- Наотрез?
      - Наотрез.
      Удовлетворенно улыбнувшись, Аскольдик перевернул листок блокнота.
      - Я полагаю, что материал для "БОКСа" все-таки есть. А вы сомневались, товарищ директор. Как фамилия этого стиляги?
      - Пишите, молодой человек. Фамилия его Набатников. - Афанасий Гаврилович встал и, протягивая руку насупившемуся Медоварову, сказал: - Покойной ночи, Анатолий Анатольевич. Видите, до чего я самокритичен.
      Ночь для Набатникова оказалась беспокойной. В своем кабинете он потушил свет, лег на диван напротив контрольного экрана, чтобы, приоткрыв глаза, можно было видеть голубую звездочку "Униона". И когда она подолгу задерживалась на одном месте, Афанасий Гаврилович вскакивал с дивана и, шлепая босыми ногами по колючему, точно жнивье, ковру, подбегал к приборам. Испытания идут нормально, по программе. Сейчас, например, ровно три часа, - значит, диск остановился на очередной заданной высоте.
      Афанасий Гаврилович засыпал, и тогда ему мерещился какой-то маленький человечек, заспиртованный в банке. Стоит эта банка в музее, и все на нее смотрят. Человек в зеленом пиджаке, длинноволосый. Вдруг он начинает расти, пухнуть. Банка лопается, и на столе уже извивается в уродливом танце не кто иной, а сам Набатников.
      Он просыпается, протирает глаза. Приснится же такая чертовщина! На экране мерцает далекая звезда, ее отблеск лежит на мраморных шлифованных срезах, на страницах начатой рукописи. Все живое, теплое, настоящее.
      Рассветало. Неровная мохнатая линия лиловой горы становилась все четче и четче, будто по ней с нажимом проводили карандашом. С неба смывалась темная краска, постепенно уходя в высоту. И вот когда над горой прочертилась золотая полоса, когда у подножия башни заблестели мокрые камни, Набатников взял свою походную сумку, вытащил из шкафа ружье и отправился в горы.
      Так бывало каждое утро. Часа два Афанасий Гаврилович бродил по окрестностям, но вместо ружья предпочитал пользоваться геологическим молотком. Тоже охота, но бескровная и не менее увлекательная. А ружье брал на всякий случай. Места дикие, малообжитые, встречается и всякое зверье.
      Какие только мраморы не находил в здешних горах Афанасий Гаврилович! Он знал прекрасные черные, с золотыми прожилками хорвирабские мраморы Армении, находил куски мрамора цвета запекшейся крови, похожие на знаменитые шрошинские мраморы Грузии. В его коллекции были шлифованные осколки серо-фиолетовых, бледно-зеленых, голубых местных мраморов, с изумительным многообразием рисунков и оттенков. Каждый такой кусок Набатников рассматривал как неповторимую картинку. Он видел в сочетании пятен, линий, нежнейших переходах одного цвета в другой, то горный пейзаж, то бурное море, то закатное небо.
      В опытной мастерской института он приспособил станочек для распиловки и шлифовки мраморных кусков и частенько по вечерам проводил время за своим любимым занятием. Это было одно из маленьких его увлечений, причем началось оно недавно, только здесь, когда пришлось столкнуться со своеобразным великолепием высокогорной природы. Она не балует ни тенистыми лесами, ни цветами, ни виноградниками, суровы и каменисты берега здешних рек. Но именно камни, молчаливые и прекрасные, покорили нашего физика, хотя он ими никогда не занимался, и профессия его - изучение невесомых частиц материи - очень далека от тяжелых, чересчур уж земных каменных глыб, так поэтично и тонко воспетых академиком Ферсманом в его "Песне о камне". Но для Ферсмана камень был всем: его трудом, наукой, жизнью. А для Набатникова - второй, возможно недолгой, любовью, но чистой и благородной.
      Сегодняшнее утро не принесло Афанасию Гавриловичу ни радости, ни удовлетворения, если не считать бодрящего ощущения утренней прогулки. Далеко уйти он не мог - беспокоился за испытания, - а ближайшие тропинки были им все исхожены. Попались два довольно интересных полупрозрачных халцедончика, которые из-за своей твердости трудно обрабатываются, тем более при таком примитивном оборудовании, какое имелось в распоряжении Набатникова. Ничего другого заслуживающего внимания, а главное, того, чего не было в его коллекции, Афанасий Гаврилович не нашел.
      Возвращаясь обратно, он увидел высоко в небе орла-ягнятника. Зная, сколько неприятностей приносят эти орлы чабанам, Набатников прицелился и выстрелил.
      То ли ему так показалось, то ли ружье было заряжено не дробью, а разрывной, зажигательной гранаткой - что уж совсем маловероятно, - но орел не просто упал, а как бы вспыхнул и превратился в облачко.
      Сколько потом Набатников ни искал хотя бы орлиное перышко, никаких следов не осталось.
      Дома он проверил несколько патронов и ничего особенного в них не нашел. Единственным правдоподобным объяснением столь странной случайности он мог считать оптический обман. Какой-нибудь отблеск на фоне облаков. Что же касается убитой птицы, то, видно, она упала в ущелье. Не заметил, как падала? Ну что ж, ничего удивительного - охотник он неопытный, выстрел ослепил его, пришлось зажмуриться. Вот и проморгал.
      Смущало другое обстоятельство: уж очень подозрительно совпадают два факта - столкновение с орлом самолета и сегодняшний "оптический обман". Во всяком случае, над этим надо призадуматься, и не только самому, но и другим товарищам, более компетентным.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      Получилась она как сугубо приключенческая. Тут есть и
      ночные неизведанные тропы, и воющий шакал, и
      таинственный голос. Но, честное слово, автор не хотел
      этого. Наоборот, он старался возможно короче и проще
      рассказать об одном трудном путешествии, без чего
      нельзя продолжать повествование.
      На освещенную луной поляну из зарослей ежевики выполз шакал, тощий, похожий на бездомную собаку. Выступающие ребра едва скрывала облезлая шерсть. Старый, он уже с трудом добывал себе пищу, питался лягушками, ящерицами, падалью.
      Пренебрегая мудрой осторожностью более молодых соплеменников, понурой рысцой домашнего пса перебежал он поляну, поднял голову, заскулил и вдруг смолк.
      Из листвы чинары безжизненно свисала рука. Шакал попятился в кусты и боязливо выглянул оттуда. Человек не шевелился. Крадучись, шакал приблизился, зевнул, лениво вылизал свою облезшую шкуру и завыл.
      ...Как сквозь сон Вадим услышал вой. Опять ветер? Провел рукой по лицу. Липкое до самой шеи. Веки тоже слиплись, темно. Боль растекается по всему телу. Откуда она? Что было раньше? Мелькают обрывки воспоминаний. Он висел на тросе, горы подступали все ближе и ближе. Высокая зубчатая стена двигалась навстречу. Как черным мхом, заросла она лесом, и только на самой вершине торчали остроконечные скалы.
      Вот уже различаются ветки деревьев, мелкий кустарник, отдельные камни... Вадим боялся услышать треск над головой. Диск налетит на скалу. А ведь там Тимофей. Чтобы диск перелетел через гору, надо выбросить балласт. Совсем рядом, казалось, что рукой достанешь, проплывали темные, густые деревья. Ветка хлестнула по ноге, оторвала болтающуюся внизу птицу-разведчика. Другая ветка больно ударила по руке.
      Не задумываясь больше, Вадим расстегнул ремень. В эту же самую минуту из светящегося диска вырвались огненные струи и он помчался в высоту. Что было потом, Вадим уже не помнит...
      * * * * * * * * * *
      Он приподнимает веки, расклеиваются ресницы. Сквозь листву просвечивают звезды.
      Диск исчез.
      Нельзя пошевелиться. Жгучая боль, будто на теле нет живого места. Острый сук, как гвоздь, впился в бок, плечо онемело. Надо спуститься на землю. Ничего не видя, Вадим инстинктом угадывает, куда поставить ногу. Наступает на нее - и в глазах кровавая пелена. Неужели сломал? Нога соскальзывает. Падая, он цепляется за сучья, обдирает руки о шершавый ствол.
      Чуть опомнившись, ощупывает лоб, рассеченную бровь, оглядывается. Горный склон. Трава будто покрыта инеем. Черные, уродливые тени деревьев.
      Багрецов приподнимается и вскрикивает. На ногу наступить нельзя. Ждать до утра? Тоже нельзя. Надо предупредить, что там наверху Тимофей. Он подползает к кустарнику, выламывает палку, кривую, суковатую, и, опираясь на нее, пробует идти. Нога распухла, отяжелела, словно налилась свинцом.
      Еле пересиливая боль, поминутно отдыхая, Вадим пересек поляну и добрался до лесной чащи. Но как найти там дорогу? Он предполагал, что идти надо вниз, по склону, в долину, где должны быть селения.
      Послышалось злобное рычание. Багрецов оглянулся назад и оторопел. Возле куста метался зверь. Он припадал на задние лапы, кружился и что-то трепал в зубах. Холод в сердце. Неужели пантера? В Армении они встречаются иногда. А сам он где? Возможно, что и в Армении. Стоял в нерешительности, раздумывал. Добежать до дерева, попробовать вскарабкаться?.. Но ведь пантера его достанет. И как добежать?
      Зверь насторожился. Стоит, не шелохнется... Выжидает?
      Раздумывать некогда. Вадим бросился вперед, высоко поднял над головой суковатую палку и...
      Страшный зверь, оказавшись тощим шакалом, с жалобным визгом метнулся в кусты.
      Но что обрадовало Вадима, - шакал оставил растрепанное чучело орла.
      Оторвана крышка, торчат провода от взрывателя. Странно, что взрыва не произошло, и это, конечно, к лучшему.
      Багрецов закинул чучело за спину и поковылял в лесную чащу. Трудно идти, кровь течет из рассеченной брови прямо в глаз. От раны на боку рубашка мокреет и прилипает к телу.
      Оставалась робкая надежда: может быть, "Унион" прилетел на место? Тогда не надо торопиться, а просто лечь на траву и ждать утра. Но как узнать? Вадим вспомнил о приемнике, что был у него в кармане, посмотрел на часы. Скоро будет метеопередача.
      И вот опять тонкие стеклянные звуки. Какая высота - непонятно. Давление низкое. А вот и температура: больше сорока градусов мороза! Тимка погибнет. Скорее бежать, предупредить!
      Он сунул приемник обратно в карман и, опираясь на палку, пошел напролом сквозь чащу. Нет, так он не дойдет. Боль не унималась. Вадим опустился на землю, сбросил пиджак, разорвал рубашку и непослушными, неумелыми руками стал перевязывать рану. Повязка съезжала, свертывалась жгутом. Но вот как будто бы ничего. Теперь самое трудное - встать на ноги. Нестерпимая, немыслимая боль. Наконец поднялся, остатками рубашки вытер лицо и пошел опять.
      Сквозь черную узорчатую листву пробивается лунный свет. Лучи как прозрачные, стеклянные трубки упираются в землю. При каждом шаге Вадиму чудится стеклянный хруст, будто острые осколки впиваются в тело, и он обливается кровью.
      Добравшись до ближайшего дерева, он повисал на нем, отдыхал, боясь опуститься на землю, - тогда уже не поднимешься.
      Он слышал голос Риммы, она кого-то увещевала, подбадривала. Все это казалось слуховой галлюцинацией, хотя стоило лишь сунуть руку в карман, чтобы обнаружить невыключенный приемник.
      Наступало утро. В просветах деревьев виднелись кусочки неба, бледно-лиловые, как жидкие чернильные кляксы. Скрылась луна, и лес потерял всякую таинственность.
      Черные узловатые стволы бука и ореха вставали сплошной стеной. Багрецов уже не чувствовал под ногами пологого склона - наверное, потерял направление. Как же спуститься в долину? Он свернул вправо, где темнел высокий кустарник.
      От потери крови, от голода кружилась голова. Споткнулся о выступающий корень, упал. Хотел подняться, скользил по траве руками, искал за что бы уцепиться. Какая-то ягода попалась между пальцами, поднес к лицу, почувствовал запах кизила. Ягода сохранилась с прошлой осени. Еще нашел несколько и съел с жадностью.
      Небо розовело, будто окрашенное кизиловым соком. Пора идти. Он поднялся и, наклонившись вперед, стал пробираться сквозь кустарник. Острые колючки впивались в тело, цепкие плети ежевики тянулись за ним, как зубастые змеи, обвивались вокруг ног, тащили назад.
      Одежда разорвалась в клочья. Длинные иглы терновника подстерегали везде. "Тимка, а Тимка!.." - шептал он искусанными от боли губами, будто, повторяя имя друга, легче найти в себе мужество дойти до конца. И кажется ему, что из далеких межзвездных пространств слышится голос: "Скорее, Вадим, скорее! Здесь холод и черное небо. Я не вижу земли".
      Вадим рванулся вперед, нога повисла в воздухе, и он покатился по крутому склону.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      О больших делах и маленьких спекулянтах, о попытках
      управлять "Унионом" без всякой техники и о человеке,
      который пожелал бы остаться неизвестным.
      Набатников понимал, что Медоварову здесь делать нечего. Но разве ему можно запретить проверить собственноручно поставленные печати и пломбы в некоторых отсеках "Униона", тем более что кое-какие приборы отказывали по самым неизвестным причинам. Кто в этом виноват? Дерябин или сотрудники НИИАП? Ясно, что Толь Толич должен убедиться лично, иначе будет писать во все инстанции снимаю, мол, с себя ответственность за любые аварии, кои могли произойти в "Унионе".
      Для Медоварова и его сотрудников "Унион" был обыкновенной экспериментальной лабораторией, вполне понятно, что о возможном ее использовании для исследования космоса на больших высотах никто из них не предполагал.
      А если так, то по разным соображениям "Унион" оставался конструкцией незасекреченной, тем более что первый ее вариант был достаточно известен в научно-технических кругах. Тогда этот летающий диск чаще всего использовался для испытаний двигателей, аппаратуры радиоуправления, связи, телевидения и метеоприборов. Комплексная лаборатория, и больше ничего.
      Не будь этого обстоятельства, да разве к "Униону" подпустили бы близко деятелей вроде Медоварова или его практически беспомощных сотрудников?
      Впрочем, как мы помним, задача, поставленная перед НИИАП, была несложной: временно установить аппаратуру управления и контроля в зале и несколько приборов в "Унионе", необходимых для короткого перелета в Ионосферный институт.
      Но кто же ожидал, что за это время произойдет столь необыкновенное космическое излучение, ради которого "Унион" подняли в ионосферу?
      Сейчас эта необходимость прошла. Излучение ослабло, и Набатников готов был хоть сию минуту спустить "Унион" на землю, тем более что Поярков просил дать ему время для подготовки к основным испытаниям.
      Однако Набатников не оценил настойчивости бывшего директора галантерейной фабрики товарища Медоварова, который слезно умолял поднять "Унион" в ионосферу, чтобы "космическая броня" показала там свои изумительные свойства.
      - Хотя бы на часок, Афанасий Гаврилович! - упрашивал Толь Толич.
      Он доказывал, что нельзя пренебрегать полимерами, когда о них было решение, когда с невиданным размахом строятся заводы синтетических материалов, когда...
      Впрочем, можно дальше не продолжать. Толь Толич умел спекулировать на больших делах. Он плохо представлял себе значимость "космической брони", но верил ее изобретателю, доктору наук Литовцеву, убежденный в том, что на пути каждого изобретения должны стоять препятствия. Значит, надо сделать все возможное, чтобы справедливость восторжествовала. Нельзя сейчас опускать "Унион" на землю.
      Но ведь в "хозяйстве Набатникова" Толь Толич голоса не имеет. Придется искать союзников.
      Осторожно, шепотком он убеждал конструкторов, что только сейчас, без всякой спешки, можно испытать двигатели как следует, по-дружески советовал медикам и биологам поторопиться с проверкой явлений невесомости, так как он слыхал, что потом все радиоканалы будут заняты техниками, а для физиологических исследований выделят лишь один, да и то на короткое время.
      - И не забудьте, золотко, - вполголоса предупреждал он какого-нибудь биолога. - Приедут иностранцы, - сами понимаете, долг гостеприимства: придется отдать им все ваши рабочие места. Торопитесь, пока не поздно.
      Нашлись испуганные этой перспективой молодые ученые, аспиранты и, не объясняя ничего Набатникову, попросили от своего имени продолжать испытания "Униона" именно сейчас, чтобы закончить цикл начатых исследований.
      Так шутка Набатникова о Троянском коне в какой-то мере оказалась пророческой.
      Обиженные сотрудники НИИАП решили написать коллективное письмо в министерство, обвиняя Набатникова в том, что он затирает молодежь, не дает ей ходу, что он бюрократ и самодур. Но Медоваров попросил этого не делать, ибо он сам совершил ошибку: надо было заранее согласовать с Набатниковым состав экспедиции. А кроме того, здесь действительно негде разместиться. Ожидается приезд уважаемых гостей.
      Аскольдик поймал Медоварова в коридоре и с усмешкой спросил:
      - Товарищ начальник, как вы думаете, и мне уготована общая судьба? Вот удивится папан! Впрочем, насколько я понимаю в медицине, здесь критика не в почете. Зря я вчера растрепался Набатникову, испугался старик.
      Кисло улыбнувшись, Толь Толич успокоил Аскольдика:
      - Старик, конечно, не из пугливых. Но я, золотко, попробую с ним переговорить.
      * * * * * * * * * *
      В кабинете Набатникова долго спорили о дальнейших испытаниях "Униона", нужно ли его сейчас поднять выше. Поярков возражал, говорил, что все ясно, надо готовиться к основному полету.
      - Ну а если медики просят? - оправдывался Афанасий Гаврилович.
      Поярков оглянулся на дверь. Никого, кроме него и Набатникова, в кабинете уже не осталось.
      - Медики потом на мне отыграются, - вполголоса сказал Поярков.
      - Неизвестно, пустят ли тебя в "Унион". Марк Миронович докладывал, как в самолете ты за сердце хватался.
      - Там была особая причина...
      Послышался осторожный стук, и в дверь просунулась голова Толь Толича.
      - Можно мне к вам на секундочку? - проговорил он заискивающе. - На пару слов.
      Поярков махнул рукой и вышел из кабинета. Афанасии Гаврилович с сожалением проводил его взглядом.
      - Что-нибудь серьезное, Анатолий Анатольевич?
      - Пустяки, Афанасий Гаврилович. Прошу извинения за беспокойство. Наши сотрудники вылетают обратно в десять ноль-ноль.
      - Обижены?
      - Есть немножко. Но я хотел бы вас просить одного из них оставить. Для нашего института это очень важно.
      Афанасий Гаврилович равнодушно повел плечами:
      - Вам виднее, Анатолий Анатольевич. Из-за одного человека не будем спорить. А какая у него тема?
      - Да пока только присматривается. Космическими полетами интересуется. Хочет быть первым человеком на Марсе.
      - Скромное желание. Ну, а на Земле что он делает?
      Толь Толич сказал нечто уклончивое, потом решил действовать напрямик.
      - А что он может делать без специальности? Но человек он нужный. То есть, я хочу сказать, не он, а отец - директор комбината. Мы этой весной полностью отремонтировали институт. Морока страшная. Мои снабженцы, с ног сбились - все обивку искали.
      - Обивку? Для чего?
      - Для кресел, для диванов. Портьеры в кабинетах надо было сменить, ковры, дорожки. Нашелся добрый человек, пошел нам навстречу...
      - Директор комбината?
      - Какой там комбинат! Громкое название. Набивные ткани делают, ковровые дорожки. Шарфики, абажуры разрисовывают. Кустарная фабричонка. Но руководство там крепкое. Пообещал товарищ - и сделал.
      Набатников недоумевал:
      - Что ж тут особенного? Ведь это же не подарок и не для вас лично?
      - Какое там "лично"? По безналичному. - Толь Толич обрадовался каламбуру. - Расчетец такой есть, как вам известно. Эх, Афанасий Гаврилович, побывали бы вы в моей шкуре! Ведь за прекрасные глаза ничего не делается.
      Трудно было понять Афанасию Гавриловичу, что это, дружеская откровенность или обыкновенный цинизм? Он сам непосредственно занимался строительством здешнего института, вникал в разные хозяйственные дела архитекторов,
      строителей, транспортников. Знал, что иногда они договариваются между собой о взаимных услугах: одним нужен лес, другим камень, третьим обещали помочь автомашинами. Но чем хочет отблагодарить Медоваров своего благодетеля за ковровые дорожки?
      - Посудите сами, Афанасий Гаврилович, - между тем продолжал Толь Толич. Человек постарался для нашего института, сделал что мог. А я ему плачу черной неблагодарностью. Совесть-то у меня есть или нет?
      - Боюсь, что мы понимаем ее по-разному;
      Спорить на столь щекотливую тему Медоварову не хотелось.
      - Пусть будет по-вашему. Но слово руководителя что-нибудь должно значить?
      - Не "что-нибудь", а все! - сухо поправил Набатников.
      - Тем более. Я, например, обещал этому директору взять его сына в командировку. Разве я мог предполагать, что вы всех отправите обратно? А потом, Афанасий Гаврилович, к чему нам лишние разговоры? Мальчик приехал с чистой душой, хотел помочь... А вы вроде как убоялись критики, игнорируете ее... Он так и заявил мне.
      Глаза Афанасия Гавриловича покраснели от гнева.
      - Это вы о том мальчишке? Вот спекулянт паршивый! Чтобы духу его здесь не было!
      Вздохнув, Толь Толич протянул уныло:
      - Не любите вы молодежь, Афанасий Гаврилович. Но поймите, если он уедет, то это произведет скверное впечатление. Зажим критики.
      Набатников уставился на Толь Толича округлившимися глазами, потом, словно одумавшись, быстро зашагал по коридору.
      Можно было смириться с неумным приспособленчеством Медоварова. В конце концов, он виден насквозь, а потому не так уж страшен. Сам признался в мелких спекулятивных грешках - нечто вроде товарообмена. За ковровые дорожки и диванную обивку сынку директора комбината устраивается приятная командировка. Взятка? Ни в коем случае! "Безналичный расчет" и обыкновенная дружеская услуга. Правда, командировка оплачивается из средств государства, но попробуйте доказать, что она не нужна. Будущему специалисту полезно ознакомиться с работами Ионосферного института. Дорогу молодежи!
      - Да разве в этом Дело? - жаловался Набатников Борису Захаровичу. - Всякие бывают спекулянты. Одни рыщут по магазинам, чтобы потом перепродать модные тряпки и босоножки. Другие, вроде Медоварова, используют выгоды начальственного положения, тоже этим спекулируют. Но нет отвратительнее спекулянтов принципами, гуманностью и чистотой. Медоваровский отпрыск пригрозил папаше партийным взысканием, когда тот попугал его ремнем. Самодовольный хлыщ, именуемый Аскольдиком, спекулирует высокими принципами нашей печати. Он же, как и тот молодой почвовед, которому я не мог дать отдельную квартиру, спекулирует нашей любовью к молодежи. А разве нет спекулянтов от науки?
      Дерябин саркастически усмехнулся:
      - Ни на чем не основанные предположения. Попробуй докажи.
      Его подозвал Поярков, и они вместе прошли в зал, где устанавливались дополнительные приборы для будущих испытаний "Униона".
      Глядя на движущуюся ленту самописца, Поярков удивился:
      - Мейсоновский анализатор опять работает? Вы уверены, Борис Захарович, что так и должно быть?
      Борис Захарович сам мучился в догадках. Хорошо бы сию минуту, не дожидаясь окончания испытаний, посмотреть, что в нем случилось.
      - А какая сейчас скорость подъема? - вместо ответа спросил Дерябин, подходя к другому регистрирующему прибору.
      - Почти расчетная величина, - пояснил Поярков, указывая на зеленую линию. - Ваши опасения, что "Унион" не достигнет нужного потолка, пока преждевременны.
      - Посмотрим, посмотрим, - ворчливо заметил Дерябин. - Но вы же сами считаете, что его пора посадить? Чем вы объясняете этот скачок? - ткнул он пальцем в график, где еще до включения двигателей линия высоты резко пошла вверх. - Воздушными течениями? Здесь они не отмечены.
      Рядом с линией высоты записывались восходящие течения, направление ветра и другие данные. Они говорили, что атмосферные условия тут ни при чем, диск поднялся выше от неизвестных причин. Поярков беспокоился: не случилось ли чего? Возможно, где-нибудь отказали стягивающие трубы? Надо все это проверить сейчас, пока не случилось чего-нибудь более серьезного. Непонятно, почему Набатников не прекращает испытаний?
      - Ничего, потом разберемся, - сочувственно проговорил Борис Захарович. Простите старика, всю ночь не спал, пойду часок вздремну.
      Поярков опустился на диван и обхватил руками холодный кожаный валик. Так он сидел бездумно, потом вскочил, закурил, смял зажженную папиросу и быстро подошел к столу. Вот журнал испытаний "Униона". Здесь записаны все показания приборов. Высота, температура, влажность, давление. Но почему "Унион" сразу подскочил вверх? Неужели конструктор не знает всех особенностей своего творения? И, главное, он бессилен. Что делается там, наверху, неизвестно. Скорее бы узнать.
      За стеклянной дверью он увидел мутное белеющее пятно. Несколько раз открыл и закрыл глаза. Это Нюра склонилась над каким-то аппаратом.
      - Я вам не помешаю? - спросил Поярков и, не дожидаясь ответа, сел к столу.
      В комнате, кроме Нюры, никого не было. Она только что установила один из контрольных приборов, который вскоре должен использоваться при испытании новой курбатовской фотоэнергетики.
      Серафим Михайлович спросил о каких-то пустяках и замолк. Нюра понимала его состояние. Как бы хотелось сказать ему ласковое слово, ободрить, прикоснуться к его щеке!.. Она колючая - забыл побриться. Нет, не скажешь ему ничего, не поглядишь ласково. Нельзя.
      Нюра прятала зябнущие руки в рукава халата, думая уже об ином - о письме Курбатова, которое она до сих пор не получила от Багрецова. Это не официальное приглашение, напечатанное на бланке. Письмо личное. Любовь ее была как иго, хотела сбросить, но не могла. Досадовала на Димку и письмо. Ведь мог бы оставить у дежурного, чтобы сейчас не мучиться нетерпением. А где-то в тайных закоулках ее сердца пряталось робкое желание, чтобы письма совсем не было. Пусть потеряется.
      Серафим Михайлович долго молчал, наконец решился.
      - Почему тогда, в самолете, вы вспомнили Багрецова? Что он должен рассказать? Поймите, кроме вас, я никого не хочу слушать...
      Холодными пальцами Нюра робко притронулась к его руке.
      - Потом... - И, щелкнув выключателем на пульте, смущенно проговорила: - Я долго думала, Серафим Михайлович...
      - О чем? - голос его задрожал.
      - Говорят, что самолет Охрименко столкнулся с орлом. А может самолет столкнуться с диском?
      Поярков укоризненно посмотрел ей в глаза и тяжело вздохнул.
      - Невозможно. "Унион" ярко светится, к тому же на самолетах установлены радиолокаторы.
      - А если диск налетит на гору?
      - И это невозможно. В "Унионе" тоже есть радиолокаторы, - устало и разочарованно сказал Серафим Михайлович. - Вы должны это знать не хуже меня.
      Он пояснил, что радиолокаторы через специальную автоматику управляют двигателями. Впереди гора - радиолуч отразится от нее и с помощью приемника включит нужный двигатель с газовыми рулями. "Унион" свернет в сторону или поднимется выше. А кроме того, им можно управлять с земли.
      - Вот и получается, что человеку там делать нечего, - равнодушно добавил Серафим Михайлович.
      - Это, конечно, верно, - с некоторым сомнением подтвердила Нюра. - Но вот сейчас там что-то случилось, а вы...
      Она не закончила фразы. Лицо Серафима Михайловича стало жестким, напряженным.
      - Не будем говорить об этом.
      За стеклом показался Аскольдик. Он гримасничал и делал какие-то знаки Нюре. Поярков заметил ее удивленный взгляд, вскочил и распахнул дверь:
      - Милости прошу.
      Не повернув головы, Аскольдик прошел мимо Пояркова.
      - Имею честь попрощаться с вами, Анна Васильевна.
      - Почему? - спросила она безразлично.
      - Высылают как нежелательного иностранца. - Аскольдик язвительно хмыкнул. - Пишите до востребования. - И, заметив, что идет Набатников, юркнул в приоткрытую дверь.
      Вежливо уступив ему дорогу, Набатников вызвал Пояркова в зал.
      - Я должен с тобой посоветоваться, Серафим. У нашего друга Медоварова появились новые сторонники. Уже немцы и датчанин просят продлить испытания, хотя раньше не настаивали. Зачем именно сейчас им это понадобилось, ума не приложу.
      Поярков огорченно вздохнул:
      - Как хотите, Афанасий Гаврилович, но мы планировали иначе.
      - Так-то оно так, - согласился Набатников, - только ведь гостям неудобно отказывать. Наверное, тут не обошлось без агитации Медоварова. А спрашивать у них неловко. До чего же человек дошел, все средства использует, чтобы продвинуть свои полимеры. Завидная настойчивость. Даже тебе, Серафим, есть чему поучиться.
      - Ни я, ни Борис Захарович не верим в благородство Медоварова. Так бороться за чужое изобретение... Странно.
      Афанасий Гаврилович укоризненно посмотрел на Пояркова:
      - Будто бы мы тебе не помогали, Серафим.
      - Благодарю за сравнение... Какие-то несчастные окошки - и...
      - Дело не в масштабах, - перебил его Набатников. - Возможно, для Медоварова эти окошки дороже всей твоей конструкции. Он в них хоть что-нибудь понимает, а остальное для него дело темное.
      - Мне эта "космическая броня" тоже не кажется прозрачной. Чересчур уж ее рекламируют. Почему?
      * * * * * * * * * *
      На этот вопрос даже сам Медоваров не смог бы точно ответить. Попробуем здесь кое-что прояснить, для чего необходимо рассказать об истории изобретения "космической брони".
      В свое время в печати промелькнуло сообщение о том, что в лаборатории доктора химических наук В. И. Литовцева разработан один из видов так называемого "увиолевого" стекла. Оно пропускает ультрафиолетовые лучи, а потому весьма подходит для яслей, школ и больниц. У этого стекла были некоторые преимущества перед обычным плексигласом, а кроме того, хорошо организованная реклама. Но когда встал вопрос о его массовом производстве и заводские работники подсчитали, сколько такое стекло должно стоить, то выяснилось, что не дешевле богемского хрусталя и даже старинных изделий из баккара. Больница с такими драгоценными окнами стоила бы многие миллионы. В те времена Литовцев и глазом бы не сморгнул, услышав, что руководимая им лаборатория два года работала вхолостую и практически ничего не дала. При чем тут практика, когда есть авторское свидетельство на изобретение и, главное, научные труды?