- Неужели Вадим Сергеевич обидел? Вот уж не похоже.
      Она стояла, засунув руки в карманы, ждала ответа, по Вадиму было неприятно отделываться шуткой. Здесь большое человеческое горе. Надо все-таки чувствовать.
      - Пойдемте потанцуем, Анна Васильевна! - предложила Римма и потянула ее за рукав. - Соскучилась до смерти.
      Вадим удивился:
      - Куда вы хотите идти, Римма?
      - А никуда. Здесь потопчемся. В школе мы с девочками на каждой переменке танцевали. Мальчишки - во двор, мячи гонять, а мы в классе или в коридоре.
      - И никто не запрещал? - еще больше изумился Багрецов.
      - Кто же может запретить? Мы ведь тихо, без всякой радиолы. - Римма вновь потянула Нюру за собой, но, убедившись, что той не до танцев, язвительно усмехнулась: - Ну ясно, с девочками неинтересно.
      Она рассмеялась и, повернувшись к Вадиму спиной, защелкала по асфальту каблучками.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
      О том, что означает латинская поговорка "пер фас эт не
      фас", о настойчивости изобретателя "космической брони"
      и про то, как был открыт оригинальный способ выявления
      равнодушных и что за этим последовало.
      Нужно было снять схему с орла-разведчика, чтобы узнать его свойства и на будущее принять наиболее действенные меры против подобных птичек, не допуская их залетать в глубь страны. Надо узнать диапазон волн, чувствительность приемника, кодовые устройства и другие технические данные, необходимые для организации службы наблюдения за этой телевизионной разведкой.
      Уже многое проверил Багрецов, но вдруг позвонил Дерябин и приказал спешно идти к "Униону", захватив с собой кое-какие приборы.
      - Срочные испытания, - и, не скрывая иронии, добавил: - Ничего не поделаешь, начальство настаивает на помощи изобретателю.
      А весь сыр-бор загорелся из-за Медоварова. О нем уже все позабыли, но он снова напомнил, что существует "космическая броня" и протокол о результатах ее испытаний требуется срочно выслать в Москву.
      Протокол был составлен, однако Дерябин отказался его подписать.
      - Помилуйте, здесь ничего не сказано о том, обладает ли эта ваша броня защитными свойствами от ультрафиолетовых лучей. Я, например, знаю, что в других иллюминаторах были вставлены стекла с примесью редкоземельных металлов.
      - Ах, Борис Захарович, - укоризненно покачал головой Толь Толич, консерватизм вас заедает. Стеклу три тысячи лет от роду, а вы все за него держитесь. Неужели вы не верите в современную химию? Я-то кое-что в полимерах понимаю. А стекло ваше темнеет и от радиоактивных излучений и от космических лучей. Такого с нашими иллюминаторами не случается. Смотрите, - он скользнул ладонью по стеклу окошка. - Вот уж действительно хрусталь. И никакой метеорит такую броню не пробьет. Разве это не находка для космических кораблей?
      - Не знаю, - уклончиво ответил Борис Захарович. - Пока мы даже животных не хотим подвергать опасности ультрафиолетового излучения. А в следующем полете не останется свободных камер. Все будут заняты животными.
      - Вот и прекрасно. Значит, испытаем всесторонне.
      - Нас пока удовлетворяют другие стекла, тем более что Бабкина вынесли с обожженными руками. Это он сигналил перед вашим окошком из "космической брони".
      - Нашли кому верить! - возмутился Медоваров. - Бабкин лежал там в бессознательном состоянии. Мало ли что ему померещилось.
      Дерябин понимал, что споры ни к чему не приведут, а потому предложил:
      - В конце концов, это нетрудно проверить. Направим кварцевую лампу на ваше окошко и посмотрим по приборам, пропускает ли оно ультрафиолетовые лучи.
      Медоваров развел руками:
      - Неужели вы думаете, что в Москве это не проверили?
      - У нас этих данных нет. Я знаю только одно, что многие прозрачные пластмассы великолепно пропускают ультрафиолетовые лучи. А здесь нужно обратное.
      Медоваров не хотел брать на себя ответственности за возможную неудачу, а потому позвонил Литовцеву. Валентин Игнатьевич был несколько обескуражен. Никаких технических требований на "космическую броню" не существовало. Это инициативная работа, причем довольно случайная, и автору в голову не приходило, что в космосе нужна защита от каких-то там ультрафиолетовых лучей. Впрочем, в "космическую броню" были введены некоторые добавки, - возможно, они задерживают опасные лучи.
      Времени оставалось в обрез, и Литовцев согласился на испытания:
      - Действуйте.
      Багрецову вовсе не хотелось отрываться от исследования схемы орла-разведчика, но приказ есть приказ. Он надеялся за полчаса справиться с заданием. "Космическая броня Литовцева". Не раз мелькало это название в научно-популярных журналах, но ничего определенного Вадиму не говорило. Были у него какие-то смутные ассоциации, связанные с прошлогодней командировкой на испытательную станцию Курбатова. Уж не тот ли это Литовцев, из-за которого в конечном счете пострадала Нюра? Не ему ли захотелось достать "осколок солнца", чтобы успешнее продвинуть докторскую диссертацию?
      Однако на эти вопросы Вадим не мог получить ответа. К Медоварову не подступись - еще бы, опять этот мальчишка стоит на его пути. Борис Захарович никогда не слыхал о прежней деятельности Литовцева. Не такое уж это научное светило! Да и вообще, к испытаниям его "космической брони" Дерябин отнесся скептически.
      - Испытайте поскорее, - сказал он Вадиму и, недовольно глянув на Толь Толича, зашагал к главному зданию.
      - Но ведь нужна ваша подпись, - растерянно проговорил Медоваров.
      Борис Захарович обернулся:
      - Ничего... Багрецову я вполне доверяю.
      Медоваров промолчал и лишь зло посмотрел ему вслед.
      Несмотря на явное пренебрежение Бориса Захаровича к этим испытаниям, что должно было бы вызвать соответствующую реакцию у молодого инженера, Вадим провел испытания добросовестно, как и всегда. Ультрафиолетовые лучи свободно проходили сквозь иллюминаторы Литовцева.
      Вадим не удержался и сострил:
      - Не хотел бы я сидеть возле такого окошка в космическом корабле.
      Медоваров загрустил. Весь расчет строился на использовании подходящего момента. Ионосферные испытания? Значит, можно попробовать и "космическую броню", привлечь к ней внимание, чтобы потом, когда она действительно будет нужна, поставить вопрос об использовании ее при постройке первого межпланетного корабля. Пусть броня эта пока несовершенна - всякие вредные лучи проходят. Но ведь любое изобретение можно доработать, учесть замечания, признать недостатки. Прежде всего надо его, как говорит Валентин Игнатьевич, "застолбить", чтобы другой дорогу не перебежал. "Периклум ин мора", то есть "опасность в промедлении", так всегда предупреждает Валентин Игнатьевич, и опять-таки по-латыни добавляет, что "опоздавшим остаются одни кости".
      Действительно, опаздывать нельзя, и Толь Толич срочно позвонил Литовцеву. Так, мол, и так, что прикажете делать? Не подпишет старик протокол. Вредные лучи, не задерживаемые атмосферой, проскакивают в окошки, как в пустые дырки.
      - Собачку не посадишь у окошка, - грустно пошутил Толь Толич. - Сгорит голубым огнем.
      - Дело горит, а не собачка, - раздраженно перебил его Литовцев. - Неужели вы не понимаете всю его важность? Мне нужно две недели, чтобы прислать новые иллюминаторы.
      Вполне возможно, что Литовцеву удастся уменьшить проницаемость брони за это время. Но как его оттянуть? Поярков вот-вот приедет из Москвы, где уточнит дату основных испытаний "Униона". Если они пройдут успешно, то об этом будут писать во всех газетах и уж несомненно упомянут о "космической броне".
      В ней Толь Толич видел будущее межпланетных полетов. Ясно, что не только окошки в космических кораблях, но и сами корпуса их сделают из полимеров. А кто впервые открыл "космическую броню"? Вот она где, настоящая слава! Важно прибежать первым, хотя бы на одну десятую секунды раньше других. Тогда и призы, тогда и почет, лавровый венок и портреты в газетах. Главное, что тут дело верное. Даже если бы увиолевое стекло Литовцева было дешевле самого простого оконного и ради здоровья людей не только в больницах и яслях, но и во всех заводских крышах, во всех жилых домах страны ставились бы такие стекла, все равно слава Валентина Игнатьевича не была бы столь громкой, как в том случае, если бы он мог считать себя одним из создателей завтрашних межпланетных кораблей.
      Неважно, что пока в "Унионе" "космической броней" будут застеклены лишь два окошка. Важно, как это преподнести читателю и, главное, начальству, ведь они тоже читатели, и для них существует общественное мнение, там более что насчет брони Валентина Игнатьевича пишут очень много.
      Толь Толич был убежден, что все это неспроста. Значит, это действительно гениальное изобретение. Развернешь журнал - и сразу же тебе статья о "космической броне"; заглянешь в "Пионерскую правду", что выписал для сынишки, - опять же броня; включишь радио - и там беседа Валентина Игнатьевича "Химия и космос". По телевизору не раз выступал, показывал модели пластмассовых ракет и колпаки для "пустолазов". В кинохронике заснята лаборатория Валентина Игнатьевича, в Доме актера он читает лекцию, в рабочем клубе выступает в "Устном журнале"...
      Все это настолько гипнотизировало Медоварова, что он готов всю жизнь убирать камешки с дороги, по которой шествует знаменитый изобретатель "космической брони".
      Скоро сюда, в Ионосферный институт, должен приехать кинооператор для съемки эпизодов, связанных с "космической броней". Медоварова этот приезд не беспокоил. Иллюминаторы уже испытывались на высоте больше сотни километров, не полопались, не потрескались, а что касается защиты от вредных лучей, то оператора это меньше всего должно интересовать. У него есть утвержденный сценарий.
      Самое страшное, если "Унион" поднимется без окошек из "космической брони". Медоваров слыхал о чудесном стекле, которое лучше всяких полимеров. А вдруг его поставят в окошки раньше, чем Валентин Игнатьевич успеет доработать свою броню?
      Надо обязательно оттянуть время. Но как это сделать? Ведь по существу миссия Толь Толича закончилась. "Унион" приземлился, печати и пломбы, за которые несет ответственность НИИАП, проверены. Причина аварии зафиксирована, найдена виновница - все в порядке. Логика подсказывает, что делать здесь Толь Толичу нечего, особенно в настоящее время, когда ходят упорные слухи о реорганизации НИИАП. Надо к этому подготовиться всерьез.
      Однако Толь Толич понимал, что стоит ему покинуть территорию Ионосферного института, как никто уже не вспомнит о "космической броне".
      И Медоваров пошел на поклон к Набатникову.
      Афанасий Гаврилович разговаривал с Москвой.
      - Есть решение?.. Готовится?.. Но меня интересует срок? - И, завидев Медоварова, робко стоящего в дверях, Набатников прикрыл рукой микрофон. Попрошу, Анатолий Анатольевич, зайти немного позже.
      Выждав несколько минут за дверью, Медоваров осторожно постучал.
      Набатников был настроен благодушно, предложил Толь Толичу кресло, хотел угостить кофе, но тот отказался:
      - Извините, Афанасий Гаврилович, я на минутку.
      - Прощаться пришли? Ну что ж. Счастливого пути вам, Анатолий Анатольевич. Как говорится, не поминайте лихом. - И Набатников протянул ему свою широкую ладонь.
      Это несколько озадачило Толь Толича.
      - Нет, Афанасий Гаврилович, не прощаться, а наоборот. Хотел просить вашего разрешения остаться здесь, посмотреть хоть раз в жизни настоящие испытания. А то ведь варимся в собственном соку. Техника против вашей - слабенькая, ковыряемся кое-как. Поучиться негде.
      - Вы поставили меня в неловкое положение, Анатолий Анатольевич, - нервно почесывая переносицу, сказал Набатников. - Откровенно говоря, я не могу понять, чему вы будете здесь учиться? У вашего института совсем иные задачи...
      - Да разве я не понимаю, Афанасий Гаврилович? - прижав руки к груди, доказывал Толь Толич. - Масштабы не те. Мы, так сказать, у земли крутимся, в атмосфере приборчики испытываем... А вы вон куда махнули, в ионосферу... Но я хочу поучиться у вас организации... Ведь у нас перестройка на носу...
      Чувствуя, что от него не отвяжешься, Набатников досадливо поморщился.
      - Оставайтесь. В конце концов, это ваше дело.
      Медоваров сердечно поблагодарил, хотя прекрасно понимал, что Набатников не смог бы отказать. Оснований нет. Уж если сюда приезжают разные южноамериканцы, то почему бы фактическому директору НИИАП не перенять опыт одного из крупнейших институтов страны?
      Первые шаги сделаны, теперь надо выяснить, не будет ли отложен полет "Униона"?
      Знакомясь с организацией работы Ионосферного института, Медоваров решил поинтересоваться биологическими исследованиями. Марк Миронович ему кое-что рассказал и, отвечая на вопрос о том, когда поднимется "Унион", высказал мнение, что перед этими длительными испытаниями он, как главный врач, считает, что надо провести некоторые опыты с животными на земле и, возможно, отправить Яшку в ракете. В момент ускорения он чувствовал себя весьма скверно.
      - Значит, вы будете на этом настаивать? - еле сдерживая радость, спросил Толь Толич.
      Марк Миронович задумчиво поглаживал бородку.
      - Как вам сказать? Вероятно, так и придется сделать. Поярков ждет от нас исчерпывающих выводов, чтобы мы разобрались в записи Яшкиного кровяного давления и других показателей. Техник утверждает, что приборы были исправны. Но, если хотите знать мое мнение, я этому не очень верю. Скачущее давление, какие-то спазмы сосудов. Кривые абсолютно невероятные. Надо тщательно исследовать приборы, тем более что они нового типа.
      - Простите за малограмотность, Марк Миронович. Но есть еще один вопрос, так сказать, для накопления опыта. Ну, а если бы вы точно знали, что приборы в полной исправности? Тогда как?
      - Не знаю, как начальство, только я бы посоветовал не торопиться и проделать опыты, о которых я уже упоминал.
      - Примите и мой совет, Марк Миронович. Пусть Борис Захарович поручит проверку приборов человеку совершенно объективному и знающему. Я говорю о Багрецове. Сам Борис Захарович с вашими пульсометрами не возился, а этот мальчик их даже ремонтировал. Изучил до винтика.
      Абсолютно уверенный, что приборы работали нормально, - еще бы, по методике их использования защищены две кандидатские диссертации, - Толь Толич не придумал ничего лучшего, как поручить их проверку Багрецову. Если он определил, что иллюминаторы Валентина Игнатьевича никуда не годятся, то пусть сейчас докажет, что новые приборы вполне исправны.
      Медоваров несколько переоценивал роль этой проверки, но приходится использовать все средства, как учил его Валентин Игнатьевич. "Пер фас эт не фас", то есть: "всеми правдами и неправдами", только бы добиться цели. Впрочем, почему "неправдами"? Ничего предосудительного Медоваров не делает, наоборот, содействует изобретателю. А кроме того, надо подумать и о животных. Зачем подвергать их риску, если можно этого избежать? Пусть лучше Яшку-гипертоника посадят в ракету. Она летит какие-то минуты, а "Унион", говорят, будет летать несколько суток. Бедный Яшка!
      Но разве Медоваров мог догадаться, что дело тут не в Яшке или других животных, а в людях. Марку Мироновичу стало известно, что "Унион", вероятнее всего, поднимется с людьми, а потому он хотел быть уверенным в исправности приборов, иначе действительно придется провести дополнительные опыты с животными.
      * * * * * * * * * *
      У Багрецова было много работ плановых и внеплановых. А кроме того, были еще и личные дела, не терпящие отлагательства. Он считал себя виноватым перед Нюрой, как и перед любым другим человеком, несправедливо обиженным или обойденным. Он наивно верил, что стоит лишь найти паспорта от аккумуляторов, как справедливость восторжествует и Толь Толич, смущенно поглаживая бритую голову, скажет Нюре: "Извините, Анна Васильевна. Не учел. Недопонял. Нас учат признавать ошибки. Виноват. А что касается предупреждения об увольнении, то можете не беспокоиться. Аннулируем".
      Ранним утром, чтобы успеть до начала работы выполнить задуманное, Вадим попросил в гараже машину и поехал искать Юрку. Адрес его был известен, но мальчуган опять убежал куда-то в горы и вряд ли вернется к обеду. Не имея абсолютно никакого представления, в каком месте Юрка его нашел, Вадим поездил с полчаса по разным дорогам и, вернувшись ни с чем, попросил Юркину маму, чтобы она прислала сына на ракетодром.
      Не успел он взяться за крыло летающего разведчика, как Дерябин приказал бросить все и заняться проверкой медицинских приборов.
      Вадим понимал, что его проверка не окончательная. Вполне возможно, что придется вызвать сюда специалистов, которые устанавливали эти приборы, и устроить что-то вроде технического консилиума. И Марк Миронович и другие врачи, которые исследовали Яшку после полета, ничего серьезного у него не нашли. Вероятно, тут что-то иное.
      Радиостанции "Униона", приемники и записывающие устройства проверял сам Борис Захарович. Работают они абсолютно надежно. Значит, не в них надо искать причину, а действительно в приборах, что определяли Яшкино самочувствие.
      Электрические измерения, проведенные Багрецовым, показали, что здесь тоже все в порядке. Теперь надо укрепить приборы на руке. Вот пульсометр, похожий на ручные часы, к которым присоединен цветной провод. Такой же провод тянется от браслетки, что надевается на предплечье. А это электроды от аппарата для снятия электрокардиограммы.
      Приборы были сделаны на транзисторах с использованием современной высокочастотной техники, и они никак не походили на обычные, которые можно увидеть в клиниках и больницах.
      Пока не пришел Марк Миронович - он задержался у Бабкина, - надо все подготовить для окончательной проверки. Провода от приборов подсоединялись к осциллографам и самописцам.
      На экране движется зубчатая линия. Этот синий светящийся след показывает, как спокойно и четко работает пульс. Да, Вадим сейчас абсолютно спокоен, здоров. Давление у него нормальное - вон на другом экране тянутся две голубые ниточки, будто кто-то прочертил их фосфоресцирующим карандашом.
      На третьем экране с нанесенной на нем сеткой и цифрами тоже бегают светлые зубчики. Это токи сердца. Зубчики ведут себя дисциплинированно, не скачут выше красной линии, не опускаются ниже зеленой. Идеальное сердечко!
      Но почему-то оно встревожилось. Пульс участился, давление повысилось, зубчики скачут через красный барьер.
      Успокойся, Вадим! Так нельзя проверять аппараты. К тому же ничего особенного не случилось. Это Римма идет по коридору.
      Вот она постучала, просунула голову в дверь.
      - Треба обидати. Зараз дви годыны, - она протянула руку, где блестели золотые часики.
      Передохнув, Вадим заставил себя успокоиться.
      - Вас мне очень не хватало, Римма, - уже совсем по-деловому сказал он. Помогите закончить проверку. Потом пойдем вместе.
      Римма села спиной к аппаратам и сложила полные руки на коленях.
      - Що звелыте?
      - Мне очень нравится, когда вы говорите по-украински. Чудесный певучий язык. Но я его плохо понимаю, а сейчас мне важно понимать.
      - Слушаюсь, товарищ начальник.
      - Какой я начальник? - смутился Вадим. - Вроде вас.
      - Не скромничайте. Года через два вам лабораторию дадут. Возьмете меня ученицей?
      - Почему ученицей? К тому времени вы уже лаборанткой будете.
      - Я-то? - удивилась Римма. - Эх, Вадим Сергеевич! У меня зовсим иншая доля, другая судьба. - И, точно устыдившись своей откровенности, уныло спросила: - Ну, говорите, що я должна робить? Що принести? Що унесты? Целый день на побегушках.
      Вадиму стало неловко, он хотел было выключить приборы и пойти с Риммой в столовую, но все же их не терпелось проверить.
      - Одну минутку, девочка. Не сердитесь. Попробуйте сказать... ну хотя бы в этот микрофон, что-нибудь сверхъестественное. Чтобы я дух не смог перевести... Скажем, вроде того, что я полечу в "Унионе" куда-нибудь далеко.
      Римма зевнула и придвинула к себе микрофон.
      - Удивительное дело! И чего это людям на земле не сидится? Но я бы все равно вас не пустила.
      Микрофон не был включен, но Вадим его резко отодвинул, инстинктивно, точно Римма говорила на весь мир.
      - Почему? Почему бы не пустили? - пробормотал он, заикаясь.
      Римма прошлась по комнате и, проглотив зевок, уставилась на светящееся блюдце осциллографа.
      - Вы просили сказать что-нибудь особенное? Ну что ж, мне не жалко. - Она помедлила в предвкушении эффекта. - Разве я могла бы отпустить любимого человека?
      Все позабыл Вадим. Он смотрел уже не на экраны, где прыгали, извивались, подскакивали сумасшедшие линии, не на приборы, где стрелки удивленно покачивали маленькими головками, не зная, куда приткнуться. Он смотрел в холодные, голубые, как льдинки, глаза Риммы и не понимал, что это - шутка или признание?
      - Вы шутите? - еле шевеля пересохшими губами, спросил он.
      - А як же? Сами приказали. Ну що, злякалпсь? На вас лица нет. - И Римма деланно засмеялась.
      Вскочив со стула, Вадим хотел было сбежать, но за ним потянулись провода, и это вернуло его к действительности. В конце концов, он сам виноват, сам напросился. Но в сердце притаилась обида. Разные бывают шутки, только есть вещи, над которыми шутить нельзя, - совесть не позволяет. А Римме все равно...
      Он отвернулся к аппаратам. Зубчатая линия пульса то сжималась, то разжималась, как гармошка. "Веселая музыка", - усмехнулся он, досадуя, что дал волю чувствам. Сердечные токи растерянно бродили по экрану, а линии, определяющие кровяное давление, то сходились, то расходились, как рельсы на узловой станции.
      Возможно, все это казалось Вадиму, но не было никакого сомнения, что в таком состоянии он не может продолжать испытания. Надо успокоиться.
      Он не спеша расстегнул ремешок пульсометра, хотел было снять электроды, но Римма сделала это сама.
      - У вас пальцы почему-то не слушаются... Идемте скорее обедать, а то ничего вкусного не останется.
      За обедом Вадим молчал, пробовал разобраться в себе, что же, в конце концов, произошло? А Римма болтала о разных пустяках - что отбивная сегодня жестковата, что из всех пирожных она больше всего любит миндальное, что однажды съела полкило мороженого и даже не простудилась.
      Через час после обеда Римма вновь появилась в лаборатории.
      - Я вам не нужна, Вадим Сергеевич? - Подчеркивая деловую сторону своего посещения, Римма назвала его по имени-отчеству. - Вы хотели что-то проверять? Могу быть морской свинкой. Могу в микрофон балакать.
      Перед тем как испытывать приборы на себе, что было еще до той горькой обиды, которую Римма нанесла ему, Вадим хотел проверить их также и на Римме, но сейчас отказался.
      Однако Римма настаивала:
      - Поучите меня, как с аппаратами обращаться. Сами не говорили, что я должна быть лаборанткой. Обрыдло мне аккумуляторы таскать.
      Рассматривая бумажную ленту с записью разных медицинских показателей, определяющих самочувствие Яшки в полете, Вадим удивлялся, насколько они изменились после включения атомных двигателей. Только что отсюда ушел Марк Миронович, которому Вадим продемонстрировал полную исправность всех приборов. Значит, дело не в технике, а в Яшке. Видимо, его организм не переносит столь огромного ускорения. Марк Миронович разводил руками, качал головой и, видно, был не на шутку огорчен.
      Любознательность Вадима часто приводила в ужас его мать. Ну хорошо, она врач, работает в исследовательском институте. Дома от медицинской литературы не продохнуть, шкафы с журналами уже вылезли в коридор. Но Димка-то здесь при чем? Неужели ему недостаточно своей радиотехники, чтобы еще интересоваться медицинскими журналами? Правда, тут есть связь. Димка занимался электрорадиоприборами, которые применяются для диагностики и лечения. Но ведь это постольку поскольку. Не основная его специальность.
      - Хорошо, садитесь, Римма, - все еще продолжая рассматривать ленту, согласился Вадим. - Попробуем выяснить одну странность. Уж очень знакомая кривая. Где-то я ее видел...
      Чтобы убедиться в правильности полученных результатов, надо повторить опыт не один раз. Вадим проверяя приборы и на себе, и на Марке Мироновиче, хотел было опутать проводами своего начальника Бориса Захаровича, но тот терпеть не мог медицинских исследований, особенно если показатели твоего здоровья выражаются в абсолютных цифрах (пульс, давление, температура и прочее). Пришлось благоразумно воздержаться.
      Где-то пряталось сомнение, что приборы слишком чувствительны. Подумать только: Римма сказала несколько слов, а в сердце Вадима забушевали такие электромагнитные возмущения, что в осциллографе готовы были задымиться всякие там транзисторы. По словам мамы, у Вадима повышенная нервная возбудимость, да и случай здесь особый. Но взять бы того же Марка Мироновича. Человек пожилой, уравновешенный. А посмотрели бы вы на экраны, где бегали его сердечные токи! Спокойный, спокойный, но когда он убедился, что приборы в порядке, а значит, дело в Яшке, который не выносит ускорения, то и сердечко откликнулось. Пульс начал давать перебои, и, чтобы не смотреть на это безобразие, врач содрал с себя всякие электрические хомутики и ушел расстроенный.
      Боясь притронуться к голой девичьей руке, Вадим затянул на ней резиновый браслет, присоединил электроды.
      - Ну, а это вы уже сами пристройте, - передавая ей специальный микрофон и отвернувшись к осциллографу, сказал Вадим. - Около сердца.
      Он щелкнул переключателем, поставил его на самую первую кнопку, чтобы кривая не вылезла за пределы экрана. Ведь девушки, как правило, непосредственны. Вспыхивают, краснеют, у них острее проявляются чувства. Они чаще, чем ребята, смеются, а иногда и плачут. А если так, то на осциллографе опять будут скачущие кривые, вроде Яшкиных.
      - Ваша "обезьянка" готова, - кокетливо проговорила Римма, упираясь руками в колени. - Можете включать.
      Вадим подключил наиболее спокойные регистрирующие приборы с перьями-самописцами. На длинной разграфленной ленте они оставляли цветные линии.
      Ровненькие зубчики пульса, округлые волнистые кривые говорили о полном сердечном покое Риммы. Она не понимала сущности испытаний. Не раз ее просили поговорить в микрофон, может быть, и сейчас Вадим проверяет, как разные звуки действуют на человека? Зачем это людям нужно, неизвестно. Впрочем, она и не стремилась "засорять мозги" всякой чепухой, а потому, слепо выполняя приказания, никогда не расспрашивала, к чему это все и зачем? Толь Толич тоже придерживался этого метода. "Любопытному в театре нос прищемили, - шутливо предупредил он Римму перед тем, как "бросить на производство". - В нашем деле чем меньше знаешь, тем спокойнее".
      Предупредил он ее на всякий случай, а скорее всего - по привычке. В НИИАП секретными работами не занимались, но когда-то давно Медоварову пришлось иметь дело с секретной лабораторией. С тех пор даже на фабрике, выпускающей пластмассовых жучков и паучков, чертежи новых клипсов и брошек он спускал в цех с грифом: "Для служебного пользования". Не мудрено, что в воспитании Риммы Толь Толич сыграл существенную роль. Ее ленивый ум ждал именно такого руководства. Вадима удивляло, что никогда она не спрашивала его о технике, но это было простительно. Вечера мимолетны, не хватало времени даже для стихов.
      Но сейчас надо чем-то взволновать Римму, только осторожно, чтобы не получилось, как на предыдущих испытаниях с Марком Мироновичем и самим Вадимом.
      Вчера в газетах он прочел, что на одном из островов, где патриоты боролись за свою независимость, колониальные войска спалили и уничтожили несколько деревень. Погибли сотни женщин и детей. Повстанцев бросили в тюрьму, и теперь они ждут казни. Не только Вадима, но и всех работников здешнего института, иностранных гостей, да и, наверное, всех честных людей мира, серьезно взволновало это известие. Опять колонизаторы не унимаются, опять льется кровь.
      Делая вид, что все еще подготавливает аппаратуру, Вадим рассказал Римме о трагедии маленького острова, о судьбе приговоренных.
      - Подумать только, - искренне негодовал он, размахивая отверткой. - Против женщин и детей колонизаторы выпускают танки, бросают бомбы... Люди сгорают заживо...
      - Не знаю. Не читала.
      Вадим поперхнулся и, позабыв о приборах, посмотрел Римме в глаза.
      - Но ведь я же рассказываю?
      - Вы это умеете, - рассеянно улыбнулась Римма и картинно потупилась.
      На всех приборах, отмечающих ее самочувствие, ничто не изменилось. Вадим упрекнул себя в недальновидности - в конце концов, не все обязаны интересоваться международными событиями. Попробуем другое. И он осторожно перевел разговор на более близкую тему. Ссылаясь на пример своих друзей, которые поехали осваивать Сибирь, Вадим увлеченно рассказывал о том, что каждый день приносит нам новые большие и малые радости. Он даже постарался раскрыть перед Риммой широкие горизонты завтрашнего дня, упоминал о романтике, о приключениях...
      Хоть бы что-нибудь задело Римму. На осциллографах, отмечающих ничтожные доли душевного волнения, все оставалось по-прежнему. Сердце Риммы работало с завидной четкостью метронома.
      Вышла новая увлекательная книга, о ней говорит вся страна, люди спорят, радуются успеху автора или поносят его. Римма спокойна, книг она не читает. Допустим. Тогда еще одна новость: после долгого перерыва Киевская студия наконец выпустила интересный, талантливый фильм. Римма его видела, понравился, по воспоминания ее не тревожат.
      В страшной растерянности Вадим подкручивал ручки, щелкал переключателями, чтобы увеличить на экране зубчики, чтобы как-то заметить их изменение. На движущейся ленте самописцев он разглядывал в лупу цветные линии, чтобы увидеть отклонение их от заданной оси хотя бы на полмиллиметра.
      - Посидите еще минуточку, Римма, - говорил он при очередном переключении. - Что-то случилось с приборами. Они отказались работать.
      Зря старался Вадим. Приборы были в идеальном порядке, но они не могут отмечать изменения, которых нет. Римма обыкновенная равнодушная девочка, и таких, к сожалению, еще много. Не удивляйся и не трать силы, Вадим. Неужели таких девушек ты никогда не встречал?
      - Вы знаете, отчего погиб Петро? - спросил он, уже не скрывая своего отчаяния.
      Римма снисходительно улыбнулась. Опять ей пришивают Петра. Всякое люди могли наболтать - погиб от несчастной любви. А кто же здесь виноват?..