А Римма, прижимая платочек к глазам, украдкой наблюдала за Нюрой и жалобно рассказывала, что до сих пор сама не своя, что трудно сдерживаться и что истинное горе молчаливо. Только ей, чуткой Анне Васильевне, Римма может признаться, что она и Петро хотели пожениться.
      Садясь рядом, Нюра обняла Римму за плечи и, ласково перебирая ее жесткие локоны, увещевала:
      - Успокойся, успокойся, девочка. Я же ничего не знала. Не догадывалась.
      * * * * * * * * * *
      - Пора бы уже разобраться в истории с перепутанными аккумуляторами. Тут ни при чем ни девичья растерянность, ни болезнь матери и, тем более, ни любовные переживания. Все это придумала Римма. И не зря она поначалу вспомнила об охране труда и о том, что нельзя покушаться на субботний отдых трудящихся.
      Римму не предупредили, что именно в субботу надо будет задержаться на работе, чтобы подготовить "Унион" к срочным испытаниям. А у Риммы были свои планы. Только не думайте, что она обещала встретиться с Петром - ни он и никто из ее друзей здесь ни при чем. Больше того, Римма даже обрадовалась, когда Петро улетел, а то бы опять потащил на Днепр соловьев слушать да луной любоваться. Глядишь, стихи бы начал читать, от которых Римму еще в школе тошнило. Обыкновенное нытье, и непонятно, как люди могут этим увлекаться.
      Петро терпеть не мог танцплощадок. Говорил, что в этой круглой железной клетке, похожей на ту, что устанавливается в цирке, когда зверей показывают, он чувствует себя тигром. А Римма могла танцевать ежедневно и редко отказывала себе в этом удовольствии.
      Но в ту субботу, когда "Унион" должен был подняться в воздух, Римму ожидало двойное удовольствие. Наконец-то она поразит в самое сердце одну ненавистную ей девчонку, которая приходит на танцплощадку только по субботам и каждый раз в новом сногсшибательном платье. Римма давно готовила ей ответный удар, и каково же было разочарование, когда выяснилось, что придется задержаться на работе.
      - Анна Васильевна, миленькая! - умоляла Римма. - Я сегодня никак не могу.
      Ну что с ней поделаешь? И Нюра, после того как Римма взяла из лаборатории последние аккумуляторы, сказала, что пусть она установит их в гнезда и отправляется домой.
      Оставалось не больше получаса до автобуса, с которым Римма намеревалась ехать. Ведь надо же еще переодеться. Не опоздать бы только! Все были заняты своими дедами, а потому добровольных помощников не нашлось. Римма огляделась по сторонам и, вздохнув, поставила банки на аккумуляторную тележку. Надо торопиться.
      Не сбавляя хода, Римма попробовала объехать лужу, круто повернула, и две банки упали прямо с грязь. Вот незадача! Пришлось вытирать их платком, иначе Анна Васильевна увидит при проверке и заставит переменить. Но грязь только размазывалась по стенкам. Возвратиться обратно? Опоздаешь на автобус. Недалеко по дорого находилось здание аккумуляторной, там можно сменить банки на чистые. Ничего особенного не произойдет, ведь Римма не возьмет испорченные или незаряженные аккумуляторы. Слава богу, за несколько месяцев она научилась кое-чему. Кстати, хорошо, что паспорта на банках не испачкались.
      В помещении, где находились ярцевские аккумуляторы, никого не было. Сотни раз проверенные полосатые банки стояли на стеллаже у стены, только вчера их Римма заряжала. Правда, Анна Васильевна что-то там говорила насчет непригодности этих "полосатеньких" - слишком долго работали. Но ведь она типичная перестраховщица, вот и придирается. То недозаряжены банки, то перезаряжены, все по минутам рассчитывает.
      Римма проверила вольтметром несколько банок и, убедившись, что все они дают нормальное напряжение, отогнула отверткой лапки у рамок паспортов, вынула их оттуда и заменила на те, что сняла с грязных банок. Ненужные банки она затолкала под стол - завтра вымоет.
      В центральной кабине Римма сидела как на иголках. Анна Васильевна удивительно медленно проверяла напряжение, придиралась по пустякам, заставила даже вынимать банки из гнезд, чтобы сворить по тетрадке номера и даты изготовления... Вот-вот заметит подмену, спросит, почему на старых банках новые паспорта? Но банки-то одинаковые. Как их можно различить?
      Все обошлось благополучно. Римма послала Анне Васильевне воздушный поцелуй и побежала к автобусу.
      Но, как на грех, ей встретился Медоваров и попросил передать командировки каким-то молодым инженерам.
      - Вместе и поедете, Риммочка.
      - Опаздываю, Анатолий Анатольевич, - взмолилась Римма. - Автобус уйдет.
      - Сегодня дадим дополнительный.
      Пришлось покориться.
      Успела ли Римма сразить свою соперницу, - это к делу не относится, однако Нюра жестоко могла поплатиться за свою доверчивость.
      * * * * * * * * * *
      И вот сейчас, сидя на скамейке возле главного здания Ионосферного института, Нюра утешала Римму, говорила, что все обойдется и пусть девочка не беспокоится, Нюра ее не выдаст.
      - Не скажете? - Римма чмокнула ее в щеку мокрыми губами.
      - Постараюсь.
      В дверях главного здания появился Толь Толич, заметил девушек и засеменил к ним.
      - Плохи ваши дела, товарищ Мингалева, - с подчеркнутой откровенностью и тем самым проявляя вполне уместный в данном случае демократизм, проговорил он. - Предварительный анализ показал, что вы поставили заведомо негодные банки. Дружок ваш, Багрецов, говорит, что у них были паспорта, которые он якобы потерял. Все это, конечно, шито белыми нитками. Объясняться будете в другом месте, но мне любопытно, с какой целью вы поставили бракованные аккумуляторы?
      Нюре и в голову не могло прийти, что с ней могут говорить таким образом. Ошибка, халатность, все, что угодно, но при чем здесь цель? Странные подозрения! Она не находила слов для ответа, и этим умело воспользовалась Римма.
      - Шутник вы, товарищ начальник, - лениво потянувшись, сказала она. - Дуже потребны Анне Васильевне ваши банки. Все смугастенькие, все одинаковые. Перепутать ничего не стоит.
      Это выглядело как заступничество, и Римма, боясь, чтобы Нюра не выдала ее, пустилась в дипломатию. В конце концов, она за двоих старается. Анна Васильевна тоже виновата.
      Кто должен отвечать за халатность ученицы? Конечно, Анна Васильевна!
      Но до чего же Борис смешной! До седых волос дожил, а сам вроде того хлопчика. Прибежал из лаборатории, обнял Анну Васильевну, радуется, говорит, что он всегда верил в ярцевские аккумуляторы, и какое это счастье, что произошла ошибка и отказали уже отработанные банки, а не новые. Поздравляет, руку ей целует.
      Ясное дело, что Толь Толич должен был вмешаться.
      - Позвольте, - говорит он Борису. - Мне непонятны ваши восторги. Ведь это полное притупление бдительности. Я должен передать дело Мингалевой в судебные органы, а вы ее поздравляете. Не понимаю.
      Старик почему-то отмахнулся:
      - И ничего не поймете, любезнейший Анатолий Анатольевич. Никогда.
      Что он хотел этим сказать? Неизвестно.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      Здесь много вопросов. Как сделать всех хороших людей
      счастливыми? Всегда ли дружба переходит в любовь? И
      можно ли верить самым чистым, открытым глазам? Все это
      волнует Димку Багрецова, и автор волнуется за него.
      Никогда еще не приходилось работать Багрецову в такой изумительной лаборатории. В метеоинституте и оборудование не то, да и задачи поскромнее. А здесь испытывается сложнейшая аппаратура радиоуправляемых ракет, телеметрические приборы, телевизионные установки - все, что особенно интересовало Багрецова.
      Он уже чувствовал себя хорошо, и, когда врачи решили сделать переливание крови Тимофею, Вадим предложил взять кровь у себя. Но были и другие, абсолютно здоровые кандидаты, а потому обошлись и без Димкиной помощи. Тимофею предстояло еще полежать недельки две в поликлинике Ионосферного института.
      Вадим боялся, что его сразу же отправят домой, но по просьбе Набатникова и Дерябина директор метеоинститута продлил командировку Багрецова для наладки и испытания анализатора Мейсона. А кроме того, из Москвы было получено распоряжение исследовать птицу-разведчика на месте. С этим делом может прекрасно справиться инженер Багрецов.
      И вот сейчас на его лабораторном столе соседствуют два аппарата. Один создан для изучения атмосферы, а другой - для шпионажа. Транзисторы и многие другие детали как для анализатора Мейсона, так и для летающего разведчика изготовлены прославленными американскими радиофирмами. Об этом говорят фабричные марки. Много общего в схеме усилителей, в технологии, но до чего же разные цели, во имя которых были созданы эти два аппарата!
      Багрецову отвели особую комнату, чтобы никто ре мешал. Надо было восстановить схему птицы-разведчика, а потом уже провести электрические измерения.
      Сквозь двойные рамы глухо доносился шум реактивного двигателя. Наверное, какую-нибудь ракету испытывают. В этой комнате даже форточек нет, очищенный от пыли, охлажденный воздух струится из решеток под окном. А там, за толстыми стеклами, цветет сирень, но запаха ее не слышно. Здесь пахнет какой-то химией от вскрытого трупа пластмассового стервятника. Странное чувство - почему-то противно копаться в его механических внутренностях. Но что поделаешь? Надо.
      Сегодня утром Вадим навещал Тимку. Он категорически запретил вызывать сюда жену. Во-первых, он не помирает, а во-вторых, зачем зря человека беспокоить? Послали ей телеграмму, что командировка затягивается, и все в порядке. Снимут повязки, пальцы начнут шевелиться, тогда можно и письмо написать.
      Никогда в жизни Тимофей не болел. Мать Вадима, с которой он вчера говорил по телефону, удивлялась: "У Тимки особенный, редкий организм. Не то что мой сынок, дохлый". Хорошо бы выписать ее сюда, ведь она детский врач, умеет уговаривать детей лечиться. А Тимка обыкновенных врачей не слушается, в лекарства не верит, отплевывается. Единственно, с чем примирился Тимофей, это с необычностью своей болезни. Врачи предполагали, что на него все же подействовали вредные излучения. Вот и исследуют, как кролика. Это можно стерпеть, но кое-что Тимку беспокоило всерьез.
      - Наклонись ко мне, - шепнул он, оглянувшись на медсестру, и, когда Вадим подставил ухо, спросил: - Ты что-нибудь читал насчет лучевой болезни? Говорят, от нее волосы вылезают. Лысым меня жена еще в старости увидит.
      Тимофей кисло улыбнулся, и Вадим понял, что в этой шутке скрывалось беспокойство.
      - Ты знаешь, что выяснилось? - тут же переменил Вадим тему разговора. Существовал еще третий орел-разведчик.
      - Куда же он делся? - спросил Тимофей, приподнимаясь на локте.
      - Афанасий Гаврилович случайно подстрелил. Говорит, что чуть не ослеп от вспышки. Начали докапываться, в чем дело? Помог осколок телевизионной трубки. Ну тот, что Юрка нашел.
      - А может, не один десяток этих орлов летает?
      - Не знаю. Пока, вероятно, их ищут вертолеты. Я ведь только сейчас за схему принялся, чтобы выяснить, как можно обнаружить такого орла более простыми радиотехническими средствами.
      - Как хорошо, что ты его притащил, - умиротворенно сказал Бабкин, закрывая глаза. - Я бы хотел тоже с ним повозиться...
      Вадим на цыпочках вышел из комнаты.
      На другой день во время перерыва в лабораторию прибежала Нюра, чтобы узнать о Тимкином здоровье.
      - Меня к нему не пустили, - с искренней тревогой проговорила она. Возможно, ему хуже?
      - Великолепное самочувствие, - успокоил ее Вадим. - Только врачи донимают. Прихожу, а он весь проводами опутан. Полные и всесторонние исследования. Разные космические частицы в нем ищут, сердце проверяют - на месте ли, не случилось ли чего при ускорении? Колпак на голову надели и смотрят на осциллографе - не отшибло ли память? Расспрашивают, что да как? И какое у него было ощущение на высоте. Особенно интересовался Серафим Михайлович. Не думает ли он сам подняться?
      - Неужели это серьезно? Он говорил, что врачи...
      - Мало ли что врачи. Человек он упрямый. С Бабкиным ничего особенного не случилось, Яшка-гипертоник тоже жив-здоров. Ну, а что касается скверного Яшкиного самочувствия при ускорении, как показывали приборы, то Серафим Михайлович оправдывает это несовершенством обезьяньей психики.
      Вадим говорил в обычной своей шутливой манере, но что-то в глазах Нюры заставило его насторожиться. Впрочем, Нюра за всех беспокоится, такой уж у нее характер.
      - Я очень рад за Бориса Захаровича, - на всякий случаи переключился он на другую тему. - Сколько ему пришлось перетерпеть с ярцевскими аккумуляторами! Теперь все выяснилось. Ошибка, конечно, досадная, но все хорошо, что хорошо кончается.
      Пройдя несколько шагов по комнате, Нюра остановилась перед Вадимом и подняла к нему спокойные глаза:
      - На какой планете вы живете, Димочка? Досадная ошибка? А сколько вы пережили с Тимофеем из-за этой ошибки? Хорошо кончается? Но для кого как...
      - За Тимку не беспокойтесь. Врачи говорят, что недели через две руки его заживут и он сможет подковы гнуть. А моя физиономия, - Вадим смущенно вынул из кармана зеркальце и посмотрелся. - Ничего, более-менее приличная. Девушки не пугаются.
      Положив руки на Димкины плечи, Нюра грустно заглянула ему в глаза:
      - Они-то не пугаются. Но мне за вас страшно. Смотрите, не ошибитесь.
      Вадим вспыхнул и отвел взгляд.
      - Я не знаю, о чем вы говорите... Это просто так... Я...
      - Вам не в чем оправдываться, Дима. - И Нюра мягко сняла руки с его плеч.
      Они стояли рядом, ровесники и друзья. Но в этой маленькой девушке было столько женской мудрости, столько материнского чувства, что казалась она гораздо старше Димки и жизненным опытом и сердцем. Нюре хотелось предостеречь его - он такой восторженный, наивный! А Римма уже позабыла о смерти любимого, она цепкая в жизни, как колючая ежевичная плеть. Запутаешься, исцарапаешься в кровь, но она тебя не отпустит.
      Каждый вечер, любую свободную минуту Вадим отдавал Римме. Он чувствовал себя виноватым перед Нюрой - здесь она совсем одинока, скучает, - иногда приглашал пройтись втроем, но это не доставляло удовольствия ни ему самому, ни девушкам.
      Нюра досадовала, что поддалась жалостливости и всю вину за перепутанные аккумуляторы взяла на себя. Никакой любви к Петру, наверное, у Риммы не было, иначе разве она могла бы так веселиться сейчас? Вадим не знал, что она часто встречалась с погибшим, что ее называли невестой Петра, а то бы и он удивился подобной веселости.
      Беда подкрадывалась к Вадиму. Он был настолько ослеплен, что даже не замечал явной ограниченности Риммы. В его глазах это казалось простой девичьей наивностью. В конце концов, он почти на пять лет старше, и ему нравилось поддерживать в себе эдакое покровительственное отношение к ребенку. Да, да, к ребенку, ибо передней Вадим почему-то надевал на себя маску умудренного жизнью скептика.
      - Милая девочка, - снисходительно цедил он сквозь зубы, - вот когда будете взрослой...
      Римме нравилась эта игра. Повиснув на руке Вадима, она в десятый раз заставляла рассказывать, как он полез снимать самовзрывающуюся птицу и что он чувствовал в это время.
      Как ни скромничал Вадим, он. поддавался на лесть, и каждый раз в его рассказе появлялись все новые и новые подробности, выгодно рисующие и без того смелый поступок.
      Вначале он относился к нему шутливо, говорил, что поджилки тряслись, когда пришлось вылезать из люка, но потом это превращалось в веселую браваду с полным пренебрежением к опасности.
      С нетерпением и тревожной заботой о Димке Нюра ждала, когда Римма наконец-то раскроет себя. Ведь Димка чистый, хороший, разве он может смириться с ее позорной ограниченностью, ложью и эгоизмом. Она мещанка, хоть и странно звучит в наши дни это, к сожалению, живучее слово.
      Не умом, а инстинктом Римма чуяла настороженное выжидание Нюры, догадывалась, что той вовсе не по нутру увлечение Димки. Но не знала Римма истинной подоплеки этого молчаливого протеста, думая, что здесь играет роль женское самолюбие. Всякой девушке хочется держать при себе - как можно больше вздыхателей.
      И так же, как она торопилась на танцплощадку, чтобы сразить свою соперницу, Римма и здесь решила одержать победу. "Ничего, Анна Васильевна, походите одна. Покусаете себе локотки. Я вашего мальчика еще заставлю поползать передо мной на коленях".
      Зря дожидалась Нюра, что Димка наконец поймет, кого встречает он влюбленными глазами, перед кем раскрывается его бесхитростное сердце. Римма осторожна, она себя не выдаст.
      "Устрица, - сказал о ней однажды Серафим Михайлович. - Чуточку приоткроет створки и сразу захлопнет. Так спокойнее жить".
      В то время Нюра даже обиделась. Можно ли столь грубо говорить о девушке? Но за последние дни Нюра поняла, что Серафим Михайлович определил точно. В разговоре с Димкой Римма напускала на себя загадочность и раскрывала рот лишь затем, чтобы выдавить многозначительное словечко или рассмеяться. Она избегала высказывать свои взгляды, никогда не давала оценок ни людям, ни событиям. На вопрос о просмотренном фильме, понравился ли он или нет, Римма могла лишь улыбнуться и вздохнуть, Понимай как знаешь.
      Ничего об этом не скажет Нюра, хоть и считает Димку своим лучшим, другом, она дорожит его дружбой, и кто знает, как ослепленный Димка воспринял бы ее предостережение?
      Она подошла к столу, где лежала птица-разведчик, и дотронулась до сломанного крыла:
      - А какой там аккумулятор?
      - Никакого. Здесь сухая батарея. Правда, довольно мощная. Но разве она может сравниться с ярцевским аккумулятором? - И восторженный Димка начал доказывать, что это изобретение попросту гениально. - Помните, Нюрочка, солнечный вертолет? Теперь с ярцевским аккумулятором можно сделать изумительную машину. Вот когда ваш НИИАП реорганизуется, будете заниматься такими интересными работами! Я даже завидую вам, Нюрочка.
      Нюра помолчала, как бы собираясь с мыслями, и, оглянувшись на шкаф, где за стеклом стояли знакомые желтополосатые банки, вздохнула:
      - Нечему завидовать, Дима. Еще неизвестно, где придется работать. Медоваров предупредил меня об увольнении.
      У Вадима округлились глаза.
      - Вы с ума сошли, Нюрочка! Да как он смеет? Я побегу к Борису Захарович...
      - Борис Захарович - гость. А Медоваров - начальник.
      - Но ведь я же сказал, что у аккумуляторов были паспорта, что я их вынул, но потом потерял. Тимка тоже подтверждает.
      Нюра печально усмехнулась:
      - Для Медоварова это неубедительно. В самом деле, зачем вы их вынимали? Он думает, что вы меня выгораживаете.
      - Поеду за Юркой. Он знает место, где я лежал, - возможно, там и потеряны паспорта. Показал же он лощинку, где нашел осколок.
      - Это в районе, где Петро погиб?
      - Да. Теперь причина ясна. Сегодня мне сказали, что с вертолета видели еще одно такое чучело. - Вадим потрогал черное тряпичное крыло. - Вертолет находился как раз под ним. Хозяева разведчика это заметили на экране своего телевизора... Ну и взорвали птицу, чтобы замести следы. Действительно, "подлая техника".
      Вадим брезгливо отодвинул от себя чучело и, хромая, подошел к шкафу, где были заперты аккумуляторы.
      - Если нужно, то вместе с Юркой мы пройдем по тому пути, где я ночью ковылял. Пластмассовые этикетки должны сохраниться. От сырости не размокнут.
      - Можете поискать их, Димочка, но только затем, чтобы доказать Медоварову вашу правоту. А мне все равно. Ошибка есть ошибка.
      - Опять эта покорность проклятая! - разозлился Вадим. - А вдруг это не ваша вина? Надо же выяснить.
      - Комиссия выясняла.
      - И комиссия может ошибаться. И целый коллектив. Разве это не бывает?
      Нюра склонила голову:
      - Я слишком много претерпела из-за первой ошибки и не хочу, чтобы страдали другие. Пусть с меня и спрашивают.
      Сложные чувства обуревали Нюру. Так или иначе, ответ держать ей. Зачем же впутывать сюда Римму? Пусть она пустая, вздорная девчонка, но ведь молода еще и переделать ее можно. Даже Серафим Михайлович говорил об этом. А куда она денется, если выгонят из института? И Димке это будет неприятно. Получится так, будто она, Нюра, не уследила за своей ученицей и привела ее к беде.
      * * * * * * * * * *
      Вечером друзей пустили к Тимофею. Пришли Вадим, Нюра и даже Римма. Она старалась завоевать расположение Багрецова, а потому решила повнимательнее отнестись к его другу.
      Тимофей только что разговаривал со Стешей, - ему подвели телефон прямо к кровати. Испытывая самое блаженное состояние от ласковых Стешиных слов, Тимофей рассказывал, что сейчас делается в Девичьей Поляне, и поминутно поворачивался - то к Нюре, то к Римме.
      Раньше он мог довольно равнодушно относиться к девушкам, конечно кроме Стеши, и даже посматривать на них свысока. Но молодая жена резко запротестовала: "Это еще что за новости! Важность на себя напустил. Девчата к тебе с чистым сердцем, а ты от них бегаешь!" Бабкин удивленно заморгал глазами. "А что в них интересного?" - "Много ты понимаешь, - отрезала Стеша. Таких девчат поискать. Бирюк. Мне даже совестно за тебя".
      Здесь, при вынужденном безделье, тоска по Стеше обострилась как болезнь, она пряталась в сердце, в самых отдаленных его тайниках, что было еще мучительнее, еще больней.
      И вдруг - самое непонятное, чего не разгадать, не осмыслить.
      Все началось с того, что Тимофей, человек немногословный, обрел дар речи и сколько угодно мог говорить с Димкой о Девичьей Поляне, о Стеше, чтобы тот подтвердил лишний раз, будто нет ее лучше на свете. Но вот стали приходить Нюра и Римма, и Тимофей ощутил какое-то новое, непонятное ему волнение. Он боялся за Димку, который может Риммой увлечься всерьез, и в то же время ловил себя на том, что любуется этой красивой девушкой. В ней было, как ему казалось, многое от Стеши: и веселая лукавость, и плавность движений, и огонек в глазах. А Нюра? Вот она сидит рядом, что-то рассказывает о ребятишках, которых нянчила, какие они забавные и как она скучает по ним. И детский упрямый рот, и опущенные ресницы, и завитки на шее - она подобрала волосы под косынку - все это Стешино. И у медсестры, немолодой женщины с добрыми усталыми глазами, тоже что-то от Стеши.
      Знал бы Тимофей, что любовь его всколыхнула новые чувства. Пришла зрелость, когда любовь, отданная избраннице, возвращается к тебе отраженным светом от других женщин, в ком видишь ты ее черты. И это согревало сердце Тимофея.
      Он расчувствовался и уже стал подумывать, что женщины вообще лучше мужчин, и добрее, и отзывчивее, но в эту минуту вошла медсестра "с добрыми глазами" и сурово приказала гостям освободить палату. Больному требуется отдых.
      Римма обрадовалась, что наконец-то сможет погулять с Вадимом, - побежала одеться потеплее.
      Нюра решила пойти к себе в комнату. Зачем им мешать?
      - У меня к вам серьезный разговор, Нюрочка, - остановил ее Вадим.
      - Опять аккумуляторы? - рассеянно спросила Нюра. - Позабудем про них.
      - Хорошо. Будем говорить о любви.
      - Вашей?
      - Нет. Это касается только вас.
      Многие девушки высмеивали редкую прямолинейность Багрецова, его искренность и полное отсутствие дипломатии. А у него это было нечто вроде жизненного принципа. Он считал, что хитрить можно лишь в борьбе с врагом, да и то это называется не хитростью, а стратегией. Он учился играть в шахматы, но безуспешно, ведь там нужно придумывать разные комбинации, а у него такого таланта не было. На футбольном поле он никак не мог оценить искусства технических игроков с их обманными движениями, финтами, уловками. Конечно, игра есть игра, но внутри поднималось что-то вроде протеста, хотя Вадим и понимал всю его смехотворность.
      Так и в любви. Шахматными ходами, хитрыми маневрами ничего не добьешься. Конечно, немало девиц на свете, которым нравится игра в любовь, но в этом есть что-то постыдное.
      Хотелось бы Вадиму сделать всех хороших людей счастливыми. Наивная детская мечта. Но кое-что он все-таки может сделать. Только вот не всегда понимают его. Он так боялся потерять письмо от Курбатова, а Нюра взяла его равнодушно и сунула в карман пальто. Выходит, зря мучился, зря беспокоился. Нюра молчит, будто ничего не случилось. Надо бы узнать, о чем пишет Курбатов. И зачем он напоминает о себе, это жестоко. Не хватает людям чуткости и такта.
      Вадиму тоже подчас не хватало такта, но подкупала его искренность.
      - Нюрочка, я хороший? - спросил он, усаживаясь рядом с ней на скамейку.
      - Вы же это знаете. - Нюра заботливо поправила у него повязку на лбу.
      - А любите меня?
      - Очень.
      И сказано это было всерьез. Не виделись целый год, только переписывались, но дружба не угасла. Надо знать, что скрепило эту дружбу, как оценила Нюра благородство Вадима в те тяжелые дни, о которых и посейчас не может вспоминать без слез. Надо все это знать, тогда поверишь, что есть на свете большая дружба и она не всегда переходит в любовь.
      Вадим слабо улыбнулся:
      - Ну что ж. Отношения выяснены. Значит, я могу спросить?
      - Насчет письма? - перебила его Нюра, и губы ее задрожали.
      Она боялась расплакаться. Как тут быть, если самые чуткие друзья не могут понять, что не хочет она никаких писем, никаких воспоминаний. Встает перед глазами другое лицо, близкое, родное. Изумленно-грустно смотрит на нее...
      Она подбежала к стеклянной двери, взялась за ручку, увидела свое тусклое отражение. Женщина с потухшими глазами. Ну и пусть - никому она не нужна. Выбежала.
      Кто-то осторожно дотронулся до плеча.
      - Я не про письмо, Нюрочка, - услышала она голос Вадима. - Посидите со мной. Я только хотел спросить. - Он взял ее под руку и повел к скамейке. - Вы не видели буфетчицу перед отлетом? Тетя Поля ее, кажется, зовут? Ругается, наверное. Мы немного ей задолжали, сдачи у нее не было. Прошу вас, передайте...
      Он долго рылся в боковом кармане - мешал перевязанный палец, - наконец вытащил деньги и протянул их Нюре.
      Нюра машинально взяла.
      - Я, наверное, там скоро буду. Передам. А письмо вы можете прочитать. Она достала из кармана пальто нераспечатанный конверт. - Возьмите. Но я не хочу знать, что там написано.
      - А я тем более!
      Вадим рассердился. Фокусы, девчоночьи капризы. Впрочем, кто ее разберет? Не так все это просто.
      - Знали бы вы... - Нюра быстро заморгала, и, как она ни крепилась, в глазах ее заблестели слезы. - Знали бы...
      - Вот и рассказывайте. Я должен знать.
      Сама не понимая, что делает, Нюра надорвала письмо, скомкала и бросила за спинку скамейки в кусты. Вадим пожал плечами, но не промолвил ни слова. Значит, так нужно.
      С трудом преодолевая смущение и боль, Нюра говорила о встречах с Серафимом Михайловичем, о его признании в самолете, о том, что ответила ему, как все это получилось нехорошо и как ей сейчас тяжело...
      Из этой сбивчивой речи Вадим понял, что Нюра любит уже не Курбатова. Стало немного обидно. Он-то, Вадим, верил в существование вечной любви, ради нее Нюра пожертвовала многим, мучилась, места себе не находила. Но прошел год, "пустяки в сравнении с вечностью", как любит повторять Римма, и Нюра уже страдает, что не ответила согласием другому, потому что связывает ее с первой любовью тонкая нить, которую она хотела бы разорвать.
      Пусть будет так. Вадим не станет ей перечить. Больше того, готов помочь Нюре найти новое счастье, если только оно возможно, но уж больно горестно сознавать, что Нюра не оказалась Джульеттой. Видимо, это большая редкость.
      Нюре захотелось узнать, не расспрашивал ли про нее Серафим Михайлович. Гордый; наверное, обиделся.
      - Это не важно, - отмахнулся Вадим, предчувствуя совсем другую беду. Скажите, что вы ему о себе наболтали?
      - Ничего. Но он, наверное, понял... Не могу, и все.
      Вадим настойчиво допытывался, боясь, что Нюра себя оболгала и ошибку расценила чуть ли не как преступление. Да, примерно она так и сказала.
      - А разве неверно? Зачем скрывать?
      - Лучшего вы не могли придумать, - уже всерьез разозлился Вадим.
      Он заговорил громким шепотом, чтобы никто не услышал, но так раскипятился, что хотелось кричать.
      - Можете обижаться, но глупость тоже имеет свои пределы. В какое положение вы себя поставили?
      Позабыв о больной ноге, он метался возле скамейки, подбежал к кусту, где белел надорванный конверт, хотел поднять, но отдернул руку, как от ожога.
      - Мне наплевать, любит Поярков вас или нет, - запальчиво выкрикнул Вадим, испуганно оглянулся и опять понизил голос до шепота. - Но каждому больно ошибаться в людях. Возможно, что вы уже его не увидите, но он всю жизнь будет помнить, что нельзя верить даже самым чистым, открытым глазам... Была у вас ошибка, ее давно простили... А эту я бы никогда не простил...
      Он услышал слабые всхлипывания, растерялся, полез в карман за платком, но потом подумал, что, возможно, платок несвежий, и, не зная, как поступить, быстро погладил Нюру по волосам.
      - Ну, успокойтесь, Нюрочка. Я же не хотел этого. Мы что-нибудь придумаем.
      Нюра вынула из рукава платок, отерла слезы, которые вызваны были жалостью не к себе, а к тому, кто, по словам Димки, перестанет верить даже самым чистым, открытым глазам. Нет ничего больнее, как потерять веру в человека!
      Не желая вновь возвращаться к этой теме, Вадим молчал, облокотившись на спинку скамейки. За ней под кустом все еще белел конверт.
      - Зря разорвали, - осторожно начал Вадим. - А если это важное, деловое письмо?
      - Прочтите! - Нюра зябко передернула плечами.
      Вадим обогнул скамейку, поднял письмо и, вскрыв конверт, подошел к фонарю.
      - Ничего особенного, - сказал он, возвращая Нюре письмо. - Курбатов просит подготовить протоколы испытаний и переслать сюда. На днях здесь будет его инженер.
      Римма уже успела переодеться и появилась перед Вадимом в модных брюках. Ведь надо же понимать, кому эта мода идет, а кому нет. И сразу же перед глазами встают пожилые и полные курортные дамы в узких брючках.
      Заметив покрасневшие глаза Нюры, Римма послюнила палец, пригладила брови и невинно спросила: