Не мудрено, что Нюра раз и навсегда отвергла внимание Аскольдика, но по другим причинам. Он мог рассуждать о свободе творчества, о западной цивилизации, читать хрипловатым баском декадентские стишки, говорить о книжных новинках, о падении современного искусства. И все это было чужое, наносное. Никакого собственного мнения, все понаслышке, все ради острого словца и показной смелости. А вообще в глазах Нюры он был просто мелким пакостником.
      Нюра спускалась по ступенькам и, не глядя на Аскольдика, который увязался за ней, пошла по песчаной дорожке, обсаженной чахлыми деревцами.
      - У вас, девочка, отсталые взгляды, - нарочито гнусавя, цедил сквозь зубы Аскольдик. - Я считаю, что у каждого настоящего мужчины должна быть собственная машина.
      - А у вас разве собственная?
      - Могу предъявить права. Там указано, кто владелец машины.
      - Вы ее сами купили?
      Аскольдик снисходительно повел острыми плечиками и полез в карман за сигаретами.
      - Угонять чужие машины я не пробовал.
      - Но все-таки она чужая, - упрямо сказала Нюра. - Вы сколько здесь получаете?
      - На сигареты хватает. - Аскольдик помахал зажженной спичкой и бросил ее через плечо.
      - Значит, машина куплена не на собственные деньги, Вы их не заработали.
      - У некоторых студентов тоже есть свои машины. Вы думаете, они покупаются на стипендию?
      - Не знаю, - вздохнула Нюра. - Но только детям не дают играть со спичками.
      Она хотела было сказать, что собственная машина в руках неоперившегося юнца - явление противоестественное.
      Совсем иной спорт его интересует. Римма, правда, очень глухо, но кое-что порассказала, для каких надобностей подчас использовался папин подарок. Однажды Римма, которую Аскольдик с приятелем вызвались отвезти с танцплощадки домой, выпрыгнула из машины чуть ли не на полном ходу. Конечно, разные бывают ребята, честные и хорошие, им можно доверять "Волги" и "Москвичи", но ведь и от хороших, послушных детей родители прячут спички.
      Да. Хотела сказать, но вспомнила о своих неприятностях, о неудаче Пояркова - и все другое, постороннее вылетело из головы. К тому же этот мальчишка ничего не поймет. У него свои жизненные установки, свои пути.
      Приблизясь вплотную к Нюре, но все же боясь взять ее под руку, Аскольдик вкрадчиво зашептал:
      - Почему вы никогда не бываете со мной? Ведь у меня могут быть серьезные намерения.
      Нюру душила злость, ей хотелось побольнее оскорбить, обидеть мальчишку, чтобы навсегда освободиться от его противной навязчивости.
      - Я не понимаю, что означают на вашем языке "серьезные намерения"?
      Пряча суетливые глазки, Аскольдик выдавил из себя:
      - Ну, как обычно... Вполне официально.
      - Короче говоря, - зло усмехнулась Нюра, - товарищ Семенюк предлагает мне руку и сердце?
      Он жалко сморщился и засопел.
      - Несколько старомодное определение. Но почему бы и нет?
      - Спасибо за честь! Но мне кажется, что вам еще рано строить семью. Сами же говорите, что зарабатываете только на сигареты.
      - Ах, вот что вас интересует? - Аскольдик приосанился. - Тогда разрешите вас успокоить. У моего папы достаточно средств, чтобы...
      Нюра перебила его:
      - Но ведь я отвечаю не на папино предложение. А вы еще мальчик.
      - При чем тут возраст? Лермонтов уже в двадцать лет был Лермонтовым.
      - Смелое сравнение. Только я говорю не о ваших годах, а о вашем будущем. Что вы умеете делать? Какая у вас цель впереди? Где...
      - А если я ищу себя? - заносчиво оборвал ее Аскольдик. - Вам должно быть известно, что таланты проявляются не сразу. В институте, например, я редактировал журнал. Он был довольно оригинального направления... Вы же не знаете моих работ...
      - Забавно.
      - Зря иронизируете, девочка. Сейчас я не могу предъявить вам ничего оригинального. Да и что стараться! Все равно не напечатают. Приходится чепухой заниматься. Может быть, вам попадались в местной стенной печати некоторые мои опусы? Безделушки, конечно, ничего серьезного. Но советую взглянуть хотя бы на свежую газетку. Там кое-что есть про нашего общего знакомого.
      Нюре пора было уходить, и, чтобы отвязаться от назойливого мальчишки, она согласилась посмотреть газету.
      Не только Нюра, но и никто в НИИАП не знал, что представляла собой редакторская деятельность Аскольдика в бытность его студентом-первокурсником. С группой таких же, как он, поборников "свободного искусства" Аскольдик организовал машинописный журнальчик "Голубая тишина". В этой тишине довольно громко заявляла о себе пошлость, грязненький анекдот, пляжные фотографии и блаженной памяти декадентские стишки, выдаваемые за новое слово в поэзии. Никаких серьезных политических целей журнал не ставил, был на редкость пресен и глуп. Поэтому, когда выловили этот журнальчик и двумя пальцами, чтобы не испачкаться, подняли его над столом президиума комсомольского собрания, разбиравшего персональные дела сотрудников "Голубой тишины", то пришлось обвинять их скорее в глупости, чем в нарушении комсомольской этики. А пошлость у нас вообще трудно наказуема. Аскольдику все же дали выговор, но, видимо, в целях профилактики и общественной гигиены.
      Профилактика подействовала. Аскольдик понял, что выговор надо снимать, ибо второе взыскание, от которого он не застрахован, уже будет построже. Надо проявить себя в общедоступной печати, и Аскольдик взялся за стенгазету, где вскоре стал фактическим редактором. Аскольдика хвалили, приводили в пример как настоящего общественника, борца за справедливость, и, хотя Аскольдик писал под псевдонимом, все знали, что колючий "Чертополох" - это и есть Аскольдик.
      - Узнаете? - спросил он, подводя Нюру к щиту со стенгазетой.
      Чуть ли не половину только что вывешенного номера занимал злободневный материал под заголовком "Полетит - не полетит?".
      Однажды Аскольдик тайно сфотографировал Пояркова, когда тот, закрыв глаза и откинувшись на скамейке, о чем-то думал. Сейчас из этой фотографии было вырезано лицо с закрытыми глазами, пририсована к нему тощая фигурка и огромная ромашка, у которой Поярков, как бы гадая, обрывал лепестки.
      А вот и стишки товарища "Чертополоха".
      Он был поклонник интуиции,
      Имел на все "свое суждение"
      И, говорят, из-за амбиции
      Презрел таблицу умножения.
      Ошибка есть? Ну что ж, пустяк,
      Всего лишь на соломинку,
      Да "на соломинку встояк",
      Нам это не в диковинку.
      Карандашом бы на бумажке
      Вам подсчитать, где лишний вес,
      К чему труды, когда ромашкой
      Он может заменить "Эм Эс".
      "Чертополох"
      Примечание редакции: "Эм Эс" - "Малая счетная" - электронная машина, находящаяся в комнате No 6.
      Проходя мимо, Поярков увидел Нюру и остановился.
      - Что здесь интересного, Нюрочка?
      Нюра закусила губу и, повернувшись к Аскольдику, прошептала:
      - Действительно - чертополох. Сорняк, мальчишка. Нашел над чем смеяться!..
      Поярков прочитал стихи, вздохнул:
      - Не сердитесь, Нюрочка. Мальчик далеко пойдет. Задатки многообещающие.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Из нее следует, что автор не позабыл об "Унионе" и
      прежде всего сообщает, что его случайные пассажиры живы
      и здоровы... Будем надеяться на счастливый исход, хотя
      опасность еще не миновала.
      Темно. Сквозь стенки диска не проникает ни малейшего звука извне, изредка жужжат моторчики. Все спокойно. И в то же время здесь происходит что-то страшное, невероятное. Все человеческое существо как бы распадается на части и растворяется в пустоте. "Унион", попавший в грозовую тучу, - это не корабль в бушующем океане. Ни одному капитану не снилась такая сумасшедшая качка.
      "Но неужели там, на земле, ничего не известно? - спрашивает себя Багрецов. - Как они допустили, что диск попал в грозу?" И тут же вспоминает, что метеоприборы, которые могли бы предупредить о надвигающейся грозе, пришлось выключить. Проклятые аккумуляторы, все несчастья из-за них. Надо опять подключать приборы. Будь что будет.
      Вадим ползет под каркас, подсоединяет кабель и вновь замирает в безотчетном страхе. Трудно себе представить столь острое ощущение падения и взлета. Мгновение - и тело скользит вниз. Колени приближаются к подбородку. Ты сжимаешься в комочек и летишь в пустоту. Вдруг толчок. Ноги остаются где-то, а сам, как на резине, подпрыгиваешь вверх, словно тобой выстрелили из рогатки.
      И опять падение. Кажется, что ветер играет диском, как погремушкой, где чувствуешь себя горошинкой.
      ...Но вот гроза прошла, друзья сидели молча, не шевелясь, - ждали, что опять налетит буря.
      Тимофей пригладил свои мягкие, словно плюшевые, волосы и осторожно потрогал шишку на темени. Здорово его стукнуло о стенку. Ну, кажется, теперь бояться нечего. Он подошел к люку и привычно открыл его, как форточку в своей комнате. Вадим подполз ближе и лег рядом.
      Земля, омытая дождем, манила к себе. Будто клочья серого, грязного дыма, проносились мимо обрывки туч и на мгновение скрывали от глаз радостное зеленое поле. Хотелось размести метлой весь этот облачный сор.
      Жадно вдохнув в себя воздух, насыщенный озоном, Вадим с наслаждением расправил плечи. Вполне возможно, что Борис Захарович сейчас смотрит на кривую анализатора и вычисляет проценты озона до и после грозы. Вспоминалась молния. Она была абсолютно розового цвета. А Тимофей говорит, что лилового. Субъективные наблюдения не совпадают.
      - Ты знаешь, что меня удивляет? - начал Вадим. - Ведь анализатор Мейсона, который я недавно испытывал, вдруг оказался здесь. Я хорошо помню его распределительную коробку. Странно, почему Борис Захарович мне ничего не сказал?
      - Все в молчанку играли, - обиженно откликнулся Тимофей. - И твой друг Толь Толич, и даже мальчишка... ну тот, что с этой куклой приходил.
      - Перестань сейчас же! - гневно приказал Вадим. - Кто тебе дал право так говорить о девушке?
      Бабкин лениво отвернулся.
      - Нужна она мне очень.
      Солнечный луч, отраженный от потолка, осветил закрытую обтекаемую коробку из прозрачного органического стекла. В ней находился барабан с тонким стальным тросом.
      Вадим недоуменно провел рукой по коробке. Неужели для "Униона" нужен гайдтроп, который обычно сбрасывают при посадке воздушного шара? Осматривая барабан со всех сторон, Вадим решил, что перед ним обыкновенная лебедка. Видны были зубцы с собачкой и другая нехитрая механика. Трос освобождался автоматически при помощи реле - его нетрудно было увидеть сквозь прозрачный кожух, - от реле шли провода в кабину, вероятно к одному из приемников. А если так, то при спуске "Униона" можно с земли включить реле, оно освободит зубчатое колесо лебедки, потом под действием тяжести какого-нибудь груза, привязанного на конце троса, он опускается, достигает земли, и люди на месте посадки диска подтягивают его вниз.
      Но все эти предположения казались Багрецову не совсем убедительными. Хотя бы потому, что капризами воздушных течений летающую лабораторию может занести в тайгу или пустынные степи. Тимофей упоминал, что диск управляется по радио, но как он может возвратиться обратно, скажем, при встречном ветре?
      Вадим окликнул Бабкина и, не теряя печального юмора, сказал, что их вынужденное путешествие не обязательно должно закончиться на ракетодроме Ионосферного института, хотя и очень хотелось бы повидаться с Набатниковым.
      - Опять чудишь, - отмахнулся Тимофей, как от назойливой мухи. - Где положено, там и сядем. Раньше на диске испытывались разные двигатели.
      - То раньше. А теперь ты его сам не узнал. Все перестроено.
      - Ну и что ж из этого? Люди понимали, что делали, зачем бы им... - начал Тимофей и осекся.
      Не следует тревожить Димку. В свое время был разговор о том, чтобы старую конструкцию диска освободить от двигателей и передать метеорологам для изучения воздушных течений. Чем дело кончилось - неизвестно, Во всяком случае, двигателей пока не слышно.
      - Зачем ты со мной в прятки играешь? - обиделся Вадим. - Договаривай, коли так...
      - А мне нечего договаривать. Ты же слышал, что "Унион" отправляется к Набатникову?
      - По воле ветра? - И Вадим отвернулся.
      Не впервой Бабкину видеть надутого обидчивого друга. Иной раз, когда еще вместе работали в лаборатории, Димка по два, по три дня не показывался ни в столовой, ни на автобусной остановке, где после работы собирались сотрудники института. Он старался приехать раньше всех и уезжал последним. Но вот проходили дни его добровольного затворничества, и снова слышался Димкин смех. Не мог он жить без людей и самым страшным на свете считал одиночество. Не любил он недомолвок, подозрительности, настороженного отношения друг к другу, причем вмешивался в ссоры, выступая посредником, но чаще всего неудачно - не хватало дипломатического такта, враги не только не мирились, но еще больше ссорились и злились на Димку, который, по их мнению, подливал масла в огонь. Возможно, потому, что у Димки такой прямолинейный характер, с которым трудно жить, Бабкин относился к другу несколько покровительственно.
      Вот и сейчас он снисходительно похлопал Димку по плечу:
      - Ты останешься здесь, а я посмотрю, как поживают аккумуляторы.
      - Отключи на время ту же группу, - посоветовал Вадим. - Грозы пока не предвидится.
      Тимофей шел в одних носках. Больно ступать, как по железной решетке. Все, что он и раньше видел в этой летающей лаборатории, поражало своей легкостью, почти невесомостью. Каркасы приборов были сделаны из каких-то очень легких, вероятно магниевых, сплавов. В тонких, как картон, профилированных конструкциях мастера высверлили дырки для облегчения веса. Здесь учитывался чуть ли не каждый грамм, как в радиозондах. Ведь еще давно, когда в центральной кабине устанавливался телевизионный передатчик, пришлось на время снять камеры для аэрофотосъемки. А что они весили? Пустяк. Кстати, и сейчас их нет. Одна из камер стояла вот здесь, возле люка. Отверстие для объектива закрыто круглой задвижкой. Оказывается, задвижка легко поворачивается и под ней виднеется толстое стекло, как в водолазном скафандре.
      Тимофей заглянул в окошко. Порыжевшая степь, белые пятна солончаков, дорога, обсаженная тополями.
      "Значит, если придется закрыть люк в коридоре, можно видеть землю отсюда", - подумал Тимофей, и это его не обрадовало. Закрывать люки потребовалось бы на большой высоте, куда Тимофей вовсе не стремился. Ему также не нравилось, что сильный северо-западный ветер несет диск к морю. Он определил это без компаса. По степи скользила тень диска, на ее пути попадались и другие тени от деревьев, строений, столбов.
      Сопоставляя это вместе с движущимся продолговатым пятном, нетрудно было догадаться, что диск летит на юго-восток.
      Первым увидел море Вадим. Из люка даль просматривалась лучше, чем сквозь маленькое окошко. Полуденные солнечные лучи падали на землю. Тень диска стала почти круглой. Она бежала по степи, точно стараясь обогнать и машину на дороге и низко летящего ястреба.
      Попадая в ерики - овраги, тень изгибалась, как-то неожиданно перекручивалась и снова вылезала на степной простор. Она перемахивала через рощи, дома, заборы.
      Наконец тонкой, кружевной оборкой показалась пенистая линия прибоя. Тень пересекла ее, разорвала надвое и, похожая на гигантскую батисферу, скользнула в воду.
      Море - как синяя бумага, исчерченная мелом: формулы, цифры, запятые... У Вадима зарябило в глазах.
      Взлетела цифра, похожая на тройку. Потом еще, еще. Это - чайки.
      Они поднимались все выше и выше, огромные, мохнатые, как пенистые гребни.
      Зажмурился Вадим, протер глаза: что за чертовщина? Да нет, это не чайки, а волны, настоящие волны поднимаются к люку. Лишь сейчас догадался Вадим, что диск идет вниз - знакомое ощущение опускающегося лифта.
      Промелькнула мысль: неужели Тимка случайно отключил провод от газового клапана? Газ улетучивается, диск падает.
      Вода уже близко.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      В этой главе выясняется, что несмотря на всякие неудачи,
      конструктор Поярков может говорить не только об
      испытаниях. Он сожалеет, что есть девушки, которым
      нельзя улыбаться, и хочет, чтобы все они плакали над
      стихами. А кроме того, здесь рассказывается о женских
      руках, о звездах и о любви.
      Примерно за, час до описываемых событий в НИИАП все было спокойно. Правда, Борис Захарович все еще никак не мог опомниться из-за того, что целая группа надежнейших метеоприборов вдруг забастовала и на некоторое время прекратила работу. Сейчас они опять включились, а что там произошло - даже богу неизвестно. Всякие бывают случайности. Иногда мышонок может вывести из строя мощную радиостанцию, если попадет между пластинами конденсатора или в другое ответственное место.
      Поярков хоть и нервничал из-за того, что "Унион" летит ниже расчетной высоты, но был уверен в непогрешимости конструкции.
      Полет "Униона" сейчас протекает нормально. Через тридцать минут можно будет узнать некоторые интересующие Пояркова данные. А пока он вышел в скверик хоть немножко передохнуть.
      После бессонной ночи большинству сотрудников НИИАП, тем, кто занимался отправкой "Униона", Медоваров разрешил ехать домой. Нюра тоже получила это разрешение, но Толь Толич намекнул, что она, возможно, вылетит в срочную командировку, и посоветовал немного подождать.
      - Побудьте со мной, Нюрочка, - предложил Поярков. - Все еще ничего не известно?
      Мимо проходили люди в белых халатах. За ними везли клетки с гусями, кроликами, ящики с хилыми желтыми ростками, банки с водорослями, бормашину и зубоврачебное кресло. Поярков проводил их ироническим взглядом и с раздражением заговорил:
      - Вы знаете, Нюрочка, как называется одна из здешних научных работ? "Применение аппарата "ИМКА" для изучения подавления жизнедеятельности микрофлоры полости рта в условиях кислородной недостаточности". Сам видел в плане. До чего же в вашем техническом институте медикам вольготно! Помните, я жаловался на узкую специализацию? А у медиков это особенно странно выглядит. Взять хотя бы их журналы. Многие десятки, и каждый из них касается болезней какого-нибудь одного органа. Ведь если дальше так пойдет, то они выпустят "Вестник уха", "Вестник горла", почки, селезенки. У стоматологов свой журнал, у одонтологов тоже, наверное, свой. А какой толк? Ведь зубы они все-таки лечить не умеют. Существует болезнь пиорея, сам страдаю, а врачи только разводят руками. Но я не о себе. Мне страшно, что многие девушки перестали улыбаться, боясь показывать свои безобразные стальные зубы. Вы заметили, одна здесь прошла. Хорошее лицо! Не правда ли? Но как она застенчиво улыбнулась! Еще бы! Все очарование пропадает, она уже старухой кажется. Я бы этому изобретателю нержавеющих конструкций вырвал бы все его здоровые зубы и заменил бы стальными. А врачей и зубных техников, причастных к этому делу, привлек бы к уголовной ответственности как варваров - разрушителей эстетических ценностей.
      - Вы, оказывается, злой.
      - Неправда. Я хочу, чтобы девушки улыбались. Больше того, даже попробовал написать об этом, но так ничего и не добился. Конечно, я абсолютный профан в медицине, но все же думаю, что здесь вредит ограниченность и крайне узкая специализация. Вчера я перечитывал Герцена. У него есть статья об ученых-дилетантах, где он вспоминает одного старого юмориста, который писал, что скоро поваренное искусство разовьется до того, что жарящий форели не будет уметь жарить карпа. Это ведь касается любых специалистов, в том числе и нас, инженеров, конструкторов. Есть совершенно закономерная связь между ворохом газет, журналов, книг, стихов, что я прочитываю, и конструкцией того же "Униона". Мне думается, что если бы я всего этого лишился, то не нашел бы ни одного смелого решения, ни одной свежей мысли. Это все равно что отнять у человека воображение, связать его по рукам и ногам и посадить в клетку.
      Нюра зябко передернула плечами.
      - Я представляю себе. Это действительно страшно.
      - Но я хочу сказать больше. В нашем конструкторском бюро работают несколько молодых инженеров. Люди дисциплинированные и знающие свое дело. Но я почему-то уверен, что ничего интересного они не придумают.
      - Опыта мало?
      Поярков закурил и отодвинулся от Нюры.
      - Опыт дело наживное. В школе, а потом в институте им давали все, чтобы быть полезными советскому обществу. В них воспитывали сознание, а воспитанием чувств почти не занимались. Среди этих инженеров есть, - он чуточку замялся, ну, одна моя знакомая, способная, исполнительная. Но книг почти не читает, музыку не любит, к живописи равнодушна... Простите, Нюрочка, вы любите стихи?
      - Люблю. Но раньше я их просто учила, когда в школе задавали. Учила, как арифметику, как любой предмет. А не так давно поняла, вернее, почувствовала, что без стихов жить нельзя. Стыдно признаться, но иногда от лермонтовских строк слезы выступают, и ты не знаешь, что же это такое? Сначала сердилась на себя - глаза на мокром месте. Ведь читаешь же о звездах, о любви. И вдруг слезы.
      - Если не слезы, то волнение, высокое и радостное. А вот у той моей знакомой этого никогда не бывало. В ней не воспитали больших и глубоких чувств.
      И, как бы жалуясь, Серафим Михайлович рассказывал Пюре, что ни сонеты Шекспира, ни страдания Вертера, ни любовь Татьяны не могли затронуть сердце его знакомой. Романтический Данко был для нее только символом. Катя и Даша из книг Алексея Толстого, шолоховская Аксинья оставляли ту женщину совершенно равнодушной. Такой же равнодушной она была и на работе.
      - А я совершенно уверен, - продолжал Серафим Михайлович, - что только страстные, горячие натуры, с большим и многообразным душевным миром способны сделать что-то серьезное. Я мальчишка в сравнении с ними, я, конечно, многого не познал, не прочувствовал... Как хочется наверстать потерянное!
      Поярков говорил вполголоса. Лицо его то ярко вспыхивало, как бы освещенное изнутри, то постепенно тускнело, особенно в те минуты, когда он говорил - о "своей знакомой". Это сразу же заметила Нюра, и она болезненно поморщилась. Впрочем, какое ей дело до равнодушных знакомых Серафима Михайловича? Она искренне любовалась им, хотя лицо его было самое обыкновенное, несколько вытянутое, крутой лоб, припухшие от бессонницы глаза, глубокая морщина между бровей. Но разве это видела Нюра? Нет, конечно. Она сумела разглядеть в нем и благородство души, и чуткое, беспокойное сердце, ту настоящую человеческую красоту, равной которой не существует в мире.
      Серафим Михайлович вдруг стал задумчивым, он упорно смотрел на маленькие руки Нюры, огрубевшие от тяжелого, непосильного для них труда. Ведь когда-то она носила грузные свинцовые аккумуляторы, сгибала толстые провода, работала молотком и зубилом... А дома горы стирки, надо натаскать воды, поднимать чугуны и корыто. Лишь с недавних пор ее девичьи руки смогли отдохнуть от тяжестей.
      - Я был в Италии, - как бы с самим собой заговорил Поярков. - Только у нарисованных мадонн, в скульптуре, у аристократок и девушек из контор и магазинов я видел руки такими, какими их создала природа. У всех же других женщин, с завода, виноградников, у рыбачек, всюду я с грустью смотрел на их измученные, натруженные руки. Тяжело живет простой люд. И в других странах, где мне пришлось побывать, встречая даже очень хорошо одетую молодую женщину, я прежде всего смотрел на ее руки. Они мне говорили гораздо больше, чем одежда.
      - И у нас так же, - вздохнула Нюра, рассматривая свои руки с синими, набухшими жилками.
      Бережно, как драгоценность, Поярков взял руку Нюры и прижал ее к губам.
      - Но так быть не должно. Я помню, когда ездил к Набатникову, то встретил женщин, которые ремонтировали дорогу. Бригадиром у них был здоровый наглый парень с тонкими усиками. Кизиловым прутиком он похлопывал себя по начищенному до блеска голенищу и насмешливо подгонял работниц. Я, помню, тогда разволновался, вылез из машины, накричал на парня. Тот лишь пожимал плечами. В чем, дескать, он провинился? Я поехал в дорожное управление, там мне посочувствовали, но, кроме обещания заменить бригадира женщиной, ничего поделать не смогли. Нет полной механизации. Мало специальных машин для ремонта дорог.
      Поярков умолк, рассматривая на песке тени от сиреневого куста, пронизанного солнцем. Тени собирались в картинку, будто на экране телевизора, и в них он уже различал согнутые фигуры женщин в белых платках, носилки с песком и щебенкой и уходящую вдаль дорогу.
      - В тот день мне показалось, что надо бросить все, - продолжал Поярков. Пойти на завод конструктором, где вместо летающих дисков начать строить дешевые и простые дорожные машины, транспортеры, канавокопатели... Но вот, подъезжая к Ионосферному институту, на плоской вершине горы я увидел устремленную в небо ракетную вышку. Я знаю Набатникова - дерзкого мечтателя и великолепного практика, твердо стоящего на земле. Он хочет заставить работать на нас космическую энергию...
      - А Курбатов - солнечную.
      - А тысячи других ученых, инженеров, строителей заняты энергией атома, ветра, воды... Многого достигли, но этого еще мало для того, чтобы совсем освободить женские руки от тяжелого труда. И тогда я вроде как прозрел. Раньше думалось, что работаю я для науки. Но основа основ, конечная цель моего труда как-то не принимала в сознании реальной осязаемой формы. Я знаю, что без "Униона" Набатников не обойдется. Здесь довольно сложная взаимосвязь, но факт остается фактом, что частица моего труда может привести к серьезному перевороту в энергетике. А если так, то мы будем столь богаты, так оснащены всякой механизацией, что даже товарищу Медоварову в голову не придет заставить вас или Римму поднимать тяжелые аккумуляторы.
      - Но последние, ярцевские, с которыми я много работала, совсем легкие.
      - Не говорите мне о ярцевских. Однажды они меня так подвели, что я видеть их не могу.
      - Теперь совсем другие. Новая серия - АЯС-12.
      - Не уговаривайте, Нюрочка. Я человек упрямый.
      Откуда-то из-за кустов вынырнул Аскольдик и, многозначительно улыбаясь, прошел мимо. Нюра его не видела, рассеянно приняла извинения Серафима Михайловича - он должен уйти - и осталась одна.
      Разговор об аккумуляторах ее взволновал, хотя, казалось бы, что в них особенного и что они решают в "Унионе"?
      * * * * * * * * * *
      Упорно вспоминается тот печальный день, когда Борис Захарович зашел к Нюре в лабораторию и попросил протоколы испытаний новой партии ярцевских аккумуляторов.
      Протоколы он просмотрел внимательно и, глядя на Нюру поверх очков, сказал:
      - Вы, мой друг, давно уже работаете с этой техникой. Каково ваше просвещенное мнение?
      Вначале Нюра не совсем поняла Бориса Захаровича. Вот протоколы, вот выводы.
      - Да я не о том, - Дерябин бросил бумаги на стол. - Посоветоваться хочу, Анна Васильевна. Могли бы вы доверить новым аккумуляторам серьезное дело? Можно ли на них положиться?
      Нюра отметила некоторые недостатки, упомянула о саморазряде, но в конце концов пришла к выводу, что АЯС-12 достаточно надежны.
      Борис Захарович шумно встал и, пожимая ей руку, сказал:
      - Я тоже так считаю. Рискнем, мой друг. Поставим ярцевские в "Унионе", откроем им дорогу. Ведь подумать только: мы научились добывать энергию из атома, солнечные лучи превращать в электроток, а запасать, сохранять эту энергию мы почти не умеем. Не по-хозяйски живем. Ой как не по-хозяйски! Одна надежда на ярцевские аккумуляторы. Сколько в этой баночке ампер-часов? Дерябин указал на полосатый аккумулятор величиною с коробку от ботинок.
      - Три тысячи.
      - То-то и оно! - с воодушевлением продолжал старый инженер. - А в обыкновенном такого же размера примерно тридцать. Да и заряжать его надо многие часы. А ярцевский? Десять минут - и готово! Ведь это же революция в технике! Не все, конечно, это понимают. Наш Серафим Михайлович как-то сказал, что у ярцевских аккумуляторов нет большого будущего. Дескать, зачем они нужны, когда изобретены атомные батареи? Но ведь это пока игрушки, годные лишь для питания измерительных приборов. А ярцевские аккумуляторы - огромной мощности. Да что я вам рассказываю? Наверное, сам изобретатель, когда приезжал сюда, все доложил подробно?..
      Нюра виделась с Ярцевым. Он благодарил ее за вдумчивые и серьезные испытания. Ведь так мало людей, которые по-настоящему верили бы в успех этого изобретения. В свое время была назначена авторитетная комиссия, чтобы окончательно дать заключение о возможности применения ярцевских аккумуляторов. То ли из-за несовершенства технологии изготовления пластин, то ли по другой какой причине, но несколько аккумуляторов выбыли из строя. Изобретение было забраковано. К нему осталось весьма настороженное отношение, даже несмотря на то, что новая серия аккумуляторов АЯС-12 показала себя с самой лучшей стороны. Ярцев предлагал их разным конструкторам - для вертолета-малютки, для электромобиля, глиссера, лодки с электродвигателем... Но конструкторы осторожничали, боялись, что аккумуляторы подведут и тогда погибнет идея всей конструкции. Зачем рисковать своим добрым именем? Нюра это понимала и в какой-то мере их оправдывала.
      - Значит, рискнем? - настаивал Борис Захарович и, заметив колебания Нюры, вновь начал доказывать: - А вы знаете, как они нужны Курбатову? Ведь по существу его идея фотоэнергетических полей в Средней России до сих пор не получила широкой поддержки из-за того, что нет настоящих аккумуляторов. В короткий зимний день надо успеть запасти достаточно солнечной энергии, чтобы пользоваться ею вечером и ночью. Вы видели первую модель курбатовского солнцелета? Идея хороша, но для него необходимы легкие и мощные аккумуляторы. Ярцев предлагал свои, но Курбатов боится на них рассчитывать, пока они себя не зарекомендуют по-настоящему. Сейчас возится с фотоэнергетической тканью, хотел испытать ее в ионосфере. Но что толку? Ведь энергию надо накоплять и транспортировать. А как? В свинцовых или железно-никелевых аккумуляторах, которые нам еще деды оставили? Вот и мучается человек. Идей много, а реализовать невозможно.
      Пока Борис Захарович говорил, Нюра все время видела перед собой лицо Курбатова. Опять у него неудачи. Ведь все было хорошо. В пустыне построен медный комбинат, работающий на энергии солнца. Дали Курбатову новую лабораторию, при ней уже строится опытное фотоэнергетическое поле. Никаких сомнений в правильности выбранного пути. Но путь-то нехоженый, страшный, точно звериная тропа. Идешь и оглядываешься, а не блеснут ли в темноте хищные зеленые глаза неудачи?