- Простите мою назойливость, товарищ Семенюк, - как можно спокойнее проговорил Набатников. - Вы изволили заметить, что бытовыми вопросами не интересуетесь. Тогда чем же?
      Аскольдик снисходительно усмехнулся:
      - Мне очень странно слышать это от вас, Афанасий Гаврилович. Разве сейчас, когда открылись дороги в космос, можно интересоваться чем-либо другим? Вся молодежь только и думает, как бы поскорее распроститься со старухой.
      - Какой старухой? - удивился Афанасий Гаврилович.
      - Землей, конечно.
      Набатников только руками развел. Вон чем он прикрывает свою пакостную философию! "Впрочем, почему именно вас, уважаемый профессор, занимающегося изучением космоса, волнуют какие-то мелкие жулики? - иронически спросил он себя. - Полноте, Афанасий Гаврилович, завтра открывается новая эпоха в истории человечества. Вечная энергия космических пространств будет спущена на Землю..."
      Нет, не убедит себя профессор Набатников, и зря он старается пышными словами оградить свое сознание от сегодняшнего, сиюминутного. Во имя чего? Ради кого он живет и трудится? Во имя будущего человечества, ради наших детей... Но опять вновь и вновь возникает трезвая, холодная мысль. Дети? У Набатникова взрослая дочь - учительница в сельской школе. Она счастлива, и ей не нужна ни "Волга", ни столичная профессорская квартира, в которой она могла бы жить. И вот, заложив ногу за ногу, сидит перед тобой мальчик. Он тоже один из тех, кому должно принадлежать будущее. Таких мальчиков не так уж много, но они живут в дачах, построенных на ворованные деньги, разъезжают в ворованных машинах. Они догадываются об этом, догадываются их друзья, но никто не хочет называть вещи своими именами, лишь стыдливо прячут голову под крыло и делают вид, что ничего не знают.
      Так вот и сейчас с Аскольдиком. Казалось бы, странно, что Набатников прежде всего затеял разговор о "Волге", даче, зарплате, а не о том, почему сфотографированы вовсе не те иллюминаторы, которые нужно.
      Ведь именно это его беспокоило, это мучило.
      Может быть, подсознательно, но Афанасий Гаврилович не мог отделить одно от другого. Аскольдику на все наплевать. Какая ему разница, на чьи деньги папины или государственные - куплена машина? Не все ли равно, что сфотографировать? Важно не попадаться.
      - Вы комсомолец, Семенюк? - после некоторого молчания спросил Набатников.
      Аскольдик откинулся на спинку кресла.
      - Да. Но разве в мои обязанности входит проверка семейного бюджета? Я уважаю своего отца, и подобный контроль был бы для него оскорбительным...
      - Но ведь здравый смысл подсказывает...
      - Я еще молод, Афанасий Гаврилович, - саркастически улыбнулся Аскольдик. Откуда у меня здравый смысл? Мне кажется, что папа умеет жить. Ничего плохого в этом я не вижу.
      Набатников понял, что не здесь надо переубеждать Аскольдика, но как-то не мог подойти сразу к основной цели разговора. Мальчишка наивен, хотя и носит маску скептика. С годами это проходит, но есть недоумки, которые такую маску носят до конца жизни.
      Нелегко разговаривать с этим заносчивым мальчуганом. Так, например, он убежден, что судьба открытия или изобретения зависит только от людей, облеченных властью. Это они стоят на пути новаторов. А попробуй скажи, что от него - помощника фотолаборанта - тоже кое-что зависит, он рассмеется в лицо. Его не переубедишь, даже если расскажешь во всех подробностях историю с перепутанными аккумуляторами... Мало ли чего не бывает по молодости лет. Обыкновенная ошибка. У девчонок память слабая, они рассеянные.
      Но чем объясняется ошибка Семенюка, надо разобраться обязательно. И Афанасий Гаврилович решил вызвать его на откровенный разговор.
      - Вы человек взрослый, но еще очень молоды, чтобы безболезненно воспринимать замечания и советы старших, а потому с вами разговаривать довольно трудно... Но я попробую просто на пальцах объяснить вашу вину.
      Аскольдик поднял рыжеватые брови:
      - Вину? Интересно.
      Набатников вышел из-за стола, тяжело зашагал по комнате.
      - Вы увлекаетесь кинолюбительством, - продолжал он, искоса поглядывая на Аскольдика. - Занятие интересное, но хлопотное. А у вас все возможности. В НИИАП прекрасная лаборатория, а сам лаборант, при котором вы состоите в помощниках, уже освоил проявление обратимой пленки и по мягкости душевной выполнял все ваши заказы... Вы не расставались с кинокамерой и однажды по срочному заказу Медоварова засняли ею окошки из "космической брони".
      - Ну и что же здесь особенного? - пожал плечами Аскольдик. - При мне не было тогда фотоаппарата. А снимки получились вполне приличными, Медоваров доволен.
      - Охотно верю и ценю вашу оперативность. Вы сумели найти выход из затруднительного положения. Ну а дальше?
      Со слов следователя Набатникову было известно, что Медоваров позабыл о снимках. Да и Семенюк не помнил на какой пленке их искать. К тому же заболел фотолаборант, и десятки пленок остались не проявленными. Семенюк совершенно не знал этого процесса, а потому ждал, пока лаборант выйдет на работу. И вдруг, как снег на голову, Медоваров срочно потребовал снимки для отправки в Москву, чтобы Литовцев успел их сдать для очередного номера журнала.
      - Ну а дальше? - повторил Набатников. - Кто вам проявил пленку и отпечатал снимки?
      - Странный вопрос! В любой фотографии это можно сделать.
      - Проявить кинопленку?
      - Подумаешь, какая сложность!
      - Но ведь пленка обратимая. Значит, не в любой фотографии.
      Аскольдик несколько смутился.
      - Я уже не помню. Возможно, товарищ один проявил...
      Об этом и говорил следователь. Пока трудно разобраться, какими путями пленка оказалась в чужих руках. Проявлялась она дома у одного кинолюбителя. Римма могла бы подробно описать его внешность. Римма пустенькая девушка, но в излишней доверчивости ее упрекнуть нельзя. Познакомившись на танцплощадке с элегантным молодым человеком, Римма не садилась в его машину, избегала темных аллей в парке над Днепром и встречалась с ним только на танцах. На вопрос, где она работает, гордо отвечала: "В научном институте". И, несмотря на предупреждение Медоварова, что во всех случаях надо меньше говорить о работе, Римма стала рассказывать, как без нее нельзя было обойтись в подготовке "Униона". Хвасталась предстоящей командировкой в Ионосферный институт и, чтобы придать этому максимальную достоверность, приводила множество интересных подробностей, кто, и зачем, и почему туда летит. Римма познакомила своего партнера по танцам с Аскольдиком и радовалась, что у них нашлись общие интересы. Опять она начала лелеять мечту стать киноактрисой, потому что мальчики изводили на нее множество пленки, которую проявлял ее новый знакомый.
      - Меня вот что интересует, товарищ Семенюк, - продолжал расспрашивать Набатников. - Почему вы снимали не те окошки, которые было приказано?
      - Откуда вы знаете? - огрызнулся Аскольдик.
      Возможно мягче, хоть это и было трудно, Афанасий Гаврилович пояснил:
      - Фотографии прислали нам на консультацию.
      Он сказал об этом совершенно искренне, но по вполне понятным причинам не уточнял, что снимки прислали не из редакции.
      Аскольдик язвительно хмыкнул:
      - Значит, по фотографии вы можете определить, из чего сделаны окошки? Странно.
      - Дело не в том, товарищ Семенюк. Вы снимали нижние окошки, а вам приказано было снять верхние.
      - Во-первых, я не верхолаз. А во-вторых, не вижу разницы.
      - Если бы вы поднялись наверх, тогда бы увидели.
      Набатников не хотел уточнять эту разницу: по всей окружности диска между иллюминаторами находились рефлекторы радиолокаторов. А внизу их не было.
      - Приказано отснять окошки, я и отснял, - оправдывался Аскольдик.
      - Но приказание выполнено не точно.
      - Я проявил творческую инициативу, - насмешливо процедил Аскольдик.
      - Бросьте вы меня дурачить, товарищ Семенюк! Ваша "творческая инициатива" определяется словом "наплевать".
      Больше разговаривать не о чем. Действительно, Аскольдику на все наплевать. Но почему это так волнует Набатникова? Он подробно рассказал следователю о своем разговоре с Семенюком.
      - У меня нет никаких сомнений, что Семенюку было совершенно безразлично, какие фотографировать окошки, - в заключение сказал Афанасий Гаврилович.
      Но сердце почему-то неспокойно.
      Этого было слишком мало, чтобы отложить полет, до которого оставались уже не дни, а часы.
      * * * * * * * * * *
      Часы томительные, тягучие. Поярков места себе не находил. Ну сколько раз можно осматривать "Унион", проверять управление, оборудование? Сколько раз изучать расчеты траектории? Да и кроме того, все это было сделано давным-давно настоящими знатоками своего дела, которым Поярков верил безоговорочно. А Набатников? А Дерябин? Разве в этих делах они меньше понимают, чем конструктор?
      День клонился к вечеру. И если бы мальчик типа Аскольдика до конца прочитал книгу, в надежде найти в ней нечто "волнительное" - любят они это словечко, - то метал бы громы и молнии, писал бы в редакцию, что автор снизил тему, что не знает он "правды жизни", если накануне полета в космос некий Поярков, которому выпало это счастье, вдруг прогуливается с какой-то малозаметной девицей. Разве об этом он должен думать перед ответственнейшим испытанием?
      Аскольдиков, конечно, у нас достаточно, но людей, по духу близких Пояркову или Нюре Мингалевой, в тысячи раз больше. И автор, как и Димка Багрецов, страшно хочет им счастья. А кроме того, в жизни человека настоящая большая любовь значит не меньше космического полета, и все это неотделимо друг от друга. Вот почему Поярков с нетерпением ждал того часа, когда можно постучаться в комнату Нюры и вызвать ее на прогулку. Теперь он знал, что говорить.
      Ни от кого не таясь, Поярков взял Нюру под руку и вышел за ворота института. Где-то за снежной вершиной догорало небо. Поярков сказал, что ночью должен улететь на контрольный пункт, и сразу же замолчал. Молчали долго. Слышался лишь размеренный точный шаг.
      - Вы меня любите? - неожиданно спросил Поярков. - Я знаю, вы не солжете.
      Нюра молчала.
      И это молчание было столь красноречивым, что у Пояркова остановилось дыхание. Он поднял ее, маленькую, легкую, и, раскачивая на руках, что-то шептал, низко наклонившись к лицу.
      Нюра хотела освободиться - все это случилось так неожиданно!.. Было и радостно и немного стыдно. Она оправдывалась:
      - Я просила узнать... Ведь когда-то...
      - Не обижай меня, - говорил Серафим Михайлович, целуя ее. - Ничего не хочу знать. Ничего.
      Потом они сидели на скамейке, где любил отдыхать Набатников, где когда-то Димка на расстоянии метра друг от друга сиживал с Риммой. Казалось, вот оно пришло, долгожданное счастье, но в душе росла тревога. Поярков проклинал себя, что не сумел сдержаться, что все это случилось накануне самого рискованного в мире опыта, и если он не вернется, то заставит Нюру еще больше страдать.
      Она же, чувствуя что-то напряженное, неладное, выспрашивала. И дело здесь не в мистике, телепатии и народных приметах, что, мол, "сердце-вещун". Тут совсем другое. Сдержанность чувств, великолепное качество в жизни, дается не каждому. Иной хоть и знает, что для общей пользы нужно солгать, но когда это сделает, вдруг заалеет как маков цвет. Так было и с Поярковым. Он не лгал, а просто уводил разговор в сторону.
      - Но почему нельзя было днем улететь? - допытывалась Нюра. - Почему ночью?
      - Некогда.
      - Нашли же время для меня?
      Глядя на мерцающую многоцветную звездочку, самую яркую на всем небосклоне. Нюра, как бы вспомнив о чем-то, спросила:
      - Вы будете отсюда далеко?
      - Далеко, - чуть слышно ответил Поярков.
      - Пусть не покажется это вам смешным, но я прошу: посмотрите на ту звездочку. - Нюра подняла к ней голову. - Завтра в это же время я тоже буду смотреть на нее и думать о вас.
      Прищурив глаза, Поярков заметил, что от дальней звездочки тянется к нему тонкий, как алмазная нить, сияющий лучик. Это первая линия связи, которую изобрели влюбленные. Тайным шифром, неслышимым и невидимым, поверяют они друг другу мысли и чувства... Наивная игра, но сейчас ее предлагает любимая.
      - Обещаете? - спросила она, обняла его голову, прижала к груди.
      И тут случилось самое непонятное, самое волнующее в жизни Пояркова. Он услышал, как бьется сердце любимой. Он слышал его размеренный стук, потом быстрые неуверенные толчки, замирание и вновь властные удары - тук-тук-тук. Он понимал ее волнение, и сердце его отвечало тем же. Оно живет! Оно твое!
      И не видели они, как мимо проходил Димка Багрецов, и, конечно, не знали, как тяжело ему. Именно здесь, на этой скамейке, сидел он с Риммой, а сейчас бродит и бредит воспоминаниями. Радостно лишь то, что эти счастливы. Пусть опять он что-то потерял. Но как хочется всех хороших людей сделать счастливыми!.. Бабкин скоро уедет домой. Стеша ждет не дождется, соскучилась. А у Вадима никого нет, ни одна девушка по нему не скучает. Сегодня он хотел поговорить по телефону с матерью, но раздумал, боялся ее взволновать - ведь она догадается по голосу, что сын чем-то обеспокоен. Разве это скроешь?
      А Тимка ни о чем не догадывался. Вот и сейчас, когда Вадим сказал, что ночью улетает на другой контрольный пункт, Бабкин мог только посоветовать одеться потеплее.
      - Может, на Алтай полетишь. Там горы повыше, чем здесь. Холодно. А я, наверное, больше никуда не полечу, - продолжал он, сжимая и разжимая больные пальцы, как ему советовали, для гимнастики. - Слишком много приключений. Стеша беспокоится.
      - Но ведь она понимает...
      - Да, конечно. Только вот у меня дочь скоро будет.
      - Почему дочь?
      - Так хочу. Ее труднее воспитывать.
      - Оригинальничаешь, Тимка. Все говорят, что мальчишки - сорванцы, а девочки тихие.
      - А потом вырастет какая-нибудь Римма.
      Вадим печально заметил:
      - Бывает. - И, тут же вспомнив историю с аккумуляторами, сказал: - А вдруг бы она такую штуку учинила перед завтрашним полетом? Полная катастрофа!
      Как ни странно, всегда спокойный, даже флегматичный, Бабкин заговорил резко, взволнованно:
      - Ты думаешь, она бы переживала? Ерунда! А таких девчонок много. У них свои интересы. Танцплощадки, сплетни, тряпки... Нет уж, довольно! И если у меня будет дочь, то прежде всего я отниму у нее мечту о подобной чепухе. А ведь есть девчонки, которые только в этом и видят счастье.
      - Их никто не научил любить, - в грустном размышлении подсказал Вадим. Любить свой труд и хороших людей.
      Прощаясь с Бабкиным, Вадиму хотелось расцеловаться, но он сдержался, чтобы не выдать себя... Да, конечно, ничего особенного, обычный рейс на "ИЛ-18". До скорого свидания, Тимка.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
      Космонавты накануне старта. О чем они могли думать и
      как об этом узнать? Что такое вялая лирика и можно ли
      ее определить методами электроники? И в конце - о
      крылатом слове победы и счастья.
      Нечего и говорить, что подготовка к таким ответственным испытаниям была закончена задолго до полета, назначенного на рассвете. С шести часов вечера территория, откуда должен был подняться "Унион", находилась под усиленной охраной, и ни один человек, кроме директора Ионосферного института Набатникова и еще двух-трех ответственных лиц, не имел права подходить к летающей лаборатории.
      Нельзя даже сравнивать предыдущий старт с территории НИИАП, когда "Унион" нужно было только переправить на ракетодром Ионосферного института, но все же печальный опыт с молодыми инженерами, случайно оставшимися в центральной кабине, сейчас несомненно учитывался.
      Здесь бы, конечно, никогда такого не произошло. Сам Набатников осматривал каждый отсек гигантского диска, низко согнувшись, до боли в спине ходил по трубчатым коридорам, заглядывая в камеры. Освещение прекрасное, не хуже, чем в гостиных и каютах комфортабельного дизель-электрохода. Ему представлялось, что после испытаний "Унион" переоборудуют и вместо камер здесь появятся действительно каюты для желающих испытать космическое путешествие на необычном лайнере-дирижабле. Абсолютно безопасный полет. Сотни пассажиров плавно спускаются на землю в назначенный пункт. А пока не лаборанткой Нюрой Мингалевой проверялись новые ярцевские аккумуляторы, а заводскими инженерами. Они прилетели сюда специально. Но и этого мало: окончательную проверку производил Борис Захарович Дерябин, он же испытывал всю автоматику, радиоаппаратуру и телеметрические устройства.
      Наконец все люки и центральный вход "Униона" были опечатаны, и теперь за работой аппаратуры и поведением животных следили только на расстоянии в лабораториях института.
      Пассажиров "Униона" уложили спать в десять часов вечера. Ни Поярков, ни тем более Димка Багрецов не смогли бы заснуть так рано. Но их положили в специально оборудованную для этого комнату, где главный врач "Униона" Марк Миронович включил аппараты "электросна" и, поручив медсестре наблюдать за спящими, осторожно вышел на цыпочках.
      * * * * * * * * * *
      Вадим открыл глаза, протер их и снова приоткрыл чуточку. Перед ним стояла какая-то бесформенная фигура, похожая на водолаза. Наверное, это сон.
      - Довольно спать, - послышался гулкий и странный голос Пояркова. - Как старики говорят: "Царство небесное проспишь".
      Он уже был готов к полету, одетый в скафандр, и сейчас говорил, не поднимая прозрачного шлема.
      У Багрецова невольно мелькнула мысль: "А ведь мы скоро будем в этом "царстве небесном". Царстве вечного холода, тьмы, пустоты... - Он вздрогнул, поежился и тут же поспешил себя успокоить: - Нет, это говорится в другом, мистическом смысле. "Царство небесное" сулят после смерти... А мы ведь тоже можем..."
      До того рассержен был Вадим этой нелепой мыслью, что мгновенно вскочил с постели, готовый сразу же надеть скафандр и лететь, лететь куда угодно, забыв о своем позорном малодушии.
      Но все это оказалось не так-то просто. Открылась дверь, и, предводительствуемая Марком Мироновичем, на пороге показалась целая бригада врачей в белых халатах. Сейчас они будут выстукивать и выслушивать пациента, советоваться и качать головами. Стоит ли, мол, посылать человека в космос в таком неуравновешенном состоянии. И опять в голове у Вадима пронеслась навязчивая, тошная мысль: "Консилиум у постели умирающего".
      Собрав всю свою волю, Багрецов проявил чудеса выдержки. Ни привычные дедовские методы выслушивания больного, проверка пульса на ощупь, ни современные электронные приборы, те, что безошибочно рисуют на экране физиологические процессы, происходящие в организме, не показали сильного нервного возбуждения и, тем более, угнетенного состояния будущего космического пассажира. В эти минуты Вадим мог совсем не дышать или даже остановить биение сердца, как, говорят, это делали легендарные индийские факиры, только бы врачи допустили его к полету.
      Зря беспокоился Багрецов. Врачи еще раньше изучили его организм. Они долго искали сердечные и всякие другие неполадки, которые хоть в малейшей степени послужили бы препятствием к столь серьезному испытанию. И дело вовсе не в том, что у него не нашли какого-нибудь аппендицита или других скрытых болезней, могущих неожиданно обостриться в самое неподходящее время; и не в том, что Багрецов вдруг оказался "атлантом", то есть идеальной человеческой особью с точки зрения врачей и художников. Все это относительные пустяки.
      А в чем же суть? Почему именно на Багрецова пал выбор Набатникова, когда он - искал второго пассажира "Униона"? В том-то и дело, что здесь не подходит слово "пассажир", здесь нужно лицо активное, действующее. Значит, если Пояркова считать командиром корабля, как это принято в авиации, то Багрецов должен быть либо вторым пилотом, либо штурманом, или, что ему ближе всего, бортрадистом, или, вернее, и он и Поярков просто наблюдатели.
      Ведь у человека есть еще внутреннее зрение, интуиция, сложные чувства, которых не заменишь никакой кибернетикой. Он сразу может принимать решения при неожиданных обстоятельствах.
      Вадим резко приподнялся и посмотрел в окно.
      Диск "Униона", притянутый тросами к земле, слабо светился. Никаких прожекторов, все буднично и просто. Но почему же так долго не идут за "наблюдателями", почему так долго испытывают их терпение?
      Все было рассчитано абсолютно точно, и вовсе они не так уж долго ждали это время тянулось медленно. Буквально за час до рассвета, чтобы зря не томить путешественников в кабине, за ними пришли Набатников, Дерябин и главный врач, усадили в машину и с потушенными фарами подъехали к "Униону".
      Возле него уже стоял трехъярусный трап, высокий как пожарная лестница. Поднялись наверх. Под тяжелыми шагами Набатникова стонали ступеньки.
      Он снял печать и открыл люк. В который раз специалисты, под руководством Дерябина, осматривали центральную кабину "Униона" и все его уголки, но это повторилось и сейчас.
      После официальных и деловых инструкций Набатников не выдержал, порывисто даже кепка слетела с головы - расцеловал Пояркова и Багрецова, но, чтобы это не походило на тревожное прощание, пошутил:
      - Пользуясь случаем, заранее поздравляю с возвращением. А то ведь к вам потом не пробьешься. Совсем зацелуют.
      То ли у Дерябина был насморк, то ли он хотел протереть очки и полез в карман за платком, но Марк Миронович посмотрел на него таким свирепым взглядом - разве можно волновать пациентов, - что тот лишь потянул носом и сурово произнес:
      - Не забудьте о кодированных передачах.
      Эти передачи казались Багрецову бесполезной затеей. Зачем нужно что-то передавать, когда внизу все лучше нас знают. Высота, курс, отклонение от него, все технические показатели, даже самочувствие экипажа - все известно. Но, вспомнив о внутреннем зрении, интуиции и прочих сложных особенностях человечьей породы, понял, что такие передачи нужны, хотя бы для определения психического состояния космонавтов. Ведь говорят, что космические лучи...
      Но, к счастью, дальнейшие размышления Вадима были прерваны сдержанной, вполголоса командой Набатникова:
      - По местам.
      Борис Захарович хотел было предложить присесть на минутку, по старому русскому обычаю, но после команды счел это неудобным: дисциплина как на войне.
      Молча, почти не дыша, Багрецов шагнул в темноту люка, нащупал там первую ступеньку и вдруг со всей ясностью представил себе, что с этой ступеньки начинается дорога в космос. Он поднимается все выше, выше, сердце сжимается от волнения и радости, и все же тайная тревога ни на минуту не покидает его.
      Внизу слышится мелодичное позвякиванье, будто кто-то стучит молоточком по цимбалам. Это поднимается Поярков. Видимо, металлические части его скафандра ударяются о звонкие перекладины лестницы.
      "Значит, он уже закрыл нижний люк", - подумал Вадим, вспомнив свое первое неудачное путешествие.
      Центральная кабина, где находились радиопередатчики и другая основная аппаратура, была освещена. Это Набатников, последним осматривая "Унион", нарочно оставил здесь свет, чтобы Пояркову и Багрецову не плутать в темноте. Горели плафоны и в радиальном коридоре, который вел в отсек, где в данном полете должны находиться люди.
      Не случайно, что Багрецов, и даже Бабкин, который во время своего ионосферного полета исходил все коридоры "Униона", ничего не знали о безымянной камере, приспособленной для человеческого существования в течение всего времени полета.
      Благодаря огромному объему диска ее можно было запрятать глубоко внутрь. Со всех сторон камеру окружали отсеки, заполненные газом, внутри которых было множество защитных переборок, как у подводной лодки. Поэтому сравнительно небольшие метеориты вряд ли смогли бы нанести вред экипажу "Униона". Сила удара будет значительно ослаблена, прежде чем метеорит достигнет стенок кабины с людьми.
      Из этих же соображений защиты экипажа Поярков категорически отказался от огромных иллюминаторов, сквозь которые так приятно было бы наблюдать звездный мир. Во-первых, мир этот удобнее наблюдать с земли через телевизионные телескопы, расположенные в верхней части диска. А во-вторых, ни "космическая броня" Литовцева, ни более совершенные прозрачные материалы не смогут полностью защитить людей от солнечной и космической радиации, от температурных воздействий и тем более от возможной метеоритной опасности.
      - Огромные окна, как в салоне волжского теплохода, нужны только героям фантастических романов, - доказывал Поярков своим противникам, которые ратовали за "космическую броню". - Ведь человек летит в космос не затем, чтобы любоваться пейзажами. И прежде всего он должен чувствовать себя в безопасности.
      Вот почему кабину для людей поместили внутри диска, а наблюдать за окружающим можно было с помощью специальных оптических устройств, чем-то напоминающих перископы подводной лодки.
      Все это было знакомо Вадиму еще раньше, когда он привыкал к условиям будущего полета. Вместе с Поярковым часами он сидел в кабине, притянутый ремнями к креслу, учился видеть совершенно необычным зрением, когда у тебя перед глазами что-то вроде "кинопанорамы". Над ее основным экраном поместился еще один, позволяющий видеть все, что творится над головой, а внизу на третьем и четвертом экранах должна быть видна Земля и, как в зеркальце автомашины, то, что остается позади.
      К этому не сразу привыкнешь. Но так показалось вначале. А сейчас, когда Багрецов вошел в полутемную кабину, где светились лишь стрелки и цифры приборов, то ему представилось, что иначе и видеть нельзя. Круговой обзор, и не только в плоскости, но и в пространстве. Не надо вертеть головой. Вроде как на затылке у тебя появились глаза. Да и не только на затылке.
      Прямо перед собой ты видишь освещенный купол башни, несколько поясов окружающих ее окон, плоскую крышу института с корзинками и решетками радиолокаторов, нацелившихся в небо. На втором экране - яркие предрассветные звезды. А внизу - абсолютная темень. Ведь "Унион" пока еще отдыхает, лежит на земле. И наконец, последний, четвертый экран. Вдали цепочка гор, просторное поле ракетодрома, и ходит по нему взад-вперед высокий, грузный человек в светлом плаще. Это Набатников. О чем он думает? О чем?
      В кабине вспыхнул яркий свет, его зажег Поярков.
      - Ну что ж, подключаемся, - весело сказал он, садясь рядом с Вадимом и вставляя в поясную фишку колодку со штепселями. - Марк Миронович, наверное, уже дожидается. Нервничает.
      - Ему разрешено нервничать, - заметил Вадим, также через шланг подключаясь в радиотелеметрическую систему.
      На приборной доске зажглась контрольная лампочка. Это значит, что заработал один из передатчиков, который предназначен только для того, чтобы точно и объективно сообщать на Землю о здоровье путешественников. Об этом будут знать не только Марк Миронович, не только Набатников и Дерябин, но и некоторые ученые из Академии медицинских наук, специалисты из Центра космической связи, будут знать и в других институтах, где установлены специальные аппараты для приема зашифрованных телеметрических, передач. Но только сами космонавты останутся в неведении, каков у них пульс, кровяное давление и как работает сердце.
      На это им не следует отвлекаться, и меньше всего они должны об этом думать. На приборной доске, на различных пультах - всюду, куда ни глянь, на стенках кабины, даже на потолке размещены приборы, сигнальные лампочки, крохотные самописцы и осциллографы. Все, что касается технического состояния "Униона" и внешних условий, в какой-то мере влияющих на полет, все это могут определить по приборам и "командир корабля" и "наблюдатель" Багрецов. Все узнают, кроме того, что происходит у них в организме в столь необычных условиях.
      Перед вылетом кто-то из врачей предложил поставить в кабине телевизионную камеру, чтобы наблюдать за космонавтами.
      Однако существовали веские причины, почему следовало бы отказаться от телекамеры в кабине космонавтов. На специальных телевизорах вполне возможен прием этого изображения. А если так, то нетрудно догадаться, откуда оно передается. Но, как уже было решено, преждевременная сенсация только бы повредила делу.
      Здесь надо сказать еще об одном методе наблюдения за космонавтами, о котором ничего не знали ни Поярков, ни Багрецов. В нем не было той неприятной особенности, когда ты чувствуешь себя постоянно на виду и за тобой следят по телевизору. Димка - тот бы, вероятно, стал позировать, а Поярков отворачиваться.
      Новый метод наблюдения, даже если о нем рассказали бы и тому и другому, не вызвал бы у них протеста или просто неловкости. Однако, как говорится, "для чистоты эксперимента" пусть космонавты остаются в неведении. Дело касается самого сложного - нервных клеток мозга, которые могут быть подвержены действию космической радиации. Ведь пока еще многое остается неясным...
      Сейчас в ожидании отлета именно об этом и зашла речь.
      Заметив, что Вадим все время поправляет свинцовый колпак под шлемом, Серафим Михайлович предложил:
      - Да сними ты его. Ведь пока не нужен.
      Вадим с радостью снял с себя колпак, выдавленный из тонкого свинцового листа, и, рассматривая его розовую суконную подкладку, усеянную пуговками контактов, удивлялся:
      - Мне кажется, что это придумали перестраховщики. Над головой всевозможные защитные перегородки, свинцовые, жидкостные. И вдруг нате вам - дополнительный колпак. Да ведь там, наверху, для космических лучей он вроде как бумажный... А потом, надо же верить опытам. С собаками от этих лучей ничего не случалось... С обезьяной Яшкой-гипертоником тоже обошлось благополучно. Наконец, Бабкин...
      - Что Бабкин? - прервал его Поярков.
      - Отделался, как говорится, легким испугом, - свободно и непринужденно продолжал Вадим, видимо решив, что юмор в данной ситуации - лучшая защита от страха. - Боялся, что полысеет, да и то не от космических лучей, а от вредных излучений в уловителях Набатникова.
      - Это еще не совсем доказано. А потом, твой Бабкин поднимался на какую-нибудь сотню километров и пробыл там, наверное, часа два...
      - "А у меня, да и у вас, в запасе вечность..." - как бы про себя продекламировал Вадим любимые строки, встрепенулся и со смешком добавил: Все-таки несколько суток.