Владимир Поремский был из семьи потомственных моряков. Родился на Тихом океане, мотался вместе с родителями по военным городкам. Школу заканчивал в Североморске. Отец — командир подводной лодки. Поэтому вопрос, куда поступать после школы, даже и не поднимался. Были некоторые колебания относительно училища, но склонность к электронике взяла свое. Несмотря на конкурс — шесть человек на место, — на факультет автоматизированных систем управления Высшего военного морского училища радиоэлектроники имени академика Колмогорова он прошел. Однако романтика новой парадной формы быстро сменилась серыми буднями бесформенной робы, сапогами, бесконечными строевыми занятиями и монотонной греблей на шлюпках. Но что его поразило больше всего: офицеры, сами бывшие курсанты, в упор не хотели видеть в курсантах будущих офицеров, а относились, как к скоту, быдлу. Да и сами курсанты, половина из потомственных военных, другая из интеллигентных семей, почему-то радостно опускались до самого низшего уровня. За доблесть почиталось напиться по-свински и облевать себя. Дедовщины не было, но младшие командиры зверствовали по-черному. Особенно доставал старшина Загранкин. Он, наверное, думал, что с такой фамилией на флот ему прямая дорога. В училище попал прямо из Афгана, прослужив там полгода. Умственные способности оставляли желать лучшего, однако «боевое» прошлое сделало свое. Его приняли вне конкурса. У сокурсников оно поначалу невольно вызывало приступы восхищения. Кроме военных заслуг Загранкин славился лосиным здоровьем и зычным голосом. На этом таланты кончались. Свое патологическое неумение складывать дроби он с лихвой компенсировал неисчерпаемым запасом армейской дури. День начинался с того, что дежурный тихо будил командиров взводов за пятнадцать минут до подъема. Они одевались, заправляли кровати и выстраивались наблюдать за действиями своих подразделений. Затем диким голосом давалась команда «подъем». Голос курсантам старшина ставил сам на занятиях по общевойсковой подготовке. Он прохаживался перед отделением из десяти человек, стоявших по стойке «смирно», и гундосил:
      — Сегодня занятие по выработке командного голоса. Если вы сейчас попадете на флот с таким блеянием, то в первом же походе будете опущены. Матрос — как собака, чувствует по голосу, насколько уверен офицер. Чем достигается командный голос? Командный голос достигается тренировкой. Значит, будем тренировать команду «подъем». Этой командой заканчивается ночное бздение и начинаются тяготы и лишения очередного дня. Поэтому она должна навсегда запомниться самым страшным кошмаром. Курсант Поремский! — Я. — Команда! — Подъем! — Громче! — Подъем! — Громче! — Это мой физический предел, — твердо ответил Поремский. — Физического предела не бывает. Таким голосом будешь мамочке «спокойной ночи» желать. Голос должен напоминать вопль кота во время кастрации без обезболивания. Курсант Поребриков, курсант Тулянинов. — Я. — Я. — Взять Поремского! — скомандовал старшина. — Уложить на пол! После небольшой возни Володька оказался на линолеуме. Его держали двое. Загранкин медленно подошел, поставил сапог в промежность и резко надавил. В ужасе Володька заорал: — А-а! бля… — Не то, — подавляя зевок, произнес садист. — Подъем! Суки… — Видишь? Можешь, если захочешь. Следующий, курсант Мовчан… Ночью Володя подошел к стенду с фотографиями отличников и командиров, достал ручку и, дорисовав снизу палочку, под портретом Загранкина исправил букву «г» на «с». Наутро к стенду невозможно было пробиться. Толпа время от времени издавала громкие всплески смеха. Старшина, растолкав курсантов, пролез к фотографиям. Уши у него мгновенно приобрели свекольный цвет. Стенд, естественно, тут же исчез. Разъяренный Загранкин построил курс. Прохаживаясь вдоль строя, произнес: — Если в течение минуты сволочь не признается в содеянном, увольнений в выходные не будет. Уставился на часы. Неожиданно раздался голос Мовчана, шагнувшего вперед: — Я. Поремский, твердо решивший признаться в конце минуты, несколько опешил. Но также вышел и произнес: — Я. Неожиданно еще несколько человек взяли вину на себя. Старшина радостно наказал всех, за что сам вскоре получил взбучку от замполита училища за запрещенное коллективное наказание. А Поремский в тот день подрался с Мовчаном, но выбить у него признание не смог. Так подвиг и остался на чужом счету. После подъема в любую погоду мчались по форме номер два, то есть с голым торсом, по аллеям до мемориала. Как раз три километра. Строились. Поджидали отставших. Считались и вновь неслись в казарму. На сто пятьдесят человек — двенадцать умывальников с холодной водой. Прибежавший раньше имел больше шансов умыться, побриться, привести себя в порядок. Поремский, как правило, прибегал в первой десятке. Бывало, оставлял позади и самого старшину, но не мог одного — прийти вперед Вовки Мовчана. Затем после осмотра, условно съедобного завтрака, бесчисленных разводов, построений и прохождений начинались занятия. Через некоторое время муштра начала приносить свои результаты. Стал нравиться четкий выверенный распорядок дня. Хороший тонус давали постоянные физические нагрузки. Бег и гребля делали фигуру. Поремскому стало нравиться идти в строю, чувствовать себя частицей коробки десять на десять, которая, повинуясь приказу, становилась единым организмом. Он начал чувствовать комфорт от отсутствия необходимости думать и принимать решения. Ясно теперь понял, как это в царские времена запросто служили солдатами по двадцать пять лет. И только занятия по общеобразовательным дисциплинам не давали полностью погрузиться в радость овощеподобного существования. Как-то незаметно Володя Поремский сошелся со своей противоположностью — Мовчаном. Худенький, щупленький, ноги в сапогах, как пестики в ступе, весь какой-то синевато-лилового цвета, вел в основном антиобщественный образ жизни, отсыпаясь на лекциях. А по ночам, если не бегал в самоволку, пьянствовал в ленинской комнате или скакал по кроватям второго яруса, за что бывал неоднократно бит, но без особого толку. Что привлекало Поремского в нем, было непонятно. Его странно притягивала беспринципность, окрашенная какой-то лихостью, наплевательским отношением ко всему. В Гражданскую из таких получались исключительно анархисты. Еще тезка Поремского бегал. Просто уму непостижимо! Десять километров с полной выкладкой. Автомат, три магазина, противогаз, подсумок с четырьмя гранатами, полевая сумка — килограмм пятнадцать наберется, а сам весит чуть больше пятидесяти. Пока бежит, выкурит пачку сигарет, раз десять смотается туда-сюда, шлепнет разгуливающую по аллее девку по заднице, а финиширует все равно первым! Загадка природы. Но самое прикольное — его самоходы. Дисциплина не оставляла шансов на увольнения. Поэтому Мовчан просто перемахивал через забор и несся к ближайшему магазину. Брал бутылку водки и выпивал ее на пороге из горла. Он вливал пол-литра, не делая никаких глотательных движений. Когда жажда была утолена, наступало время поиска приключений. Ленинград — город военный: пятнадцать училищ, три академии, сколько частей, никто вообще не знает, а тут еще корабли. Поэтому патрули — такая же визитная карточка города на Неве, как «Аврора». С тем только отличием, что последняя стоит на вечном приколе, в то время как патрули постоянно перемещаются. Главной проблемой нормальных курсантов был поиск антипатрульных троп. Мовчан же ходил на них охотиться. Без труда находил. После чего начинал радостно подпрыгивать, махать руками, посылать воздушные поцелуи. В общем, делать все для привлечения внимания. Он запросто мог спустить брюки, наклониться и пошлепать себя по голому заду. На приказы подчиниться отвечал всем набором неприличных жестов от похлопывания правой рукой в районе локтевого сгиба левой до вывертывания век наизнанку. Результат был предсказуем — начиналась облава. Он нагло кричал: «Поймайте курсанта Мовчана» — и мчался по трамвайным шпалам, свежевысаженным клумбам, детским садикам. Для него ничего святого не было. Терпеливо дожидался своих преследователей и, видя, что они полностью выдохлись, изошли потом, махнули на него рукой, быстро терял интерес и шел на поиски очередной жертвы. За одну самоволку загонял таким образом четыре-пять патрулей. В комендатуре о нем знали и даже проводили специальный инструктаж. Несколько раз пытались организовать настоящую облаву, но безрезультатно. Иногда Мовчан брал с собой и Поремского. Как-то они попали в милицию, когда решили «накосить» роз для «англичанки» на клумбе перед горкомом. И то благодаря тому, что изменили тактику. Вместо того чтобы убежать, попробовали спрятаться и переждать. Однако вышли сухими. Их забрал сам замполит училища. Вот тогда в кабинете высокого начальства Поремский и услышал слова, которые несколько изменили его идеалистические взгляды на жизнь. Не замечая Поремского, капитан первого ранга Зайковский, раздувая ноздри и производя всем своим видом впечатление разгневанного зверя, кричал: — Если бы ты был не мой сын, я бы тебя наказал! Все. Иди! Направляясь в казарму, Володя поинтересовался: — Он что тебе, вправду отец? — Да какой там, — нехотя буркнул тот, — так, мать по пьянке трахнул. Она, дура, аборта не захотела. Володя Поремский, с детства привыкший к романтике отношений родителей, был несколько озадачен. Нескончаемой полярной ночью, под завывание пурги, они с мамой ждали возвращения отца из похода. И не было для нее более священных минут. Она могла бесконечно рассказывать, как ворвался в ее городок, раскинувшийся в бескрайних степях северного Казахстана, лихой лейтенант-морячок. Две недели были знакомы. А потом забежали в ЗАГС, расписались и улетели на Дальний Восток. Родственники, конечно, были шокированы, но она ни дня, ни минуты, ни секунды не жалела об опрометчивом поступке. Ни когда жили в казарме, в углу, отгороженном занавесочкой, ни в Находке, когда ураганом перевернуло жилище и выдуло весь нажитый нехитрый скарб, ни на безымянных островах Ледовитого океана, где, прежде чем сходить в туалет, надо было попросить мужчину поставить его в вертикальное положение. Ночью приходили белые медведи и обязательно переворачивали. Историю своего рождения он знал как самую светлую сказку. Поэтому произнес: — Ты так говоришь, словно речь идет не о тебе самом. — Знаешь, у него детей нет, — объяснил Мовчан. — А разводиться должность не позволяет. Ну и зачал на всякий случай наследника. А родись свой, забыл бы в момент. Вот, благодетель, от армии спасает. Но безнаказанность — плохой советчик. Однажды Мовчан предложил смотаться к бабам, которых, как он признался впоследствии, у него тогда и не было. Они покинули казарму через окно и побежали по темным аллеям. Неожиданно впереди замаячил комендантский патруль. Володя предложил потихоньку смотаться. Но Мовчан был сумасшедшим. Он подкрался к начальнику патруля, схватив за кобуру капитана, за—орал: «Отдай пистолет» — и мгновенно отпрянул. Его бросились ловить. Зачем-то он вывел преследователей на Володьку и сиганул в кусты. Володя принял эстафету. Ему не повезло. Двор оказался непроходным. Поремского поймали, доставили в комендатуру и посадили на гауптвахту на десять суток. На вторые сутки он узнал о гибели подводной лодки в водах Атлантики. Капитаном лодки был его отец. Ему стало невыносимо плохо. Он был нужен матери, которую мог тоже потерять. Но на просьбы отпустить, перенести наказание, решить как-нибудь вопрос Поремскому неизменно отвечали: «Нет такого закона». Тогда, разбивая от бессилия кулаки в кровь о серые стены каземата, он принял решение навсегда распрощаться с армией, а чтобы не чувствовать себя таким же бесправным и беззащитным всю жизнь, пойти на юридический факультет МГУ.

      Официально рабочий день в Генеральной прокуратуре заканчивался в восемнадцать ноль-ноль. Однако, едва большая стрелка настенных часов приблизилась к цифре двенадцать, Турецкий машинально перевел взгляд на местный телефон. Аппарат немедленно разразился веселым звоном. Означать это могло одно: надо поработать. Он поднял трубку. — Александр Борисович, зайдите! — прозвучал неласковый голос секретарши Меркулова. Он поднялся на этаж. Первое, что увидел в приемной, — полные укора огромные глаза Клавдии. Затем разглядел расположившихся напротив нее на диване двух молодых людей. Турецкий не считал себя выдающимся физиономистом, но беглого взгляда было достаточно, чтобы составить не очень лестное представление относительно сидевших. Один из них явно не дружил со спортом, другой слишком много для мужчины уделял внимания своей внешности. Блондинистые локоны с мелированным, нарочито небрежно разбросанным чубом, два шрамика на левой мочке, явно от прокола, чуть длиннее общепринятого стандарта баки, ни одного невыбритого волоска, фирменные дорогие сапоги «казаки». Женщина вздохнула и произнесла: — Турецкий, клянись, что ты ни при чем! — Клянусь. Я ни при чем, — произнес он самым честным голосом. И уточнил: — А у кого родился мальчик? — Какой мальчик? — не поняла секретарша. — Голубоглазый, умный, спортивного телосложения, в кедах и джинсах. — Я о другом, — пожаловалась Клавдия Сергеевна — За мной коты бегают. — Как это бегают? Белые или черные? — удивился Турецкий. — Вы случайно валерианой не злоупотребляли? В этот момент в проеме приоткрытой двери показался тощий рыжий кот. Мгновение он оценивал обстановку, а затем уверенно направился к секретарше. Клавдия, испуганно сев на стул, попыталась подтянуть к подбородку колени. Турецкий вовремя пришел на помощь, шугнув животное. — Вот видишь? После твоего подарка. Тех духов, — пояснила она. — А я разве дарил духи? Мадам, вы запутались в поклонниках. — Ой! — Женщина прикрыла рукой рот, внезапно о чем-то догадавшись. Турецкий, незаметно оставив на столе секретарши, под бумагами, шоколадку, вошел в кабинет своего начальника. — Разрешите? — спросил он, прикрывая дверь. — Входи, дорогой. Вот какое дело, Саня. Оформить перевод в Москву твоих орлов для генерального не проблема. Хотя, пообщавшись с начальниками ребят, я понял, что в тебе пропадает дар кадровика. Еще ни разу не встречал такого ожесточенного сопротивления. Представляешь, меня трижды за один день обвинили в продажности мафиозным структурам! Самому захотелось их иметь. Но это наше ведомство. Как-нибудь прорвемся. Беда в другом. Мэр ничего и слышать не желает о предоставлении жилья. — Подожди. Ты так рассуждаешь, словно мэр в нашем государстве хозяин всего жилого фонда. С каких это пор министры на побегушках у чиновников? — начал заводиться Турецкий. — Не кипятись. Оказывается, все лимиты у него бюджетники уже выбрали на несколько лет вперед. По Генеральной прокуратуре за этот год господин Казанцев улучшил свои жилищные условия, получила квартиру начальница клуба, одинокая женщина… — И что теперь делать? — Не дал договорить начальнику уже размечтавшийся, как построит работу, помощник. — Ну, во-первых, немного подождать. Время от времени мы же выходим на достаточно крупных дельцов, близкие отношения с которыми могут скомпрометировать любого. Да и власть имущим приходится иногда обращаться к нам за помощью, — рассудительно произнес Меркулов. — А пока не представится удобный случай? — А на то время к тебе прикомандировываются двое молодых стажеров, — продолжал он в том же спокойном тоне. — Это случайно не те двое? — Турецкий не мог успокоиться. — Клавдия Сергеевна, пригласи молодых людей, — произнес Меркулов, нажав кнопку селектора. Дверь отворилась. Вошли подающие надежды вундеркинды. Турецкий оглядел их, не скрывая своего скептического отношения. Да, в его время таких близко не подпустили бы к следственной работе, даже исходя из внешнего вида. — Представляю — Ямпишев Леонид Романович, Сухоглинкин Вячеслав Игоревич. Турецкий Александр Борисович. Ваш непосредственный начальник. С сегодняшнего дня поступаете в его распоряжение. Турецкий оглядел пополнение и произнес: — Ну пойдемте знакомиться. Александр Борисович за долгие годы неплохо научился разбираться в людях. Печальный опыт показывал, что людьми легко и просто манипулировать. Сердце женщины не выдерживает примитивнейших комплиментов. А кратчайший способ понять, что из себя представляет мужик, — распить с ним бутылку. Посему, чтобы не терять времени, он забрал помощников и повел их в «Погребок». Выводы сильно не обнадежили. Пятьдесят на пятьдесят. Сухоглинкин показался парнем покрепче. Пил хорошо. Практически не пьянел. Умел молчать. Ямпишев же после двухсот грамм повысил голос на пол-октавы. Начал нести всяческий бред и, едва сев в вагон метро, заснул. «Не наш человек», — подумал Александр Борисович, ощущая, как полегчал бумажник после расплаты за эксперимент. Турецкий любил розыгрыши. Умел по достоинству оценить злой, острый прикол. Поэтому люди, понятия не имевшие о чувстве юмора, считали своим долгом подшутить именно над ним. Как-то сотовый телефон пропал прямо из кабинета. А через пару часов объявился. Все бы ничего, но с тех пор при любых вызовах он играл только «Турецкий марш», и ничего более. Тащиться в сервисный центр просто не было времени, и Александр Борисович махнул на это рукой. Мотив очень быстро приелся. Затем стал выводить из себя. Днем его слушать было еще можно, но бодрые аккорды по ночам вызывали ненависть ко всему творчеству несчастного Моцарта. Именно этот марш и разбудил Александра Борисовича. Он резко схватил аппарат. Нажал кнопку ответа и помчался в ванную, пока не перебудил весь дом. Жена и дочь также не переносили «Турецкий марш». Часы на дисплее телефона показывали два часа семнадцать минут. Звонил сам Меркулов: — Привет, Саня, не разбудил? — Если честно, пока еще нет, — пробормотал Турецкий, подавляя зевок и недовольно разглядывая в зеркале опухшую физиономию. — Тогда протяни руку и крутани синий кран до упора влево. Сунь под струю голову минуты на три, — последовал совет Меркулова, точно знавшего местонахождение собеседника. — Я бы знаешь что сунул… — ответил Александр, плеснув холодной воды на лицо. — Ладно, давай к делу. Ты же по пустякам среди ночи дергать не станешь. Что, неизвестное слово в кроссворде попалось? — Первая буква «Ж». Два часа назад убит академик Жбановский у подъезда своего дома. С виду обыкновенный грабеж. Но смущают два обстоятельства. Похищен чемоданчик, где, возможно, были сверхсекретные материалы, тогда дело действительно наше. — А второе? — уточнил Турецкий. — Помнишь, вернувшись из Германии, ты рассказывал о просьбе Питера Реддвея присмотреться к одному научно-исследовательскому институту? — спросил Меркулов. — Да, конечно, — подтвердил Турецкий. — Так вот, убиенный был его руководителем. — Черт возьми! — воскликнул Турецкий, привыкший к тому, что случайно таких совпадений не бывает. — И еще, — многозначительно добавил заместитель генерального прокурора. — Знаешь, кем он приходился мэру? — Понятия не имею, — честно признался Александр Борисович. — Другом, — пояснил Меркулов. — А кто такой друг мэра рассказать? — Не надо. Я знаю. Когда мэр к нему едет попить чайку, перекрывают движение по всему Ленинскому проспекту, — вспомнив вынужденное ожидание, пока прокатит кортеж, язвительно уточнил Турецкий. — Это дело надо раскрыть. — Может, подскажешь, которые раскрывать не следует? С кем я его раскрою? Сам бегать, увы, только на факультативной основе. Исключительно для поддержания тела в норме. «Глория»? Так она уже сколько себе в убыток на нас пашет. Пора бы и совесть знать. А с этими Ямпишевым с Сухоглинкиным можно только в преферанс на деньги играть спокойно. — Ладно, хватит ворчать. Поезжай, посмотри опытным глазом. Пока следствие в руках ГУВД. Однако, если сочтешь нужным, забирай дело, — приказал Меркулов. — Знаешь, может, это и противоречит моим моральным принципам, но, заглядывая в будущее, не вижу иного выхода. Ставь мэра раком! — произнес, назначая цену, Турецкий. — Три двухкомнатные! Он мельком бросил взгляд в зеркало. Провел рукой по подбородку, решая, насколько необходимо бритье, и, поняв, что не до этого, отправился в комнату одеваться. Ирина, услышав шуршание, приоткрыла один глаз. Турецкий махнул рукой, и жена мгновенно отключилась. За четырнадцать лет жизни с этим человеком она научилась безошибочно определять степень опасности ночного вызова. На этот раз опасаться было нечего. Ну разве вернется навеселе или уставший как собака. Турецкий, по старой привычке проигнорировав лифт, сбежал по лестнице вниз. Сел в поджидавший его автомобиль. Водитель уже знал маршрут. Поэтому без лишних объяснений служебная «Волга» полетела в сторону Ленинского проспекта. Предупрежденные о посещении места трагедии помощником генерального прокурора, оперативные работники терпеливо ждали. Через девять минут Турецкий был на месте. Он вышел из автомобиля и, не желая производить лишнего шума среди ночи, бесшумно прикрыл дверцу. Подошел к натянутому строительному скотчу. Поглядел на липкую сторону, уже обработанную криминалистом. Там явно пропечатывались множественные отпечатки. Затем перешагнул канаву и, с ходу вычислив опера, направился к нему. — Государственный советник юстиции третьего класса Турецкий, — представился он, показывая раскрытое удостоверение. — Майор Скрипка. Московский уголовный розыск, — отрапортовал сыщик. — Ну, рассказывайте, что нарыли? — произнес Турецкий, разглядывая очерченный мелом контур на асфальте. — Теоретически есть два свидетеля. Бабуля, видевшая трагедию по черно-белому монитору. Запись видеонаблюдения, к сожалению, не ведется. И личный водитель академика. Но тот вскоре после трагедии, оказав помощь Жбановскому, исчез. — В смысле помог умереть? — Турецкий вопросительно поднял брови. — Виноват. Выразился некорректно. Попытался оказать, перебинтовав горло. Затем вскочил в автомобиль и быстро уехал. — Ищут? — Объявлен план «Перехват». К его месту жительства выехал наряд. Пока безрезультатно. — Что говорит вахтерша? — задал вопрос Турецкий, присаживаясь над бурыми пятнами запекшейся крови. — Она показала, что подошли двое. Задали вопрос и, когда академик задумался над ответом, нанесли удар ножом, — попытался доходчиво разъяснить картину преступления следователь. — Оба одновременно нанесли удар? — опять машинально подметил Турецкий неточность изложения мыслей. — Никак нет. Один полоснул по горлу, другой подхватил чемоданчик. Может быть, еще прошлись бы по карманам, но водитель поднял шум. Криминалист сделал вывод, что удар нанесен острым режущим предметом наподобие скальпеля человеком ниже академика. А Жбановский был метр семьдесят три. Плюс-минус три сантиметра в росте определить на глазок невозможно. Значит, меньше метра семидесяти. Канаву вырыли к вечеру. Тогда же появились ограждения. Утром выясним, проводились ли плановые работы, и, может, кое-что прояснится. Собака след потеряла сразу за домом. — Семья как? — Жену увезла «неотложка». Дети с ними не живут. — Еще какие-нибудь странности, неясности есть? — Судмедэксперт поразился размеру и форме пореза. Для нанесения подобного необходимо голову жертвы запрокинуть практически назад. Подобную практику изучают в спецшколах. Один, нападая со спины, хватает за волосы, другой наносит удар ножом. Но с его черепом это невозможно. Турецкий покинул место происшествия. Отправился домой. Упал на диван и до половины седьмого проспал завидным сном младенца. Александр Борисович давно выработал привычку по дороге на службу составлять план действий на первую половину дня. Вторая, как показывал многолетний опыт, планированию не подлежала. Иногда обстоятельства с утра могли вырвать из-за рабочего стола, а бумажный ком продолжал жить по своим законам, разрастаясь и грозя раздавить. И тогда словно ангелы хранители являлись такие же одуревшие сослуживцы и возникала заветная бутылочка. Сквозь узкое горлышко которой проблемы казались не такими глобальными. Сегодня он даже и не пытался представить, чем будет заниматься. Заскочив в кабинет, обнаружил там одиноко сидящего Ямпишева. Увидев начальство, тот соскочил со стула и бросился навстречу, протягивая руку. — А где второй? — спросил Турецкий, пожимая ее. — Не знаю. Он же не мой подчиненный, — как-то слишком радостно ответил стажер. Даже искренне радостно, словно испытывая удовольствие от того, что доля иметь такого подчиненного выпала не ему. Турецкий прочувствовал ситуацию мгновенно. И задал вопрос: — С Сухоглинкиным давно знаком? — Года два, — ответил Ямпишев. — И сколько обычно времени он выходит из запоя? — задал второй вопрос начальник. — Две недели, — удивленно ответил стажер. — А как вы узнали? «Молодец. Вот и вторая подсказка. Значит, никогда не сообщает начальству о своих загулах», — отметил Турецкий про себя, произнеся вслух: — И насколько же волосата у него лапа?
      Ямпишев совсем растерялся. Было видно, что он не знает, как поступить. С одной стороны, ему не хотелось выглядеть в глазах начальства кем-то вроде информатора. С другой — озадачивало владение информацией. Его предупреждали, что Турецкий не просто следователь, а чуть ли не гений сыска. И вопросы просто могли быть проверкой на лояльность. Видя нерешительность, Александр Борисович добавил: — Да ладно, все выяснить можно за пару часов. Будь любезен, сэкономь мне немного времени и нервов. — Он приходится младшим братом жене брата Казанского, — выпалил Ямпишев. — Ого! — изумился Турецкий. — Тогда, если не сопьется, карьеру сделает. Не скучаешь? — Нет. Я привык, — ответил молодой человек, провожая взглядом летающую по кабинету муху. — Это где же вырабатывают такие привычки? — Турецкому стало любопытно. — В ментовке. На дежурстве сидишь сутками. Вы—спишься, начитаешься, ничего делать не хочется. Я же имею опыт оперативной работы. Кое-что повидал. — А почему ушел? — заинтересовался помощник генерального прокурора. — Не нравятся люди. Быстро меняются. Завидуют, ищут, где бы урвать. Пригласил друга в гости. Так тот первым делом обвел взглядом обстановку и произнес: «Интересно, на какие шиши?» И тут же настрочил донос в службу собственной безопасности. А я, может, во внерабочее время бомбил на своем стареньком «мерседесе»! «Может или бомбил?» — отметил про себя Турецкий. — Но главное, — продолжал стажер, — масштабность задач. Я чувствую, что перерос дела о том, как забулдыга украл у собутыльника электробритву. — В самом деле? Это ведь стопроцентный «висяк»! — подзадорил Александр Борисович, желая как можно больше раскрыть собеседника. — В прошлом году, под октябрьские праздники, у нас в районе один написал заявление. Объяснил, что пьянствовал с тремя такими же. Наутро электробритва исчезла. Я через день их обошел. У двоих щетина, а третий выбрит, как огурчик. Его на пушку и взял. У нас тогда маньяк объявился. О нем только и разговоров было. Ну я и говорю: «Ориентировочка на душегуба поступила. Ты по всем приметам подходишь. И главное: бреется „Харьковом“. Посмотрел для театральности на его щеки и подбородок через лупу и заявляю: „Точно. Бритва „Харьков“. Тот как взъерепенится: „Пойдем покажу, чем брил“.