Последний полустанок

      - Нет. Но это сейчас не важно. - И, помолчав, Вадим попробовал сделать небольшую разведку: - У меня впечатление, что мы движемся как по воздуху.
      - Да... Хорошая дорога. - Бабкин потянулся и зевнул. - До смерти спать хочется.
      - Хочешь мой пиджак?
      Бабкин отказался, растянулся прямо на полу, положил руки под голову.
      Если Вадим предполагал, что в летающей лаборатории с приборами может быть пилот, то Бабкин хорошо помнил, что в прежней конструкции обходились только автоматикой. Конечно, положение не из приятных, но Бабкин старался отнестись к нему спокойно. Прежде всего надо сообщить в институт, что произошла "некоторая ошибка" и в "Унионе" оказались люди. Но как это сделать? Все радиопередатчики были тогда заперты в изолированном отсеке - к ним не подберешься. В старой конструкции за стеной центральной кабины был еще один люк, открывающийся изнутри. "Надо узнать, на какой высоте мы летим, - подумал Тимофей. - Если низко, то подать сигнал, крикнуть". Правда, этого ему не очень хотелось, ведь "Унион" срочно нужен Набатникову.
      Бабкин внимательно осмотрел внутренность кабины и нашел боковую дверь. Раньше она находилась в другом месте.
      - Посмотрим, куда она ведет, - сказал Тимофей, перешагивая через высокий порог. - Ты здесь подожди.
      Вадим понял, что Тимофею все известно, глубоко вздохнул и промолчал.
      Твердо шагая по знакомому туннелю, Тимофей не сомневался, что люк будет найден сразу. Вот он. Оказывается, здесь ничего не изменилось. Можно его открыть.
      Рассвет еще не наступал, темно в люке. Тимофей сел рядом. Ноги горели, ныли от нестерпимой боли, будто их опустили в кипяток. Он нагнулся и стал развязывать шнурки. Узел - хоть зубами разгрызай. Изо всех сил дернул за шнурок, вытащил онемевшую ступню, а ботинок, точно живой, вырвался из рук и пропал в люке.
      "Ну что ж, ни чуточки не жалко, - успокоил себя Тимофей. - От жены, конечно, достанется. Но разве я виноват?" Он вертел в руках одинокий ботинок и с наслаждением шевелил затекшими пальцами. Димка часто декламировал Маяковского, что-то вроде того, будто гвоздь в сапоге кошмарнее, чем фантазия Гёте. Насчет этой фантазии Бабкин имел довольно смутное представление, а насчет сапога правильно. Если бы не счастливая случайность, то он никогда бы не расстался с ненавистными ботинками. Жена заставила бы разнашивать. Все-таки деньги плачены.
      Обо всем позабыл Тимофей, испытывая чувство сладкого облегчения, но радость его быстро прошла. Что делать с Димкой? Наверное, он ничего не знает, ни о чем не догадывается.
      "Что-то будет?" - беспокоился Тимофей, возвращаясь в кабину и оглядываясь на узенький эллипс люка, видневшийся в глубине кольцевого коридора. Начинало светать.
      Перешагнув порог, Тимофей закрыл за собой овальную с плотными прокладками дверь. Очень странная конструкция. Но воздуха здесь много.
      Он боялся, представить себе ту минуту, когда рано или поздно Димка посмотрит в люк круглыми, расширенными от страха глазами, побледнеет, зашатается. И, стараясь казаться беспечным, Бабкин спросил:
      - Помнишь, мы с тобой радиозонды монтировали?
      - Пустая работа, - отозвался Вадим. - Собираешь прибор на совесть, монтаж чистенький, прямо заглядение. А все ни к чему. Взлетит игрушка, скажем, под Киевом, поработает несколько часов и затеряется где-нибудь в Арктике.
      Вот уж невпопад спросил Тимофей. И, чтобы опровергнуть невеселый Димкин прогноз, сослался на свой практический опыт:
      - Не слыхал насчет таких рекордов... Арктика - это слишком далеко...
      - Ну еще того лучше, - перебил его Вадим. - Шары поднимаются на три-четыре десятка километров, потом лопаются. И летят вверх тормашками наши передатчики, батарейки и всякая другая техника.
      - Не всегда они разбиваются, - попытался возразить Тимофей и, чтобы не продолжать неуместного сейчас разговора, вынул из кармана приемник. - Что-то он у меня последнее время дурить начал.
      Он щелкал переключателем диапазонов, настраивался то на музыку, то на разноязычную речь, а сам думал, что Димка может себе представить, будто "Унион", достигнув стратосферы, лопается и тоже летит "вверх тормашками". Бабкин знал, что первая конструкция Пояркова испытывалась не один раз. Но Димка может перепугаться. А что? Свободное дело. Скажешь ему - и он живо вообразит себе катастрофу. Страшный треск, над головой лопается металлическая оболочка. Опускается пол, уходя из-под ног, тело повисает в пустоте. Мучительные долгие секунды... Вот уже близко земля. Мгновение - и...
      Издалека послышался грохот открываемого люка. Так и есть. Димка выбрался из центральной кабины и каким то образом нашел второй люк. Неужели он знал о нем раньше?
      Бабкин побежал по коридору. В светящемся круге люка темнела Димкина курчавая голова. Лежа на животе, он смотрел вниз. Подобравшись ближе, Тимофей, затаив дыхание, ждал, что будет дальше.
      Летающая лаборатория проплывала над землей сравнительно на небольшой высоте, пятьсот - семьсот метров.
      Солнце выглянуло из-за холмов. В тающем утреннем тумане стали уже заметными тени одиноких деревьев, лежащие на желтом ковре из цветов одуванчика и сурепки. Там, где одуванчики отцветали и становились пушистыми, появлялись белые пятна, казалось, что внизу проплывает огромная сковорода с яичницей. Тимофей проглотил слюну. Хорошо бы позавтракать.
      Димка обернулся, на губах его застыла жалкая, растерянная улыбка.
      Так и знал Тимофей. Он предупредительно поднял ладонь:
      - Только без паники!
      Лицо Вадима покрылось красными пятнами. Он отвернулся. Да что там говорить? Страшно. И не только за себя, но и за Тимку. Конечно, это и есть летающее зеркало, о котором Тимофей не хотел вспоминать. Значит, здесь нет никакого пилота. Как же тут не беспокоиться?
      Все это Димка хотел сказать честно и откровенно, но слова Бабкина задели за живое. Ну что ж, Тимофей Васильевич, посмотрим. Преодолевая холодный, до озноба, страх, Вадим приподнялся на локтях и спустил ноги в люк. Тимофей замер от неожиданности, хотел удержать его, но поздно. Димка уже добрался до последней перекладины и сел.
      Глядя, как под ним проплывает земля, Вадим старался не думать о своем незавидном положении. Он переборол страх, теперь спокойно, как, вероятно, кажется Тимке, сидит себе на тонкой жердочке и с высоты своего величия посматривает вниз.
      Земля казалась прекрасной, утренне-свежей, умытой росой. Сквозь густые леса бежала прямая и блестящая, как река, автомагистраль Киев - Житомир. Проплывали хутора, окруженные взбитой розовой пеной вишневых садов. У дорог тянулась кайма желтых цветущих акаций. Ярко-красные мальвы жались к белым стенам хат.
      Вполне понятно, что все это не так подробно и четко различалось с высоты, но воображение Вадима смело дорисовывало картину.
      Впереди горы облаков, местами похожие на ледяные торосы, окутанные туманом. А вон там - сказочная голова в остроконечном шлеме и рядом - Руслан на коне. Еще дальше - снежные ворота, внизу ущелья, и провалы, и перекинутые через них узорчатые мосты.
      Из облачной глубины выплыли огромные руки в пушистых рукавицах, они тянутся вверх, точно хотят поддержать тонкую лесенку, где сидит Вадим. Надо подняться наверх. Тимофей беспокоится. Пора и честь знать.
      Сидя возле люка, друзья обсуждали конструкцию "Униона", но Бабкин, занятый своими мыслями, делал это неохотно.
      - Заскучал Тимка! - с наигранной бодростью воскликнул Вадим. - Вот уж не ожидал! - И, заметив, что Бабкин раскачивает на шнурке ботинок, спросил удивленно: - А где же другой?
      Тимофей молча указал глазами на люк.
      - Дома тебе достанется, - все так же весело проговорил Вадим. - Ты что же, нарочно его выбросил? С запиской?
      - Нет, случайно.
      - Зря. - Вадим взял у Бабкина карандаш и быстро написал несколько строк на листке из блокнота. - Надеюсь, не понадобится? - спросил он, потянув за шнурок ботинка. - Да не жадничай.
      Неподалеку от какого-то селения ботинок с запиской на шнурке был сброшен. Он закувыркался в воздухе и, превратившись в точку, исчез.
      Бабкин безнадежно посмотрел на люк, потом сдвинул кепку на лоб и почесал в затылке.
      - Низко. Очень низко...
      - Вот и хорошо, - отозвался Вадим. - Возможно, что кто-нибудь увидит, как отсюда сбросили вымпел, то есть твою желтую туфлю. Пошлют телеграмму, и все будет в порядке.
      - "В порядке, в порядке", - разозлился Бабкин. - Да знаешь ли ты, что у Набатникова могут сорваться все испытания? Видишь, как низко летим, никак подняться не можем. С таким грузом через горы не перелезешь.
      Внизу показалась река. Отраженный от воды золотой зайчик ворвался сквозь люк, заметался на ребристом потолке и улетел обратно.
      Проплывали леса, луга, пашни. Часто встречались села, деревушки, хутора. Иной раз в круглой рамке люка появлялся городок и не спеша уползал в сторону.
      Бабкин родился и долго жил в деревне. В отличие от Димки, выросшего в городе, он смотрел на поля привычным глазом знатока. Даже с высоты пятисот метров Тимофею казалось, что он сможет определить, насколько хороши посевы, различить, где что растет, и не спутать подсолнух с кукурузой. На колхозных улицах видел он еще не успевшие потемнеть столбы, разбежавшиеся в стороны от недавно построенной электростанции. Столбы совсем маленькие, похожие на спички. Такими же крохотными были видны срубы новых домов, напоминающие спичечные колодцы, какие Тимофей строил в детстве.
      Думалось о Девичьей Поляне, ставшей теперь родной. Вот похожая на нее деревня. Белые домики, двухэтажный клуб. Скамейки стадиона светятся золотом свежеобструганного дерева. Опытным глазом Тимофей определил богатство колхоза. Конечно, до Стешиного далеко. Но тоже не плохо: тракторы и машины, там кирпичный завод, у реки стадо на водопое, за рекой огороды и незнакомые Тимофею кубические каркасы с натянутыми, как струны, проволоками. По ним ползли вьющиеся растения вроде дикого винограда. "Наверное, хмель", догадался Тимофей.
      В стороне бежала длинная тень. Солнце стояло невысоко, и тень "Униона" была похожа на узкую лодку. В полдень она превратится в круг. Летающий диск! Но разве можно было узнать его в темноте, со всех сторон, до самой земли закрытого брезентом? Вход в центральную кабину тоже перестроили. Раньше была высокая причальная мачта с внутренней винтовой лестницей. А теперь диск чуть приподнят над землей. Вполне вероятно, что после всех этих переделок он испытывается впервые. Стоит сейчас конструктор Поярков возле записывающих приборов и глазам своим не верит, почему "Унион" не поднимается выше. Тимофей готов был выброситься из люка, только бы освободить диск от лишней тяжести.
      - Помнишь, модель диска я видел у Пичуева? Значит, и "Унион" такой же? - с искренним интересом спросил Багрецов. - Ведь еще Циолковский придумал цельнометаллический дирижабль. Объем его изменялся.
      - Ну и здесь так же. - Тимофей взял у Димки записную книжку. - Не знаю, как сейчас, но раньше диск был такой, - он начертил эллипс, похожий на огурец. - Как у стратостата, объем его на высоте увеличивается. Внутри есть специальные рычаги, они могут удлиняться и укорачиваться. Тут центральная кабина, от нее по радиусам идут трубы, то есть внутренние переходы, они пересекаются кольцевыми коридорами.
      - Погоди, - прервал его Багрецов. - Стягивающие рычаги, наверное, все время движутся. Диск вроде как дышит. Газ от солнца нагревается, а ночью охлаждается. Вот я и думаю: чтобы диск не мотался вверх и вниз, рычаги это дело регулируют. Он дышит как огромная жаба. Раздуваются жабры...
      - Поздравляю. У жабы - жабры...
      - Не придирайся. Просто рифма подходящая попалась.
      Тимофей включил приемник. Послышались характерные прерывистые сигналы, булькание, хрипение... Похоже, что заработала телевизионная установка. Во всяком случае, этот хрип напоминает ее работу. А вот и знакомый ЭВ-2. До чего же четки и надежны его сигналы, звонкие как у хронометра...
      Вот еще какое-то рычание, писк, далекая пулеметная очередь. И вдруг сигналы затихают, только слышно шипение и легонький треск.
      Бабкин посмотрел на часы. Слишком рано выключился передатчик.
      - Тимка! Авария! - закричал Багрецов и сразу же полез под аккумуляторный каркас.
      Там вновь засветилась банка, затрещали искры. Короткое замыкание! Еще немного - нагреется вся батарея, начнут разрушаться пластины. Радиостанция, аппараты, все, ради чего создана эта летающая лаборатория, перестанут работать, а главное - как ее тогда посадить на землю, если радиоуправление не действует?
      Это уже вторая испорченная банка. Как они сюда попали? Умышленно или по халатности?
      - За такие вещи убивать надо, - стиснув зубы, хрипел Тимофей. (Гайка опять не отвинчивалась.) - Найти бы мне этого молодца. Задушил бы собственными руками.
      С трудом отвинтив гайку, Бабкин освободил кабельный наконечник и случайно выпустил его из рук. Наверху что-то затрещало. Тимофей мгновенно поймал наконечник, стал подсовывать его под гайку другой аккумуляторной банки, но мешала искра, она прыгала, слепила глаза.
      - Оставим так, - посоветовал Вадим. - А то еще хуже будет.
      От этой группы аккумуляторов работали лишь несколько метеоприборов и телекамера, чтобы наблюдать за облаками. Пусть аккумуляторы остынут, отдохнут, а потом их можно будет включить опять.
      - Уф! - облегченно вздохнул Бабкин, вылезая из-под каркаса. - Ну и работка!..
      Стоя на коленях, Багрецов прислушивался. Не трещит ли еще где искра? Не испортился ли аккумулятор в другой группе? Ведь таким образом их все можно поотключать. Что же тогда будет? Тяжело поднявшись с колен, он вдруг почувствовал противную слабость, растекающуюся по всему телу. Минуту стоял неподвижно, затем переборол себя и вновь прислушался. Никаких посторонних звуков. Монотонно постукивали реле, жужжали моторчики. Лаборатория работала нормально.
      Сильный ветер гнал диск к югу. Проплывали степи Херсонщины, Днепр сверкнул голубизной. Посреди реки - пароходик, сверху казавшийся игрушкой. Бумажные корабли пускают ребятишки - проплывет немножко, намокнет и утонет. Дурные мысли, от них не отвяжешься. "Хорошо бы, нашли записку в Тимкином ботинке... мечтал Вадим. - Или Римма догадалась, что мы не могли уехать. Да, но самое главное: ведь она должна передать мою записку Нюре. Там ясно сказано, что мы еще увидимся. А в общем, надежда слабая. Воля случая или помощь добрых фей. Тимка, конечно, не верит в случайности, не верит и в добрых фей. Кстати, хорошо рифмуется: "Надуваясь, мимо фей ходит гордый Тимофей..."
      Прошло два часа, и вдруг почему-то стало совсем темно, точно люк закрыли. Нет, это синяя густая мгла повисла над землей. Неужели гроза? Раскаты грома доносились издалека, как гул приближающейся бомбардировки.
      Диск постепенно притягивался к нижней кромке грозовой тучи. Куда же она его занесет? Резкий толчок заставил Вадима крепко уцепиться за крышку люка.
      Неожиданный вихрь закрутил, завертел диск, как оторвавшийся от дерева листок. Казалось, что диск вот-вот ударится о землю или переломится пополам, вроде лепешки.
      Оглушительный треск. В люке блеснула молния. За ней, изогнувшись вопросительным знаком, появилась другая, плотная, осязаемая, точно раскаленная полоса толщиной в руку.
      Вадим на мгновение позабыл о страхе. На земле не очень уж много людей, видевших молнию так близко.
      Снова грохот. Еще немного - и молния ворвется в люк, помчится дальше по коридору...
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      В ней рассказывается о других хороших людях. Хотелось бы
      им устроить счастье, да пока ничего не получается. Потом
      с ними встретится Римма. Все ею любуются, но автору
      Римма не нравится, в чем он и признается чистосердечно.
      Много было друзей у Багрецова. С одним из них, самым близким, он сейчас путешествовал над землей, а другие, более счастливые, уверенно ступали по ней и не подозревали, что наверху творится. Но возвратимся немного назад.
      Бабкин всегда оберегал Димку от пустых увлечений, почти к каждой его знакомой относясь настороженно. Только Нюра Мингалева пользовалась его симпатией, и, может быть, потому, что в данном случае беспокоиться нечего, Димка в полной безопасности. Они просто друзья.
      Странная, конечно, дружба. Работали вместе, но очень недолго: Нюра аккумуляторщицей на испытательной станции у Павла Ивановича Курбатова, а Вадим вместе с Бабкиным приезжали туда в командировку устанавливать контрольные приборы.
      Не всем девушкам удается жизнь. Не все они бывают счастливы. Так и с Нюрой. Училась мало, нянчила чужих ребят. Надоело. Кончила курсы электриков и уехала в пустыню на испытательную станцию. Страдала от неразделенной и даже невысказанной любви к своему начальнику и считала себя самой несчастной в мире. Потом было еще хуже. Студент-практикант Жорка Кучинский (о нем ни Багрецов, ни Бабкин до сих пор не могут говорить спокойно) подбил Нюру достать образец фотоэлементной ячейки, - тогда уедет аспирантка, в которой Нюра видела свою соперницу.
      Вся эта история всплыла наружу, пришлось уехать. Не могла Нюра смотреть в глаза любимому человеку, да и другим честным людям. До конца жизни запомнит она этот урок, запомнит и Багрецова, он больше всех из-за нее страдал.
      Нюра возвратилась к тетке, в маленький городок Запольск. Поступила в заочный электротехнический институт, а подыскать себе подходящее место, где бы могла применить свои знания и кое-какой опыт, полученный на испытательной станции, не сумела. В городе не было ни лабораторий, ни заводов. Устроилась на авторемонтной базе, где чинила автомобильные и тракторные аккумуляторы. Постепенно стала свыкаться с новой работой, но вот умерла тетка, ребятишки подросли, их взяли в детдом, Нюра осталась одна, ходила по опустевшим комнатам, в слезах засыпала, просыпалась со слезами. Не скрыла этого от Багрецова, написала.
      Примерно через месяц на имя Анны Васильевны Мингалевой пришло официальное приглашение от Курбатова - начальника новой фотоэнергетической лаборатории, находящейся возле деревни Высоково, Орловской области. Нужны были опытные работники на аккумуляторную подстанцию. Так вот, не желает ли товарищ Мингалева приехать в Высоково. Комната в общежитии сотрудников, подъемные и все прочее будет обеспечено.
      Как ни хотелось Нюре поехать, но пришлось ответить вежливым отказом. Не могла она вновь встретиться с Курбатовым - рана еще не зажила, - не могла еще и потому, что вместе с ним работала аспирантка Лидия Николаевна Михайличенко. Видеть их рядом - одно страдание.
      Получив отказ, Курбатов развел руками. Как можно пренебрегать столь заманчивым предложением. Впрочем, кто этих девиц поймет?
      Нюра и не предполагала, что по просьбе Багрецова сама Михайличенко заинтересовалась ее судьбой. Как-то однажды в лабораторию Курбатова приехал Дерябин. Нельзя ли, мол, попробовать мощные курбатовские плиты в "Унионе"? На больших высотах, где нет облаков и туманов, преобразовывая солнечный свет, они могли бы служить надежным источником энергии, что впервые было блестяще подтверждено во время полета спутников и космических ракет. Солнечная батарея Курбатова, построенная на совершенно новом принципе, могла дать значительную энергию - ведь поверхность "Униона" огромна. Это не спутник.
      Тут же Борис Захарович спросил, нет ли у Курбатова лишнего лаборанта или техника, знакомого с фотоэнергетикой? Может быть, отпустите? Отпустить было некого - сами приглашали. Михайличенко посоветовала пригласить Мингалеву. Она знает не только курбатовские плиты, но и новые ярцевские, аккумуляторы. Хорошая лаборантка. Учится. Возьмите - не пожалеете.
      Поскольку "Унион" решили переоборудовать на одном из киевских заводов и некоторые приборы для него уже испытывались в НИИАП, то именно здесь и целесообразнее всего продолжать работу с курбатовскими плитами, на чем особенно настаивал Медоваров.
      Нечего было терять Нюре в городке, где она прожила несколько лет. Работа скучная, друзей почти не осталось. Все разъехались.
      На запрос Медоварова Нюра ответила согласием, собрала нехитрые свои пожитки и приехала. Так началась ее новая жизнь.
      Всем своим существом, как тростинка к солнцу, Нюра тянулась к знаниям. Вначале она занималась привычной работой с аккумуляторами. Они были разные: ярцевские стационарные, ярцевские сухие и облегченные.
      Но вот Курбатов прислал новые образцы мощных фотоэнергетических плит. Руководителя лаборатории, где работала Мингалева, они нисколько не вдохновляли. Запираясь в своем кабинете, он исступленно строчил кандидатскую диссертацию. Товарищ Медоваров слезно просил "подтянуть хвосты", чтобы к началу бюджетного года все научные сотрудники, сдавшие кандидатский минимум, защитили диссертации. Надо бороться за стопроцентный охват! Все должны быть кандидатами! Все на штурм крепостей науки!
      Так и получилось, что руководитель лаборатории "штурмовал", а Нюра работала. Хорошо, что приехал Борис Захарович. Как представлялось Нюре, он был знаком с любой техникой, чувствовал ее и знал несовершенстве. Он многому научил Нюру, раскрыл перед ней связь, казалось бы, самых далеких друг от друга наук, чтобы знала она не только, как измерять плотность электролита или как проверять чувствительность фотоэлементов, но и понимала бы существо, душу многих радиотехнических приборов.
      В синем шоферском комбинезоне Нюра поднималась на диск. Осматривая каждую фотоэнергетическую плиту, ласково поглаживала их, думая о том, что к этим золоченым зеркалам прикасался Павел Иванович, что еще не остыло на них тепло крепких мужских ладоней.
      Нюра грустила. Молодые научные сотрудники и летчики-испытатели звали ее "царевной-несмеяной" или попросту "неулыбой".
      Проходили месяцы. Нюру Мингалеву влекли испытания новых радиозондов и других метеоприборов, она научилась принимать на слух их скупые сигналы, расшифровывать записи на ленте и следить за экранами осциллографов.
      Что-то было привлекательное в этой девушке. А что - неизвестно. Багрецов как-то попробовал совершенно объективно оценить ее внешность. Маленькая, с узкими плечами, острыми локотками... Темные небольшие косы, уложенные в незатейливую прическу... Ну, что еще? Открытые, чуточку испуганные глаза, широкие брови, по-детски упрямо очерченный рот... Вообще похожа на школьницу, хотя она и Димкина ровесница - двадцать четыре года.
      Давно не виделись, и он попросил Нюру прислать ее последнюю фотографию. Увидел - и сердце защемило. Почему, непонятно. Вот тогда-то он и стал взывать к объективности. Да, действительно, ничего особенного. Прослушал ее голос, записанный на магнитофоне, - и вновь нахлынула волна нежности. Необъяснимое явление.
      Но был другой человек, которому подобное явление казалось вполне закономерным. Он не рассматривал Нюриных фотографий, не слыхал ее голоса на магнитофоне. Да и зачем, если она рядом, здесь же в институте, но очень, очень далекая...
      * * * * * * * * * *
      Это было в пятницу, накануне отлета "Униона". Нюру вызвали на завод с просьбой подписать какие-то бумаги, связанные с приемкой дополнительных деталей, установленных в "Унионе". Здесь она встретилась с Поярковым. Вышли с завода вместе, в институт уже ехать незачем - скоро конец работы. Серафим Михайлович предложил пройтись по улицам.
      Зашли в Софийский собор, посмотрели древние фрески, побывали на Аскольдовой могиле. Спускался вечер.
      Ноги не слушались, хотелось присесть отдохнуть, и Поярков пригласил Нюру в ресторан.
      - Здесь недалеко. Видите? - он указал на белую ажурную изгородь среди зелени. - Лучшее место. А вид какой! Вы там бывали?
      - Никогда в жизни.
      В районном городке ресторанов не было. Здесь, в Киеве, знакомые приглашали Нюру, но она стеснялась, считая, что рестораны не для нее, а для людей постарше.
      - Не знаю, удобно ли? - Нюра критически осмотрела свое простенькое платье.
      Но Серафим Михайлович убедил ее, что лучшего и желать нельзя, платье изящное и, главное, очень идет ей.
      Этот вечер Нюре запомнится надолго. Столик выбрали у самого края - внизу крутизна и Днепр. Под ногами похрустывал песок. Можно было протянуть руку и сорвать листок боярышника.
      Оранжевый свет настольной лампы падал на лицо Пояркова. Он казался загорелым и совсем молодым.
      Возле эстрадной раковины на дощатой площадке танцевали. Но вот замолк оркестр, и в наступившей тишине защелкали соловьи. С того берега слышалась музыка, работали громкоговорители, а соловьи заливались на разные лады.
      - Все, все надо бы выключить. Пусть и оркестр отдохнет часок, восторженно заговорил Поярков. - В первый раз таких мастеров слышу. А вы?
      Рассеянно перебирая уголки салфетки, Нюра но отвечала. Зачем она согласилась прийти сюда? Соловьи, цветущая акация - запах ее доносил теплый ветерок, - речные огни, звезды, шелест лип и каштанов... А рядом человек, которому ты, очевидно, нравишься, но которого никогда не полюбишь. Говорят, что он умен, талантлив. Ну и пусть. Нюра боялась не только его любви, но и дружбы. Это не Димка Багрецов, с тем просто, а здесь совсем другое. Иногда ей казалось, что скучает, если долго не видит Пояркова, часто думает о нем. Но тут обжигало острое чувство: а как же Павел Иванович? Она все реже и реже вспоминала о Курбатове, но ведь это была первая любовь, и Нюра берегла ее как самое дорогое в жизни.
      Именно потому при каждой встрече с Серафимом Михайловичем Нюра настораживалась и его обычное дружеское пожатие руки казалось ей чем-то оскорбительным.
      И в то же время Нюра ощущала в себе неясную женскую жалость, что удерживала ее рядом с Поярковым, человеком одиноким, замученным волнениями и неудачами. Он молод, а уже частенько пошаливает сердце. Иной раз выйдет из кабинета, где поспорит, поссорится с кем-то, - ну прямо смотреть страшно. Как уберечь его? Как сохранить его беспокойное, упрямое сердце и светлую мысль?
      С тех пор как Поярков приехал в институт, прошло три месяца, и, может быть, только сегодня, когда все уже готово к отправке "Униона", Серафим Михайлович позволил себе немного отдохнуть.
      Он задумчиво поворачивал бокал с вином, где пробегали и дробились золотые искорки.
      - Но, откровенно говоря, Нюрочка, я все еще не верю, что работа закончена. Я как во сне... И этот вечер, и Днепр, и все... Какая-то немыслимая для меня обстановка... Все не реально!
      - А я? - робко улыбнулась Нюра.
      - Да и вы, конечно. Разве я мог себе представить, что вот так, рядом со мной... - Глядя на Нюру сияющими глазами, Поярков слегка дотронулся до ее руки.
      Нюра убрала руку, словно для того, чтобы поправить волосы.
      - Объясните мне, Серафим Михайлович, неужели у всех изобретателей должна быть тяжелая жизнь? Вечно им кто-то мешает, или, как говорится, ставит на пути рогатки. Неужели с этим нельзя покончить?
      - Нельзя. Ведь изобретатели и изобретения бывают разные. Предположим, я придумал усовершенствовать вот эту лампу, - Поярков приподнял ее над столом. Приделал бы сюда несколько самоварных кранов. Один отвернешь - польется чай, из другого - кофе, из третьего - вино. Счетчики можно приспособить, чтобы знать, сколько платить за выпитое. Мне даже авторское свидетельство могут выдать, если никто еще не подал заявки на такое изобретение. Потом я начну за него бороться. Каждого эксперта, хозяйственника, любого здравомыслящего, ставшего на моем пути, начну крестить "бюрократом", "перестраховщиком", "консерватором"... Я представляю себе, коли дать ход таким изобретателям, они могут расплодиться, как головастики, у которых вдруг не оказалось врагов. Все реки и озера заполнились бы лягушками. Весла некуда ткнуть.
      - Понятно. Здесь щуки нужны. - Нюра. отпила глоток вина и поморщилась. Но почему же столько врагов у настоящих изобретателей?
      - Как и у всех людей, которые идут впереди и прокладывают дорогу. Но не думайте, что всюду засели бюрократы. Ничего подобного! Вот я, например, от них пострадаю. Противники мои всегда пасутся рядом. Например, лентяи, - они тащат изобретателя назад за рукав: погоди, мол, не поспеваем. Трусы боятся, что дорога не туда заведет. А иным попросту не хочется покидать теплых гнезд зачем продираться сквозь колючки, когда и здесь хорошо?.. Но есть самая страшная категория врагов нового. Это - стяжатели. Немало их и в вашем институте. Они способны угробить любую свежую мысль, если она в какой-то мере может повлиять на их благополучие. И в то же время они будут всеми силами протаскивать свою или чужую, но сулящую им выгоду, худосочную мыслишку.
      - Тут вы пристрастны, Серафим Михайлович. Грамотных людей у нас достаточно. Разберутся.
      Поярков оглянулся - соседние столики были пусты - и нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.
      - Конечно, разберутся. Но ведь для этого нужно время. А жизнь бежит, техника совершенствуется. И пока мы тут согласовываем, увязываем, подбираем обтекаемые выражения, чтобы отвергнуть эту никудышную мыслишку, глядь - и вся конструкция уже устарела. Начинай строить сызнова. Когда мы стали переделывать "Унион", я чуть с ума не сошел. Впрочем, "Унионом" нашу летающую лабораторию мы потом назвали.
      - "Унион" - это значит союз?
      - Да, но мы предполагали другое. "Универсальная, ионосферная". Ун-ион. А получился действительно "союз". Союз наук. Но пока он создавался, пришлось немало крови попортить. Физики требуют одно, астрономы другое, метеорологи третье. Я иду на уступки, а технологи противятся. Ругаюсь с Набатниковым, с Борисом Захаровичем, с механиками - со всеми. Но я же знаю, что каждый из них ратует не за себя, а за ту отрасль науки, которую он представляет. Спорили, спорили, наконец, поладили. Работа закончена, но вдруг из главка приходит письмо с просьбой испытать в иллюминаторах какую-то "космическую броню". Указывается на важность этого дела и тут же прилагаются рекомендации ученых, о которых я в первый раз слышу. На другой день получаю еще одно коллективное письмо, подписанное химиками, оптиками и даже профессором-селекционером. Я было заартачился, но товарищ Медоваров намекнул, что со старыми стеклами "Унион" вряд ли будет принят комиссией, что они якобы мутнеют от космических лучей. Если я не верю, то он может запросить специальный институт, откуда ему вышлют соответствующие протоколы...
      Как бы опомнившись, Поярков удивленно посмотрел на Нюру:
      - Постойте, Нюрочка. А зачем я вам это рассказываю?
      - Очень хорошо. Прошу вас. Тут есть что-то общее с другой историей.