Но Афанасий Гаврилович почему-то рассердился всерьез, подбежал к Тимофею и больно схватил за руку:
      - Вы будете слушаться или нет?
      Над головой что-то прошелестело. Бабкин невольно поднял глаза.
      Серебряная острокрылая птица пронеслась мимо, коснулась земли и заскользила по траве.
      Набатников проводил ее глазами и шутливо ударил Тимофея по руке:
      - Ваше счастье. Эдак и без головы можно остаться. Впрочем, я сам виноват. Все были предупреждены заранее, а про вас я позабыл. Заговорился.
      Теперь уже можно подойти к птице, вернее - металлическому планеру с размахом крыльев в несколько метров. Конструкция его показалась Бабкину не совсем обычной. Фюзеляж толстый, как бочонок, острый нос, словно у меч-рыбы. Потом выяснилось, что это была оригинальная приемная антенна.
      Мейсон дотронулся до нее прутиком.
      - Би-би-би? - спросил он у Набатникова. - Тоже как "беби-луна"?
      - Нет, мистер Мейсон. "Би-би-би" не здесь. А вон там, - и Афанасий Гаврилович кивком головы указал на аппарат, который Бабкин принял за обыкновенную полевую рацию. - Это маленький радиомаячок. Он подавал сигналы.
      Конструктор анализатора Мейсон человек, конечно, знающий, но вопрос его показался Бабкину наивным. Если планер летит прямо на антенну и точненько опускается возле нее, то, значит, это радиоволны привели его сюда. Так птицы летят на свет маяка и, кстати, часто об него разбиваются. А эта металлическая птица куда умнее. На определенной высоте в ее электронном мозгу заработала автоматика, потянула за собой рули глубины, выпустила закрылки, и птичка мягко села на землю.
      Ничего здесь чудесного нет - техника давно известная, но к чему это все? Вот вопрос! И опять Тимофей растерялся. Невозможно понять Афанасия Гавриловича. Он как ребенок: одна игрушка надоела - давай другую, третью. Не успел еще приземлиться "Унион", а Набатников уже едет открывать электростанцию, попутно занимается чем-то вроде телемеханики. Удивительное непостоянство! Но разве этим что объяснишь?
      Если инженер Бабкин ничего не понимал, то что же сказать о других?
      Опершись на палку, старик Соселия скептически рассматривал птицу. Так вон она какая вблизи! Ничего особенного. В полете она интереснее. С этим соглашался и Горобец, сейчас он хмуро поглядывал на заходящее солнце и думал, что зря обнадежил колхозников, будто сегодня включится свет. Уже лампы повесили в хатах. Профессор потребовал, чтобы купили люми... люми-несцентные... Слово-то какое, натощак не выговоришь. Он говорил, что для такой электростанции, какая здесь будет, варварство и позор применять отсталую технику. Ведь обыкновенные лампы жрут энергию без зазрения совести. Даже космической не хватит.
      Для тракториста эта космическая энергия представлялась весьма туманно, впрочем, как и для многих. Даже советские искусственные спутники и ракеты, оснащенные аппаратами для изучения космических частиц, пока еще мало помогли в решении одной из самых сложных загадок природы. А открытие Набатникова? Это лишь первый удачный опыт, но их надо проделать тысячи, чтобы достигнуть успеха.
      Но ведь он занят сейчас другим и обставляет свои опыты не так уж кустарно, как вначале подумалось Бабкину.
      Из-за поворота выехал фургон с блестящими чашами радиолокационных антенн. Затем другая машина-лаборатория, где, видимо, производились какие-то измерения, связанные с полетом планера.
      Из машины вылезли два инженера, которых Бабкин не раз встречал в институте, захватили с собой приборы и направились к Набатникову.
      - Вскрывайте, - нервно бросил он, подходя к планеру.
      Инженеры почему-то долго возились, отвинчивая носовую часть планера. Наконец отвинтили ее. Как и предполагал Бабкин, в этом головном отсеке помещалась приемная аппаратура и всякая механика, что воздействовала на закрылки, рули и прочие органы управления планером...
      А что за груз принес он сюда? В хвосте - закопченное сопло, как у реактивных двигателей. Возможно, весь фюзеляж был заполнен горючим? Нет, это бессмысленно. Где же полезный груз? Несомненно, Набатников знал, но волновался он, как показалось Бабкину, не меньше других.
      Заметив на склоне отару овец, розовых от заходящего солнца, Набатников спросил Соселия:
      - Ваши? Когда стричь будете?
      - Чем, дорогой? - пряча обиду в голосе, ответил старик. - Машинки электрические для стрижки купили... А что сделаешь?
      Набатников неожиданно рассмеялся:
      - Стричь будем! И знаете как? Небесной силой! Да, да! Я не шучу. И коров доить, и бриться! - Он вытащил из кармана небольшой футляр и протянул его старику: - Вот вам подарок, электробритва. А работать она будет от силы, что спустим с небес.
      Подняв руку вверх, Набатников помолчал и, зажмурившись от удовольствия, сказал искренне:
      - А ведь здорово!
      "До чего же земной человек! - залюбовался им Тимофей, тщетно пытаясь уловить взаимосвязь "небесной силы" с электробритвой. - Для него Земля - центр Вселенной. Вокруг Земли кружится и Солнце и все планеты. Все галактики - всё для человека".
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Здесь пойдет разговор о космической романтике, радости
      познания и о том, как человек себя чувствует в пустоте.
      Автор пытается доказать, что на земле лучше, с чем
      соглашаются и его герои.
      Первые часы полета показались Багрецову нудными, будто сидишь в поезде и ждешь не дождешься своей остановки. Вначале еще было что-то необычное, когда стягивающие оболочку рычаги начали удлиняться, диск постепенно раздувался от сжатого до предела газа, и наконец после того, как Дерябин дотронулся до кнопки, тем самым освобождая диск от тросов, он порывисто взмыл вверх, именно эти минуты могли бы запомниться навсегда.
      Провожающие махали руками, платками, шляпами, будто все они знали, что в диске сидят люди и могут оценить это искреннее проявление чувств. Впрочем, наверное, так же провожали и первые спутники без людей, но каждый, кто их строил, понимал, что там, в высоте, - его мечта, мысль, труд. И даже когда спутник погибнет, он еще долго будет сиять в памяти человечества светом угасшей звезды.
      Пока "Унион" еще не покинул пределы атмосферы и, главное, привычного земного притяжения, когда не очень-то будешь разгуливать по коридорам по причине невесомости, Багрецов считал необходимым осмотреть центральную кабину, камеры с животными и все то, что потом проверять почти невозможно.
      Поярков передал вниз шифром, что телеметрические показатели самочувствия второго члена экипажа временно исключаются из общей системы наблюдений. И лишь после этого Багрецов начал технический осмотр летающей лаборатории. Казалось бы, в этом не было особой необходимости, но даже на телефонных станциях, где все предельно автоматизировано, ходит вдоль щитов дежурный, прислушивается к жужжанию, щелканию, стрекотанию приборов и нет-нет да и взглянет, не застрял ли где случайно какой-нибудь ползунок искателя.
      А "Унион" - огромная комплексная лаборатория, в ней самая разнообразная автоматика, и даже если она сотни раз проверялась, всегда возможны пусть ничтожные, но все же неполадки. Как символ абсолютной надежности люди приводят в пример часы. "Работает как часы", - говорят они о приемнике, телевизоре, о любой технике, забывая, что даже в часах, сравнительно простом приборе, где действуют только силы механики, лопается иной раз пружина, часы отстают или бегут, их нужно периодически чистить... Какая уж тут надежность?
      В "Унионе" же сосредоточено все. Вся современная техника. Вот Багрецов прошел в центральную кабину. Здесь мозг и нервы этого летающего гиганта. Несколько радиопередатчиков, электронно-вычислительные и телеметрические устройства, приборы радиотелеуправления. Здесь происходят всевозможные физические и химические процессы, за которыми следят сотни людей на земле. Что понимает в них Багрецов?
      И все же он здесь хозяин. Он познал тайны движения электронов, научился ими управлять и теперь, глядя на приборы, мигающие глазки разноцветных лампочек индикаторов, замысловатые фигуры, вычерченные на экранах осциллоскопов, мог представить себе полную картину работы того или иного аппарата.
      Здесь безраздельно властвовала электроника. Человек доверил ей поддерживать курс космического корабля, следить за случайными метеоритами и, если нужно, обходить их. Он доверил ей все расчеты, все наблюдения за планетами и звездами, за теплом и холодом, за космическими, рентгеновскими и всякими другими лучами. Он доверил ей тончайшие измерения и поручил регулярно сообщать о здоровье экипажа и его друзей. Ведь в одной из камер томится от скуки Тимошка, четвероногий друг Пояркова и Багрецова.
      Вадим подробно осмотрел каждый аппарат, проверил все напряжения и токи и, убедившись, что все в порядке, пошел навестить Тимошку. Согнувшись, как говорил Борис Захарович, "в три погибели", Вадим двигался по узкому звенящему коридору. Вот здесь ходил в одних носках замерзающий Бабкин, и вполне понятно, насколько тогда он завидовал своему собачьему тезке, которому было тепло, его сытно кормили и даже баловали сахаром. До сих пор у Тимофея сохранилось неприязненное чувство к этому ни в чем не повинному псу. Впрочем, скорее всего из-за клички, - Тимка самолюбив. "Интересно, догадывается ли он, что я уже скоро побью его рекорд высоты?" - подумал Вадим, пересекая по радиусу первый кольцеобразный коридор.
      Стало холодно. Вадим надел варежки, что болтались под рукавами на шнурках, как у маленьких детей, и включил электроподогревающую систему. Через минуту он уже чувствовал себя как в теплой ванне. Варежки тоже были на полупроводящей подкладке, она нагрелась, и приятное тепло ласково окутывало замерзшие пальцы.
      Если при первых испытаниях "Униона" оставались свободные камеры в секторе No 4, то есть биологическом, то сейчас они все были заполнены. Сквозь толстые стекла иллюминаторов Багрецов видел всевозможные растения, разноцветных и нумерованных мышей - так легче следить за ними по телевидению, - видел кроликов и собак. Собаки еще не были привязаны в станках, но, как только наступит состояние невесомости, сработает автоматика и притянутые ремнями животные окажутся на своих местах. Это им больше нравится, потому что в таком положении они получают сахар.
      А вот и наш друг - Тимошка. Он привычно следил за кормушкой в надежде, что там появится кусок сахара.
      - Рано, еще рано, Тимошка, - сказал Вадим, позабыв, что пес его никак не сможет услышать.
      Только через громкоговоритель, да и то при передаче с Земли, в камеру проникают звуки. Видимо, кто-то сейчас заговорил с Тимошкой, он поднял глаза к сетке, откуда слышался знакомый голос, и завилял хвостом.
      Вадим осмотрел приборы возле Тимошкиной камеры, на всякий случай сделал кое-какие записи и пошел дальше.
      Кроме Яшки-гипертоника в камерах были еще две человекообразные обезьяны, одетые в специальные скафандры. Животным предстояло испытать и резкую смену давления на больших высотах и другие не менее опасные эксперименты, чтобы люди сумели определить пригодность новых скафандров в условиях космического пространства. Может ли там существовать человек хотя бы полчаса? Как-никак, но все же нельзя отрицать возможность аварии с тем же "Унионом" или с другим космическим кораблем.
      Испытывая смешанное чувство жалости и страха, Вадим рассматривал клапан в потолке обезьяньей камеры. Сейчас он закрыт, но через некоторое время, когда "Унион" поднимется выше, там, на Земле, Дерябин нажмет какую-нибудь ничем не примечательную кнопочку и клапан откроется. С жалобным свистом вылетит воздух, обезьяны окажутся в космической пустоте, где ничего нет - ни тепла, ни влаги и, главное, нет того привычного давления, которым мы недовольны, если оно хоть чуточку превышает норму и, судя по барометру, предвещает ненастье. "Бури, грозы, дожди, как это все-таки хорошо! - невольно подумал Вадим. - А там, наверху, можно даже позабыть, что существует великолепное слово "погода".
      И надо же было именно в ту самую минуту, когда Вадим размышлял о прекрасных свойствах земной атмосферы и о том, как без нее плохо, вдруг опуститься шлему скафандра. Нет, это не случайность. Сработала автоматика, и прозрачный шлем, откинутый Вадимом назад за ненадобностью, плотно, со щелчком сел на свое место. Хлоп - и ты заперт, точнее говоря, изолирован от внешнего мира, - дыши воздухом из баллона.
      В чем же дело? Не стало воздуха в коридоре? Упало давление? Случайный метеор пробил обшивку диска? Нет, этой мысли не хотел допускать Багрецов.
      Он бежал по гулко звенящим трубам, и звон их болезненно отдавался в ушах. Скорее в кабину, там, наверное, все благополучно.
      Еле отдышавшись, Багрецов помедлил у входа, приоткрыл дверь, вошел в шлюзовую камеру, закрыл ее за собой и только тогда с замиранием сердца распахнул дверь в кабину.
      Поярков сидел, откинув шлем назад, и бесцельно смотрел на экран, где волнистые облака точно овечьей шкурой окутали Землю. Ничего интересного.
      - Холодно? - спросил он, поворачиваясь к Вадиму. - Нос отморозил?
      Вадим посмотрел на стрелки приборов, показывающие давление в разных отсеках диска, и, заметив, что ни одна из них не опустилась ниже нормы, равнодушно ответил:
      - Да, немножко холодновато.
      Он понял, что встревожился понапрасну. Автомат скафандра сработал не от изменения давления, а от понижения температуры. В коридорах сейчас до пятидесяти градусов мороза.
      Садясь в свое кресло и приподнимая шлем, Вадим осторожно спросил:
      - Тут есть катапульта. Она когда-нибудь испытывалась?
      Поярков скользнул по его лицу беглым взглядом и, не найдя в нем явно выраженной тревоги, а скорее любопытство, ответил:
      - Не один раз. Но только на сравнительно небольших высотах, где мы еще что-то весим... В буквальном, конечно, смысле, а не переносном.
      Лишь в общих чертах Вадим представлял себе действие катапульты, и, возможно, это даже лучше, чем знать дотошно все ее достоинства и слабости. Так, однажды, вылетев в командировку, он попал в очень сложные метеорологические условия. Рядом сидел пассажир, все время нервничал, а Вадим лишь подсмеивался над ним. Наконец самолет приземлился, и только тогда сосед признался, что сам он летчик, а потому прекрасно понимал, какие неприятности их могли ожидать.
      Так что не всегда полезно все знать до тонкости - меньше сомнений и беспокойства. Багрецов не сомневался, например, в электронике. Она наблюдает за полетом, и если случится серьезная авария, то кабина будет выброшена катапультой. Однако при всей этой уверенности в электронике Багрецов почему-то больше всего надеялся на красную рукоятку, похожую на ручной тормоз автомашины. Она торчала в полу рядом с креслом Пояркова. Дернешь ее на себя и кабина вылетит в пустоту.
      Эта несчастная рукоятка буквально гипнотизировала Багрецова. Смотрит ли он на стрелку высотомера или прибора, показывающего наружную температуру, следит ли за работой передатчиков, - все равно красная ручка притягивает его взгляд. Он сердился на себя. Ведь совершенно ясно, что катапульту приспособили сюда на самый крайний случай, которого даже трудно ожидать. Но что поделаешь? Человек есть человек, он существо земное, и глупо было бы доказывать, что он прекрасно чувствует себя в пустоте.
      А где начинается эта пустота? Где кончается земная атмосфера? Границ не существует, они условны. "Унион" сейчас уже приближается к ионосфере. Диск раздулся до полного своего объема и поднимается еле-еле.
      Но вот и потолок. Здесь "Унион" может передохнуть, чтобы на Земле успели сделать все нужные измерения, а потом, используя более современную тягу, чем легкий газ, ракетой взмыть в высоту.
      Поярков поставил рычажок шифратора на одно из делений, и вниз было передано очередное сообщение: "Все в порядке. Можно включать двигатели".
      - Приготовились! - скомандовал он и нажатием кнопки откинул кресла назад. - Внимание!
      Вадим лежал в противоперегрузочном костюме-скафандре и чувствовал, как давят на тело воздушные подушки. Это было необходимо, чтобы при большом ускорении кровь не оттекала в нижнюю часть тела. Все это он уже испытывал на специальных каруселях и в других условиях. Но дело в том, что постепенное нарастание скорости к моменту выхода "Униона" на свою орбиту должно закончиться довольно чувствительным толчком, которого Вадим чуть-чуть побаивался: этого он еще не испытывал.
      На всякий случай Поярков предложил опустить шлемы, после чего Вадим слышал его только через наушники. Лежа в откинутом назад кресле, можно было видеть потолок, где, так же как и на стенах, светились стрелки приборов. Виднелась часть верхнего экрана с неземным фиолетовым небом. Сквозь его унылую темноту прорывались лучи каких-то непонятных звезд. Они колыхались, будто отраженные в колодце, и вдруг пропали...
      Это включились двигатели. "Унион" помчался в просторы Вселенной, но даже сейчас Багрецов не ощутил ничего похожего на то, о чем когда-то читал в фантастических романах. Да, конечно, простор. Может и дух захватить от одного только сознания, что ты на пути к звездам.
      Но Багрецов уже отстегивал ремни, затем чтобы, приподнявшись, посмотреть на Землю. Ее покрытое голубовато-зеленой дымкой полушарие занимало почти весь нижний экран, и в то же время она казалась такой маленькой и уютной, что у Вадима сжималось сердце, будто он прощается с ней навсегда. Родной дом, родные поля, моря, океаны... Все это приобретает здесь особый смысл, и, может быть, только сейчас ты оценишь по-настоящему, какое изумительное наследство тебе досталось. Поярков заметил, что Вадим приподнялся, и приказал ему вытянуться в кресле и застегнуть ремни. Опасное ускорение при выходе на орбиту может застать его врасплох.
      Удивительно медленно тянется время. Скорость огромная, а летишь все-таки долго. На верхнем экране повисли немигающие звезды, им, наверное, скучно в пустоте. Если смотреть на них с Земли, то они куда интереснее. Мерцают, зовут, переливаясь огнями. Все это - мираж, движение в атмосфере. А здесь, где нет ее, где звезды видишь без радостного мерцания, исчезает всякая романтика и кажутся они тебе холодными и враждебными.
      "Унион" выходит на орбиту. Включается еще один атомный двигатель, и страшнейшая сила прижимает ноги Вадима к упругим подушкам. Кажется, что вся кровь отхлынула от груди и бросилась вниз. На мгновение потемнело в глазах, куда-то помчались звезды, закрутились в огненных колесах, остановилось дыхание...
      Но через минуту сразу стало легко, и не только в груди, а и во всем теле. Багрецов приподнял руку, чтобы откинуть шлем, и не почувствовал ее, точно она онемела... Да нет, она просто висит в воздухе, как чужая или ее подвесили на ниточке. Вторая - тоже...
      - Все в порядке? - спросил Поярков, откидывая шлем, и, заметив, что Вадим проделывает какие-то непонятные упражнения, улыбнулся. - Ничего, привыкнем.
      Он, так же как и Вадим, почувствовал необычайную легкость своего тела, когда руки и ноги болтаются как у картонного паяца. Трудно соразмерить движения. Так в детстве летаешь во сне, но сейчас это было гораздо острее, потому что ты ни на мгновение не выключаешься из реальности. Ты не имеешь на это права.
      Однако не этому удивлялся Поярков. Закончен многолетний труд. "Унион" летит далеко от Земли, чего ты так упорно добивался, к чему стремился. Но почему тебя не покидает странное ощущение будничного покоя, словно ничего не случилось? Может быть, это своеобразная реакция? Неизвестно...
      - Нас просили записывать свои впечатления, - напомнил Вадиму Поярков. Начинай ты... Можешь на магнитофоне. У меня какой-то сумбур в голове.
      От магнитофона Вадим отказался - не видно, что записано. Лучше уж по старинке, на бумаге.
      Он выдвинул из подлокотника кресла металлический цилиндр, в котором был укреплен бумажный рулон, вытащил из гнезда предусмотрительно привязанный на шнурке карандаш и, глядя на белое поле бумаги в окошке этой своеобразной тетради, задумался. В самом деле, а что же писать?
      - Ведь это бортовой журнал, - решил он, видимо по ассоциации с морской и воздушной практикой. - Значит, надо отмечать курс, скорость, направление ветра... Впрочем, ветра здесь нет... Тогда что же? Мы вышли на орбиту... но я не заметил времени...
      - И не надо. На Земле его заметили с астрономической точностью. Все, что ты перечислил, они знают лучше нас. И самочувствие твое им известно: пульс, дыхание... Ты напиши о своих впечатлениях. Вот что требуется.
      Багрецов посмотрел на темный экран, где было полным-полно звезд - и маленьких и больших, по все они горели одинаково ярко и чем-то напоминали оперную декорацию.
      Заметив растерянность Вадима, Поярков посоветовал:
      - О звездах тоже нечего писать. Внизу они видны как на ладони. Сам понимаешь - электронные телескопы... Кажется, они все работают? - Он посмотрел вверх, где фосфоресцировала схема расположения приборов в "Унионе", и, заметив светящиеся голубые треугольнички, удовлетворенно добавил: - Ну и задали мы работу астрономам!..
      Снова Вадим посмотрел на Землю. Она побледнела, выцвела и стала похожа на огромную Луну. По ней бежит тень, - значит, на этом полушарии наступает ночь... И здесь, наверху, тоже ночь.
      - И про Землю ничего не напишешь, - отмахнувшись от плавающего карандаша, сказал Багрецов. - Ее там лучше видно.
      Поярков гладил щеку пушистой теплой рукавицей, и ему казалось, что это ластится ручная белка, которая живет у него в доме. Давно с ней не играл.
      - Нет, о Земле бы я написал, - проговорил он после недолгого молчания. Только слов не найти... Попробуй.
      Невольно вспомнив, что когда-то писал стихи, Вадим представил себе, как это могло бы здесь выглядеть. Стихи из космоса? Ужасное кощунство! В минуты сильных потрясений не до рифм. Но какое же здесь потрясение? Все позади, и даже последний толчок, что выбросил тебя в просторы Вселенной, останется в памяти лишь болезненным ощущением. Одно самое невероятное и острейшее чувство, равного которому никогда не испытывал и никогда не испытает Вадим, - это жадная, мучительная до слез любовь к Земле и хозяину ее - человечеству.
      Обуреваемый этими чувствами, Вадим заговорил:
      - Я вот о чем подумал, Серафим Михайлович. Сколько по свету бродит эгоистов и пошляков, которые прямо заявляют, что не любят людей и землю, где они родились. У молодых это чаще всего дурацкая поза. Им все надоело, и они, видите ли, желают отправиться в космический рейс, на Марс, на Венеру, в галактику, к черту на рога. Как таких ребят вылечить? Посадить бы их сюда, в кабину, в камеры вместо Яшки и Тимошки. Пусть полетают хотя бы недельку, и тогда они будут целовать землю и всех людей.
      - Всех - это зря, - чуть улыбнулся Поярков. - Есть ведь настоящие человеконенавистники. Они не мальчишки, и у них это вовсе не поза. Они не говорят, а делают. Читал, наверное, о последних событиях?
      Конечно, Вадим читал и пробовал даже рассказывать Римме о том, как колонизаторы расправлялись с патриотами. Римму это не волновало. Тогда Вадим очень огорчился, а сейчас...
      - Я почему-то стал иначе относиться к людям, - признался он Пояркову. Враги, конечно, есть враги, но я говорю о наших ребятах... Вы помните, сколько было получено писем после запуска первых спутников и ракет. Писали студенты, старшие школьники. Все они готовы были лететь в космос. А зачем?
      - Нет, здесь ты не прав, Вадим. Это было одно из проявлений патриотизма. Многие писали, что готовы отдать жизнь, если потребуется.
      - Во имя науки? Но в данном случае это наивно. Какую пользу может принести науке ничего не понимающий в ней школьник или даже студент? Если бы Афанасий Гаврилович не сказал мне, что я нужен здесь как специалист по приборам, ни за что бы не полетел!
      - А романтика? - хитро усмехнулся Поярков.
      - Но ведь ее надо понимать здраво. Кто же всерьез будет утверждать, что работать под землей шахтером гораздо приятнее, чем трактористом в поле? Или, скажем, нет лучше работы, чем под водой - водолазом. Все это неизбежность. Люди спускаются в шахты и на морское дно, чтобы там, наверху, хорошо жилось всем. Так же и здесь, в пустоте, самой отвратительной среде, противной человеческому духу, будут работать люди опять-таки для счастья на Земле.
      - А радость познания? - все с той же иронической усмешкой допрашивал Поярков. - Открытие неведомых миров? Разве ты не хочешь первым побывать на Марсе?
      - Только для познания или славы? Не хочу! Вот если бы я был ученым и помог раскрыть загадку Земли. Или был геологом или ботаником... Если бы я знал, что, возвратившись с Марса, мог бы открыть на Земле новые богатства, вывести для тундры полезные растения, тогда бы полетел...
      - Ты какой-то особенный, - удивился Поярков. - Даже Аскольдик и тот мечтает о Марсе.
      - Ну и пусть мечтает. А я о нем самом думаю. И тоже мечтаю, как бы таких ребят переделать. Он песчинка, пылинка в мироздании, но мне он дороже, чем все галактики Вселенной. Именно здесь я особенно это почувствовал...
      - Вот об этом и напиши в бортовом журнале.
      Вадим замахал на него руками.
      - Да что вы, Серафим Михайлович! Это же серьезный документ.
      - Боишься, что опубликуют?
      На мгновение Вадим задумался. В голову прокралась трусливая мыслишка: а ведь это может быть, если мы не вернемся живыми и дневник случайно уцелеет.
      - Кому мои рассуждения интересны? - стараясь освободиться от этой мысли, улыбнулся Багрецов. - Да и многим ребятам будет обидно. Человека в космос послали, а он вроде как на Земле остался.
      Поярков ласково посмотрел на него:
      - И я там остался, Димка. Будем отвечать вместе. Да знаешь ли ты, насколько интереснее было выдумывать и строить этот "Унион", чем сейчас лететь в нем. Там, внизу, борьба, жизнь, поиски... То ли у меня такой склад характера, то ли еще почему, но я никогда бы не мог стать пожарным, хотя понимаю, что это почетная и мужественная профессия... Я не могу быть сторожем или дежурным...
      - Но мы здесь наблюдатели, - напомнил Вадим.
      - И это не для меня. Действия мало. Вспомнишь, что за тебя работают и даже думают автоматы, и как-то обидно делается.
      "Унион" летел по вытянутой орбите, и сейчас приближался к Земле. Вот тут Багрецов услышал нечто для себя радостное.
      - Вторая "Чайка"! - воскликнул Поярков, только что принявший условный сигнал с Земли. - Следи!
      Это было как нельзя кстати, потому что Вадим не заметил, как вылетала первая. Задолго до старта его познакомили с оригинальной системой, которая позволяла отсылать на Землю те или иные экспериментальные материалы и подопытных животных. В специальных отсеках находились планеры. По сигналу с Земли срабатывала катапульта, и планер летел на зов радиомаяка.
      Для простоты планеры именовались "чайками". Вот одна из таких "чаек" и должна промелькнуть на экране, за которым нетерпеливо наблюдал Багрецов.
      Ослепительно яркая, будто раскаленная добела промчалась птица по экрану. За ней тянулся огненный хвост, как у "катюши". Работу этого гвардейского миномета видел Багрецов в старой военной кинохронике. Но здесь совсем другое. С минимальным запасом горючего "Чайка" должна покинуть орбиту "Униона" и, постепенно снижаясь, войти в плотные слои атмосферы, где она сможет планировать.
      Автоматические телевизионные устройства следили за полетом "Чайки". Струя пламени исчезла, и планер уже летел по инерции. Вадим вздохнул. Вот если бы так можно было выбросить Лайку... Интересно, а что сейчас отправили на Землю? Возможно, камеру, где произошла атомная реакция, как это было в уловителях Набатникова? Или отправили обезьян, на которых испытывалось действие космических лучей? Вполне вероятно, что там, внизу, решили не подвергать их дальнейшему риску. Картина и так ясна.
      Что несет с собой "Чайка"? Вадим мог только предполагать, но толком ничего не знал.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      Опять спустимся на землю. Тут еще остались нерешенные
      вопросы. Кто должен открыть колхозную электростанцию,
      работающую на "звездном топливе"? И наконец, необходимо
      разрешить вопрос, который волнует мистера Мейсона.
      Мейсон из деликатности не подходил близко к планеру, но все же ему не терпелось проверить свою догадку, и он, показав прутиком в небо, спросил у Набатникова:
      - "Унион"?
      - Прямым сообщением... В назначенный срок, - ответил тот, озабоченно приподнимая крышку.
      - Зачем? - все более настойчиво расспрашивал Мейсон.
      Набатников стоял к нему спиной, глядя на приборы, которые присоединял инженер к контактам внутри планера.
      - Зачем? Зачем?.. - рассеянно повторил Афанасий Гаврилович. - Чтобы всюду было светло... А потом, как говорит мой друг Серафим, чтобы у женщин были красивые руки... Нет, нет, не сюда, - поправляет он инженера. - Теперь определим мощность.
      Старик Соселия разочарованно отворачивается и отходит в сторону. Верно говорят, что все ученые - чудаки. Бритву зачем-то подарил, обещает женщинам красивые руки. Все только обещает. А электростанция где? Зачем людей обманывать?
      - Симон Артемович! - слышит он голос Набатникова. - Принимай свое хозяйство.
      Не спеша, с сознанием собственного достоинства подходит Соселия.
      Рядом с птицей лежит снаряд, какие приходилось видеть еще во время войны. Тяжелый снаряд - не поднимешь.
      Ошибся старик. Набатников спокойно приподнимает снаряд и на вытянутых руках несет его Симону Артемовичу.
      - Вот вам и электростанция. Подарок советской науки.
      Соселия растерянно принимает его, кланяется!
      - Спасибо, дорогой... Только...
      Набатников перебивает:
      - Благодарить не за что, Симон Артемович. Мы для проверки даем вам эту электростанцию. Будем следить за ней, изучать.
      Вполне понятно, что Набатников не хотел здесь читать лекцию о технических особенностях электростанции, тем более что наблюдать за ней будут сотрудники института, а не местные электрики. Но Бабкин уже догадался, в чем дело. На цилиндрическом снаряде была выбита марка АЯС-15. Так вот чего наконец добился изобретатель Ярцев!..
      Эта марка ничего не говорила Мейсону, но разве он не был инженером, разве, сопоставив некоторые технические данные, факты и собственные наблюдения, он не догадался, что в форме обтекаемого снаряда, занимающего почти весь фюзеляж планера, находился аккумулятор особого типа и, вероятно, огромной мощности.
      - Аккумулятор? - спросил он для подтверждения своей догадки.