровь, кровь… Он был весь в кровище! И на лице, и на… Он вроде как торопился по Кроссвелл-стрит и нес перед собой сверток… Это был просто кошмар! Это что-то очень, очень ужасное…

Оператор:Вас понял, наряд на выезде. Вы можете оставаться на линии?

Абонент (сквозь всхлипы): Нет, извините, не могу. Ужас какой-то. Простите. Надо идти. Мне надо идти…

Лютер прослушивает запись трижды.

– Номер зафиксировали?

– Звонили с мобильного. Недавно о пропаже этого телефона подавал заявление некий Роберт Лэндсберри из Лирик-мьюз, Сайденгем. Два дня назад.

– У мистера Лэндсберри есть соображения, кто мог подрезать его сотовый?

– Сегодня опросим его еще раз. Хотя вряд ли. Он даже толком не знает, когда именно пропал у него телефон.

– И что же нам тогда думать? Что этот прохожий – залетный взломщик? Или, может быть, кто-то пытается обстряпать дельце, заодно устранив конкурента?

Хоуи пожимает плечами. Лютер задумчиво пожевывает губами.

– Это у нас единственный свидетель? – спрашивает он.

– Не позвони он, – отзывается Хоуи, – Ламберты все еще так бы и лежали. Никто бы и не хватился их.

Лютер прикрывает глаза и еще раз мысленно перебирает все возможные варианты. Нужно глубже прозондировать родственников и друзей. Внебрачные связи? Был ли ребенок зачат от донорской спермы? Существовали ли проблемы с деньгами? Междоусобицы на работе?

Если не добиться быстрого результата, проблемой будет не отсутствие информации, а, наоборот, ее избыток, причем нарастающий в геометрической прогрессии.

Протяжно вздохнув, он набирает номер лучшего, пожалуй, технаря, с каким ему когда-либо доводилось работать.

– Джон Лютер, – влет определяет на том конце Бенни Халява, – чтоб мне вдохнуть и не выдохнуть.

Вообще-то, он Бен Сильвер, но так его не называет никто. Даже собственная мать.

– Бенни, – говорит Лютер. – Как там торжество порока?

– Впечатляет. Народ такое друг с другом выделывает.

Эти слова Лютер пропускает мимо ушей. Он задает следующий вопрос:

– Слушай, а как у тебя с текущей загрузкой?

– Непреодолимо.

– Прямо-таки вилы?

– Ну, смотря что иметь в виду.

– Понимаешь, мне просто необходима твоя помощь в одном достаточно скверном деле. Если я добьюсь у своего начальства, чтобы оно попросило твое начальство отрядить мне тебя, как бы ты на это посмотрел?

– Уже пакуюсь, – отвечает Бенни.

Глава 4

До вчерашнего дня Энтони Нидэм был партнером Тома Ламберта по бизнесу в небольшом консалтинговом агентстве, расположенном неподалеку от Клиссолд-парка.

Нидэму за тридцать. Смуглая кожа, цветущий вид, волосы аккуратно уложены с помощью геля. На нем сшитая на заказ рубашка винного цвета и серые брюки. На руке дорогие часы. Этот человек совершенно не соответствует представлению Лютера о психотерапевтах. Рядом с ним Джон чувствует себя грубым и неухоженным.

Офис обставлен уютно и со вкусом: три удобных кресла расположены полукругом, навесные книжные полки. На глади письменного стола только ноутбук и несколько фотографий в рамках: Нидэм, участник соревнований «Айронмэн» по триатлону, оскалившись от невероятного напряжения, бежит изо всех сил с горным велосипедом через плечо.

Нидэм открывает окно (оно подается не так-то просто, приходится приложить усилие). В помещение незамедлительно врываются звуки города, запахи зимы и бензина. Лютер закидывает ногу на ногу и сцепляет перед собой ладони – так он обычно ведет себя, когда пытается скрыть нервозность. Хоуи наблюдает за Нидэмом с молчаливой сдержанностью. В руках у нее блокнот и ручка.

Нидэм выдвигает нижний ящик стола, вынимает оттуда завалявшуюся с давних пор сплющенную пачку сигарет. Порывшись, находит одноразовую зажигалку, неловко присаживается на подоконник и прикуривает, выпуская синеватый клочок дыма. Тихонько отрыгивает и прислоняется к раме, зажав двумя пальцами сигарету. Сделав первую затяжку, он тут же сминает сигарету и отбрасывает ее прочь. Возвращается с повлажневшими глазами – ему явно не по себе. Усаживается в крайнее кресло, засунув руки под мышки.

Лютер все это время молчит. Неторопливо переворачивает страницу своего блокнота, якобы сверяясь с записями.

– Боже правый, – выговаривает наконец Нидэм. Он австралиец.

– Прошу извинить, – говорит Лютер. – Я понимаю, это просто не умещается в голове… Но боюсь, эти несколько часов решают многое, если не все.

Нидэм берет себя в руки, чем вызывает у Лютера симпатию; сглотнув слюну, расцепляет руки и кивает: дескать, валяйте.

– Гм… – Лютер откашливается. – Насколько я понимаю, вы довольно часто имеете дело с весьма непростыми молодыми людьми. Проще говоря, буйными.

– Вам известно, что я не могу отступать от правил врачебной этики?

– Да, разумеется.

– Тогда я не понимаю, что вы хотите от меня услышать.

– Да я так, в общих чертах. Не относился ли мистер Ламберт к кому-либо из своих пациентов с опаской?

– Не больше, чем обычно.

– В каком смысле?

– Вы же сами сказали – мы имеем дело с уймой неуравновешенных молодых людей.

– Могу я быть с вами откровенным? Это не было случайным нападением. Налицо очень жестокое и очень личное преступление.

Нидэм ерзает у себя в кресле.

– Единственное, что я могу сказать, это то, что некоторые из пациентов действительно вызывали у Тома определенное беспокойство.

– Беспокойство по поводу чего?

– Пойдет ли им консультирование на пользу? Исчезнет ли с его помощью тяга к насилию? Не участятся ли у них приступы бешенства по сравнению с прошлым?

– А такое бывает? Они впадают в ярость прямо здесь?

– У этих молодых людей необузданный нрав. Рефлексия им несвойственна, и нам приходится сознательно подталкивать их к решению сложных личных проблем. А это бывает непросто.

– Вы имеете в виду проблему насилия?

– Да, и, как правило, это связано с жестоким обращением в детстве.

– Насилию и жестокому обращению подвергаются многие дети, – говорит Лютер задумчиво. – Но это не дает им права мучить других людей.

– Никто и не говорит, что дает. – У Нидэма бесконечно терпеливый вид человека, выслушивающего подобные высказывания тысячу раз на дню. – Суть жизни – в выборе собственного пути. Мы пытаемся дать им инструменты для успешного совершения этого выбора.

Чтобы прервать зрительный контакт, Лютер углубляется в свои записи.

– Значит, никаких существенных тревог? Ни угроз, ни звонков из разряда курьезных?

– Во всяком случае, ничего такого, что он бы счел нужным обсудить со мной.

– Может, он стал чаще выпивать? Позволять себе какой-нибудь другой допинг? Снотворное, сигареты?

– Да нет, что вы. Ничего такого.

Тут подает голос Хоуи:

– А женщины?

Нидэм смотрит на нее с недоумением:

– Чтобы Том?.. Да нет, что вы.

– Я имею в виду тех молодых женщин, с которыми вы, возможно, работаете у себя в агентстве.

– Вы считаете, это могла сделать женщина?

– Не исключено, – отвечает Лютер.

– Том бы сильным мужчиной, в прекрасной физической форме. Чтобы женщина, да так…

Камнем падает тишина. Тикают настенные часы.

– Вообще-то, с женщинами мы работаем, – говорит Нидэм. – Но это… Странно как-то. Почему вдруг женщина?

– Мы просто пытаемся рассмотреть все варианты. – Лютер прячет блокнот в карман. – Да, и еще. Вы не знаете, у кого могут быть ключи от дома Ламбертов?

– Боюсь, что нет. Извините. Может быть, у приходящей уборщицы? Больше ничего пока на ум нейдет.

Лютер благодарит и встает с кресла, Хоуи следует в метре за ним. Нидэм провожает их к выходу и уже в дверях говорит:

– Вы его поймаете, этого человека?

– Мы делаем все от нас зависящее.

– Прошу прощения за бестактность, но сейчас вы говорите со мной, как типичный лондонский «бобби».

Лютер приходит в некоторое замешательство, и Хоуи торопится ему на выручку.

– Мистер Нидэм, – спрашивает она, – а у вас есть основания опасаться за свою собственную безопасность?

– Объективно, пожалуй, не больше, чем всегда. Но у меня, знаете ли, жена, дети… Я всего лишь человек.

– Тогда вы, наверное, можете нам помочь. Позвольте взглянуть на учетные карты пациентов Ламберта.

– Вы же понимаете, я не могу это сделать.

– Мы знаем, – кивает Хоуи. – Безусловно, это вопрос врачебной этики. Но неужели вы считаете, что соблюдение этических правил в такой ситуации важнее безопасности ваших детей?

Нидэм бросает на нее укоряющий взгляд, Хоуи отвечает ему тем же.

– Кто бы это ни совершил, – вмешивается Лютер, – они проникли в дом, когда Том и Сара спали. Тому они отрезали гениталии и запихнули их ему в рот. Саре вскрыли живот и извлекли оттуда младенца. Возможно, он все еще жив. Мы все хорошо знаем, через что пришлось пройти мистеру и миссис Ламберт, чтобы зачать этого ребенка. Если вы хотели бы что-то сделать для них, доктор Нидэм, помогите мне найти его – пока те, кто его отнял, не сделали то, что задумали.

Нидэм рассеянно смотрит на свою руку, все еще сжимающую дверную ручку. Ему приходится сосредоточиться, чтобы разжать пальцы. Он вытирает освободившуюся ладонь о рубашку.

– Я уже говорил вам, – произносит он, – ключ может быть у уборщицы. У кого же еще, верно?

– Логично, – кивает Лютер. – А вообще мистер Ламберт как-то обозначал круг людей, у которых есть доступ в его дом? Скажем, уборщицы, строители, кто-нибудь еще?

– Да, обозначал, – отвечает Нидэм. – Том был очень щепетилен, когда дело касалось финансовых расчетов.

– Где он хранил эти данные?

– У себя в компьютере.

– У вас есть его логин, пароль?

– Есть. Но поймите меня правильно, я очень надеюсь на то, что вы не станете входить в базу данных его пациентов или его рабочий дневник. Эти вещи относятся к конфиденциальной сфере.

– Конечно, – соглашается Лютер.

– Тогда я не вижу проблем.

Нидэм ведет их в кабинет Тома Ламберта. Планировка здесь примерно такая же, только на столе у Тома более старый ноутбук IBM. Кресла обиты темной кожей.

Нидэм садится за компьютер своего компаньона, заходит в него, после чего деликатно смотрит на часы.

– Мне надо сделать кое-какие звонки, отменить встречи у Тома, все такое… Я вернусь, э-э… минут через пятнадцать?

– Этого нам с избытком хватит, – заверяет Лютер.

– Отлично, – говорит Нидэм.

Общая пауза. Затем Нидэм, пятясь как прислуга, выходит из комнаты, оставляя своих гостей наедине с компьютером Тома Ламберта.

– Ну что, приступай, – бросает Лютер.

Хоуи стряхивает куртку, вешает ее на спинку хозяйского кресла и – приступает…

Уходят они, так и не дождавшись Нидэма. Напоследок кивают секретарше на ресепшен, заплаканной, явно еще не оправившейся после страшного известия.

Лютер думает о том, что нужно поговорить и с ней. Но не сегодня.

В то время как Хоуи лавирует в потоке транспорта, прикусив губу и вполголоса поругиваясь, Лютер проглядывает дневник и учетные записи Тома Ламберта.

Наконец он звонит Теллер.

– Что у вас? – осведомляется Роуз.

– Есть варианты, – сообщает он. – Несколько человек, на которых стоит взглянуть. Но в данный момент выскакивает одно имя: Малколм Перри. Последние год-полтора несколько раз угрожал Ламберту смертью.

– Есть какая-то конкретная причина?

– Ламберт пытался отучить его от полового извращения.

– Какого именно?

– Некрофилии.

– Очень мило. И разозлил его так, что тот стал угрожать своему целителю смертью… Неужели он разъярился настолько, что исполнил угрозу?

– Если верить заметкам Ламберта, именно из-за Перри они начали включать сигнализацию на ночь.

– В каком жестоком мире мы живем, – вздыхает на том конце Роуз Теллер. – И где же нам искать этого очаровашку?

Глава 5

Клайв, Зоин босс, решил усовершенствовать уже устоявшуюся программу социального ликбеза. Так что и без того незадавшийся день становился все хуже и хуже: Зои вынуждена распинаться перед шумливой оравой шестиклассников[2], рассказывая о деяниях «Форда и Варгаса», где она подвизается, а также о сути законодательства по правам человека.

Она рассказывает о Лайзе Уильямс, ставшей в двенадцатилетнем возрасте жертвой автомобильной аварии, виновник которой скрылся. Это было в 2003 году. Нарушителем оказался некий Азо Ибрагим, иракский беженец, ранее уже выпущенный под залог за вождение без прав.

Поскольку четких свидетельств опасной езды со стороны Ибрагима не было, Королевская служба обвинителей привлекла его по статье «вождение в период лишения водительских прав»; более серьезная статья – «причинение смерти в период лишения водительских прав» – вошла в закон лишь в 2008 году. Ибрагим отбыл в тюрьме два месяца. А после выхода подал в суд против своей депортации.

Зои рассказывает классу, что за прошедшие девять лет Азо Ибрагим обошелся налогоплательщикам в несколько сотен тысяч фунтов одних лишь расходов на адвокатов и переводчиков. За этот период прошли слушания об иммиграции и судебные заседания, на которых он в разное время обвинялся то в сексуальных домогательствах, то в хранении наркотиков, а через три года после смерти Лайзы Уильямс еще и в вождении в период лишения прав.

Затем она спрашивает шестиклассников, как бы они с ним поступили. Общее мнение, как она и предполагала: отправить его домой.

– Однако он имеет право остаться, – говорит она классу, – поскольку является отцом двоих детей от гражданки Британии. И хотя фактически он с этой семьей не проживает, разлучить его с брошенной подругой и детьми – значит нарушить его права по восьмой статье Закона о правах человека.

Она спрашивает у детей, что они об этом думают, садится и слушает их. Ребята оживленно спорят об опасности, которой Ибрагим может подвергнуться у себя в Ираке. О его двух детях и об их праве иметь отца. Говорят о горе, постигшем родителей Лайзы Уильямс, и об их праве любить и защищать свою дочь.

Зои дает им немножко подискутировать, а затем рассказывает, как Британская национальная партия использовала гибель Лайзы для пропагандистской шумихи на местных выборах в Баркинге. Отец Лайзы Уильямс, добрый и надломленный человек, выступил с публичным заявлением для жителей Баркинга, чтобы они не голосовали за британских националистов, потому что эта несправедливость не имеет никакого отношения к цвету кожи его погибшей дочери.

Один из шестиклассников, надменный симпатяга по имени Адам, заявляет, что Азо Ибрагима нужно повесить.

– Ты рассуждаешь как мой муж, – говорит Зои, и весь класс смеется.

Затем Зои рассказывает им о третьей статье Всеобщей декларации прав человека: о запрете на пытки, бесчеловечное или унизительное обращение или наказание и резюмирует, что Ибрагиму следует предоставить в Соединенном Королевстве политическое убежище, так как отказ от пыток – это нравственный и неоспоримый абсолют.

Она спрашивает, нет ли у кого-нибудь вопросов. Вопросы есть всегда. Адам пытается выдержать ее взгляд, но Зои в этой игре поднаторела еще до того, как этот мальчуган появился на свет.

– Ну что, никто ничего не хочет спросить? – оглядывает она класс. – Ну, давайте, давайте. Хоть один вопрос да должен быть. Ну, кто посмелей?

Робко тянет руку тихая девочка в конце класса.

– Как тебя зовут?

– Стефани.

– Ну так что, Стефани?

– Вам выдают, это самое… деньги на одежду?

Зои смотрит на нее с легкой настороженностью.

– Вы так классно одеваетесь и все такое… – говорит Стефани.

Одноклассники все как один закатывают глаза, втягивая воздух через зубы. Девочка вспыхивает маковым цветом, и Зои внезапно становится на ее защиту. Такая уж она.

– Хороший вопрос, – одобряет Зои и, произнося это, сама пытается верить своим словам. – Нет, специальное пособие на платье нам не выдают, но на каждый день нам положен необходимый минимум одежды. «Минимум» в данном случае означает, что в этой одежде можно пойти и на королевскую свадьбу.

Стефани ангельски улыбается, Зои тоже – из желания помочь девочке выпутаться из этого бессмысленного диспута, не теряя лица.

– Мужчинам проще решить проблему с одеждой, – говорит ей Зои. – Ведь галстуки им покупают жены.

– Расистка, – бурчит Адам.

– Прошу прощения?

Адам слегка тушуется, – впрочем, не особо; скрещивает на груди руки, откидывается на стуле и дерзко смотрит ей в глаза.

– Это расизм против мужчин.

Зои чувствует, как уголок рта у нее подергивается. Она знает, что цапаться с этим мальчишкой – занятие абсолютно зряшное. Он все это затеял единственно по своей прихоти – просто пытаясь отстоять какую-то смутную, самому ему непонятную точку зрения, что, в общем-то, свойственно юнцам в период полового созревания. Но все равно он гаденыш.

– Извини еще раз, как тебя звать? – спрашивает она.

– Адам.

– Молодчина, Адам. Вот что я тебе скажу: давай-ка выйдем из помещения и проведем живой опрос. Тогда мы выясним, сколько мужчин в этом здании – а это, кстати, примерно шестьдесят процентов персонала и восемь процентов директората – купили себе галстуки сами.

Адам щерится так, будто победа за ним. Зои колеблется между возможностью сдаться и желанием уложить сучонка на обе лопатки. В этот момент раздается тихий стук в дверь, и в комнату просовывает голову Мириам, ассистентка. Двумя пальцами – большим и мизинцем – она изображает телефонный звонок.

– Это Джон, – выговаривает она одними губами.

Зои благодарит всех за то, что пришли, собирает свои заметки, сухо смотрит на Адама, ободряюще улыбается Стефани и, выйдя, спешит в свой кабинет, откуда набирает Джона.

– Зои, – отзывается он.

В трубке слышен уличный шум.

– Ты где?

– В данный момент? По соседству с каналом.

– И что ты там делаешь?

– Созерцаю голубя, попавшего в западню магазинной тележки.

– Замечательно.

– Как у тебя дела?

– Клайв заставил меня общаться с шестиклассниками.

– Я же говорил, что он это сделает.

– Ну вот, собственно, и сделал. Козел он и есть козел.

– По делу этого твоего Хаттима прогресс есть?

«Этот ее Хаттим» для Зои сейчас – самая головоломная тема.

– Ко мне подойдут сегодня, попозже или, может быть, завтра – должны предупредить заранее.

– Кто подойдет?

– Да есть тут один – Марк, из «Либертэ санс фронтьер».

– Хиппи?

– Растафарианец, – испытывая легкое отвращение к самой себе, говорит она, – такой весь из себя богемный. Все травка да цветы…

Лютер посмеивается:

– Ничего, осилишь.

– Да, надеюсь. Я уже жалею, что согласилась.

Зои проводит рукой по волосам, ловя себя на мысли, что ей смерть как хочется курить. Крепко ухватив себя за челку, дергает ее, чтоб было чуточку больно. Это она проделывает с собой чуть ли не с семи лет – помогает снять стресс. Почему именно это ей помогает – совершенно непонятно. Иногда она побаивается даже, что со временем может образоваться плешь и она станет похожа на одного из тех душевнобольных попугаев, которые в стрессе выщипывают у себя на груди все перья, кроме тех, до которых не могут дотянуться. И в итоге сидит себе на шестке вполне готовый для духовки цыпленок, только в маске-страшилке, как на Хеллоуин.

– С Роуз разговаривал? – осведомляется она.

– Д-да… Разговаривал.

И тут она понимает, почему драла себя за волосы. Дело здесь совершенно не в Хаттиме. Все дело в Джоне и его неспособности говорить «нет» любому, кроме своей жены.

– Что произошло? – настораживается она.

– Сейчас рассказывать проблематично, – отвечает он, – слишком много людей вокруг. Но сегодня я ее просить не могу. Ну вот не могу, и все…

Обычно Джон моментально, с лету, определяет, если кто-нибудь лжет. Иной раз от такой скорости, а главное точности, у Зои мурашки бегут по коже. Но он никогда не распознает, если лжет самому себе.

– Тут дело довольно скверное, – мямлит он.

– Все дела у тебя скверные, – устало вздыхает Зои. – В том-то и проблема.

Она испытывает чувство стыда и злости одновременно. Возмущает то, что Джон способен так поступать с ней – заставлять ее чувствовать себя виноватой из-за желания иметь нормальный, обычный брак. И вот они оба, как ночные сторожа, караулят одну и ту же площадку, бродят одним и тем же маршрутом, изо дня в день, из ночи в ночь…

– Мне необходимо закончить это дело, – говорит он. – И тогда я с ней поговорю.

– Нет, не поговоришь.

– Зои…

– Да не поговоришь ты с ней, Джон! Потому что после этого будет еще одно дело, а там еще и еще… А за ними следующие, и так до бесконечности.

В трубке – молчание.

– Эта гребаная Роуз Теллер… – говорит Зои. – Вот уж действительно, в умении рушить браки равных этой женщине нет.

– Зои…

Она отключает сотовый. Руки мелко дрожат. Из ящика стола она выхватывает жестянку с табаком и выскальзывает наружу, к угловому пятачку, недоступному для видеокамеры. Набирает Марка Норта.

– Ты был прав, – говорит она. – Я только и делаю, что даю ему шансы. Даю шанс за шансом, а он просто лжет. Лжет и лжет. – Снова дергает себя за волосы. – Боже! Как ты был прав…

Марк молчит в ответ.

Зои курит самокрутку, снимает пальцем с языка горькое табачное волоконце.

– Меня просто трясет, – говорит она.

– Отчего тебя трясет?

– Я еще никогда этого не делала.

– Чего именно?

– Отель «Харрингтон», – назначает она. – Через десять минут.

В трубке пауза.

– Ты уверена? – произносит он наконец. – Я хочу сказать, что ты должна быть абсолютно уверена насчет этого.

– Нет, – фыркает она горьким смехом, – я не уверена. Но с меня хватит. Терпение вышло. С меня достаточно.

Марк все еще на связи, Зои тоже не кладет трубку. Слышно, как на линии эхом отдается ее собственное дыхание, прерывистое от волнения.

Потом она звонит Мириам и просит отменить все ее встречи до ланча. Мириам обеспокоена: раньше Зои никогда так не поступала.

– Это по личному вопросу, – успокаивает ее Зои. – Не волнуйся. К двум уже вернусь.

Она пешком идет на Харрингтон, туда, где на Табернакл-стрит гнездятся бутики. Пальто с собой не захватила; льет дождь, и она ежится на ходу, чтобы хоть как-то согреться. Когда в поле зрения появляется отель, она пускается бегом, цокая каблучками по мокрому асфальту.

Марк уже в отеле и даже успел забронировать номер. Он сидит в сияющем новым декором холле, делая вид, что читает «Гардиан». В руке у него белая карточка – ключ с магнитной полоской. Они не разговаривают – просто заходят в поджидающий их лифт. Становятся плечом к плечу. Зои слышит, как отчаянно колотится ее сердце.

Глава 6

Обиталище сквоттеров состоит из восьми заброшенных муниципальных квартир, связанных системой внутренних ходов. Населяют его вольные художники, студенты, анархисты, алкаши, наркоманы и городские сумасшедшие.

Отопления здесь нет. Осыпающиеся, в трещинах стены прячутся за разномастными граффити, раскрашенными вручную простынями и постерами.

Малколм Перри лишь вялым шевелением реагирует на вопли снизу. Еще довольно рано, и суматоха внизу, скорее всего, связана с появлением Энди Флюгера – шизофреника, что нередко кантуется в углу самой дальней квартиры, окруженный стайкой юных бунтарей в дредах. Для этой публики немыслимый ментальный надрыв – единственно адекватная форма самовыражения.

Нынче утром шум, пожалуй, громче обычного, но Малколма это мало беспокоит – он без малого трое суток тащится от «розовой шампани» – навороченной амфетаминовой смеси, которую несколько часов назад загасил темазепамом. Поэтому когда копы пинком вышибают дверь и наводняют пространство, как треска на нересте, он все еще валяется на своем топчане. За копами входит какой-то верзила в твидовом пальто – топает с кривенькой улыбкой чуть ли не по его постерам и расписным тряпкам.

Сам Малколм – доходяга с паклей жидких волос и зачаточной бородкой. Одет он только выше пояса, так что гости могут свободно созерцать его незатейливое мужское хозяйство, невзрачный шишачок, поникший и сморщенный от холода и «розовой шампани». Из одежды на Малколме только гетры на костлявых ногах да майка собственного изготовления.

К нему не спеша подходит коп-верзила. Он нависает над Малколмом с таким видом, будто сейчас оторвет ему башку. Но вместо этого слегка наклоняется и читает принты на майке: «Работай. Подчиняйся. Потребляй».

– А че такое? – очумелый от сна и отходняка, строптиво вскидывается Малколм.

– Обыскать эту малину, – командует коп. – Всех задержать и опросить.

Коп-верзила опускается на корточки. С брезгливым видом, двумя пальцами выудив из кучи сваленного у топчана тряпья спортивные штаны, кидает их, а за ними и резиновые шлепанцы, Малколму, не обращая ни малейшего внимания на его почти новые башмаки.

– Надевай, – командует он.

– Куда это мы?

– Ко мне, – отвечает коп. – Может быть, там не очень уютно, но все лучше, чем в этом гадюшнике.

Лютер распоряжается обыскать весь сквот вместе с прилегающим к нему участком. Вторая группа проводит ряд задержаний, в основном за злоупотребление и хранение наркотиков, нарушение режима условно-досрочного освобождения, прием и сбыт краденого, просроченные документы, по подозрениям в том, по подозрениям в этом…

Малколма под фанфары и мигалку отправляют на Хобб-лейн.

Сержант Хоуи приостанавливает машину, чтобы купить шефу гамбургер. Лютер съедает его вверх ногами и чуть ли не с оберточной бумагой. Он отирает рот рукой уже на подходе к углу Хобб-лейн и Аббадон-стрит, где расположено управление.

Здание представляет собой старую уродливую тумбу: утилитарное строение пятидесятых годов – эдакая колода, к которой затем грубо и неумело прилепили викторианский фасад. Химерическое строение, словно созданное для того, чтобы стать классическим полицейским участком. И пахнет оно так, как любой другой участок, в котором доводилось бывать Лютеру: линолеумом, мастикой для полов, подмышками, канцелярией и пылью на радиаторах.

Скатывая бумажную салфетку в шарик, Лютер, перемахивая через две ступени, взлетает по лестнице и проходит в двери отдела тяжких преступлений. Мебель здесь явно собранная из других отделов: хлипкие офисные стулья и столы из уцененки втиснуты в помещение, по идее требующее втрое большего объема.

Он шагает в свой кабинет – узкое, маломерное рабочее пространство, которое они делят с Йеном Ридом. У дверей его ждет Бенни Халява, протягивая для пожатия тощую белую руку, которую Лютер перехватывает с энергичным хлопком.

– Как поживаешь, Бен? – спрашивает Лютер. – Спасибо, что пришел.

– Куда садиться-то?

Они ступают в заставленное мебелью неопрятное помещение. Лютер жестом указывает на стол Рида. Бенни взгромождает на краешек столешницы свой сухопарый зад. Халява мосласт, бородат, в застиранной, но стильной футболке.

– Ты как, уже наелся форумами для педофилов, а, Бен? – спрашивает Лютер.

– Фигурально выражаясь, – отвечает тот, причем Лютеру приходится слегка мобилизовать слух, чтобы не увязнуть в его белфастском акценте. – Ох уж эти уголки Интернета, где любители малолеток делятся своими необузданными фантазиями. Я зависаю там целыми рабочими днями.

– Тебе уже высылали материалы конкретно по нашему делу?

– Так, описали в двух словах.

Лютер прикрывает дверь:

– И все-таки как ты, если честно?

У Бенни наблюдаются кое-какие проблемы в умственной сфере, что не так уж и нетипично для людей с его работой. Все дело в тех вещах, которые приходится созерцать ежедневно.

– Все путем. Я в отличной боевой форме.

– Спрашиваю, потому что собираюсь попросить тебя пошнырять где надо, пока все это не разложится по полочкам. Ты же знаешь, что к чему.

– Лучше б я не знал.

– Но ты знаешь…

– А Герцогиня-то в курсе, что я здесь?

– Пока нет, но я это улажу.

– Потому что я не знаю, как она отнесется к моему присутствию.

Бенни – ярый приверженец кожаных косух и масла пачули.

– Да дело тут вовсе не в тебе, – успокаивает его Лютер. – Она вообще никого терпеть не может.

– И это правда. Как по-нашему, ребенок жив?

– Боюсь, Бен, что такой вариант не исключен.

Бенни с грохотом швыряет на стол свой баллистический нейлоновый портфель, щелкает замком, доставая оттуда ноутбук.

– Где подключиться?

* * *

Малколм Перри дожидается в комнате для допросов. Он чувствует мерзкий привкус во рту. Сквозь тонкую резину шлепанцев проникает холод от бетонного пола, прикрытого линолеумом.

Наконец сюда входят тот самый коп-верзила и его симпатичная зеленоглазая помощница. Они представляются, проводят нудную предварительную процедуру уведомления о видеозаписи беседы и так далее. Верзила, расставив ноги, откидывается на спинку стула. Он просто сидит, с насмешливым видом рассматривая Малколма, в то время как его спутница приступает к опросу.

– Малколм Перри, – говорит она. – В две тысячи первом году, в возрасте четырнадцати лет, вы прочитали в газете некролог с именем Шарлотты Джеймс, погибшей за неделю до этого в ДТП на мотоцикле. И вы отправились на кладбище Сен-Чарльз, прихватив с собой, – она немного хмурится, сверяясь с записями, – инструменты для копки и брезент, который вы, очевидно, похитили у соседа.

Малколм встречает ее взгляд, косясь из-под пакли жидких, с пробором по центру, волос.

– Вас задержали при попытке выкопать тело мисс Джеймс, с которым вы, судя по всему, собирались совершить половое сношение.

Малколм пожимает одним плечом. Заправляет за ухо прядь волос.

– Поскольку вы тогда были несовершеннолетним, а половое сношение с человеческим трупом стало считаться противозаконным лишь по Акту о сексуальных противоправных деяниях две тысячи третьего, вас выпустили, сделав предупреждение в связи с мелким правонарушением, а также потребовав от вас пройти психиатрическую реабилитацию у специалистов.

Но уже в две тысячи пятом году, во время вашей работы в похоронном бюро, вас схватили во время сексуального надругательства над трупом двадцативосьмилетней женщины, также жертвы ДТП. Вы высасывали из этого тела кровь и мочу, хлестали по ягодицам, после чего содомизировали его. За это вы получили шесть месяцев тюрьмы, из которых отбыли четыре и были выпущены под обязательство, что дважды в неделю будете посещать психиатра.

Хоуи закрывает папку, кладет на нее ладонь и обращает свои зеленые глаза на Малколма.

– Ну и как проходят консультации? – спрашивает она. – Прогресс есть?

– Гм, – отвечает Малколм. – Смотря что подразумевать под словом «прогресс»…

– Я имею в виду, вас по-прежнему тянет заниматься сексом с мертвыми женщинами?

В ответ долгая тишина.

– Ну ладно, – вздыхает Хоуи. – Когда это вообще у вас началось? Эти специфические изъявления любви?

– Когда я был маленький, – отвечает он. – Я, помнится, устраивал долгие похоронные службы по своим домашним любимцам. У меня было маленькое кладбище для животных. Наверное, все это есть у вас в папке.

– А как вы их выбираете, своих жертв?

– Возлюбленных.

– Ну, пусть так.

– Ну, как… Устраиваешься в похоронное бюро, в больницу там, на кладбище. Хотя лучше всего, понятно, в морг.

– То есть вам нравятся свеженькие?

– Как горошинки в стручке.

Она смотрит на него стеклянным взглядом.

– Но для вас это, по-видимому, несколько затруднительно? С учетом того, что вам запрещено работать непосредственно с мертвыми или вблизи них.

– Я нынче не практикую, – говорит он. – Я теперь больше не морговая крыса.

– Отчего же?

– Мне неинтересно быть политзаключенным.

– А это что, политическая позиция – насиловать трупы?

– Труп – это предмет, вещь. Вещь изнасиловать нельзя.

– А как же их семьи?

– Мертвые им не принадлежат.

– Иными словами, Малколм, для вас все как было, так и осталось? Вы берете от мертвецов то, что вам нужно, напрочь забывая об их родных и близких; о том, что те могут чувствовать… Ездите, так сказать, без платы за билет. Вся эта чепуха насчет мира и любви, что у вас на футболке…

– Это не чепуха.

– Мир и любовь – признаки взаимного уважения. У вас же уважения нет ни к кому.

– Это не так.

– Итак, вы больше не морговая крыса. Но кто же вы тогда? Я так понимаю, консультации для вас – пустой звук. Думаю, вы знаете себя достаточно, говоря то, что говорите. Но при этом фантазии не покидают вас ни на один миг. Мастурбирование под мысли о мертвых девушках.

– Бог мой, конечно, я фантазирую при этом! Мне, слава богу, позволено во время дрочки думать обо всем, что захочу. Мы живем не в полицейском государстве. По крайней мере, пока.

– Это так, – кивает Хоуи. – До тех пор, пока никому от этого нет вреда.

– На что вы намекаете?

– Как вы относитесь к доктору Тому Ламберту?

– К моему консультанту, что ли?

– Да, – отвечает Хоуи, – к вашему консультанту.

– Ханжа хренов. А что?

– Ханжа в каком смысле?

– Сто лет назад нацисты вроде него пробивали закон, чтобы кастрировать гомосеков.

– Поэтому вы угрожали его убить?

– Вы меня за этим сюда притащили?

– Не знаю. А что вы так насторожились?

– Потому что я этого не говорил. Он лжет.

– Понятно, – говорит Хоуи. – Я тоже не уверена, что это правда.

– Это он вам сказал? Потому что если да, то он лжец гребаный.

– А его жена?

– Что его жена?

– Вы ее когда-нибудь видели?

– Нет.

– Может быть, это еще одна неправда?

– К чему вы вообще клоните?

– Мы хотим показать вам снимки с места преступления, – подает голос Лютер впервые с начала допроса, – только мы не хотим вас чересчур возбуждать.

Взгляд Малколма перебегает с Лютера на Хоуи и обратно.

– С какого такого места преступления?

– Так что это было? – спрашивает Лютер. – Он вас достал? Он не верил всей той блажи, которую вы ему несли во время консультаций?

– В смысле?

– А ребенок? – продолжает Лютер. – Что такой человек, как вы, может сделать с ребенком?

– Нет, правда, – начинает частить Малколм, – что он такое сказал? Ведь он лжец хренов.

– Где ребенок, Малколм?

– Какой ребенок?

– Вы себе представляете, чем для вас может обернуться тюрьма? – ставит вопрос ребром Лютер. – Быть извращенцем – это одно, но истязать детей – совсем другое. Там, в Уондсворте, народ сентиментальный. Они сделают с вами то, что вы сделали с мистером Ламбертом.

– Погодите. Да что я такое сделал? Мы вообще о чем говорим?

– Где младенец?

– Какой младенец?

– Где он?

– Насчет младенца он лжет. Это был не младенец.

Пауза.

– Кто был не младенец?

– Он не должен был вам все это разглашать. Не должен. Ах он гребаный лицемер…

Лютер не движется. Не движется и Хоуи. Сделав долгую, очень долгую паузу, Лютер говорит:

– Малколм, кто был не младенец?

– К младенцам я не прикасаюсь, никогда. Если он вам сказал, что да, то он лгун поганый. Я люблю девочек. Женщин.

* * *

Выйдя из комнаты для допросов, сержант Хоуи делает гримасу отвращения, встряхивая руками, как от прикосновения к чему-то нечистому. Лютер одобрительно похлопывает ее по спине – дескать, молодец. После этого он подходит к сержанту Мэри Лэлли.

Лэлли тридцать лет; вьющиеся волосы подстрижены коротко и аккуратно. Дотошный, вдумчивый детектив, к допросам она подходит творчески. А еще у нее есть дар, свойственный только ей: презрительно-насмешливый взгляд. Иногда Лютер применяет ее как секретное оружие, чтобы она просто сидела и посверливала объект этим своим несравненно проницательным взором, от которого становится неуютно. Коллеги зовут ее Мэри-Звери.

Лэлли поднимает взгляд от экрана компьютера, кладет телефонную трубку. Смотрит на Лютера с видом провидицы.

– Как насчет того, чтобы глотнуть свежего воздуха? – спрашивает Лютер.

* * *

Мэри-Звери прибывает к фургону кинологов на перекресток с Хилл-Парк, напротив дома сквоттеров. Здоровается с Яном Кулозиком, патрульным собаководом в форме. На поводке терпеливо ждет осанистая немецкая овчарка. Кулозик одобрительно смотрит, как Лэлли встает на одно колено и ласково воркует о чем-то с собакой. Затем Лэлли приказывает вывести из дома всех сквоттеров, которые хмуро жмутся под накрапывающим дождем.

Вслед за Кулозиком и собакой она заходит внутрь. Кулозик подбадривает собаку, которая куда-то целенаправленно спешит. Очевидная радость животного от выполнения задания заставляет Лэлли невольно улыбнуться.

Собака настораживается, дойдя до самого дальнего и самого темного угла самой дальней и самой темной квартиры. Возле грязного топчана Малколма Перри она, нетерпеливо поскуливая, начинает скрести пол. Кулозик оттаскивает овчарку, тихо похвалив, в то время как Лэлли отпинывает в сторону тщедушный комковатый матрас.

Носок ботинка нащупывает неплотно лежащую половицу. Рядом другая, такая же. Лэлли, нахмурившись, встает на колени и отодвигает незакрепленные половицы, за которыми открывается небольшое углубление. В углублении лежит черный мешок для мусора. Под ним обнаруживается серое шерстяное одеяло. В серое шерстяное одеяло завернута женская голова.

Глава 7

Генри удивлен той безмятежностью, с которой кроха проспала всю дорогу до самого дома. Она лежит на заднем сиденье машины, в мягком одеяльце с сатинетовой оторочкой. Свет уличных фонарей скользит по ее лицу, в то время как сын Генри, Патрик, осторожно ведет машину. Генри то и дело бросает через плечо взгляды на крошку, чувствуя теплый прилив удовлетворения. На его губах расплывается усталая, довольная улыбка.

Патрик останавливается возле парка, где собирался немного поохотиться на кроликов. Генри перебирается за руль. Проходит еще немного времени, и в конце длинной подъездной аллеи свет фар выхватывает прутья ворот на электроприводе.

Дом очень большой, с видом на парк. Сейчас он наверняка стоит не меньше двух с половиной миллионов фунтов, но у Генри в саду зарыто слишком много секретов, чтобы задумываться о продаже. Он прожил здесь двенадцать лет, и вот уже почти двенадцать из них Илэйн, пожилая владелица дома, лежит в саду, в двух с половиной метрах под землей. Иногда он ловит себя на том, что разговаривает с нею. Он и сам не может понять зачем.

В соседнем доме слева живет семья банкира, перебравшаяся сюда через два года после того, как не стало Илэйн. Они уверены, что Генри – сын Илэйн. Ну и пусть: его это вполне устраивает. Настоящий сын Илэйн – еще один секрет, похороненный в саду. Соседи справа – иностранцы, судя по всему арабы. Видит он их редко, а разговаривать с ними и вовсе недосуг.

Генри припарковывается, выходит из машины, осматривается, после чего открывает заднюю дверцу и тянется внутрь. Малышка смотрит на него своими черными глазенками. Она на удивление теплая. Очень худенькая, с кожей какого-то жутковато лилового, местами почти свекольного оттенка.

Руки у Генри грязные, все еще со следами крови, но пустышки при нем нет. Поэтому он предлагает малышке палец. Она хватает его своим жарким, будто гуттаперчевым ротиком. Несмотря на внешнюю мягкость и упругость, десны на удивление тверды изнутри. Ощущение, не лишенное приятности…

Он будет звать ее Эммой. Бережно взяв девочку на руки, он поплотнее укутывает ее в одеяльце – вроде как пытается пеленать.

– Милости прошу домой, – приговаривает он. – Милости прошу. Хочешь посмотреть на свою спаленку? Ну конечно же хочешь! Конечно же хочешь, моя маленькая девочка…

Генри с непривычным интересом вслушивается в новые нотки, появившиеся в собственном голосе. Несмотря на то что он говорит негромко и никто не может подслушать, он разговаривает с ребенком, совершенно по-матерински присюсюкивая.

– Хочешь видеть свою комнатку-у? – нараспев воркует он, буквально млея от удовольствия. – Ты хочешь, ты хочешь, ты хочешь этого? Ну, коне-ечно же хо-очешь! Конечно хочешь в свою комнатку! Спору нет!

Он заносит малютку в переднюю, обитую деревянными панелями. Интерьер дома старомоден: Илэйн, когда Генри ее придушил, шел девятый десяток, и ремонта здесь не было как минимум лет двадцать. Но Генри очень даже нравится такой стиль – время здесь будто бы остановилось.

Ребенок лежит у него на руках, по-прежнему посасывая его палец.

– Что, кушать хочешь? – спрашивает он. – Коне-ечно, ты такая голодненькая! Голодная маленькая де-евочка!

Он поднимается с малюткой в ее комнату – самую красивую комнату в этом доме. Здесь уже стоит новенькая детская кроватка от Джона Льюиса и не менее новенький столик для пеленания с матрасиком из «Мадеркэра». Новенькие детские вещички – в основном еще с магазинными ярлычками – аккуратно развешаны на хромированной рейке-вешалке. (Есть здесь и еще одна вешалка, с мальчиковыми одежками, но Генри делает вид, что не замечает их. Когда Эмма уснет, он заберет эти тряпочки и тихонько сожжет: для этого как раз сгодится дровяная печь в подвале).

Стены увешаны картинками с Винни-Пухом и Пятачком. Дубовый паркет Генри лично навощил и натер, постелив на нем яркие половички. Единственная старая вещь здесь – чумазый одноглазый мишка из плюша, местами протертого до дыр. Это Мама Медведица, любимая игрушка самого Генри.

Ребенка он укладывает на спинку. Морщинистая лиловатая кожа все еще в полосах крови и в чем-то еще, разных охряных оттенков. Генри где-то читал, что младенцы чистоту недолюбливают: запах пота, фекалий и кожного сала их успокаивает. Поэтому он аккуратно заворачивает Эмму обратно в одеяльце, после чего снова рассматривает ее увлажненными от избытка чувств глазами.

Малышка попеременно открывает и закрывает ротик, словно маленький аниматронный инопланетянин. В ее непроницаемо-черных глазах – до странности внеземное выражение абсолютной мудрости. Носик – безупречная шишечка с тонко выточенными крыльями, такими розовыми, что кажется, будто они слабо светятся. Ротик – дрожащая, повернутая книзу скобочка – искривлен гримаской гнева и горя; на ручках-ниточках шариками сжаты кулачки. А эти кривенькие ножки! Забавно, у ее матери ноги были такие красивые, а у ребенка – ни дать ни взять куриные косточки… Ну да ничего, со временем выправятся.

В тот момент, когда Генри делает шаг от кроватки, малютка начинает мяукать. Голосок у нее низкий, с сипотцой, влажно переливающийся в горле и, по счастью, не такой громкий, как опасался Генри. Достаточно, впрочем, пронзительный для того, чтобы даже на издыхании проникать сквозь стены, как шило сквозь сыр.

– Не волнуйся, моя ненаглядная, – воркует Генри. – Только не волнуйся.

Он на цыпочках выходит из комнаты, его сердце взволнованно трепещет. Он торопливо спускается в кухню, которую буквально накануне отдраил так, что запах отбеливателя все еще выедает глаза и приходится открыть окошко. Он лезет в холодильник, внутри которого выстроилась дюжина простерилизованных бутылочек с молоком для вскармливания.

Генри берет одну из бутылочек и слегка подогревает в микроволновке. Температуру нагрева он пробует, приложив бутылочку к предплечью, после чего торопится обратно наверх под еще неокрепшую, но уже набирающую силу бурю плача своей новоиспеченной дочери.

* * *

Лютер подходит к Бенни, который обустроился за столом Йена Райда. Пиджак Райда, его галстук и рубашка, все еще в целлофане химчистки, висят на вешалке на внутренней стороне двери. В ящике стола дремлет его несессер, в котором лежат мыло, одноразовые бритвы, дезодорант, увлажнитель для чувствительной кожи. Вокруг Бенни уже сгрудились пустые жестянки из-под энергетического напитка, стаканчики с растворимым кофе, склянки с мультивитаминами и в придачу недоеденный протеиновый батончик.

– Ну, как оно? – интересуется Лютер.

– Да медленно, – вздыхает Бенни. – Проверяю телефонные счета Ламберта, рабочие аккаунты. Внеслужебного флирта чего-то не вижу. Ничего доподлинно интересного.

Лютер подтягивает к себе стул.

– А на Facebook никаких старых любовей не всплывает?

– Как раз сейчас пробиваем всех его друзей, – говорит Бенни. – Вот в эту самую минуту.

– Да, но это…

– Без малого три сотни человек.

– Триста… А этого ребенка нам нужно найти уже до конца дня…

– Ну а от меня-то чего ты хочешь?

– Когда расследуешь сексуальное преступление, то первым делом ищешь в районе какие-нибудь предшествующие прецеденты, верно? Оживление среди любителей заглянуть в чужие спальни, фетишистов, воришек нижнего белья, эксгибиционистов. Здесь же ничего подобного нет.

– Ну да…

– А потому тот, кто был сексуально озабочен настолько, – говорит Лютер, – что смог учинить такое с Ламбертами, по идее должен был уже состоять на учете; скорее всего, какой-нибудь местный шизофреник. Но что-то здесь не так, верно?

Он возится с бежевой клавиатурой своего компьютера, набивая команду пуска.

– Такие люди по максимуму выкладывают себя в сетях – на Facebook или где-нибудь еще. Полный профиль: кто мы, что мы чувствуем, что вытворяем… В общем, не знаю. Просто хочу удостовериться.

Бенни кивает, оборачивается к своему экрану. Спустя пару секунд раздается аккуратный стук в дверь и заходит Хоуи. В руке у нее папка.

– Утробные рейдерши, – сообщает она, прикрывая за собой дверь. – Женщины, которые похищают детей из утроб других женщин.

– Да, но это был мужчина.

– Босс, дослушайте меня.

Лютер всплескивает руками – мол, прошу прощения.

– Так вот, утробные рейдерши, как правило, женщины. Обычно старше тридцати лет, без криминального прошлого. Эмоционально незрелые, импульсивные, с низкой самооценкой. При этом стремятся, в их понимании, обрести ребенка взамен утраченного или того, которого не смогли зачать.

– Это так, – кивает Лютер. – Но при этом они ищут плод, что висит пониже и доступнее: уязвимых деклассированных, опустившихся женщин. Но никак не состоятельных организаторов бизнес-мероприятий.

– Согласна. Но я пошерстила ежедневник мистера Ламберта. Каждый четверг, в половину седьмого вечера, они встречались с – цитирую – ГПБ.

– ГП… Это еще что такое?

– Мы уже знаем, что миссис Ламберт долгое время проходила лечение от бесплодия. Кроме того, мистер Ламберт был консультантом и по линии терапии, и чего-то там еще. Поэтому мне подумалось, что ГПБ – это что-то вроде «группы поддержки борьбы с бесплодием». Так что я пошла по первой же ссылке, набрала указанный у него номер и…

– И?

– Набираю номер, а мне отвечают: «„Часовая башня“, служба по борьбе с бесплодием и ЭКО – экстракорпоральному оплодотворению». Я навела справки в Google – это в километре от дома Ламбертов.

– О чем это говорит?

– Если посмотреть на район охвата, то здесь сосредоточен контингент с доходом заметно выше среднего по стране. Это же, вероятно, относится и к тем, кто состоит в той самой группе. Но психотический эпизод может случиться у любой бесплодной женщины, неважно, состоятельна она или нет.

– Я все-таки не думаю, что это была женщина.

– Полностью согласна, – говорит Хоуи. – Но это группа, состоящая из супружеских пар. С большим процентом мужчин.

По ее улыбке Лютер чувствует, что сказано не все. Она протягивает ему ксерокопию страницы из ежедневника Тома Ламберта.

– Куда смотреть? – разглядывая лист, спрашивает Лютер.

Не вынимая листа у него из рук, она указывает на какую-то запись в рамочке.

– Последний раз они ходили на сбор группы полтора месяца назад.

Лютер, глядя на запись, понемногу расцветает улыбкой.

– Они продолжали посещать группу «бесплодников», – сообщает Хоуи, – даже когда беременность уже ясно просматривалась. Представьте: все эти отчаявшиеся пары…

– А тут вам Том и Сара Ламберт, – подхватывает Лютер. – Оба красивые, состоятельные, любящие друг друга. Да еще и с интересной работой… Так, одеваемся!

Хоуи, излучая улыбку, покидает кабинет. Лютер хватает пальто, но, уже наполовину одевшись, вдруг останавливается. Бенни смотрит на него.

– Жажда власти, – произносит Лютер. – Алчность. Зависть и ревность. Все эти ужасные вещи, которые мы проделываем друг с другом. Все это в итоге сводится к сексу, а секс приводит к появлению детей. Смотришь на дитя: оно – воплощение всего самого чистого в мире. Самого чистого и самого лучшего. Воплощение самой невинности. Но как только все это уживается вместе? Вся эта лютость во имя создания невинности… Тебе не кажется, что в этом кроется какое-то противоречие?

Бенни долго на него смотрит. А затем говорит:

– Если не возражаешь, я, с твоего позволения, забуду то, что ты только что сказал.

– Хорошо, – словно очнувшись, поспешно кивает Лютер, – конечно.

Застегивая на ходу пальто, он выходит, догоняя Хоуи.

* * *

«Часовая башня», или служба по борьбе с бесплодием, – филиал небольшой частной клиники на севере Лондона. Руководит группой врач-терапевт Сэнди Поуп. У Лютера складывается впечатление, что для руководителя подобной организации она как-то уж чересчур строга и неприветлива. Хотя, как говорится, не судите, да не судимы будете.

Лютер и Хоуи сидят у нее в кабинете, где немного припахивает камфарой.

– В группе свободное посещение, – рассказывает им Сэнди. – Так что нет ни четкой базы данных, ни списка телефонов. Кто-то ходит сюда годами, а кто-то заглядывает всего раз и решает, что это не для него. Большинство оказывается где-то посередине.

– А в среднем?

Отвечает она с неохотой. Лютер с подобным типажом знаком: хорошо образованная, из среднего класса, либералка с левым уклоном. Добросердечная пуританка. До полиции ей дела нет, поскольку не было необходимости прибегать к ее помощи.

– Понятие «в среднем» здесь неуместно, – поясняет она. – Чаще всего они задерживаются на год, на два. Это не значит, что они приходят сюда каждую неделю. Первые три-четыре месяца этот график соблюдается. Затем начинают являться два раза в месяц, потом один раз. А там и вовсе перестают.

– А списка собиравшихся у вас нет?

– Мы их даже не просим называть свои реальные имена.

Эстафету принимает Хоуи:

– Скажите, а как в группе воспринималась беременность Сары Ламберт?

– Не вполне понимаю, в каком контексте это вас интересует.

– Мы пытаемся установить, почему Ламберты продолжали посещать собрания группы даже после того, как Сара забеременела. Выглядит это несколько странно.

– Почему же? Все не так-то просто: пара чувствует себя обреченной на бесплодие, и вдруг перед ними обозначаются совсем иные перспективы. В такой момент многим нужна поддержка.

– А как у Сары протекала беременность?

– Первые три месяца уровень тревожности у нее был очень высок. Ей снились дурные сны.

– Какого рода?

– Будто что-то происходит с ее ребенком.

– Что именно?

– Она не конкретизировала. В сущности, это не такое уж и редкое явление.

– То есть она была несчастлива?

– Скажем так: не вне себя от радости. А это не одно и то же. Она словно ставила своему счастью барьер. Боялась, что потеряет ребенка.

– А мистер Ламберт?

– Он ее опекал. Из всех партнеров-мужчин в плане поддержки он был, пожалуй, самым активным.

– А как себя в основном ведут партнеры-мужчины?

Сэнди со значением смотрит на Хоуи и отвечает:

– Мужчины, когда-либо причислявшие себя к «бесплодникам», подчас испытывают чувство непричастности к беременности. Своего рода предохранительный механизм. К тому же они чувствуют потребность быть сильными в глазах своих жен. Просто на всякий случай, если вдруг что-нибудь случится.

– А теперь, – Хоуи смотрит в свои записи и возвращается на шаг-другой назад, – об остальной группе. Как они восприняли новость насчет этой беременности?

– Реакция была, я бы сказала, неоднозначной. С одной стороны, беременность дает надежду другим…

– А с другой?

– А с другой… Очевидно, что она может вызывать чувство зависти.

– Кто-нибудь в группе, по-вашему, отреагировал на эту новость именно так?

– Было бы удивительно, если б дело обстояло иначе. Женщины часто воспринимают аспект случайности, видимой непредсказуемости свершившегося как что-то очень личное. Они усматривают в этом элемент справедливости или несправедливости, как посмотреть.

– А мужчины?

– Их реакция зачастую… – Она, умолкнув, косится на Лютера. – Мужскую реакцию можно назвать достаточно примитивной. Первобытной, если хотите. Потенция и фертильность – центральное место в мужском чувстве гендерной самоидентификации.

Лютер думает об этих робких, скованных людях из группы поддержки: отчаявшихся женщинах, горюющих по детям, которые никогда не будут зачаты, никогда не родятся, никогда не умрут. О печальных людях, одетых в джинсы марки «Гэп» и блузки из «Маркс энд Спенсер», сидящих кружком на пластиковых стульях. Обшарпанная комната… Волоски на предплечьях, мелкие морщинки… Бесполезная доступность их половых органов… Неопрятные волосы над расстегнутыми воротниками…

Мужчины, тщетно стремящиеся сбросить вес, избавиться от брюшка в надежде улучшить свою фертильность, сидят и тайком поглядывают друг на друга с ревнивыми мыслями, у кого из них стоит, а у кого нет, и ставят друг другу в воображении рога. И Сара Ламберт, мучительно таящая от всех известие о своем невероятном везении из страха: а вдруг ребенок не воспользуется возможностью собственного существования, вдруг возьмет и впадет в равнодушный дрейф, даст себя унести вялому течению времени, – неодушевленный комочек клеток, сдутый мячик жизни…

Лютеру почему-то вспоминается кусочек пластилина, который он однажды нашел за мусорным ведром у себя в ванной.

– Рассказать вам все в подробностях я не могу, – говорит он, – но есть особые обстоятельства, окружающие это дело. Это было преступление в порыве ярости. И одновременно интимное настолько, что интимней некуда. Единственная ниточка, которой я на сегодня располагаю, – это ваша группа поддержки.

– Но я действительно ничем не могу помочь вам.

– Я знаю. Но быть может, вы попросите членов группы собраться, избавить их от бремени розыска и последующих допросов?

– Этого я сделать не могу, – отвечает она твердо. – Исключено. Я бы и рада, но…

Лютер уже собирается уходить, но вдруг останавливается:

– А, кстати, еще кое-что.

Сэнди Поуп ждет.

– Быть может, была здесь такая пара, относительно которой у вас возникли странные чувства? – спрашивает Лютер. – Они могли приходить регулярно. Или наоборот, появились только один раз…

– Какие именно чувства вы имеете в виду?

– Скорее, это вы можете нам об этом сказать. Я не прошу вас судить с пристрастием. Но вы знакомы со всеми типами поведения, так или иначе связанными с проблемой бесплодия. Поэтому, быть может, какая-то пара показалась вам, как бы это выразиться… атипичной? Выбивающейся из общего ряда? Быть может, был среди них кто-то такой, кто вызывал у вас неопределенную, безотчетную тревогу или антипатию?

– Я так думаю, лучше не мне об этом судить.

– Это как раз такой случай, когда вам судить можно.

– Что ж, пожалуй, это были Барри и Линда, – произносит она.

Лютер усаживается обратно. Скрещивает ноги. Разглаживает штанину на колене. Он знает, что этим себя выдает: признак человека, старающегося скрыть свою возбужденность. Он пытается овладеть собой.

– А кто они такие, Барри и Линда?

– Приходили один-два раза. Задерживались ненадолго.

– Когда это было?

– Точно не помню. Три-четыре месяца назад.

– То есть как раз во время беременности Сары Ламберт?

– Ну да, получается, так.

– И что в них вызвало у вас настороженность?

– Они были какие-то… не такие. Как пара. Он очень ухоженный. Поджарый. Как легкоатлет. Костюм, галстук. Кашемировое пальто. Стрижка короткая, волосок к волоску. С косым пробором.

– А женщина? Линда?

– Вот это мне и показалось странным: контраст. У нее было ожирение.

Лютер кивает, ждет дальнейших слов. Тут подает голос Хоуи:

– Мы понимаем, людям это обычно поперек души – выносить о других какое-то суждение, но сейчас это так важно. Если та пара к происшедшему не имеет никакого отношения, они никогда не узнают, что в их сторону нам указали вы. Если же они причастны, то, поверьте, вы сами захотите, чтобы мы их поймали.

Сэнди смеется. Ей неловко.

– У нас здесь столько тренингов, – признается она. – Столько занятий по осведомленности.

– У нас тоже, – говорит Лютер.

Сэнди смеется уже чуть более открыто.

– Вам-то, наверное, положено.

– Вы не поверите, – говорит с улыбкой Лютер, – но у нас в управлении поставили чайный автомат только потому, что опасаются: если нам доверить электрический чайник, нас всех непременно убьет током, так что и работать будет некому.

Сэнди Поуп открывает ящик стола и достает оттуда мятный леденец.

– Это выглядело как откровенный мезальянс, – рассказывает она. – Он такой стройный, поджарый, а она… рыхлая, сырая. Мне это показалось странным, ну прямо-таки комичная парочка со скабрезной открытки. К тому же если вы тучны и у вас проблемы с зачатием, вам в первую очередь нужно сбросить лишний вес. Очень многие клиники экстракорпорального оплодотворения отказываются помогать тучным пациентам, пока те не похудеют.

– Значит, вас удивили габариты этой женщины?

– Да, пожалуй, и не одну меня.

Лютер помечает у себя: проверить все обращения за программой ЭКО, на которые был получен отказ по причине тучности. Список, вероятно, получится длинный, но куда-нибудь да выведет.

– А какова была их история? – спрашивает он.

– В каком смысле?

– Я имею в виду, что они вам о себе рассказывали?

– Наша группа – это не Общество анонимных алкоголиков. Посещение у нас свободное. На новые пары мы не давим. Для многих из них просто прийти сюда – уже гигантский шаг. И даже если они лишь сидят здесь и помалкивают – это уже большое дело.

– А как держались Барри с Линдой?

– Она была… эдакая милашка.

– Мне кажется, – замечает Лютер, – что слово «милашка» вы произносите с определенным ударением.

– Она была по-своему очень хорошенькая. В каком-то странном смысле. Но при этом было в ней что-то гротескное. Я имею в виду не вес. А нечто такое, шаржированное, в духе Ширли Темпл. Одежда на ней была как на девчушке: розовый цвет, рюшечки-ленточки. Гольфики. И говорила она таким тонюсеньким, как у мышки, голоском.

Сердце у Лютера стучит еще быстрее.

– А он? Ее партнер?

– Он был…

– Властный? Или, наоборот, податливый?

– Не то и не другое. Скорее, отстраненный. Ощущения, что это пара, как такового и не было.

– Он не обращал внимания на свою партнершу?

– Никакого. Они просто сидели рядом. Она всем улыбалась, губки бантиком.

– А он…

– Щеголеватый, самоуверенный. Сидел, широко расставив ноги.

– Не хочу показаться вульгарным, – перебивает Лютер, – но такого рода демонстрация паха в представлении некоторых мужчин есть признак истинной мужественности. Сидеть, вот так развалившись и рекламируя свое достоинство. Так вот, может быть, с его стороны были какие-то намеки, что-нибудь эдакое между строк? Может быть, шутливые предложения осеменить кого-нибудь из женщин?

– Ничего такого, – отрицает Сэнди Поуп. – Кроме того, я знаю, как быстро и эффективно пресекать подобные вещи.

Еще бы, сомнения нет. Лютер кивком выражает профессиональное признание.

– Я в том смысле – не выказывал ли Барри внимания конкретно к кому-нибудь из членов группы?

Глаза Сэнди Поуп уходят куда-то вверх и вправо. Она роется в памяти, после чего направляет взгляд на Лютера. Ответ следует не сразу.

– Он сидел вон там, – указывает она, – и плотоядно косился на Сару Ламберт, как на спелый персик. Чувствовалось, что им, Тому и Саре, от этого не по себе. Кажется, это был последний раз, когда они пришли сюда.

* * *

Лютер и Хоуи пробираются через неумолкающий грязно-серый шум Лондона.

– А ты когда-нибудь об этом думала? – спрашивает вдруг Лютер. – О детях?

Хоуи пожимает плечами:

– А вы?

– Нет, – отвечает он. – У нас с женой был уговор, как только мы стали жить вместе.

– В самом деле? И от кого исходила эта идея?

– Да от обоих, наверное.

– И она все еще в силе?

– Да, похоже на то.

Хоуи бросает на него вопросительный взгляд.

– Кто знает, – вздыхает Лютер. – Какую только ересь не несешь в двадцать один год…

– С вами все в порядке, шеф? – осторожно спрашивает Хоуи.

– Извини, – берет он себя в руки, – что-то я отъехал.

* * *

Сержант полиции Джастин Рипли, красавчик с кудрявыми волосами и открытым лицом, назначен вторым номером в расследовании дела Ламбертов. В паре с констеблем Терезой Делпи он едет в клининговую контору «Уай-ту-кей».Офис конторы приютился на Грин-лейн, между газетным киоском и химчисткой.

Рипли предъявляет бедж пожилому приемщику за стойкой. Минут десять они с Делпи ждут, держа в руках стаканчики воды из кулера и рекламные проспекты – «Уборка и гигиена сегодня» и «Вопросы клининга», пока не появляется хозяин, толстый приземистый бородач в клетчатом вязаном жилете. Он здоровается с Рипли за руку и спрашивает, в чем дело. Рипли интересуется, кто сейчас убирает у Тома и Сары Ламберт.

Хозяин возвращается через пять минут:

– Ее звать Шина Квалингана. Если хотите, могу показать копию ее файла с визой.

Рипли этого не нужно.

– Скажите, как давно Шина Квалингана работает у Ламбертов?

– Три года и четыре месяца. Нареканий нет.

Рипли благодарит хозяина и едет в сторону Финсбери-Парк-роуд, где у Шины раз в неделю уборка в подвальчике художника-оформителя. Паркуется он на углу Куинс-драйв. Здесь все еще дежурят шлюхи – бледные дебелые девицы, предлагающие минет идущим на работу и с работы.

Рипли и Делпи подходят к двери под номером 93, звонят и ждут. Изнутри доносится гудение пылесоса. Делпи набирает номер взятого в конторе мобильника – безуспешно, ответа нет. Они дожидаются, пока не прекратится гудение, и звонят в дверь снова. Характер тишины меняется: теперь чувствуется, что кто-то настороженно притих внутри квартиры. Снова тишина, а затем звук шагов в прихожей.

Блестящая черная дверь открывается, за ней стоит Шина Квалингана – низкорослая пожилая негритянка с высоченным начесом. На ней старомодный нейлоновый халат с логотипом фирмы на груди, шлепанцы. У двери на коврик аккуратно поставлены ее туфли.

Стоя в дверях, Шина держит в руках шланг подтянувшегося за ней пылесоса. Рипли предъявляет бедж.

– Шина Квалингана?

– Я тут, сынок, не живу. Просто работаю.

У нее приятный напевный акцент. Правда, чтобы понимать ее, Рипли приходится слегка напрягать слух.

– Я знаю, что вы здесь не живете, – с учтивым терпением говорит Рипли, еще раз показывая бедж. – Я сержант полиции Рипли, из отдела тяжких преступлений. А это констебль Делпи, с Хобб-лейн.

– Что, простите?

– Мы могли бы зайти внутрь?

Шина Квалингана с пугливой поспешностью смотрит на сержанта, затем, через плечо, оглядывается назад:

– Нет-нет, заходить нельзя! Это не мой дом!

– Что ж, можно поговорить и здесь…

– А в чем проблема?

– Миссис Квалингана, лично у вас нет никаких проблем.

Это, похоже, лишь сильнее ее настораживает. Делпи вздыхает. Она гораздо менее учтива, чем Рипли:

– Мы здесь по делу о разбойном нападении…

– Я не разбойничаю.

– Насчет этого у нас и мыслей нет. В самом деле, миссис Квалингана, вам нечего опасаться. Правда.

Шина Квалингана кивает, но ничего не говорит. Рука ее сжимает и разжимает гофрированный шланг пылесоса.

– Вы убираете у Тома и Сары Ламберт, по Бриджмен-роуд, двадцать пять? – обращается к ней Рипли.

Он с минуту молчит, ждет, пока заговорит миссис Квалингана.

– А что? – реагирует она наконец.

– Как уже сказала моя коллега, мы расследуем по этому адресу кражу со взломом.

Уборщица сжимает шланг.

– Миссис Квалингана, – говорит ей Рипли, – быть может, вам будет удобнее переговорить с нами в полицейском участке? Там спокойнее.

Она долго и неотрывно смотрит на сержанта:

– Мне нужно всего две минуты, чтобы закончить.

– Две минуты? Не вопрос.

Уборщица делает попытку закрыть за собой дверь. Очень мягко, но достаточно решительно констебль Делпи берется за ручку с наружной стороны, не давая ей это сделать.

– Мы будем ждать вас здесь.

Шина Квалингана поворачивается к ним спиной, что-то бормоча себе под нос, а затем исчезает в недрах квартиры, чтобы закончить уборку санузла.

* * *

Патрику, сыну Генри, двадцать лет. Худой, с утонченными чертами лица, он выглядит несколько диковато в своих джинсах и оливковой камуфляжной куртке.

В парке он наловил восемь кроликов, которые сейчас возятся и сипло попискивают в специально сшитом для них рюкзаке. Патрик уже знает: стоит их оставить ненадолго, как они непременно прогрызут мешковину и начнут цапаться между собой, как акулята в утробе своей мамаши.

Минуя автоматические ворота, он проходит в необъятный заросший сад. Ворота закрываются следом. В тиши, под приятное постукивание дождевых капель, играют лиственные тени, вода скатывается с массивных древесных стволов; с улицы доносится приглушенный шум машин. А сквозь все эти звуки пробивается тоненькое скорбное вытье младенца…

Патрик обходит дом с тыла, проходя к самой укромной части сада. Открывает двери, обитые листовым железом, и ступает в сумрак длинного, с цементным полом гаража. Минует беговую дорожку, которую они используют для собак, тренируя их сердечно-сосудистую систему и общую выносливость. Подходит к вольерам из толстой проволоки. Собаки ждут молча – приземистые мускулистые питбультерьеры с широкими головами, гипертрофированными затылочными мышцами и по-лягушачьи широкими пастями. У каждой вокруг шеи обмотана тяжелая цепь – для укрепления мышц шеи и верхней части туловища. Патрика собаки приветствуют возбужденно, но совершенно беззвучно: Генри заблаговременно позаботился о том, чтобы удалить у них голосовые связки.

Псы поклоняются Генри как своенравному богу, но они знают, что кормить их будет Патрик, который по утрам частенько приносит им живую снедь. Иногда это щенки или котята, собранные по объявлениям типа «отдадим в добрые руки». Иногда кролики или крысы, отловленные в парке. Как только Патрик приподнимает вверх рюкзак с кроликами, псы жадно впиваются в него по-идиотски бессмысленными взглядами.

Патрик опрокидывает содержимое рюкзака в вольер и наблюдает за разгорающимся там кровавым пиршеством. Кролики сообразительней собак: им вообще присуща врожденная сметливость, к тому же им очень хочется жить. Тем не менее псы почти мгновенно раздирают их на влажные лоскутки. В это время двери гаража раскрываются, скрежеща по бетону. Входит Генри. Он в явном смятении.

– Эмма не берет бутылочку, – говорит он растерянно. – Я не знаю, что делать.

Патрик следом за Генри идет в дом и поднимается по лестнице. Моет руки под краном жидким мылом, отчего ладони начинают пахнуть апельсином. После этого он проходит в спальню к младенцу. Брезгливо глядя на него, в очередной раз удивляется неизъяснимому уродству.

Как-то раз Патрик случайно наткнулся на крысиное гнездо. Это было в те времена, когда он совсем еще мальчонкой спал в звуконепроницаемом подвале. Крысятник примостился между отставшим куском гипсокартона и небрежно прикрепленной Генри обшивкой звукоизоляции – судорожно копошащаяся голо-розовая гроздь из слепых пищащих детенышей, сплетшихся меж собой змеистыми хвостиками.

Увидев это, Патрик взвыл от ужаса и, дико замахиваясь, стал колотить кулачками по массивной двери. Он орал и ревел, но никто, разумеется, его не услышал и не пришел на помощь. Генри объявился только предвечерней порой – с бутылкой теплого молока для Патрика и парой ломтей белого хлеба. При виде крысиного короля даже он, всегда невозмутимый и совершенно не чурающийся крови, в невольном ужасе подался на шаг назад.

Патрик иной раз со смешком вспоминает их с Генри реакцию в тот давно минувший день. Нынче, отыщи Патрик за листом фанеры такого вот крысиного короля, он счел бы это везением для себя. Такие вещи – явление поистине редкое. Сейчас все это копошащееся месиво он соскреб бы лопатой и поместил в бутыль с денатуратом. А бутыль эту поставил бы на полку у себя в комнате.

Патрик испытывает противоречивые чувства к этому беспомощному злобному созданию, которое корчится перед ним на пластиковом матрасике с мишками. В основном это ненависть и отвращение. Впрочем, и жалость тоже…

– Она кашляет, – растерянно сообщает Генри.

– Ну так отвези ее к врачу.

– Не могу, ты же знаешь.

– Ты кормить ее пробовал?

– А как же, – возмущенно отвечает Генри. – Какого хрена!

– Может быть, молоко слишком горячее?

– Да нет.

– Тогда слишком холодное?

– Да говорю тебе, нет! Она просто… квелая какая-то. И все время спит. Может, она спит слишком много?

– Не знаю.

– Ну надо же просыпаться хотя бы для того, чтобы поесть, а? Младенцы – они ж такие, им все время жрать подавай.

– Она не горячая?

Генри опускает руки в кроватку и кладет Эмму так, чтобы можно было сунуть градусник ей под мышку. У Патрика вызывают легкое отвращение ее механические, почти безжизненные движения.

– Тридцать четыре и четыре, – сообщает Генри. – Ч-черт. Маловато.

– А ее и в самом деле, похоже, знобит.

Генри и раньше подмечал, что у малышки тряслись ручки и подбородок. Теперь уже содрогалось от озноба все ее маленькое тельце.

– Бутылочка бутылочкой, – вздыхает Генри, – а нам нужна нянька. Кормилица.

Затяжная пауза.

– Может быть, ты?.. – спрашивает наконец Патрик.

– Я?!

– Ага. Ну пожалуйста, пап.

– А почему я?

– А я почему? Я же… стесняться буду.

Генри невелик ростом, но с силенками у него все в порядке, да и со злостью тоже.

– И как бы это, по-твоему, выглядело, а? Ты, щенок слюнявый! Как бы это, мать твою, смотрелось?

– Пожалуйста, – просит Патрик.

Генри с сердитым шипением выпихивает его на лестничную площадку. Аккуратно прикрывает за собой дверь в детскую спальню. В коридоре он хватает Патрика за волосы и хорошенько прикладывает его лицом о стену. Патрик в смятении отшатывается. Генри дает ему еще несколько увесистых затрещин и пинком валит на пол.

– Так, – бросает он сверху. – Сейчас же берешь денег из заначки и, мать твою, все без разговоров делаешь.

Глава 8

Зои и Марк знакомы чуть больше года. Он работает в «Либертэ санс фронтьер» и приставлен к ней для обмена информацией по делу Мунзира Хаттима.

Марк по-мужски красив. От твидового пиджака и модных вельветовых штанов веет легкой богемностью. Он спокоен и романтично-сентиментален. Иногда, правда, чересчур серьезен. После четвертой встречи он предложил ей отобедать вместе.

Они сидели в кафе, глядя на дрейфующих снаружи людей. Зои рассказывала о Джоне. Она всегда говорила с ним о Джоне. В конце концов Марк не выдержал:

– И как же вы вдвоем все это время ладите?

– А как все ладят?

– Не знаю, – мягко усмехается он. – Мы с моей бывшей супругой любили друг друга буквально со школьной скамьи.

– Не может быть!

– В самом деле.

– Как мило.

– Ходили вместе в первый класс, – рассказывал Марк. – В Стоквуд-Вэйле, в начальной школе. Ее звали Эмили Эдвардс, и волосы у нее всегда были завязаны в конский хвост. Она умела лазать по деревьям и все такое… В общем, полный букет.

– Получается, она была первая и единственная?

– Боже мой, нет, конечно. Нет, нет и еще раз нет. Мы с ней оттрубили вместе, даже затрудняюсь сказать… три года? Четыре? И разлетелись, когда начался шестой класс. От нее стало отдавать каким-то политическим душком… Долой бомбы! Да здравствует рабочий социализм! Женщины – борцы за мир!

Он рассмеялся, вспоминая. Между ними проскочила искорка печального взаимопонимания. Зои захотелось прильнуть к нему, коснуться его руки, как-нибудь утешить и, может быть, утешиться самой. Однако вместо этого она, откинув волосы, помешала ложечкой свой эспрессо.

– Так что же произошло?

– О, мы повстречались снова. Спустя годы, в Брайтоне. Совершенно случайно: каждый в своей компании отрывался на встрече Нового года. И когда мы друг друга увидели, то как будто вернулось прошлое. Она прошла через свою фазу, вынырнув с той стороны. А я прошел, соответственно, через свою.

– И что же это была за фаза?

Он застенчиво пожал плечами.

– В основном «Эхо и люди-кролики».

– Еще раз: эхо и люди… кто?

– Кролики. Ты не знаешь про людей-кроликов?

– Лично я таких особей в глаза не видела.

– А об Эриксе что-нибудь слышала?

– Нет.

– Был такой клуб, – пояснил он. – Все это в Ливерпуле. Элвис Костелло… Я на него, кстати, туда ходил. Потом еще «Клэш», «Джой Дивижн», «Баншиз», «Баззкокс». Ты слышала когда-нибудь «Баззкокс»?

Зои покачала головой. Он набубнил ей мотив из песни «Влюбился не в того, кого надо». Поняв, что для нее это пустой звук, осекся. Нависла неловкая пауза.

– В общем, классная песня, – заключил он.

Внести Зои лепту в оплату счета Марк не дал, и, закутавшись в пальто, они шагнули в осень.

– Знаешь, а мне пока не хочется возвращаться, – первым сказал он.

– И мне тоже, – призналась она.

Тогда они пошли гулять в парк, нашли там скамейку и сели. Зои притулилась на краешке, выпрямив спину, а Марк расселся вольготно, достал из кармана плоскую жестянку с табаком и начал сворачивать самокрутку.

– Ты не возражаешь?

– Нисколько. Даже хорошо, если дым пойдет в мою сторону.

– А ты покуриваешь?

– Иногда, очень редко.

– Хочешь, я тебе тоже сверну?

Они оба молчали, пока Марк не свернул и не передал самокрутку Зои. Она сжала ее губами, чувствуя легкую жгучесть табака. Марк вынул зажигалку, и Зои склонилась к нему, вдохнув его запах. Затем отстранилась, пыхнув своей первой со времен студенчества сигареткой. Ей понравились и вкус ее, и аромат. Мелькнула любопытная мысль: как сочетается эта самокрутка с ее одеждой, туфлями, волосами…

– И как долго все это у вас продлилось? – спросила она, снимая с кончика языка табачную крошку и чувствуя на себе взгляд Марка.

– Ты про нас с Лиз? Одиннадцать лет на все про все.

– Наверное, и детки есть?

– Стивен, ему сейчас шестнадцать. Хлое девять. Оба живут с мамой. А у тебя?

– У нас с Джоном? Бог миловал.

– То есть как это понимать?

– Что именно?

– Ну, эта интонация…

– Не знаю. А что, я говорю с какой-то особой интонацией?

– Определенно. С особой такой подчеркнутостью.

Она фыркнула и смущенно прикрыла нос ладонью. Марк отреагировал широкой улыбкой.

– Мне даже сама мысль об этом странна: у нас с Джоном – да вдруг дети.

– А что в этом такого неслыханного?

– Мы сошлись на том, что нам не надо этого. Еще когда сами были школярами.

– В самом деле? Так вы давно уже знакомы?

– С начала времен.

Должно было выйти смешно, а получилось как-то грустно. Зои какое-то время смотрела на голубей, а потом сказала:

– Познакомились в университете.

– Однокурсники?

– Да нет. Я училась на юридическом, а он – в аспирантуре на кафедре английского.

Она уткнулась подбородком в теплое пальто, задумчиво улыбаясь своим мыслям, как при просмотре старых фотографий.

– Случай свел нас только потому, что мы оба выбрали один и тот же факультатив по сравнительной религии. Я сидела рядом с ним в той тесной аудитории. Там все друг друга знали, кроме нас с Джоном. Правда, мне уже была известна его репутация.

– И какая же у него была репутация?

– Ну, говорили, что он такой высоченный, – сказала она застенчиво, как школьница, – очень сильный. Очень красивый. И очень настойчивый, прямо-таки неотступный.

От этого своего рассказа Зои пробрал радостный непринужденный смех.

– У нас все девушки были от него без ума, а он даже ухом не вел. И чем больше он их не замечал, тем сильнее они по нему сохли. Ради него они шли на любые самые дурацкие поступки. Причем, заметь, не просто какие-нибудь там тихони, а яркие, умнейшие молодые женщины, которые ради того только, чтобы привлечь его внимание, попадали, как дурехи, в глупейшие ситуации. А он так ничего и не замечал.

– Ну как же, ведь все замечают?

– Клянусь Богом. Это была даже не спесь. А что-то вроде… близорукости, что ли.

– И тебе это нравилось?

– Мне казалось, это распаляет.

– Что-то похожее на вызов?

– Да боже упаси!

На этот раз они рассмеялись оба.

– А как вы, – Марк сделал неловкую паузу, – ну… сблизились?

Зои выкурила самокрутку едва ли не до самого кончика, зажав ее дымящиеся останки ногтями двух пальцев, большого и указательного.

– Никакого такого момента не было, – припомнила она. – Просто закончилась лекция, и мы вроде как потянулись выпить кофе. Никто никаких зацепок не делал, всяких там вопросиков не задавал. По крайней мере, мне так помнится. Просто сели в кафетерии и разговорились. Я рассказала ему о себе все, что могла, – а уж чего там за мной в ту пору было: мизер.

– Сколько же тебе было лет?

– Лет? Двадцать, кажется. В общем, школа для девочек, выпускной класс, потом годовой перерыв, университет. В то время это казалось недюжинным опытом. И вот я ему все это о себе выкладываю. А затем говорю: «Ну а теперь ты мне расскажи о себе», и он начинает мне рассказывать о книгах, как будто бы он сам весь из них состоит, – из тех, что прочел, и из тех, что для себя наметил. А когда он предложил проводить меня домой, я ни секунды не раздумывала.

О Джоне можно сказать одно: когда тебе двадцать и ты еще не так хорошо знаешь жизнь, да еще и живешь в паршивом районе, чувствовать, что этот парень провожает тебя, идет рядом, – ну просто упоение. Дошли. И вот он останавливается у моей двери и говорит: «Так вот, значит, ты какая?» А я ему: «Да, вот такая я».

А сама думаю: «Ну что ты стоишь? Ну поцелуй же меня, дурак, иначе я вот тут же, не сходя с места, умру».

– А он?

– А он – нет. Он лишь так немного сгибается и грациозно кивает – знаешь, как какой-нибудь верблюд в зоопарке. А затем сует руки в карманы и уходит.

– Ай да молодец! Хорошо разыграно.

– Если бы, – насупленно отмахивается она. – Никакого расчета здесь не было, уверяю тебя. Просто в этом он весь. Вот такой он и был. В смысле, есть. Ну да ладно.

И тут ею овладела пустая тоска, как всегда при мысли о том парне и о той девчонке. Мысли о Джоне Лютере – двадцатидвухлетнем, который откланялся, даже не поцеловав ее. И о призрачной легкости в сердце той ночью, когда она лежала без сна и все не могла поверить: это ты-то, серьезная, уравновешенная, работящая Зои, которая за всю свою жизнь переспала всего лишь с двумя – с одним давним школьным товарищем (что-то вроде подарка перед расставанием) и с мужчиной постарше, с которым познакомилась сразу после школы.

Не в ее натуре было вот так лежать, разметавшись на постели, и думать-гадать, что какой-то там парень может делать прямо сейчас, в эту вот секунду. И тем не менее ночь у нее прошла именно так.

Следующие несколько дней она старательно делала вид, что не пытается изобрести способ, как бы случайно столкнуться с ним, скажем, в коридоре, или на кафедре английского, или в столовой.

Раскинувшись на скамейке, Марк отвлек ее от созерцания голубей:

– Ты в порядке?

– А? – вскинулась Зои. – Извини, унесло.

– Ну что, – он плавно потянулся, – пора обратно?

– На работу? Ой, не хочу-у! – простонала она, лебединым движением вытягивая шею. – Мне вообще выходной полагается. Я знаешь как устала.

– А что, давай устроим прогул, – с энтузиазмом поддержал Марк. – Сходим в кино или еще что-нибудь. Я там уже год не был. Особенно днем.

– И я.

– Вот и давай, – соблазнял он. – Давай-давай! Скажем, что у нас рабочая встреча. А сами в кино. А потом в китайский ресторан заскочим.

– Ой, как хочется, – вздохнула она жалостливо. – Но нет.

Марк сунул в карман свою табакерку, и они побрели обратно на работу. Ей кажется, что они шли, держась за руки, хотя, конечно, этого просто не могло быть. Во всяком случае, тогда. До конца дня она была до ужаса рассеянна. Вся какая-то угловатая, и кофе расплескала по столу.

Сидя тогда с Марком и посмеиваясь над прошлым, своего Джона – тогдашнего парня – она воспринимала не более чем воспоминание. Иногда Джон ее подлавливал, преимущественно после бокала вина. Просматривая в очередной раз старые фотографии, Зои могла растрогаться до слез.

– Нет, ты посмотри на мои волосы! – восклицала она. Или: – О господи, глянь на эти башмаки! О чем я вообще тогда думала? – Или, например: – Бог ты мой, помнишь ту квартиру? Ту самую, на Виктория-роуд?

И Лютер ублажал ее тем, что мельком пролистывал эти альбомы, не сознавая, что мужчина, смотрящий на эти снимки, вовсе не тот парень, который запечатлен на них. Так постепенно, с чередой дней и месяцев, тот самый парень постепенно перекочевал в стан мертвых, а Зои сквозь дымку лет все махала ему с того берега Стикса, пытаясь зазвать обратно.

И вот теперь, спустя еще один год, этим странным дождливым днем (еще и обеденный перерыв не наступил) она нагишом лежит на гостиничной кровати рядом с Марком Нортом, чувствуя, как по телу блаженным теплом разливается послевкусие оргазма.

Зои доверчиво трется лицом о шею Марка, целует его. Он поворачивается и возвращает ей поцелуй.

Она знает, что неминуемо придет чувство вины. Но сейчас она встанет, пройдет обнаженная в душ, вернется и станет сушить феном волосы, а Марк будет на нее смотреть во все глаза (а как же!). И все эти обычные каждодневные мелочи будет воспринимать с трогательным удивлением, потому что все, что она сейчас делает, исполнено для него чарующего, головокружительного волшебства. Точно так же как все, что делает он, исполнено очарования и волшебства для нее.

Вот перед этим мужчиной, который только что вошел в нее дважды, она будет соблазнительно обтираться полотенцем. Затем приступит к одеванию: сначала нижнее белье и колготки, потом блузка, деловой костюм и туфли. Она будет чуть кокетливо приводить в порядок волосы и заново накладывать косметику. Потом заедет к доктору взять противозачаточную таблетку, потому что ни она, ни Марк ничего заранее не планировали и ни один из них не подумал заскочить в аптеку за презервативами.

От этой самой таблетки, вероятно, станет разламываться голова, болеть грудь, возможно, ее будет тошнить. Ей придется придумывать что-нибудь правдоподобное и практиковать это «что-нибудь» регулярно, до тех пор, пока она не отвыкнет воспринимать его как вранье. Так и только так можно сравнительно успешно лгать человеку, за которым ты замужем.

Прежде чем расстаться, она поцелует Марка, а поскольку ей теперь известно, что их тела друг другу подходят, между ними не будет неловкости. Ей нравятся его запах с легкой примесью свежего табака и пота, несколько седых волосков у него на груди, шрам чуть ниже плеча. Все это она чувствует, как невнятное предвестие завтрашнего похмелья, тяжелым пульсом назревающего в белом стробоскопическом полыхании хмельного танца.

Тем не менее сейчас она ощущает лишь удовлетворение своей зачарованностью. И тем, что очаровывает сама.

Зои неохотно поднимается с постели и идет нагишом в душ. Она не плачет и не смеется. Она просто умывается и старается ни о чем не думать.

* * *

Проституцией Паула занималась больше двенадцати лет – срок вполне достаточный, чтобы разбазарить все самое лучшее из того, чем одарила ее природа. Но свое истинное призвание она нашла только тогда, когда сподобилась заняться пикантной игрой – эротическим грудным вскармливанием. А начала она это делать уже через несколько месяцев после того, как на свет появился Алекс.

В своей новой ипостаси она работает под именем Финесса. По сравнению с тем срамом, через который ей пришлось пройти по молодости лет, это занятие можно считать приятным развлечением, которое еще и прибыль приносит. Рабочие часы Паулы проходят в ее чистенькой квартирке. Большинство обслуживаемых ею лактофилов – давние клиенты. Обычно это мужчины среднего возраста и старше, которые не прочь позабавиться тем, что они игриво именуют «ня-ня-ня, вскорми меня». Иногда они отрываются по полной, изображая из себя грудничков при полном антураже, включая слюнявчики и подгузники.

У некоторых в фаворе, чтобы грудное молочко брызгало на них в разгар мастурбации. Один или двое обожают смотреть, как Паула сцеживает содержимое своих грудей в молокоотсос, и при этом онанируют. Молоко они забирают домой и то ли пьют, то ли что-то на нем готовят, то ли бог весть что еще. Пауле до этого особого дела нет: ну подумаешь, дала немножко молочка – кому от этого худо-то?

Среди ее клиентов есть и лесбиянки, правда очень не много. Ходит даже одна лесбийская пара: ухватятся каждая за один сосок и нянчатся, прежде чем приступить к своим игрищам. Судить Паула никого не судит. Живет себе и живет: принимает для повышения надоев домперидон, настои кникуса благословенного и малинового листа и старается не гневить судьбу.

Наверное, поэтому она и удивляется, увидев у себя на пороге симпатичного этого парнишечку, который говорит, что ее ему рекомендовал Гари Брэддон. Брэддон – из тех, с виду крутых, мужиков, которые, несмотря на татуировки и бритую башку, обладают душой трепетной лани и из которых можно любые веревки вить. Любит своих собачек да не прочь лишний раз помять-пососать молочные Паулины титьки.

Паула еще раз внимательно оглядывает паренька. Тощий, какой-то нервный. Пахнет от него свежей землей – запах по-своему приятный. Такой и вправду может состоять у Гари в дружках. Она приглашает его войти.

Юноша разглядывает развешенные в тесной прихожей картинки. Среди них есть и образчики христианского искусства с эротическим уклоном, в частности картина «Чудесное кормление святого Бернара», с изображением монаха, получающего молоко из груди Девы Марии. Паула приобрела эту картину у соседа снизу, который работает оформителем интерьеров. Славный он парень, этот Крис, правильной ориентации: поверх стоимости материалов взял только натурой, и обе стороны остались довольны.

Наряду с приглушенным светом, картины придают происходящему здесь легкий сакральный оттенок. В отличие от большинства заведений подобного толка, здесь в буквальном смысле окормляются, своеобразно поклоняясь вещам почти священным…

Теперь настает очередь паренька рассматривать хозяйку дома. Правда, он избегает ее взгляда, но это понятно: все они поначалу такие, эти гостеньки. Многие из тех, кто помоложе, выросли без мамок. Первый раз они глядят Пауле в глаза тогда, когда приникают к ее груди, посасывая молоко. Некоторых она гладит по голове, воркуя что-нибудь ласковое. Иногда они плачут, когда кончают, избрызгав ей весь живот. Финесса ничего не имеет против этого. Наоборот, она очень довольна – уверена, что делает доброе дело.

Юнец лезет в карман своей бесформенной армейской куртки и достает оттуда мятые десятки. Он пытается всучить ей – в ее прекрасные, чистые, с безупречным маникюром руки! – эту замызганную пригоршню купюр.

– Не надо делать это сейчас, солнышко, – говорит она.

Он моргает круглыми глазами, смущенный и растерянный.

– Ты бы зашел ненадолго, снял свой балахон, присел, расслабился. Глядишь, и поболтали бы.

Но паренек не расслабляется. Он явно нервничает и переминается с ноги на ногу, как если бы хотел в сортир. Вслед за хозяйкой он проходит в небольшой зальчик, в котором тоже царит приятная атмосфера. Интерьер, выполненный в пастельных тонах, и псевдостаринная мебель напоминают винтажный отель. Свой дом Паула обставляет умело, явно желая придать ему уютный вид. Правда, старается она не только и не столько для себя. Ее цель – намекнуть посетителям, что у нее нет необходимости заниматься этим; что на самом-то деле она альтруистка-бессребреница, врачевательница страждущих душ, утоляющая за недорого их жажду.

Паула приглашает юношу сесть. Он опускается на краешек стула и вытирает о штаны потные ладони. Нервно подрыгивая ногой, он с хрустом сплетает и расплетает пальцы. Бросает на нее затравленный взгляд и тут же отводит глаза.

Паула кладет ногу на ногу, приоткрывая при этом бедро, и наклоняется вперед, чтобы продемонстрировать гостю соблазнительную ложбинку между грудей. Ох!

– Чайку?

Юнец встряхивает головой, отворачивается.

– У меня есть травяной чай, – говорит она своим бархатным голосом.

Голос у нее поставлен надлежащим образом так давно, что ей уже не приходится прикладывать усилия, чтобы получить нужную интонацию. Занимался с ней специалист по сценической речи (не совсем правильной ориентации, так что за услугу пришлось платить наличностью).

– Мятный настой прекрасно расслабляет, – говорит она юнцу. – Или ромашковый…

Тот опять трясет головой; вид у него такой, будто он сейчас расплачется. Паула сидит и ждет – иногда это лучшее, что можно сделать.

Уставясь в пол, паренек сдавленно говорит:

– Это не я, это папа.

– Да что ты, солнышко, – делано удивляется она. – И что с ним?

– Это он меня послал. Он хочет, чтобы вы к нам пришли.

– Он что, инвалид? – догадывается Паула. – Ну так это не проблема. В нашем доме есть пандус для колясок.

– Да нет, я не про то.

Она делает озабоченное лицо, включая все положенные в такой ситуации эмоции. Этому научил ее уже другой специалист – по актерскому мастерству, и забавно, что Паула не чувствует в этой мимической игре никакой фальши. Она уверена, что это придает чертам ее лица благородства.

– Он, видимо, прикован к постели?

– Нет.

Паула ждет, не скажет ли он еще чего-нибудь; ее уже начинает одолевать сомнение в том, что эта встреча закончится чем-нибудь путным. Борясь с желанием посмотреть на часы, она спрашивает:

– Тогда чего же ты хочешь от меня, солнышко?

Он притопывает ботинком, в такт этому выдергивая один из реденьких светлых волосков на своем худом предплечье.

– У нас есть ребенок, которому нужно кормление.

Снова повисает тишина. Паула слышит, как за окном проносятся автомобили, и ей кажется, будто это кровь шумит у нее в ушах.

Когда она еще девчонкой работала на улице, первым и самым верным признаком того, что что-то здесь не так, было внезапное, почти молниеносное обострение слуха: р-раз, и становится слышно буквально все в округе. Безошибочная реакция тела, распознающего раньше мозга, что происходит что-то неладное.

Вслушиваясь в приглушенный шум транспорта, Паула сознает, что следовало бы подчиниться своему шестому чувству и не приглашать сюда этого юнца. Но по телефону он разговаривал таким нежным, интимным голосом, что она не нашла ничего худого в том, чтобы начать работу на часок-другой пораньше: потом можно будет нагнать, вздремнуть тот же часок.

Ни единой ноткой в голосе, ни единым движением своего тела не выдавая этой тревоги, она говорит:

– Я не вполне понимаю, о чем ты.

– У нас ребенок, – повторяет он, – младенец. Его нужно кормить.

– Мальчуган или девочка?

Паренек колеблется, словно задумавшись: а действительно, кто?

– Девочка. Эмма.

– А что же мама, разве она не в состоянии ее кормить?

– Ее мать умерла.

– Ай-яй-яй, солнышко, горе-то какое… Мне очень жаль.

– Да ладно. Мне-то она вообще была не мать.

Паренек густо краснеет и зажмуривается, словно укоряя себя за сказанное.

– А сколько ей? – участливо интересуется Паула. – Малышке Эмме?

– Да маленькая еще. Совсем кроха.

– И что же говорят доктора?

– Мой отец им не доверяет. Он считает, ребенку нужно правильное молоко. Женское.

– Что ж, многие бы с ним согласились, – говорит Паула. – Мои друзья тоже считают, что это помогает им в жизни. Есть в женском молоке что-то такое…

Паренек кивает.

– Но для ребенка вполне безопасна и молочная смесь, – замечает она.

– Она не берет бутылочку. Выплевывает, и хоть ты что.

Паула нежно улыбается:

– И такое бывает. Нужно просто терпение.

– Папа говорит, она больна.

– Тогда ему надо обратиться к врачу. Разумеется, это замечательно, что ты обратился ко мне: это говорит о том, что папа очень любит твою сестричку. Я тронута. Это очень почетная обязанность – взращивать дитя. И мне приятно думать, что мы могли бы делать это вместе. Но вообще-то, так не делается. Прежде всего, надо обратиться к врачу. Затем, по-видимому, выйти на вашу местную сеть поддержки грудного вскармливания. Там, вероятно, найдутся какие-нибудь молодые мамы, способные помочь. Теперь это называется перекрестным уходом, но фактически это то же самое, что нанять кормилицу, только звучит более политкорректно. Вот это вам, видимо, и нужно сделать.

Возбуждение у юнца растет. Он нервно лезет в другой карман и вынимает еще один комок купюр.

– Это все, что у меня есть.

– Дело тут не в деньгах, золотце.

– Ну пожалуйста. Он же меня прибьет.

– Это все, что я могу сказать тебе, – говорит Паула. Она чувствует, как у нее повлажнели ладони. Надо поскорей выпроваживать этого молокососа из квартиры. Она злится на себя за то, что впустила его, но скрывает это.

– Ну прошу вас, – чуть ли не умоляет паренек. От страха и унижения лицо у него посерело.

– Оставь мне номер папиного телефона, – говорит она. – Мы с ним немножко поболтаем.

– Не могу.

– Тогда почему бы тебе самому его не набрать, а потом передашь мне трубку? Мы с ним перемолвимся, и я ему скажу, какой ты замечательный.

– Он меня убьет.

– Да перестань ты, в самом деле. Ну вот, еще и нюни распустил.

– Я говорю серьезно, – лепечет он со слезами на глазах. – Он меня убьет. Он уже пытался сделать это. Ну пожалуйста!

Паула больше не может воспринимать ни на глаз, ни на слух ничего, кроме этого малодушного, придурковатого юнца, который ей видится как в перевернутом бинокле. В потайном отделе резного буфета, в ящичке слева, у нее припрятаны газовый баллончик и электрошоковый пистолет. На верху буфета, рядом с телефоном, лежит стопка ароматизированной бумаги для записей.

– Куда вы? – спохватывается юнец.

– Собираюсь черкнуть твоему папе записочку.

Юнец вскакивает, подергивая щуплыми плечами.

– Ну прошу вас, – продолжает канючить он, – очень прошу. Всего раз. Ну придите к нам, всего один разок.

– Не могу, солнышко, – откликается Паула. Ее голос по-прежнему невозмутим, но сейчас в нем появились твердые нотки. Правда, когда она делает вид, что ищет ручку, рука предательски подрагивает. Паула пытается удерживать маску спокойствия, намеренно недоигрывает, но ощущение такое, будто собственные черты лица у нее разбухают, делаются гротескными. – Я уверена, когда он прочтет мое послание, все у тебя будет в ажуре.

Юнец мечется, что-то бормочет себе под нос. Оглянуться Паула не решается, но вполне может статься, что он там рвет на себе волосы.

– Пожалуйста, – нудно скулит он, – прошу, прошу, прошу вас.

Она открывает ящичек, вынимает газовый баллончик и поворачивается к нему.

– А теперь вот что, – подводит она черту. – Я пыталась объяснить тебе все и так, и эдак, но ты не понимал. А теперь я просто прошу тебя уйти.

Паренек ошеломленно смотрит на нее. Пятится, опрокидывая кое-что из меблировки.

– Убирайся, – говорит Паула.

Паренек, споткнувшись, но удержав равновесие, снова лезет к себе в карман. Когда он вытаскивает руку обратно, Паула не сразу опознает в ней гаечный ключ.

Паренек, по-прежнему судорожно всхлипывая, замахивается на нее.

– Нет, – изумленно думает она, – только не так…

* * *

Лютер и Хоуи заходят в комнату для допросов. Шина Квалингана сидит за убогим столиком, обхватив двумя руками кружку чая с молоком. Лютер замедляет шаг, мысленно веля себе расслабиться.

– Позвольте? – спрашивает он, кивая на стул.

Шина Квалингана пожимает плечами: мол, я здесь не хозяйка. Хоуи с треском вскрывает ногтем свежие аудиокассеты, вставляет их в магнитофон и ставит на запись. Все это она делает демонстративно, чтобы миссис Квалингана знала, что разговор записывается. Та ничего не имеет против.

Лютер говорит очень мягко, желая успокоить свидетельницу перед дачей показаний. Он еще раз представляется, после чего просит миссис Квалингану подтвердить свои имя, адрес и дату рождения, что она и делает, откашлявшись и сделав глоток подбеленного чая. Понимая, что горло у женщины пересохло от волнения, Лютер подносит ей стаканчик воды из кулера, установленного за дверью. Подношение она принимает с видом робкой благодарности. Сохраняя прежнюю интонацию, Лютер говорит:

– Вы можете мне рассказать, что произошло семнадцатого января этого года?

– Я уже говорила.

– Это необходимо для протокола. Пожалуйста, расскажите еще раз. Это может оказаться очень важным.

– Не вижу, каким образом.

– Я вас прошу, – настаивает он.

– Меня обокрали, – говорит Квалингана. – Кто-то залез в мою квартиру, схватил кое-что и убежал. Всего делов-то.

– Но ведь это не все? – подает голос Хоуи.

– Что вы имеете в виду?

– Пожалуйста, расскажите нам все, что вы рассказывали другим сотрудникам относительно той ночи.

– Ну, включила я телевизор, – нехотя говорит она, – улеглась.

– В какое примерно время?

– Не знаю. Как обычно. У меня работа начинается рано. Приходится вставать до рассвета. Так что легла я не поздно, может в половине одиннадцатого.

– Вы живете одна?

– Да, с тех пор, как мужа не стало.

– Есть у вас дети, внуки?

– В Манчестере. И чего они там нашли…

– А живете вы в муниципальном жилище?

– Хороший дом, – отвечает она. – Современный, чистый. И соседи приятные – старой закваски.

– Вам очень повезло.

Миссис Квалингана хмыкает: дескать, сама знаю.

– И что же все-таки произошло той ночью?

– Я проснулась, – говорит она, – слышу, кто-то ходит вокруг.

– Кто-то ходит у вас по квартире?

Квалингана кивает.

– В котором часу? – задает вопрос Хоуи.

– Да не так чтобы уж очень поздно. Где-то в половине двенадцатого, может чуть раньше, может чуть позже.

– Вы все еще не спали?

– Да что вы! Я ж за день так выматываюсь. Работа-то непростая, а вставать нужно рано. Поэтому когда я проснулась, то подумала, что все еще сон вижу. Ан нет…

– Что было потом?

– Потом я, видно, пошевелилась и он меня услышал. Что он там делал, не знаю, но он остановился. А затем зашел в спальню.

– Должно быть, это было не очень приятно.

– «Не очень приятно…» Очень неприятно! Я оглядываюсь, чем бы его таким вдарить, и тут он заходит. Стоит в дверях и…

– И..?

– Дышит странно так.

– В каком смысле «странно»? Потому что возбужден или от физического напряжения?

– Потому что возбужден, – отвечает миссис Квалингана. – Ну, как это обычно у мужчин бывает.

Лютер делает пометку в блокноте.

– А я лежу, – продолжает Квалингана, – и смотрю на него сквозь ресницы.

– Что же он делал?

– Баловался со своим дружком.

– Извините, – вклинилась Хоуи, – вынуждена уточнить: он эксгибиционировал? То есть выставлял его напоказ?

– Нет. Тер сквозь штаны. Медленно так. И не вверх-вниз, – она смотрит на стол, – а эдак по кругу. И еще он улыбался. И дышал вот так. – Она показывает как. – И наяривал дальше, по кругу.

– Вы видели его лицо?

– Видела, что лыбится.

– А больше вы ничего особенного в нем не приметили? Какие у него были волосы – длинные, короткие?

– Не помню. Кажется, короткие. Да он в шляпе был.

– Он был белый?

– Белый, худой. Молодой. Но не хиляк, знаете. С мускулами.

– Как же вы разглядели его мускулы?

– По предплечьям, когда он там… у себя наяривал.

– Может быть, на нем были часы? Какие-то ювелирные украшения?

– Нет, ни часов, ни украшений не было.

– Может, татуировка?

– Худой он был, молодой. И сильный телом.

– Выбритый?

– Лицо-то? Да. Никаких там козлиных бородок.

– А пока он… баловался, он ничего не говорил?

– Нет.

– И к вам не притрагивался?

– Нет. Я притворилась, что сплю, и через минуту он ушел.

– Что он взял?

– Только мою сумочку. И мои ключи.

– Ключи только ваши?

– Ну да, а чьи же еще.

– И тольковаши?

– Не только.

– А еще какие ключи он взял?

– Ключи людей, у которых я убиралась.

– Миссис Квалингана, – обращается Хоуи. – Это очень важный момент. Эти чужие ключи были с адресами домов?

– Я, по-вашему, дура набитая?

– Нет, мне вы дурой не кажетесь.

– Вот и хорошо. Я ей и не являюсь.

– У вас дома есть компьютер?

– А на что он мне?

– Это я так. А у вас где-то записаны адреса ваших клиентов?

Она постукивает пальцем себе по голове:

– Мне этого не надо.

– И вы утром заявили об этой краже в полицию?

– Да.

– И какая была реакция?

– Поставила чайник, сижу жду. Они, понятное дело, в конце концов подъезжают. Я им рассказываю о том, что случилось. Они для страховки присваивают номер этому преступлению. Я им говорю: «Эти ключи… Если мой начальник узнает, что они исчезли, я уволена». А леди-полицейская мне говорит: «Мы ничего не можем сделать».Ну, я ее обложила словцом, и так она и уехала. С той поры я их не видала.

– А как отреагировал ваш работодатель, – спрашивает Лютер, – когда вы сообщили ему о пропаже ключей?

– Я не сообщала.

– Все эти ключи оказались украдены, а вы никому ничего не рассказали?

– Никому и ничего.

Он заглядывает в свои записи, понимая: что-то здесь упущено.

– Вам эти ключи нужны, чтобы попадать в дома, где у вас уборка, так?

– Так.

– Запасной комплект у вас есть?

– Нет.

– Как же так?

Он разводит руками, затем скрещивает их на груди. Ждет.

– А вот так, – говорит она. – Ключи украли в пятницу. В субботу у меня приборок не было. В воскресенье утром встаю – какой уж тут сон, сами понимаете. Думаю все окна и двери наново проверить.

– И что?

– А там, в прихожей, конверт.

– А в конверте?

– Мои ключи.

Лютер смотрит на Хоуи.

– Как? – переспрашивает он. – Все?

– Все.

– Он вернул вам все ваши ключи?

– Да.

– А вам не приходила в голову мысль, зачем он это сделал?

– Приходила, и не один раз.

– И какие у вас на этот счет соображения?

– Потому что они ему не нужны.

– Тогда почему он их просто не выбросил?

– Может быть, в глубине души он добрый малый?

– Может быть, – соглашается Лютер. – Вы говорили об этом полиции?

– Говорила. Они сказали, что подключат войска спецназа.

Лютер смеется, проникаясь к женщине симпатией.

– Мне жаль, что с вами обошлись не лучшим образом.

– Это не ваша вина. Молодой человек нынче утром был очень любезен. И лицо у него доброе. Как его звать?

– Боюсь, что не знаю.

– Сержант Рипли, – подсказывает Хоуи.

– Что-то я с ним незнаком, – говорит Лютер. – Но если встречу, обязательно передам ваши добрые слова. Теперь вам спится спокойнее?

– Немножко. Собаку, что ли, завести?

– Хорошая мысль.

– Да вот только побаиваюсь: вдруг свалюсь, а ее кормить будет некому.

Лютер отодвигает блокнот в сторону.

– А у вас, случайно, не остался тот самый конверт, в котором подбросили ключи?

– Не припомню. Нет, наверное.

– Может быть, все-таки завалялся? Его ведь можно еще раз использовать – счет, например, оплатить, открытку послать к Рождеству?

– Все может быть.

– Ничего, если мы к вам отправим нашего сотрудника взглянуть еще разок на всякий случай?

– А он домой меня отвезет?

– Это будет она. И разумеется, отвезет.

– Ну, тогда славненько. Везите.

– А вы не помните, – спрашивает Лютер, – на том конверте были какие-нибудь пометки? Надписи или рисунки – в общем, что-нибудь такое?

– По-моему, нет. Уж извините.

– Ничего-ничего. Вы нам очень помогли.

Лютер с Хоуи встают и направляются к двери.

– А какие у вас соображения? – спрашивает вслед миссис Квалингана.

– Насчет чего?

– Ну, зачем он мне те ключи назад подкинул?

Лютер приостанавливается в некоторой нерешительности, думая, что сказать. Ключи взломщику понадобились, чтобы сделать копии. Поэтому он их и взял. Но вор не хотел, чтобы женщина сообщила о пропаже своему начальству. Потому что сразу будут уведомлены владельцы тех ключей и люди просто поменяют замки.

Но сказать ей об этом нельзя. И что-нибудь утешительное в голову тоже не лезет. Поэтому Лютер ограничивается тем, что с ободрительной улыбкой кивает уборщице и выходит из комнаты.

* * *

Вернувшись домой, Патрик застает Генри на нижней ступеньке лестницы – тот сидит понурившись, стиснув голову руками. Когда Патрик подходит к двери, он поднимает голову, трет заметно уставшие глаза.

– Ну и где она? – спрашивает он.

Патрик внутренне напрягается.

– Не пришла. Не захотела.

– Так почему ты, мать твою, не заставилее прийти сюда?

– Я не смог, папа.

Генри встает, медленно приближается к Патрику.

– Не смог? Или не захотел?

– Прости, пап.

– Прости-и, пап… – Генри злобно, по-волчьи оскаливается.

– Я правда старался, – говорит Патрик.

– Я пра-авда стара-ался… – подвывает Генри.

– Ну правда.

– Ну пра-авда…

Он влепляет Патрику тяжелую оплеуху. Ухватывает его за волосы и пригибает к полу. Несколько быстрых тычков по уху и щеке, после чего Генри разворачивает сына и швыряет его об стену. Следуют четыре злых удара ребром ладони по почкам, после чего он с силой впивается Патрику в макушку. Паренек заливается слезами и, подвизгивая, умоляет отпустить его. Генри сплевывает кусок скальпа с волосами размером с монетку.

Когда-то давно – сколько уж лет прошло! – Генри заставил Патрика истязать собаку, немецкую овчарку, зверя умного и благородного. Экзекуцию Генри затеял в саду, выдав Патрику для этого цепь.

Вначале, как только Патрик полоснул овчарку цепью в первый раз, она зарычала и грозно ощерилась. Потом, щелкнув зубами, метнулась на своего обидчика. В конце концов, когда псина вся уже обоссалась и обосралась, запачкав Патрика своими экскрементами и кровью, она приползла к своему мучителю на брюхе. Приползла на одних только передних лапах – уши заложены назад, сама пронзительно скулит, с трудом виляя хвостом.

– Видишь? – сказал тогда Генри. – Вот теперь она тебя любит.

Отцовскую любовь Генри вколачивал в голову Патрика годами. Но то, что происходит сейчас, – отнюдь не любовная трепка. Это кровавое месилово, и Патрик хорошо осознает эту разницу.

Генри нависает над Патриком – страшный, волосы дыбом, потное лицо искажено гримасой отвращения. Из ноздрей ко рту тянутся бледные дорожки соплей.

– И что, что, что, мать твою, нам теперь делать?! – орет он. – Какого хрена делать мне? Ты понимаешь, что я теперь в их глазах – ублюдочный похититель детей?! Срань!

Он еще раз пинает Патрика, после чего, сплюнув, удаляется на кухню, обхватив голову руками. Патрик, свернувшись калачиком, лежит на полу. Лежит и не двигается.

Глава 9

Мэгги Рейли пятьдесят один год, но выглядит она безукоризненно. В этом смысле она не делает исключения даже для студии, где ее не видит никто, кроме продюсера и звукорежиссера. На ней серый брючный костюм, светло-вишневая блузка и лакированные туфли на высоком каблуке.

Для того чтобы здесь обосноваться, Мэгги проделала прихотливый и по нынешним меркам довольно старомодный путь: в восемнадцать, сразу же после школьной скамьи, – бристольский «Ивнинг пост». В двадцать пять – ход конем на телевидение, в качестве репортера дневных новостей под бойким названием «На запад!». Через два года перед ней открыл двери Лондон, взяв в программу теленовостей. Были и отдельные попадания в призовые шорт-листы, причем одно из них – в номинации «Задница года». Известность Мэгги принесло участие в качестве журналистки в одном громком бракоразводном процессе…

А вообще жизнь складывалась по-разному. Случалось, в прессу просачивались ее фотоснимки, на которых она, мягко говоря, была не комильфо. Особенно нашумела та, где Мэгги, безвкусно одетая и явно с бодуна, выходит из какого-то притона: неудачная игра света и тени добавила ей там два десятка лет и несколько подбородков. Год или два она провела в опале – ей пришлось тогда вести колонку в газете, выдавая на гора мнения, которых сама она вовсе не придерживалась или придерживалась разве что из приличия.

И вот Мэгги, вновь воспрянув к жизни, появляется в сетке рейтинговой, хотя и второразрядной, передачи «Лондон ток FM» – на коротких волнах, в промежутке эфира с трех до семи, в так называемое автомобильное время.

Вчера, на углу возле Камбервеллского арт-колледжа, занесло автобус, и водитель насмерть сбил пожилую мигрантку. Как известно, ничто так не будоражит лондонцев, как смерть под автобусом. Мэгги уже три раза кряду выходила в эфир по этому поводу, так что тема несколько поистерлась. В поисках чего-нибудь свеженького Мэгги нажимает эфирную кнопку и выходит на четвертый канал.

– Пит Блэк из Уокинга! – победно возглашает она. – Поздравляю, вы в прямом эфире с Мэгги Рейли из «Лондон ток Эф-эм»!

– Привет, Мэгги! – прорезается в эфире голос Пита Блэка из Уокинга. – Первым бью в набат, давний ваш фанат.

– Отлично! – радостно восклицает она, краем глаза следя за монитором в углу стола. – У девушек лишних поклонников не бывает!

– Лично я среди них с девяносто пятого, – признается Пит из Уокинга. – Я жил тогда в Бристоле.

– Уа-ау! – переходит она на тамошний акцент. – В самом деле, солнышко мое?

Тот в ответ только посмеивается.

– Я помню те штуки, что вы откалывали тогда, – говорит он. – Взять хотя бы малыша Эдриана Йорка.

Мэгги смеется своим фирменным прокуренным смехом.

– Будь я сегодня чуточку не в духе, сказала бы, что вы несколько отстали от времени. Так что вас сегодня беспокоит, Пит?

– Меня? Ах да. На самом деле я позвонил, чтобы сказать, что это я убил Тома и Сару Ламберт. Да-да, это был я.

Примечания

1

Тазер – пистолет-электрошокер. (Прим. перев.)

2

Шестой класс в Великобритании – последние два предэкзаменационных года обучения в средней школе.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.