Он придержал их ладонью, потом, как бы вспомнив о чем-то, встал и, опираясь на спинки кресел, прошел в кабину, к радисту, чтобы узнать, нет ли сообщений от Дерябина.
      Как и было намечено по новой программе, согласованной с Поярковым, "Унион" будет подниматься вверх, останавливаясь на разных высотах. Даже в ионосфере он может висеть в пространстве, словно вертолет в воздухе. В данном случае используется система, в принципе похожая на реактивные винты. Таким образом, исследования высших слоев атмосферы могли производиться гораздо полнее и точнее, чем с помощью ракеты, хотя некоторые из них и достигали больших высот, чем "Унион".
      Из разговора с Дерябиным выяснилось, что Набатников доволен испытаниями. Диск взобрался как бы на новую ступеньку и сейчас отдыхает на высоте около трех километров. Все приборы работают, в том числе и мейсоновский анализатор.
      Поярков поспешил поделиться приятной новостью с Медоваровым:
      - Только что говорил с Борисом Захаровичем. "Унион" сразу пошел вверх. Подъем идет почти по расчетному графику.
      - Но ведь вы доказывали, что туда забрались два молодца, - не преминул съехидничать Толь Толич. - Куда же девался лишний вес?
      - Не знаю.
      Медоваров благодушно усмехнулся и погрозил пальцем:
      - Вот то-то и оно, что не знаете. А почему, золотко, не хотели заменить тяжелые стекла, как я предлагал?
      - Опять вы за свое, Анатолий Анатольевич! - ободренный успехом, укоризненно проговорил Поярков. - У каждого из нас есть свой "пунктик". У Бориса Захаровича - чистота воздуха, у меня - "Унион". А у вас - "космическая броня". Неистовый болельщик.
      - А как же? Я ведь практически этими полимерами занимался. Знаю, что к чему.
      - Ради постоянной вашей любви к этим самым полимерам я готов застеклить все иллюминаторы "космической броней". Конечно, если она выдержит высотные испытания.
      - Не сомневайтесь, золотко, не сомневайтесь, - солидно проговорил Толь Толич.
      Римма помедлила, пока Поярков пройдет на свое место.
      - Действительно, чушь какую придумали, - обратилась она к Медоварову. - За длинного хлопчика ничего не скажу. Смурной какой-то. Но який жонатый дурень смертяку на небе буде шукаты? Чи ему жить надоело?
      - Это вы насчет Бабкина?
      - А я знаю? Бабкиным его кличуть чи Лодыжкиным? Белобрысенький, а с-под щетинки кожа просвечивает, розовая, як у того порося. - Римма тоненько хихикнула, но потом посерьезнела. - За яким бисом вы заставили меня до Москвы звонить. Аж две годины у телефона сидела.
      - Не понимаю я украинского, - оборвал ее Толь Толич. - Говорите по-русски. Какие две годины?
      - Два часа. Этого даже не знаете? Звонила, звонила... А мама багрецовская так это важно спрашивает: "А почему вы, девочка, сыном моим интересуетесь?" Не могла же я сказать, что сынок ее либо полетел, либо сквозь землю провалился? Вы же сами говорили, чтобы старуху не волновать.
      - Говорил. Ну, а чем же вы объяснили ваш звонок?
      - Не помню. Соврала что-то. Но старуха мне точно сказала насчет телеграммы.
      - А вы не спросили, когда она была отправлена?
      - Зачем? И так старуха подозревать начала, не гоняюсь ли я за ее сынком. Очень мне он нужен...
      Толь Толич почувствовал, что поручение было выполнено точно. Но если "Унион" поднимается по расчетному графику, то подозрения отпадают. Людей там нет, а где они сейчас находятся, руководству НИИАП безразлично. Пусть ищут с места их постоянной прописки.
      Подошел Аскольдик:
      - Я считаю, Анатолий Анатольевич, что общественная жизнь должна продолжаться в любых условиях, на любой высоте и любой глубине. Материальчик у меня кое-какой есть. Разрешите выпустить "молнию"?
      - Действуй, комсомол! - одобрительно разрешил Толь Толич. - Заворачивай.
      Возвратившись к Нюре, Аскольдик хотел было сесть рядом, но Поярков предупредил его:
      - Простите, Нюрочка, оторвитесь от книги, я должен вам рассказать одну интересную новость.
      Аскольдик понимающе усмехнулся и, обиженно шмыгнув носом, прошел вперед.
      - Я слушаю, Серафим Михайлович, - холодно проговорила Нюра, заметив, что многие обернулись назад. - На нас смотрят.
      Поярков презрительно пожал плечами:
      - Меня это не касается.
      - А обо мне вы подумали?
      Он посмотрел на нее виновато и умоляюще:
      - Если бы я мог не думать! Но что случилось, Нюрочка? С самого утра вы бегаете от меня - может, обидел случайно? Не так посмотрел? Сказал не то?
      Нюра уронила книгу на колени. Теплая волна нежности поднималась к горлу. От нее и захлебнуться можно. Казалось, что нет сейчас человека ближе ей и дороже. Она отвернулась к окну. Откуда-то из темноты выплыло лицо Курбатова и сразу же исчезло, растаяло. Губы готовы были прошептать Серафиму Михайловичу, что все остается по-старому, что она сама не знает, как это все получилось. Пусть не тревожится.
      Хотела сказать, уже обернулась, но опять встретилась с любопытствующими взглядами Риммы, Аскольдика и других. Даже несчастный аспирант, изучающий субъективные ощущения полета, застыл с пакетом у подбородка и тупо смотрел на Нюру сквозь очки.
      Все исчезло - и теплота и нежность. Нюра вздохнула и равнодушно спросила:
      - Вы обещали новость? Рассказывайте.
      Лицо Пояркова передернулось. Не обращая внимания на иронические взгляды и перешептывания, он наклонился к Нюре:
      - Да, новость очень странная. Мне больно и противно об этом говорить. Вы отказались от моей дружбы и каждую свободную минуту отдаете пустому мальчишке, Римме... Кому угодно. Раньше вы находили время и для меня, а сейчас я должен вымаливать у вас минуты, отбирать их у Аскольдика. Скажите, что произошло? Я места себе не нахожу...
      Покоренная его горячей искренностью, Нюра не могла лгать.
      - Вы хороший, Серафим Михайлович, и мне не хочется вам делать больно. Но разве вы не догадываетесь, почему я хожу с Аскольдиком, Риммой? Почему стараюсь вас избегать?
      - Боитесь меня?
      - Вас? Никогда. Но есть страшные люди. Если бы вы знали, что о нас говорят!
      - И знать не хочу.
      Нюра машинально перевернула страницу.
      - Вам, конечно, безразлично... А я уже не могу, мне трудно дышать.
      - Но что мы такое совершили?
      - Ничего.
      - Тогда плевать на пошляков. Вчера Толь Толич встретил меня с усмешечкой: "Вы, оказывается, здесь не скучаете, Серафим Михайлович, нашими молодыми кадрами интересуетесь?" Пришлось вежливо осадить. Теперь уж не заикнется.
      - Хотелось бы верить, - с грустью сказала Нюра. - А с другими что делать?
      Поярков крепко сжал ее локоть.
      - Позабудем про них. - Он облегченно вздохнул. - Прямо от души отлегло. А я-то думал... Значит, все остается по-старому?
      Нюра захлопнула книгу и устало закрыла глаза.
      - Пусть будет так.
      - Я счастлив, Нюрочка...
      Никто не слышал, что он говорил. А ему самому слова казались пустыми, банальными. Говорил, как он будет скучать без Нюры, наконец в приливе смелости отбросил все, что мешало высказаться.
      - Нет, я так не хочу. Без вас не вернусь в Москву. И не ждать, нельзя больше ждать. Если нужно, поговорю с Медоваровым. Не отпустит, тогда поговорю...
      - Со мной. - Нюра, не поднимая головы, разглаживала платье на коленях. Об этом вы забыли? Я не могу, - и Нюра еще ниже склонила побледневшее лицо.
      - Почему? - вырвалось у Пояркова, он нервно закурил и, как бы опомнившись, сунул папиросу в карман. - Простите, я не о том.
      Дрожащими пальцами нажал он рычажок у кресла. С глухим стуком спинка откинулась назад. Так лучше - Нюра сидит согнувшись и не видит его. Запахло паленой шерстью. Папироса? Обжигая пальцы, потушил. "Почему? Почему? мысленно повторял он. - Да не все ли равно! Не нравлюсь? Любит другого?"
      Нюра выпрямилась и, смотря на Пояркова серыми открытыми глазами, проговорила:
      - Не сердитесь. Вы ничего не знаете.
      В голосе ее слышались боль и стыд, она вновь переживала свою давнюю ошибку, готовая провалиться вниз сквозь пол самолета, только бы не видеть удивленного скорбного взгляда Пояркова.
      - Не мучайте меня, - нервно перебирая стеклянные цветные бусы, прошептала она. - Спросите у Багрецова. Он знает.
      Зачем Пояркову расспрашивать какого-то мальчишку? Что за тайна связывает их? Он глушит неясные подозрения, веря, что Нюра не может лгать. Видно, ей боязно признаться. Но в чем?
      - Я верю вам, Нюрочка. - И, склонившись за высоким креслом, робко поцеловал руку.
      - Не троньте! Грязная она. - Нюра быстро, словно от ожога, выдернула руку и, вытащив из сумки платок, отвернулась к окну.
      В самолете стало тихо. Утихомирились и гуси и поросята, их оставили в покое до следующего часа, когда придется лететь на большой высоте, через отроги Кавказского хребта.
      Проходя мимо Пояркова, старый врач Марк Миронович тряхнул редкой седой бородкой и неодобрительно покачал головой. Уж очень ему не нравилось за последние дни состояние Серафима Михайловича. Прямо хоть в больницу клади. Покой ему нужен, а кругом суетня. Ноев ковчег, а не лаборатория.
      Аспирант, изучающий субъективные ощущения полета, застонал. Марк Миронович вытер ему рот куском ваты и предложил таблетку аэрона.
      - Не могу, доктор, - упавшим голосом пролепетал аспирант. - Нужна... чистота эксперимента... - И он опять схватился за пакет.
      - Если хотите знать мое мнение, - теребя бородку, рассерженно проговорил Марк Миронович, - это не эксперимент, а игрушки. Раньше ученые себе чуму прививали... А вы... - Он посмотрел на мокрую вату и бросил ее в раскрытый пакет. - И за это еще деньги платят.
      Аскольдик наглотался аэрона и чувствовал себя неплохо. Он оттеснил Марка Мироновича в сторону и, размахивая раскрашенным листом, подбежал к Медоварову:
      - "Молния" готова, Анатолий Анатольевич, завизируйте.
      Медоваров взял с собой Аскольдика, который доказывал, что эта командировка связана с темой его курсового проекта, но дело было в другом: Толь Толич хотел угодить отцу Аскольдика. Не раз приходилось обращаться к нему по разным хозяйственным делам. Кстати говоря, и сам Аскольдик - мальчик полезный, способный, прекрасно рисует карикатуры, пишет критические заметки, выступает со стихами. До него стенгазета НИИАП "К высотам науки" выходила лишь к Маю и Октябрю, а сейчас чуть ли не еженедельно.
      Мальчик выпускал "молнии", где бичевались растяпы и бракоделы, зазнавшиеся товарищи, которые слишком гордо несут свою голову и подчас забывают даже с начальником поздороваться.
      "Всем, всем достается, - привычно думал Медоваров, расстилая на коленях раскрашенный лист. - Критика способствует выполнению плана, борьбе за нового человека... Вот и сейчас в нашем маленьком, но сплоченном коллективе, работающем в трудных условиях кислородной недостаточности, не замирает общественная жизнь. Своевременная критика, не взирая на лица... Ну что же, посмотрим, посмотрим..."
      Нарисован летящий самолет. На борту выведены буквы "НИИАП". В хвосте как бы сквозь прозрачную стенку видны фигуры Пояркова с портфелем, на котором написано "Ведущий конструктор", и Нюры, льстиво засматривающей ему в глаза.
      - А ведь похожи, - рассмеялся Медоваров. - Рука у тебя, братец, бойкая. Только надо подписать, "дружеский шарж". На всякий случай, чтобы не обижались зря. А так - дружеский и дружеский, все в порядке.
      - Совершенно справедливо, Анатолий Анатольевич, - признательно согласился польщенный автор. - Подпишу.
      Под названием "Ноев ковчег" шли рифмованные строки:
      Нет здесь "чистых" и "нечистых",
      Все сдружились с высотой,
      Самолет несется быстро
      Над тридцатой широтой.
      - Вообще, неплохо, золотко: мысль о дружном коллективе ясна, поощрительно резюмировал Медоваров. - Только насчет широты надо проверить. А может, она тридцать вторая?
      - Но ведь тридцатая тоже, наверное, была?
      - "Наверное, наверное"... - передразнил Медоваров. - Наука, золотко, требует точности.
      - Конечно. - Аскольдик скорчил обиженную рожицу. - Только ведь это не наука, а вроде поэзии.
      - Вот именно "вроде". Нет уж, золотко, не спорь. В научном коллективе точность обязательна.
      - Ну хорошо, - согласился Аскольдик. - Напишем: "Над какой-то широтой".
      - Пожалуйста. Тут уж не ошибешься. - И Медоваров продолжал читать:
      И для нас совсем не ново,
      Что с Поярковым сидя,
      Наша Нюра Мингалева
      Презирает всех и вся.
      Он талантлив, спора нет,
      И дождется большей славы,
      Но какой бывает вред
      Льнуть к тому, кто самый "главный".
      Передавая "молнию" Аскольдику, Медоваров похвалил:
      - Молодец, комсомол. Демократично. Критика правильная, не взирая на лица. Можешь вывешивать, золотко. Кнопки-то захватил?
      - Обязательно, Анатолий Анатольевич.
      Людям было скучно. Все сгрудились возле "молнии". Кто-то хихикая, поглядывая назад, где сидели Поярков и Нюра. Кто-то удивленно пожимал плечами.
      Римма уже успела посмотреть "молнию" в руках у Толь Толича, и ей захотелось увидеть, какое впечатление произведет на Анну Васильевну критическое выступление стенной печати. Сама-то Римма привыкла к этому. Ее рисовали в разных видах, то с одной прической, то с другой, дразнили "стилягой", чем она даже гордилась: завидуют, мол, вот и рисуют.
      Заложив руки в карманы узких модных брюк, Римма подошла к Нюре.
      - И вас намалевали. Вредюги.
      Неверной походкой - самолет слегка покачивало - Нюра приблизилась к двери в кабину летчиков, где был приколот раскрашенный лист, прочитала и молча опустила голову.
      - Не журитесь, Анна Васильевна, - чувствуя неладное, утешала ее Римма. Це "дружеский шарж". Бачите, що написано?
      Пробежав через весь самолет, Нюра бросилась в кресло и закрыла лицо руками.
      Поярков спросил, что случилось, но, понимая ее состояние, вскочил и сам поспешил выяснить причину.
      - Пошляки! - он протянул было руку к размалеванному листу, но Медоваров предупредил:
      - Опомнитесь, Серафим Михайлович, Вы же знаете, что за это бывает? Это стенная пресса.
      - Какая там к черту пресса? Грязные пасквилянты.
      Медоваров встал и внушительно произнес:
      - Мы не позволим так относиться к критике. Да и потом, я не пойму, в чем дело? О вас написано очень уважительно...
      - Признается ваш талант, - пискнул из-за спины Толь Толича перепуганный Аскольдик.
      Отодвинув в сторону Медоварова, Поярков оказался рядом с Аскольдиком, автором, художником и редактором злополучного листка.
      - Бросьте вы о таланте. Когда всякие мокроносые мальчишки выносят на посмешище самое... Когда... - Поярков не мог продолжать, не хватало воздуха.
      Подбежал Марк Миронович и усадил его в кресло.
      - Если хотите знать мое мнение, - сказал он, обращаясь к Медоварову, - то в старое время за такие дела мальчикам уши драли.
      - Старики, конечно, глуповаты, - будто про себя сказал Аскольдик. - Но что поделаешь, история им простит.
      Столь откровенная наглость возмутила даже Медоварова. Однако, стараясь замять неприятный инцидент, он мягко пожурил Аскольдика, оправдывая его банальными словами, что-то вроде "молодо-зелено", затем, повинуясь настоянию Марка Мироновича и с молчаливого всеобщего одобрения, приказал снять "молнию".
      - Но это в виде исключения, - не преминул заметить Толь Толич. - Так сказать, по требованию врача. Он отвечает за состояние здоровья и товарища Пояркова и всех других членов экспедиции.
      - Простите, Марк Миронович, - прошептал Поярков, силясь подняться.
      Марк Миронович удержал его за плечи.
      - Сидите, пожалуйста. И не прощу. Никогда не прощу. Если из-за каждого дурака мы будем за сердце хвататься, то эдак и до пятидесяти не доживешь. - Он подергал свою седую бородку и, глядя вслед Аскольдику, пробормотал: - Ох, и устроил бы я ему Аскольдову могилу!..
      Медоварова подозвал к себе еле живой диссертант, изучающий субъективные ощущения, и, стыдливо заталкивая под кресло наполненные так называемые гигиенические пакеты, спросил:
      - А когда под...нимемся в зону кисс...лородной недостаточности?
      - Правда, Анатолий Анатольевич, - поддержали его другие. - По программе уже пора.
      Медоваров хотел было пройти в кабину летчиков, чтобы отдать приказание о подъеме, но его остановил Марк Миронович:
      - Что вы хотите делать? - И, услышав ответ, категорически запротестовал: Не разрешаю. Абсолютно не разрешаю.
      Похлопывая себя по голенищу свернутой в трубку "молнией", Толь Толич удивленно спросил:
      - Но почему?
      - Если хотите знать мое мнение, - как обычно начал Марк Миронович, - то я должен сказать, что на больших высотах сердцу трудно работать, тем более после этого, - он указал на "молнию". - Как врач, я бы хотел обратить ваше внимание на охрану труда и элементарные требования-гигиены. А что представляет собой наша стенная печать? В условиях кислородной недостаточности, да и во всех других условиях, ею надо пользоваться умно и осмотрительно и доверять ее лишь чистым рукам. Абсолютно стерильным и опытным. Вы улавливаете мою мысль? Ну вот и договорились.
      Поярков все время порывался встать, чтобы пройти к пилотам и посмотреть "Унион" на экране радиолокатора. Сейчас его должно быть видно хорошо - ведь самолет уже находится близко от того места, где диск стал подниматься в ионосферу.
      - Виден как на ладони! - обрадованно воскликнул радист, высовывая голову из двери. - Скорее, Серафим Михайлович!
      Тут уж Пояркова не удержать. На круглом экране, точно на большом голубоватом блюдце, вмонтированном в стол, отчетливо виднелась светящаяся овальная пуговица. На ней даже различались темные точки иллюминаторов. Но их видел радист, а Поярков, еще не оправившийся от сердечной боли, от обиды за Нюру и свое большое чувство, видел все как в тумане.
      У самого диска повисла паутинка. Радист не знал устройства "Униона", не знал, что это трос. А у Пояркова затуманены глаза, не рассмотрел он паутинку, а то бы догадался сразу, что трос спустился не случайно. Значит, в "Унионе" оказались люди.
      Радист считал, что паутинка недостойна внимания, - местное отражение, пустяковый недостаток в работе аппарата.
      Светлое пятнышко постепенно тускнело. "Унион" поднимался все выше и выше.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
      в которой рассказывается о том, как человек может летать
      без крыльев, и о том, когда можно увидеть две большие
      луны.
      Председатель колхоза "Рассвет", старик Соселия, шел по темной улице уснувшего селения. Походка его была не совсем твердой, приходилось опираться на руку своего гостя - Миколы Горобца, тракториста.
      - Вы, Симон Артемович, не извольте беспокоиться, - говорил Микола, с трудом подыскивая слова. - Не извольте...
      Но слова, как нарочно, ускользали из памяти. Найдет Микола подходящее слово, а оно, "як та птица, порх - и нема ее", исчезло. Лови за хвост... "Ну и хмельная эта... как ее?.. "кахетинская горилка", - благодушно сокрушался Горобец и, путая украинские и русские слова, уже в который раз начинал:
      - Вы, Симон Артемович, як кажуть... не извольте беспокоиться. Мне здесь дуже
      нравится. Такий вежливый, инте... инте... интеллигентный, обходительный народ.
      Микола Горобец в числе других трактористов был прислан сюда для испытаний специальных горных тракторов. Миколе действительно понравились здешние люди, жаркое солнце и виноградники. Он даже примирился с опасными горными склонами, где трактор водить нелегко. Того и гляди, поедешь аж к самой Куре. Но как только закончатся испытания, он все равно уедет к себе на родину.
      Председателю колхоза тракторист пришелся по вкусу. Дело свое знает, парень положительный. Жил у Соселия целый месяц. Хотелось бы и трактор купить, и тракториста при нем оставить. Говорят, что машину еще можно приобрести, а с человеком как быть?
      Не купишь Миколу никакими трудоднями. На свадьбе сейчас были. У невесты много красивых подруг. Нет, никто не приглянулся трактористу. Почему? Почему он хочет уехать?
      Еще звучали веселые и протяжные песни, тамада не выдал и части из своего запаса острословия, вина оставалось много, но Соселия покинул праздник и решил именно сейчас поговорить с гостем о самом важном, о самом неотложном.
      Ночь выдалась лунная, серебрились вершины гор. С гор этих и начался разговор. Не мог Соселия сразу приступить к делу - невежливо.
      - Посмотри, дорогой, - он указал палкой на снежную гору. - Такие горы у вас есть?
      - Ни, Симон Артемович. Не бачив.
      Соселия поглядел на курчавый горный склон.
      - А такой виноград?
      - Нема, такого нема, - с сожалением признался Горобец.
      Сухая, темная рука старика протянулась в сторону белеющей отары у скотного двора.
      - Такие барашки есть?
      - Тоже нема. Но не извольте беспокоиться, - оживился Горобец, повторяя полюбившуюся ему фразу. - Все будет!
      - Такие барашки? - удивился Соселия.
      - Угу.
      - Такой виноград?
      - А як же? Опытный сад завели.
      - И горы? - уже гневно спросил старик.
      Горобец посмотрел на него, хотел признаться, что таких гор не может быть на Черниговщине, что это самые лучшие горы в мире и пусть старик не думает, что ему здесь не нравится. Но уверенность в том, что человек может сделать все, заставила ответить иначе.
      - Колы треба... Будуть и горы!
      Старик молчал. На светлый серп луны набежало легкое облачко. Все потемнело. С гор сползло серебро, и они стали будто ниже, приземистее. Виноградники почернели, барашки стали серыми.
      Молчание затянулось. Соселия ворошил палкой дорожную пыль, жалел, что начал этот разговор. Конечно, такой тракторист, как Горобец, очень подходящий человек для здешнего колхоза. Хотелось поговорить с ним - не останется ли? Почему останется? Нет, дорогой, никогда. Он считает, что даже горы можно сделать на Черниговщине. Гордый человек - очень хорошо. Смелый - тоже хорошо, а вот хвастун - совсем, совсем плохо.
      Микола почувствовал, что ответ не очень-то по нраву председателю. Перегнул трошки. Не так его понял Соселия.
      - Послухайте меня, Симон Артемович, - начал Микола, бережно поддерживая старика под руку и стараясь при этом не шататься. - Що я казав? - вопрошал он гордо, поглядывая по сторонам. - Тильки одно... Советские люди, колы треба, все могут сделать. И реки, мабуть, и горы...
      Соселия неодобрительно покосился на Миколу.
      - Та нет, - поспешил поправиться Горобец, - за яким бисом горы. На Черниговщине поле ровненьке, трактор иде гарненько... Подывышься - небо кругом. Но я, Симон Артемович, бачив машину яку. Экскаватором называется. Ковш у нее, як хата, - такий великий. Зачерпнет землю в яме - та высыпе. Зараз гора вырастае... Як кажуть, все можно зробить.
      Старик шел молча, постукивая палкой по дороге.
      - Я бачу, Симон Артемович, вы мне не верите, - уже растерянно сказал Микола.
      Ему никак не хотелось огорчать старика, к которому за этот месяц он уже успел привязаться. Нехорошо получается. От этой неприятности Микола даже начал трезветь.
      - Вы, Симон Артемович, мабуть, видели самолет? - Микола старался на живых примерах пояснить свою мысль.
      Соселия не поворачивал к нему головы, обиделся еще больше. Зачем спрашивать о самолете, когда он, Симон Соселия, не только видел самолет, но и летал на нем в Тбилиси. Ай, как нехорошо, дорогой!..
      Микола понял, что разговор не получается, но все же надеялся исправить свою ошибку.
      - А когда не було ще самолетов... мабуть, рокив... - Он задумался, припоминая, когда же все-таки появились первые самолеты. - Мабуть, лет пятьдесят назад. Тогда вы, Симон Артемович, не верили, що могуть люди летать?
      Опять не так сказал. Старик мог обидеться, если годы его вспоминают не к месту, и, не дожидаясь ответа, Микола продолжал:
      - Бачив я у Киеви дуже быстрые самолеты - реактивными называются.
      - Видел, дорогой, в Тбилиси. "Ту-104" называется.
      Ничем старика не удивишь, но Микола обязательно хотел, чтобы его правильно поняли.
      - А есть ще самолеты без людыны, - выпалил он. - Сами летають, сами садятся.
      Старик не проронил ни слова, освободил руку - один дойдет - и, опираясь на палку, пошел независимо. Надоели ему эти детские сказки. Он спутников видел, самолетами не удивишь.
      - Не верите, Симон Артемович? - Микола безнадежно махнул рукой. - Думаете, брехня? Ни. Сдается мне, що скоро не только самолеты без людей, но и сами люди будут летать без самолетов. Взяв в руки якую-нибудь бисову ракету - и зараз поднявся выше хаты.
      Соселия презрительно посмотрел на гостя. Немножко выпил - и уже заговаривается. Совсем не умеют пить у них на Черниговщине.
      - Дывысь! - крикнул Горобец, указывая вверх.
      Старик нехотя поднял голову.
      Высоко в небе летел человек. Он протягивал руки навстречу луне, огромной и яркой.
      Соселия разглядел не только человека, но и любопытного орла, который, не отставая, летел следом. Луна уплывала, а вместе с ней и человек без крыльев.
      Собственные глаза никогда не соврут. А если так, то зачем не верить, что люди могут делать горы? Люди - они все могут. Правильно сказал Микола.
      И если старик Соселия поверил в человека без крыльев, то Микола в эту минуту уже ничему не верил. Стоял посреди улицы, протирал глаза, махал перед собой руками, чтобы отогнать странное и непонятное видение. Он озирался по сторонам, смотрел на незнакомую ему улицу, горы, старика, стоящего рядом, прислушивался к звучному хохоту загулявших гостей и тоже не верил. Не верил, что сейчас он в грузинском селе, около скотного двора, - это только кажется...
      Почему-то сразу стало светло. Горобец поднял голову и увидел две луны. Одна выглядывала из-за облака, другая, огромная, опускалась за линию гор. Микола заморгал, зажмурился, вновь открыл глаза. Две луны, и почти что рядом!
      - О, бисова горилка, чого ты не зробиш! - сказал он, почесывая в затылке, и ему сразу стало легко от этого простого объяснения загадки летающего человека.
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      Если вы случайно не заглянули в последующие главы, то
      вам ничего не известно о Багрецове, но представьте себе
      положение Бабкина, когда он увидел... Нет, так ничего
      не получится, нужен обстоятельный рассказ...
      Диск пролетел над самой горой. Бабкин несколько раз окликнул Димку, потом заглянул в люк и заметил, что трос пропал. Оказалось, что он тянется вдоль нижней светящейся поверхности диска и дальше конец его болтается на ветру.
      Димка исчез...
      Убегала земля. Расплывалась в тумане река, будто наполненная сверкающей ртутью. Черные зубчатые тени гор теряли свои очертания. У самого люка мелькнуло рваное облако, похожее на елочную вату, осыпанную блестками, и сразу стало темно.
      Тимофей поежился от холода, поднялся вверх по лесенке. Хотелось разобраться спокойно. Он не любил торопиться с выводами, но думал, что Димка поступил правильно. Наверное, пролетая над горой, зацепился за какое-нибудь дерево и решил освободиться от троса. Может быть, уже сегодня доберется до жилья. Тимофеи и мысли не допускал, что с Димкой могло случиться несчастье.
      Он вспомнил, что скоро включится радиостанция. Надо послушать, работает ли анализатор? Возвратившись в кабину, Бабкин включил приемник. Анализатор работал четко. Значит, Димке удалось его исправить. Но как же все-таки он решился взобраться на диск? Неужели за столько лет дружбы Тимофей не сумел изучить Димкин характер?
      Он был довольно противоречив. Димка не боялся пойти наперекор мнению большинства, был честен и принципиален, часто говорил, что думал, отчего наживал себе врагов, но страха перед ними не испытывал, хотя некоторых следовало бы и опасаться. И в то же время в пустяковых случаях Димка оказывался самым последним трусом. Мог испугаться ужа, боялся мышей и особенно пиявок: если пиявка присосалась к ноге - все кончено, целое лето не станет купаться. Димка стороной обходил коров, потому что в детстве какая-то комолая буренка прижала его к забору. Да если вспомнить все, что с ним случалось, то, пожалуй, Димку никто бы не назвал храбрецом.
      И вдруг такое мужество! Конечно, выхода не было. Стервятник со взрывчатой начинкой рано или поздно уничтожил бы "Унион".
      Холодно. А там наверху будет еще холоднее. Неужели, чтобы перевалить через отроги Кавказского хребта, надо забираться так высоко? И Тимофей понял, что это не просто перелет, а самые настоящие испытания диска.
      Он по-хозяйски осмотрелся: все ли здесь в порядке, готов ли "Унион" к высотному полету. О себе не хотелось думать. Кабина закрывается герметически, воздуха здесь и в коридоре хватит. Смущало другое. Диск испытывался не раз, а вот новая конструкция "Унион" - вряд ли. Его огромная гофрированная оболочка должна была расширяться от внутреннего давления газа при уменьшении давления на высоте. А вдруг там наверху она лопнет?
      Словно ледяная вода, холод растекался по кабине. Тимофею казалось, что вода уже подобралась к нему и тонкими струйками ползет дальше по ребристому полу.
      Надо закрыть люк. Тимофей прошел коридором, в последний раз посмотрел на землю - она обледенела, приближался рассвет - и захлопнул обе крышки люка. Диск продолжал подниматься. Чтобы сохранить в кабине хоть остатки тепла, Тимофей закрыл дверь в коридор.
      Чувствуя повсюду обжигающий холод металла, Тимофей искал места, где бы пристроиться. На краю аккумуляторного каркаса было теплее - при работе аккумуляторы немного нагревались. Надо бы двигаться, похлопать себя по спине, помахать руками. Но здесь, на тонком ребре, приходится лишь балансировать. Спрыгнуть нельзя, ноги примерзнут к полу. Вот когда Тимофей по-настоящему пожалел о потерянных ботинках. Второй бы хоть остался. Стоял бы Тимофей, как аист, на одной ноге. Все-таки легче.
      Думал он об этом с усмешкой, чтобы подбодрить себя, отогнать страх, иначе ослабеет воля, помутится разум, все станет безразличным, ненужным. Мороз будет медленно сковывать движения, усыплять. Уже не сможешь лишний раз потереть руки, пошевелить пальцами ног.
      Сбросив пиджак, Тимофей подложил его под ноги и, размахивая руками, запрыгал на одном месте. Нет, так еще хуже, надо поскорее одеться.