Серафим Михайлович покосился на Вадима и выругал себя за неосторожность. Детям на ночь не рассказывают страшных сказок. Он чувствовал себя старше Вадима не на пять лет, а действительно чуть ли не на вечность. Такая жизнь прожита, как в бою, где один день стоит целого года. Случались дни, когда, сидя за чертежной доской, чувствуешь, что истекаешь кровью... Спускается ночь, и ты уже не идешь, а ползешь к далекому мерцающему огоньку, не зная, что там ждет тебя...
      Он смотрел, как Вадим рассеянно пересчитывает маленькие, похожие на поросячьи сосочки, пружинистые контакты на розовой подкладке свинцового колпака, - смотрел и думал, что это действительно не защита от мощной космической радиации. Но при чем тут контакты? Зачем от колпака идет толстый бронированный кабель? Куда идет? К "заземлению", как говорят радиолюбители? Смешной парадокс. Ведь Земля тогда будет в сотнях километров отсюда.
      * * * * * * * * * *
      Не только Пояркову, но даже людям, никогда близко не соприкасавшимся с космическим излучением, известно, что есть такие тяжелые частицы, которые глубоко проникают в живую ткань, ионизируют ее. А если они затронут нервные центры? Тогда что?
      Свинцовые колпаки сделаны не для защиты, а для проверки возможного влияния космических частиц на мозговые клетки. И если внизу на экранах, где видны биотоки мозга, будет замечено что-либо угрожающее, то "Унион" немедленно спустят вниз. Изучение этих биотоков производилось давно, созданы специальные аппараты, помогающие диагностировать психические заболевания, но только совсем недавно был изобретен новый аппарат, который решили применить для такого совершенно исключительного случая.
      Об этом ничего не говорили ни Пояркову, ни Багрецову. Вадим сейчас снял колпак и сразу же вызвал неудовольствие Марка Мироновича. Значит, врачи-психиатры могли наблюдать работу нервных клеток только у Пояркова. А перед отлетом хотелось бы проверить аппараты.
      Неизвестно, что бы чувствовал Поярков, глядя на графическое изображение своих мыслей. В специальной лаборатории рядом с кабинетом Набатникова стояла необычная аппаратура.
      Представьте себе два полуметровых экрана. На каждом из них вычерчено схематическое изображение мозга, разделенное на отдельные нумерованные участки. Вот экран Пояркова. То там, то здесь на чертеже вспыхивают звездочки. Они показывают, где в данное мгновение наиболее интенсивно работают нервные клетки. По характеру вспышек, по их интенсивности, по тому, как они перебегают с одного моста на другое, можно проследить процесс мышления, узнать его активность, быстроту реакции и многое другое, в чем пока еще трудно разобраться виднейшим ученым-психиатрам.
      Кстати, двое из этих ученых уже застыли у экрана Пояркова и с нетерпением ждали, когда появится что-нибудь особо интересное, скажем, в минуты сильного нервного возбуждения. Ведь человек должен волноваться перед таким потрясающим полетом.
      Ничего не поделаешь - врачи есть врачи, и если Набатников расценивал установку этих контрольных приборов лишь как средство вовремя спасти людей от возможного тяжкого заболевания, то врачам хотелось наиболее полно проследить течение этой неисследованной болезни, чтобы в дальнейшем найти способы предупреждения и борьбы с ней. Ведь совсем не за горами полеты обыкновенных пассажиров.
      Поярков не мог видеть экран, где сейчас перебегали с места на место "звездочки его мыслей". Он смотрел на другой экран, видел светлеющее небо, где гасли настоящие звезды, и куда был прочерчен его путь. Без всякой электроники видел он и розовые облака, и чуть заметные снежные горы.
      Все это настраивало на лирический лад, что сразу же было отмечено врачами. Звездочки лениво толпились на маленьком пятачке, бродили по кругу, сонные и тусклые как вымученные стихи. Такова бывает лирика в объективном изображении современной электроники.
      И вдруг - россыпь огней. Они запрыгали, заметались, действительно быстрые как мысль, мгновенно перескакивая с одного места на другое, думы разные, но в них чувствовалась какая-то определенная закономерность и тяготение к верхнему участку нарисованной схемы.
      Врачи переглянулись, посмотрели на самописцы и осциллографы. Приборы показывали, что Поярков несколько возбужден, повысилась частота пульса, дыхание прерывистое. В чем же дело? По вспышкам на экране, по бегающим звездочкам можно было бы заключить, что это волнение вызвано отнюдь не страхом или, что вполне естественно, тревогой перед полетом. Объективные данные полностью исключали гнев, раздражение... Никто ничего не понимал: за свою сравнительно недолгую практику работы с новым аппаратом врачи пока еще не встречались с подобной картиной на экране.
      Да и в самом деле, разве можно приборами определить сложнейшие человеческие чувства, взвесить радость, измерить печаль? На каких хитроумных экранах увидите вы то, что привычно называть движением сердца или чистотой души? Как можно узнать силу любви?
      А именно она перепутала все на экране и поставила в тупик ученых-психиатров.
      Уже не отдельные вспышки, а космические ливни, похожие на те, что недавно наблюдал Набатников, бушевали на экране. Ученые разводили руками. Что же такое творится в сознании будущего космонавта?
      Ничего особенного. Он столько передумал за эти дни, столько раз представлял себе полет, что голова уже не воспринимала бессчетного повторения одних и тех же мыслей. Больше того, выработалась защитная система-блокировка. Случайно взглянет Поярков на кромку диска, промелькнет мыслишка насчет сопротивления воздушной среды - и вдруг сразу же исчезает, будто в мозгу срабатывает какая-нибудь защелка и не дает мысли разматываться дальше. Ведь до этого он мотал ее, мотал и так и эдак. Все выяснил, рассчитал, проверил, зачем же теперь себя выматывать?
      Но мысль работает даже во сне. Поярков ее может дисциплинировать. И вот для успокоения появилась вялая лирика, отмеченная на экране. Наконец - самое настоящее живое, полнокровное: Серафим Михайлович вспомнил о Нюре.
      "Как? Неужели в те немногие минуты, которые остались до старта, он может думать о чем-то постороннем?" - удивился бы Аскольдик (да и не только он). Простите, но так случилось: Поярков вдруг ощутил прилив огромного страстного чувства, какого никогда не испытывал.
      Все, что было до этого, показалось ему анемичным, скучным и, что самое оскорбительное для любви, рассудочным. Мелкая ненависть к мальчишке Аскольдику, глупая ревность к Багрецову и к тому, кого Нюра когда-то любила. Стыдно! Почему только вчера, накануне испытаний, он сбросил с себя эти ветхие лохмотья несчастного вздыхателя? Почему не раньше?
      Он вспомнил, как поднял ее на руки, маленькую, будто невесомую, как почувствовал на губах ее горячее... нет, только сейчас он понял, - жгучее, опаляющее дыхание... Вспомнил - и сердце его остановилось... И опять не тогда, а сейчас, перед стартом... Все в эти минуты кажется по-иному, и надо бы вчера не так говорить с пей...
      Поздно. Уже совсем рассвело. Через пятнадцать минут старт. Хоть бы одним глазком взглянуть на нее. Наверное, она здесь, среди провожающих. Почти для всех "Унион" лишь огромная машина с приборами и подопытными животными. Вот-вот она оторвется от земли. Все как полагается - обычные испытания. А у Нюры оторвется сердце... Но как она догадалась? Неужели прочла в глазах? Проклятая неосторожность! Лучше бы вчера не видеть ее. Ведь знаешь же хорошо, что не умеешь лгать.
      На экране мелькали люди. Вот Набатников поднял палку, указывая куда-то в небо. Дерябин, вероятно, уже на месте, возле пульта управления. А это Бабкин. Наконец-то ему разрешили выйти на воздух. А рядом - Нюра, подняла воротник своего клетчатого пальто, закуталась шарфом, зябко поводит плечами, ежится от свежего ветерка.
      Еще сильнее заколотилось сердце, кровь прилила к щекам. Посмотреть бы на нее поближе, заглянуть в глаза... Он крутил ручки оптических устройств, пробуя увеличить изображение, увидеть лицо крупным планом.
      Сгоряча включил электронный телескоп. Нет, ничего не получается. Лицо Нюры превратилось в туманность, но зато над ней четко, до мельчайших подробностей был виден старый, морщинистый лик Луны.
      Зачем она сейчас нужна Пояркову?
      Нюра исчезла. Куда? Почему? Опять волнения. Не знал Поярков, что ее отозвал Набатников. Он только что обошел кругом всего диска, и вдруг возникли сомнения: исправна ли одна из мощных фотоэнергетических плит, потом получивших название "солнечной батареи". Эта плита чем-то показалась ему подозрительной.
      Часть диска, где Набатников усмотрел неисправную плиту, лежала на земле, поэтому ее можно было даже потрогать руками.
      - Анна Васильевна, - обратился к Нюре Набатников, - вы хорошо знаете курбатовские плиты. Что-то я в этой сомневаюсь. Она вроде как позеленела. От времени, что ли?
      Разговор этот слышали и Поярков и Багрецов, хотя сидели они в кабине, в десятках метров от того места, где разговор этот происходил. Все объяснялось довольно просто. В обшивке диска, в разных его отсеках, были скрыты микрофоны, предназначенные для регистрации ударов метеорных частиц. Удары должны быть слышны на Земле и в кабине космонавтов, где установлено специальное табло, показывающее номер отсека, куда попала частица.
      Не мудрено, что разговор Набатникова и Нюры, стоящих рядом, услышали через наушники космонавты.
      Поярков не мог не узнать ее голоса. Стараясь не дышать, он слышал вовсе не обязательные для него вещи. Нюра успокаивала Афанасия Гавриловича, говорила насчет позеленевшей плиты, присланной из новой партии, что цвет такой и должен быть и что это нисколько не отражается на ее электрических и механических свойствах. Видимо, Афанасия Гавриловича вполне удовлетворило Нюрино объяснение, он поблагодарил ее и отошел. А Поярков чего-то ждал.
      Так, по крайней мере, показалось Багрецову. И вдруг, к своему удивлению, Поярков слышит сказанное шепотом древнее, как мир, слово:
      - Люблю...
      Это было, конечно, наивно, особенно в столь неподходящей обстановке - за три минуты до старта в космос, но что поделаешь, если Нюра не сдержалась и, прильнув губами к холодному металлу, шепнула любимому напутственное слово.
      Оно было с ним все время в пути - крылатое слово победы и счастья.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Чему удивлялся Тимофей Бабкин? Бывают ли умные птицы?
      И что такое "сила небесная"?
      Как и было намечено, "Унион" вначале достиг своего потолка. Здесь, в сильно разреженной атмосфере, включились атомные двигатели и вынесли гигантскую космическую лабораторию на заданную орбиту.
      Теперь уже двигатели не нужны. "Унион" мчится по инерции.
      На плоской крыше Ионосферного института, где огромные параболоиды радиолокаторов, как чаши, поднятые к небу, ловили отраженные от диска невидимые лучи, где толстые трубы телескопов, похожие на гигантские короткоствольные минометы, нацеливались на горизонт, чтобы не пропустить те немногие минуты, когда пролетит "Унион"...
      Именно здесь, а не в зале у приборов, вглядываясь в утреннее небо, стоял Тимофей Бабкин. На его руку устало опиралась Нюра, дрожавшая от холода и волнения.
      Там, внизу, на большом телевизионном экране, можно будет наблюдать и Землю с высоты и другие интересные картинки, а не только пролет светящейся звездочки, но Тимофей захотел собственными глазами, без всякой вспомогательной техники - радиолокаторов, сильнейших менисковых телескопов, даже без бинокля увидеть эту новую звезду.
      Могучая радиолокационная и астрономическая техника позволяет видеть "Унион" на больших расстояниях. Ночью за "Унионом" можно увидеть и другой след. Это светящаяся курбатовская ткань, вроде как хвост кометы.
      В сегодняшнее ясное утро глаза всех телескопов и радиолокаторов смотрели на восток. Оттуда из туманной дали должен вынырнуть "Унион" и, описав дугу, скрыться за холмами. Как только радиолуч коснется металлической поверхности диска и отразится обратно, все телескопы и все приборы, что следят за ним, мгновенно придут в движение. Бесшумные моторчики станут поворачивать трубы и параболоиды, ни на секунду не выпуская из своего поля зрения пролетающий диск...
      Этого момента и ждали наши друзья. Опершись на парапет и стискивая побелевшими пальцами его узорчатую решетку, Нюра всем телом устремилась вперед, как бы желая хоть чуточку быть поближе к тому месту, где появится "Унион".
      На нее с тревогой поглядывал Тимофей. Что это, волнение? Любопытство? Впрочем, и сам Тимофей не мог совладать с теми довольно странными ощущениями, которые сейчас испытывал.
      Ему казалось, что он, Тимофей Бабкин, несется сейчас вокруг планеты. Пусть там, наверху, осталась лишь частица его тепла да прибор, сделанный вместе с Димкой, все равно вторично приходится переживать и страшное волнение неизвестности и радость нехоженых троп.
      Тимофей гордился, что был одним из первых, пусть даже случайных, путников по дороге в космос. И если тот крошечный отрезок пути в "Унионе" хоть как-то помог сегодняшнему полету, то лучшего и желать нельзя. Он понял, что настоящее счастье не в спокойном безоблачном существовании, как ему казалось раньше, а в огромном беспокойстве за всех. Там, наверху, он боялся не только за себя, Стешу, Димку, - он мучился, думая о Пояркове, Дерябине, Набатникове, обо всех, кто строил и оборудовал "Унион".
      С чувством глубокого стыда вспоминал Тимофей, как иной раз лучшие свои стремления и поступки прикрывал маской скептика, равнодушно пожимал плечами, лениво острил и делал вид, что все ему надоело. Разговаривая с Риммой, Тимофей видел себя как в зеркале, только у Риммы этот ленивый скептицизм определял ее сущность, а у Тимофея просто так - глупое жеманство.
      - Летит! - вскрикнула Нюра.
      На горизонте заблестела розовая звездочка с маленьким хвостиком. "Как головастик, - невольно подумал Тимофей и тут же выругал себя. - Подобрал сравнение, нечего сказать".
      Звездочка промелькнула и растаяла в утреннем тумане. На площадке показался Набатников.
      - Земля!
      Это прозвучало как возглас легендарного матроса Колумбовой каравеллы, но в данном случае, спустившись к телевизору, люди могли видеть не кусок земной тверди в океанском пространстве, а чуть ли не всю пашу планету с огромной высоты.
      Сбежавши вниз по лестнице, Бабкин и Нюра в изумлении застыли у большого телевизионного экрана. Стереоскопически выпуклой вставала Земля. Сквозь разорванную вату облаков вылезали горы, моря казались лиловыми. Сероватой зеленью, розовыми песками пустыни была заполнена вся правая часть экрана. "Унион" летел по меридиану, а потому оставалось странное впечатление, будто земная ось переместилась к экватору и шар вот-вот повернется к нам белым пятном Антарктиды. Этого не произошло - изображение померкло. "Унион" скрылся за горизонтом, а радиоволны не проникают сквозь толщу Земли.
      Даже в эти немногие минуты удалось записать изображение на видеомагнитофонную пленку, чтобы в любой момент продемонстрировать его на телевизоре. Все показатели многочисленных приборов, в том числе ЭВ-2 и мейсоновского анализатора, принимались на контрольных пунктах нашей страны и на исследовательских судах.
      В соседнем зале помимо наблюдения за животными, изучали деление клеток, влияние космических лучей на рост растений. Что же касается физических исследований ионосферы, Солнца и планет, то о них и говорить не приходится. Сотни приборов, установленных в "Унионе", передавали свои показатели.
      Набатников мог быть довольным первыми успехами: "Унион" вышел на орбиту, полет продолжается. Но все же история со снимками, оказавшимися в чужих руках, нет-нет да и припомнится. Медоваров получил серьезный урок и, как рассказывал следователь, ходил обиженным, готовясь к сдаче дел.
      Он был по-своему честен. Корабль его тонул, команда уже кинулась к шлюпкам, но он пока еще за капитана и должен бдительно стоять на капитанском мостике. Он удвоил охрану у материального склада, зачем-то ввел особые пропуска в полупустующие лаборатории, откуда разбежались аспиранты - медики и биологи. Ведь теперь в НИИАП нельзя будет защищать диссертации. Все иностранные журналы Медоваров объявил временно под запретом. Увольняемым работникам давал лишь скупые, сдержанные характеристики, да и то после подробного изучения их анкет. Да, конечно, лишняя предосторожность никогда не помешает. Но о чем думал уважаемый Толь Толич, когда приказывал Семенюку фотографировать иллюминаторы? Теперь над этим многие поразмыслят.
      * * * * * * * * * *
      "Унион" в полете! Ни на минуту не прекращается радиосвязь с контрольными пунктами. Вот "Унион" пролетел над Камчаткой, Уралом и снова должен появиться неподалеку от Кавказа.
      Удивительна новая установка, недавно привезенная в Ионосферный институт. На большом экране с помощью целой группы радиолокаторов просматривается весь небосклон. Вот понизу бежит светлая точечка рейсового самолета Москва - Баку. А это метеорологи запустили очередной шар-пилот с металлической пластинкой. Совсем рядом, как легкая снежинка, промелькнула птица.
      А иногда по самому верху экрана вдруг прочертит свой след метеор.
      "Унион" точно идет по первой заданной орбите. Если он станет снижаться из-за воздушного сопротивления - пусть ничтожного, но все же имеющегося на этой высоте, - то автоматическое устройство включит двигатель и "Унион" возвратится на свою орбиту.
      Вот почему Дерябину и его помощникам не приходилось прикасаться к ручкам управления.
      На экране появилась сияющая точка "Униона". Какая там точка! По величине ее не сравнишь даже с самолетом. Виден эллипс. Словно торпедный катер, он мчится по серо-голубому морю экрана.
      Но что это? Сверху, из дальних высот, летит наперерез другая точка. Это метеор! Его ионизированный хвост ясно виден на экране.
      Пространства Вселенной глубоки. Метеор летит еще очень далеко от "Униона", и вероятность столкновения ничтожна, а Нюра уже полна страха. Никогда Тимофей не видел у нее такого напряженного, испуганного лица.
      Замигали соседние экраны, где "Унион" показывался в другой плоскости. Радиолокаторы-дальномеры сразу же определили траекторию падения метеора. Он летит навстречу!
      Набатников не мог побороть волнения, стиснул зубы и широко раскрыл глаза.
      - Не совестно? - укоризненно спросил Борис Захарович, тихонько тронув его за плечо. - Ведь там автоматика.
      Вздрогнув, Набатников замотал головой.
      - А люди? - Он услышал сдавленный вздох и заметил Нюру. - Ну да, ведь я же человек, - поправился Афанасий Гаврилович. - Не могу спокойно смотреть.
      Но автоматика Дерябина работала лучше человека. Вероятно, оставались доли секунды до того мгновения, как довольно крупный метеор пронизал бы обшивку диска. Однако реакция радиолокатора и связанной с ним автоматики была точной и быстрой. Радиолуч издалека увидел метеор и приказал "Униону" свернуть влево. Вот и все.
      Нет, оказывается, далеко не все. Не прошло и минуты с тех пор, как "Унион" избежал встречи с метеором, не успел еще растаять его след на экране, как возник новый повод для волнений. Хорошо еще, что Нюра не смотрела на экран, а то неизвестно, как бы она восприняла такое событие.
      От светящегося пятнышка "Униона" отскочила искорка и помчалась вниз. Может быть, это сработала катапульта и выбросила кабину с людьми? Нюра ничего не знала о катапультах, но еще в тот вечер догадалась, что Поярков летит не один, а с Димкой. У них все можно прочесть в глазах.
      Волноваться не следует. Набатников и Дерябин следили за экраном и, заметив летящую искорку, даже обрадовались.
      - Все в порядке... - выдохнул из себя Афанасий Гаврилович. - Теперь можно ехать на открытие электростанции.
      Бабкину уже было известно, что Ионосферный институт взял вроде как шефство над одним здешним колхозом, но сейчас никак не мог понять, что за срочность такая - бросить все и приветствовать колхозников по случаю установки керосинового движка для освещения? Ведь там, наверху... Да нет, чепуха какая-то!
      Только из вежливости Бабкин согласился поехать с Набатниковым, когда он предложил ему:
      - Поедем, поедем, Тимофей. Здесь нам пока делать нечего.
      Мейсон рассматривал ленту с телеметрическими записями
      работы анализатора.
      - Мистер Набатников! Я так думал, что еще вчера газеты написали, что сегодня пустят колхозную электростанцию. А "Унион" пустили, писать нельзя?
      - Ошибаетесь, мистер Мейсон. Можно писать, но опыт еще не закончен. Мы не любим хвастаться раньше времени, как некоторые заокеанские деятели. А в данном случае не будем писать и про колхозную электростанцию.
      - Можно ее смотреть?
      - Пожалуйста. Только ее еще нет.
      - Русские всегда хотят делать чудеса...
      - Нет, почему же? - усмехнулся Набатников. - Мы не только хотим. Мы их делаем. Разве это вам не известно?
      Прислушиваясь к разговору, Бабкин соглашался с Афанасием Гавриловичем, но, будучи человеком трезвого и даже несколько скептического ума, испытывал неловкость. Нашел чем удивить американца - колхозной электростанцией. Ведь ему, наверное, уже атомную показывали, синхрофазотрон и всякие другие достижения.
      Дорога шла в горы. Бабкина посадили рядом с шофером, а позади, на правах гостеприимного хозяина, Набатников развлекал Мейсона разговорами, причем, насколько Бабкин понимал по-английски, ни одного слова об электростанции сказано не было.
      По обочинам дороги лежали груды щебенки, приготовленной для ремонта отдельных поврежденных участков. Люди куда-то ушли. Стоял одинокий каток, которым утюжат асфальт.
      С железной лопатой на плече, в брезентовых рукавицах, в полинявшем, когда-то с цветочками платье, в тапочках на босу ногу поднималась вверх женщина.
      Женщина обернулась, и Набатников сразу узнал ее. Однажды вместе с Поярковым он проезжал по этой дороге. Женщина лет сорока, со следами былой красоты, с мускулистыми натруженными руками, тащила огромный камень. Ей пришлось остановиться, пока машина не проедет. Набатников оглянулся и заметил ее взгляд, полный боли и укоризны... Помнится, тогда Поярков накричал на молодого бригадира, потом поехали в дорожное управление. Там обещали что-то сделать, но вот опять эта встреча.
      Набатников приказал шоферу остановиться и спросил у женщины:
      - Далеко?
      Она нехотя ответила, что закончила работу, идет в селение, где расположилась их ремонтная бригада. Это было по пути, и Набатников предложил женщине:
      - Садитесь, подвезем.
      Испуганно взглянув на свои - рукавицы, запыленные ноги, на порванный подол платья, она категорически отказалась:
      - Замараю вас. Сама дойду, не маленькая.
      Но в глазах солидного городского человека светилось столько доброты и товарищеского участия, что женщине не хотелось его обижать. Может быть, это большой начальник, который приехал сюда проверять работу? Ведь совсем недавно он тоже здесь был, тогда бригадира сняли и женщинам запретили колоть щебенку.
      - Сейчас, конечно, полегчало, - рассказывала она "большому начальнику", но тот почему-то хмурился и все время поворачивался к соседу, объясняя ему на непонятном языке.
      - Вы не обижайтесь на меня, - извинился перед ней начальник. - Он плохо знает по-русски. А я ему перевожу.
      В этом была лишь доля правды. Мейсон довольно прилично понимал по-русски, слышал, о чем говорит работница, но ему хотелось высказать и свое мнение по данному вопросу. Удобнее всего это сделать по-английски.
      Совсем просто, по-дружески Афанасий Гаврилович расспрашивал у работницы, как она живет. Та не жаловалась, привыкла и к лопате, и к лому, и к тачке. Но ведь она неученая, ничего больше не знает, не умеет... Заработок тоже хороший.
      - Вы не подумайте, что я всегда такая, - словно оправдываясь, говорила она, показывая на платье, на рваные тапочки. - Приду с работы - обута, одета не хуже людей... Спецовки тоже дают.
      Она сняла рукавицы и положила их на колени. Краем глаза смотрел Набатников на ее тяжелые руки со вздувшимися венами, руки молотобойца, каменщика, руки рабочего, воспетые в стихах. Но здесь гордиться было нечем. Лишь сейчас понял Набатников болезненную нетерпимость Пояркова к тому, что еще осталось у нас от подневольного прошлого и тяжелых военных лет. Женские руки должны быть женскими, какими их создала природа.
      Мейсон пожимал плечами и говорил, что ему трудно понять, почему в социалистическом обществе до сих пор существует тяжелый женский труд.
      - Ведь она с лопатой. Она дорожный рабочий. А вы говорите о всеобщем среднем образовании.
      - Не только говорим, - поправил его Набатников, - а оно у нас действительно всеобщее и обязательное. Теперь о данном конкретном случае. Пусть она вам скажет, почему у нее в руках лопата, а, к примеру, не пишущая машинка?
      Не зная биографии этой женщины, Набатников мог рассказать ее довольно точно. Рано вышла замуж, специальности не было, работала в колхозе. Началась война, муж погиб на фронте, деревню сожгли, дети умерли еще маленькими, других родственников растеряла. Куда деваться? Предложили поехать на Кавказ, где потеплее. Рабочей силы не хватало, а дороги надо восстанавливать. Вот и все.
      - А почему она потом не училась? - спросил Мейсон, когда предполагаемая Набатниковым биография почти оказалась точной.
      - В сорок лет? Не каждому это удается.
      - Но все-таки женщина с лопатой, с тачкой - это стыдно, - не унимался Мейсон.
      - Очень стыдно! - согласился Набатников. - Но этого скоро не будет. А у вас? Я не говорю уже о ваших колониях. Мне хотелось только спросить: многие ли ваши женщины потеряли мужей во время их кратковременной прогулки по Европе? Много ли бомб упало на ваши города и селения?
      Набатников прекрасно относился к Мейсону. Это деловой человек, предприниматель и в то же время талантливый конструктор. В какой-то мере он патриот, его заботят судьбы своего парода. Он много ездил, видел мир. Видел униженных женщин Гарлема, женщин и детей на табачных плантациях Юга. Видел толпы безработных женщин на улицах Парижа, Вены, Токио. Видел побои, издевательства над женщиной, полное ее бесправие и нищету. Все это казалось обычным, и никто не показывал ему пальцем: смотрите, мол, что на свете делается. Однако стоило лишь ему переехать нашу границу, как взгляд его обострился, он искал подтверждения тому, о чем прожужжали уши продажные газетчики и лицемеры, те, что ездили по нашей стране со слезами умиления, а вернувшись домой, рассказывали всякие грязные небылицы. И вдруг знакомый факт: женщина - дорожный рабочий. Стыдно? Да, именно, нам стыдно, что не искоренили мы еще породу равнодушных деляг-хозяйственников, которые никак не могут отказаться от практики военных и послевоенных лет. Только не Мейсону на это указывать, не шведам, не швейцарцам, никому, кто в те годы спокойно спал или наживался на людском несчастье...
      "А все-таки надо что-то делать, - подумал Набатников. - Задача самая главная".
      - Если не очень торопитесь, - обратился он к попутчице, - то задержитесь здесь на часок. Увидите кое-что интересное.
      Женщина смущенно согласилась. В данном случае Бабкин ничего не мог возразить. Вполне вероятно, что она никогда не бывала на открытии электростанции. Но тащить с собой Мейсона, как это сделал Набатников, по меньшей мере неудобно.
      Вот и колхоз. Десятка три домиков, прилепившихся на склоне, точно ракушки. Пустынная улица - люди еще не приходили с работы. Нет и намека, что ожидается торжество. Лишь свежевыструганные столбы и блестящие, не успевшие потемнеть провода подсказывали, что все готово для пуска электростанции.
      "Но где же она сама? - недоумевал Тимофей. - Где ее здание? Неужели и движок и генератор смогут разместиться вон в той будке, вроде газетного киоска? Очень странно, что от нее тянутся провода. Может быть, это трансформаторная подстанция? Нет, не похоже..."
      Бабкин решал техническую задачу, которая его уже начинала заинтересовывать. А Набатников как ни в чем не бывало осмотрел будку, где стоял пустой толстостенный цилиндр, сказал несколько одобрительных слов председателю колхоза и просил его распорядиться, чтобы убрали камни с соседней луговины.
      - Так, на всякий случай, Симон Артемович, - пояснил он, заметив недоумение старика.
      О председателе колхоза Симоне Артемовиче Соселия, бодром старике в коричневой черкеске, Бабкин знал только понаслышке, да и то из Димкиных рассказов, но сразу же догадался, что рядом с ним стоит не кто иной, как тракторист Горобец, один из тех, кому Бабкин обязан был своим спасением.
      Пользуясь случаем, Тимофей горячо поблагодарил его и тем самым вогнал парня в краску. Чтобы скрыть смущение, Горобец спросил, не видно ли внизу на дороге грузовика с движком и генератором.
      - Профессор говорил, що зараз и, свет буде... А як же? - И Горобец начал доказывать, что электростанцию надо еще установить, смонтировать, наладить, что дело тут пахнет не часами, а днями, - короче говоря, мороки хватит.
      Тимофей лишь понимающе кивал головой, но ничего путного сказать не мог. Видимо, у Афанасия Гавриловича какие-то свои планы. Может быть, электростанция передвижная, смонтирована в машине? А скорее всего он достал курбатовскую ткань.
      Но где же тогда аккумуляторы, чтобы вечером свет горел? - спросил Тимофей у Горобца. И выяснил, что никаких аккумуляторов не привозили, а сегодня приезжали техники и поставили в кустах маленькую радиостанцию.
      Тимофей не смог сдержать любопытства:
      - Где она? - И поспешил к выгону, куда указал Горобец.
      Выгон почему-то был огорожен веревками, подвешенными на кольях. Может быть, здесь пасутся козы?
      Подлезая под веревку, чтобы посмотреть радиостанцию, Тимофей подумал: "А не хочет ли Набатников попробовать передать энергию на расстояние без всяких проводов? Место здесь открытое, ровное. Поставь радиопрожектор на башню института - и передавай". Однако, оглянувшись, Тимофей сразу же отбросил эту догадку. Башня была далеко за горами. Прямой видимости нет.
      Да и кроме того, антенна радиостанции, которую он уже заметил в кустах, никак не подходила для этой цели. Обыкновенный стальной прутик.
      - Назад! Назад! - вдруг закричал Набатников и замахал руками, будто случилось что-то необыкновенное.
      Тимофей даже обиделся. Не видел он полевой радиостанции! Подумаешь, секрет! Не с такими вещами приходилось дело иметь. Не спеша, вразвалочку Тимофей пошел обратно.