Нам эти кости с лохмотьями гниющего мяса вряд ли показались бы аппетитными, но члены орды поглядывают на них с голодной жадностью. Несет добычу сам предводитель, чтобы не подвергать соблазну более безответственных своих собратьев. Внезапно группа останавливается, точно по команде. Все головы поворачиваются, и, подобно встревоженным оленям, люди сосредоточивают зрение, слух и обоняние на одном - на том, что настигает их сзади, оттуда, откуда они пришли. Они услышали звук, сигнал, поданный животными. Но он в отличие от большинства подобных звуков, как ни странно, не означает опасности, хотя подают такие сигналы только преследователи, а жертвы давно уже научились хранить полное безмолвие. И этот звук напоминает скитальцам об их родных местах, о днях, когда их подстерегало меньше опасностей, когда они были счастливы. Где-то далеко позади завыл шакал! И орда с детской, почти обезьяньей импульсивностью уже готова кинуться обратно - туда, откуда доносится вой. И тут молодой предводитель с высоким лбом совершает замечательный, хотя и не понятный для остальных поступок: он бросает останки вепря на землю и принимается отдирать большой лоскут кожи с бахромкой мяса. Дети, решив, что сейчас будут распределять ужин, подходят к нему поближе, но он отгоняет их сердитым бурчанием, кладет оторванный кусок на землю, взваливает вепря на плечи и делает знак орде продолжать путь. Едва они проходят несколько шагов, как мужчина, стоящий на следующей иерархической ступени - он даже сильнее предводителя, но далеко не так сообразителен, - оборачивается и с вызывающим видом указывает глазами и движением головы (не руками, как сделали бы это мы) на брошенный лоскут кожи. Предводитель хмурится и идет дальше. Вскоре второй мужчина поворачивается к оставленному мясу. Предводитель кладет свою ношу, бежит за ним и в ту секунду, когда тот подносит тухлое лакомство ко рту, толкает его плечом так, что он чуть не падает. Они стоят друг против друга с угрожающим видом, наморщив лбы и оскалив зубы, но потом второй мужчина опускает глаза и, что-то бормоча, догоняет орду.
      И никто из них не сознает, что они только что были свидетелями события, кладущего начало новой эпохе, свидетелями гениального прозрения, историческая роль которого неизмеримо превосходит разрушение Трои или изобретение пороха. Это не понимает даже сам высоколобый предводитель. Он поступил так импульсивно, не отдавая себе отчета в том, что им руководит желание подманить шакалов, заставить их преследовать за ордой. Он инстинктивно и верно рассчитал, что ветер, который дует им навстречу, донесет запах мяса до ноздрей воющих шакалов. Орда продолжает идти, но по-прежнему нигде не видно достаточно открытого места для безопасного ночлега, и несколько минут спустя предводитель повторяет свой странный поступок, а остальные мужчины сердито ворчат, протестуя. Когда же он отрывает третий лоскут кожи, они почти выходят из повиновения, и предводителю удается настоять на своем только после бешенной вспышки первобытной ярости. Но вскоре заросли редеют и начинается открытая степь. Предводитель сбрасывает останки вепря на землю, к ним подходят остальные мужчины и начинают, ворча и угрожая друг другу, делить ароматный деликатес на кучки, а женщины и дети тем временем собирают топливо для костра, который должен гореть всю ночь.
      Ветер стихает, и в наступившем безмолвии чутких слух первобытных людей улавливает очень далекие звуки. Внезапно предводитель подает негромкий сигнал - все замолкают, настораживаются и застывают в неподвижности. До них вновь доносится вой, но более громкий, чем раньше, - шакалы нашли первый лоскут кожи, и, судя по рычанию и визгу, между ними завязывается драка. Предводитель улыбается и делает знак остальным продолжать работу. Некоторое время спустя рычание и щелканье зубов раздаются еще ближе. И вновь люди внимательно прислушиваются. Внезапно мужчина, который первым хотел вернуться к оставленному мясу, оборачивается и напряженно вглядывается в лицо предводителя. Тот с удовлетворенной ухмылкой слушает рычание дерущихся шакалов. Теперь, наконец, второй мужчина понимает его намерение. Схватив пару почти дочиста обглоданных ребер, он с улыбкой подходит к вожаку, толкает его локтем, издает лающие звуки, подражая шакалам, а затем идет с костями в том направлении, откуда они только что пришли. В шагах тридцати от стоянки он нагибается, кладет кости на землю, потом выпрямляется и вопросительно смотрит на предводителя, который с интересом следит за его действиями. Они ухмыляются друг другу и неожиданно разражаются громким беззаботным хохотом, точно двое современных мальчишек после удачной шалости.
      Уже наступила темнота, на стоянке пылает костер. Предводитель снова делает остальным знак замолчать. Из мрака доносится хруст разгрызаемых костей, и внезапно отблеск костра освещает шакала, упоенно пожирающего свою долю ужина. Шакал поднимает голову и опасливо поглядывает на них, но все сидят неподвижно, и он вновь принимается грызть, а они продолжают тихонько наблюдать за ним. Поистине эпохальное событие - впервые человек покормил полезное животное! И когда люди укладываются спать, их всех охватывает такое ощущение безопасности, какого они давно уже не испытывали.
      Проходят века. Сменяется много поколений. Шакалы становятся все более ручными и смелыми. Они собираются вокруг стойбищ большими стаями. Люди тем временем научились охотиться на диких лошадей и оленей, а шакалы изменили некоторые свои привычки. Если прежде они днем прятались и только с темнотой рисковали выходить из густого кустарника, то теперь самые умные и смелые из них превращаются в дневных животных и следуют за людьми, когда те отправляются на охоту. И вполне возможно, что однажды, когда охотники гнались за жеребой кобылой, которую они ранили копьем, произошло что-нибудь вроде нижеследующего. Люди радостно возбуждены, так как уже довольно долго голодали, и шакалы, которым все это время от них ничего или почти ничего - не перепадало, сопровождают их с особым усердием. Ослабевшая от потери крови кобыла прибегает к обычной хитрости затравленной дичи и скрадывает след, то есть возвращается на какое-то расстояние назад, а затем скрывается в кустарнике, расположенном в стороне от ее прежнего следа. Этот прием часто спасал почти обреченную жертву, да и теперь охотники в недоумение останавливаются там, где следы внезапно обрываются.
      Шакалы сопровождают людей на почтительном расстоянии, все еще опасаясь приблизиться к шумным охотникам. Идут они по следу людей, а не кобылы, поскольку им нет никакого смыслы гнаться за такой крупной дичью - ведь они сами справится с ней не могут. Однако у этих шакалов, нередко получавших от людей кусочки добычи, вырабатывалось к запаху мяса особое отношение, и в то же время такой вот кровавый след постепенно стал связываться в их мозгу с близкой кормежкой. Сегодня оголодавшие шакалы особенно возбуждены запахом крови, и вот происходит нечто, кладущее начало новым отношениям между человеком и его шакальей свитой: ведущая стаю старая самка с поседелой мордой замечает то, чего не заметили люди, - разветвление кровавого следа. Шакалы сворачивают и идут по следу самостоятельно; охотники сообразив наконец, что произошло, так же возвращаются назад. У того места, где след раздваивается, они слышат в стороне завывание шакалов, спешат на звук и видят кровавые пятна там, где шакалья стая утоптала траву. И тут впервые складывается будущей порядок преследования дичи - впереди собак, за ней человек. Шакалы быстрее людей настигают жертву и вынуждают ее остановится.
      Когда собаки загоняют крупную дичь, в дело вступает особый психологический механизм: затравленный олень, медведь или кабан, бегущий от человека, но готовый драться с собаками, приходит в ярость из-за назойливости этих более слабых преследователей и забывает про главного врага. Усталая кобыла, которая видит в шакалах только стаю тявкающих трусов, принимает оборонительную позу и яростно бьет передним копытом того из них, кто рискнул подойти слишком близко. Тяжело дыша, кобыла описывает круг, вместо того чтобы бежать дальше. Тем временем охотники, которые слышат, что шакалы теперь сосредоточились в одном месте, вскоре добираются туда и бесшумно окружают добычу. Шакалы быстро отбегают, но так как им никто не угрожает, они остаются. Их предводительница, уже ничего не боясь, кидается на кобылу с яростным лаем, а когда та падает пораженная копьем, свирепо вцепляется ей в горло и отбегает, только когда к туше подходит вождь охотников. Этот человек - возможно, праправнук того, кто первым бросил шакалам кусок мяса, - распарывает брюхо кобылы и вырывает кишки. Не глядя на шакалов (это подсказывает ему интуитивный такт), он бросает кишки не прямо им, а чуть в сторону. Седая самка испуганна пятится, но, заметив, что человек не делает никаких угрожающих жестов, а только издает дружелюбные звуки, вроде тех, которые часто доносились до их ушей от костра, вцепляется в теплые внутренности. Зажав их в зубах и торопливо проглатывая кусочки, она настороженно оглядывается на человека, а ее хвост вдруг начинает двигаться из стороны в сторону. Впервые шакал завилял хвостом при виде человека, еще на один шаг приблизив заключение вечной дружбы между людьми и собаками. Даже такие умные животные, как хищники семейства собачьих, не сразу обретают абсолютно новый тип поведения, каким бы благотворным ни был первый опыт. Для этого требуется, чтобы в психике животного образовались определенные связи в результате многократного повторения одной и той же ситуации. Возможно, прошло несколько месяцев, прежде чем эта старая самка снова побежала впереди охотника за животным, проложившим ложный след. И пожалуй, только ее отдаленный потомок научился постоянно и целеустремленно вести за собой охотников к затравленной добыче.
      В раннем неолите человек, по-видимому, переходит к оседлому образу жизни. Первые известные нам жилища воздвигались на сваях - они принадлежали людям, которые ради безопасности строили их на отмелях озер, рек и даже Балтийского моря. Мы знаем, что к этому времени собака уже превратилась в домашнее животное. Черепа небольшой, похожей на шпица торфяной собаки, впервые обнаруженные при раскопках свайных поселений у балтийского побережья, хотя и неопровержимо свидетельствуют о ее происхождении от шакала, тем не менее показывают признаки одомашнивания.
      Однако важно вот что: хотя в ту эпоху шакалы были распространены гораздо более широко, чем в наши дни, по берегам Балтийского моря они тогда не водились. Следовательно, можно предположить, что человек, продвигаясь на север и запад, привел с собой и собак, или полуприрученных шакалов, которые следовали за ним в его странствиях. Когда же он начал строить жилища на сваях над водой и изобрел пирогу (два нововведения, несомненно знаменовавшие значительный культурный прогресс), его взаимоотношения с четвероногими спутниками неминуемо должны были претерпеть кардинальные изменения. Вода уже не позволяла шакалам жить вокруг его стойбища, как прежде. Не могли они и охранять жилища своих хозяев от других людей, нападавших с воды. Представляется логичным, что человек, когда он впервые сменил прежнее стойбище на свайный поселок, захватил с собой и несколько наиболее ручных шакалов - тех, например, которые особенно отличались на охоте и были покладистее большинства своих полудиких собратьев, - и таким образом создал из них домашних собак в буквальном смысле слова.
      Даже в наши дни разные народы содержат собак по-разному - вплоть до самого примитивного способа, когда собаки живут стаями вокруг селения и их связь с людьми носит весьма непрочный характер. Другой тип содержания собак мы находим в любой европейской деревне, где несколько собак связаны с одним домой и принадлежат одному конкретному хозяину. Вполне вероятно, что такой тип взаимоотношений выработался в процессе развития свайных поселений. Много собак там держать было нельзя, и это, естественно, должно было привести к инбридингу (скрещивание между собой двух близкородственных организмов. Постоянно применяется селекционерами-практиками для улучшения линий сельскохозяйственных животных и растений), что, в свою очередь, способствовало передаче по наследству черт подлинного одомашнивания. Два факта свидетельствуют в пользу этого предположения: во-первых, торфяная собака, обладавшая более короткой мордой и более выпуклым черепом, несомненно, представляет собой одомашненную разновидность шакала, а во-вторых, кости этих животных удавалось отыскать почти исключительно среди остатков свайных поселений.
      Эти собаки, должно быть, уже были настолько приручены, что входили в пирогу и спокойно сидели в ней, пока охотник греб к берегу, а по возвращении домой взбирались на помост. Полуприрученная собака-пария ни за что не сделает этого, и даже выросшие у меня в доме щенки соглашаются в первый раз спуститься в мою лодку или войти в железнодорожный вагон только после моих долгих и терпеливых увещеваний.
      Возможно, приручение собаки уже завершилось к тому моменту, когда люди начали возводить свайные постройки, или же оно происходило параллельно с этим процессом. Вполне вероятно, что какая-то женщина, а то и маленькая девочка, играя в "дочки-матери", подобрала осиротевшего щенка и вырастила его в своем доме. Быть может, родителей, а также братьев и сестер этого щенка сожрал саблезубый тигр, так что в живых остался он один. Бедняжка, наверно, скулил и плакал, но никто не обращал на него внимания - в те дни чувствительность была людям несвойственна.
      н
      Но вот мужчины уплыли на охоту, а женщины занялись рыбной ловлей, и почему бы нам не вообразить, что маленькая девочка обитателей озерной хижины отправилась туда, откуда доносилось жалобное повизгивание, и в конце концов обнаружила в земляной пещерке крохотного щенка, который бесстрашно заковылял к ней навстречу и принялся лизать ее протянутые руки. Мягкое, круглое, пушистое существо, без сомнения, пробудило в этой маленькой девочке каменного века такое же стремление таскать его на руках и нянчить, какое мы наблюдаем у маленьких девочек нашей собственной эпохи, ибо порождающий его инстинкт материнства не менее древен, чем сам человек. И вот девчушка каменного века, подражая взрослым женщинам, дала щенку поесть и, следя за тем, с какой жадностью он набросился на угощение, испытала не меньшую радость, чем испытывает хлебосольная хозяйка наших дней, когда гость отдает должное какому-нибудь искусно приготовленному блюду. Вернувшись домой, родители девочки с удивление и без особого восторга обнаруживают там сонного объевшегося шакаленка. Отец, конечно, намеревается тут же его утопить, но девочка со слезами вцепляется в колени отца, так что он спотыкается и роняет щенка. А когда он выпрямляется и хочет опять его схватить, то обнаруживает, что дочка забилась в самый дальний угол и, обливаясь слезами, прижимает щенка к груди. Родительское сердце даже в каменном веке все-таки не могло быть настолько уж каменным, и щенку разрешают остаться в доме. Благодаря сытному и обильному корму он быстро растет, становясь большим и сильным. Тут его пылкая любовь к девочке начинает претерпевать изменения, и хотя отец, глава семейства, не обращает на собаку внимания, она постепенно отдает свою привязанность уже не ребенку, а взрослому. Другими словами, наступает момент, когда щенок, будь он на воле, ушел бы от матери.
      До сих пор в жизни нашего щенка девочка играла роль матери, но теперь отец занимает для него место вожака стаи, которому рядовой член стаи обязан непоколебимо служить. Вначале мужчине эта привязанность только досаждает, однако вскоре он осознает, что на охоте такая прирученная собака будет гораздо полезнее полудиких шакалов, которые держаться на берегу возле поселка, но, по-прежнему боясь человека, нередко убегают именно в тот момент, когда им следовало бы задержать затравленную дичь. Да и к дичи прирученная собака относится куда бесстрашнее, чем ее дикие собратья, так как ее юность прошла в безопасности человеческого жилья и ей не пришлось на опыте познакомится с клыками и когтями крупных хищников. Вот так собака вскоре становится постоянным спутником мужчины, к немалому огорчению девочки, которая видит теперь своего бывшего питомца, только когда ее отец возвращается домой, - а в каменном веке отцы отлучались из дому очень надолго.
      Однако весной, в ту пору, когда шакалы щенятся, отец как-то вечером входит в дом, таща на плече мешок из невыделанной шкуры, в котором кто-кто копошится и повизгивает. Он раскрывает мешок, и девочка подпрыгивает от радости, потому что на пол выкатываются четыре меховых шарика. Только мать недовольно морщится, считая, что хватило бы и двух...
      Действительно ли это случилось именно так? Ну, нас там не было, однако, если исходить из всего, что нам известно, мы можем спокойно принять и подобную версию. В то же время нельзя закрывать глаза на тот факт, что мы не знаем, действительно ли только обыкновенный шакал (Canis aureus) связал подобным образом свою судьбу с человеком. Весьма вероятно, что в различных областях земного шара приручались, а впоследствии скрещивались различные виды шакала - более крупные и более сходные с волком. Ведь многие домашние животные имеют не одного, а нескольких диких предков. В пользу этого предположения свидетельствует то обстоятельства, что собаки-парии нигде и никогда не общаются с шакалами и не скрещиваются с ними. Господин Шеббер любезно обратил мое внимание на тот факт, что на Ближнем Востоке многие местности изобилуют как одичалыми собаками, так и шакалами, однако смешения между ними не наблюдается никакого. Но, во всяком случае, мы твердо знаем, что тундровый волк вовсе не является предком большинства наших домашних собак, как считалось прежде. Лишь несколько собачьих пород ведут свое происхождение от волков (и то в не чистом виде), и их особенности служат лишним доказательством того, что они представляют собой исключение из общего правила. Эти породы, обладающие не только внешним сходством с волком, - эскимосская собака, ездовые лайки, чау-чау и еще некоторые - сложились на Крайнем Севере. Чистой волчьей кровью не может похвастаться ни одна из них. Вполне правдоподобным является предположение, что человек, продвигаясь все дальше и дальше на север, вел с собой уже одомашненных собак с шакальей кровью, которые после неоднократных скрещиваний с волками и потомками волков в конце концов стали предками вышеперечисленных пород. Об особенностях психического склада собак с волчьей кровью я еще буду говорить.
      В отличие от собаки кошка совсем недавно стала домашним животным, да и то лишь настолько, насколько она вообще способна к одомашниванию. Недавно, конечно, лишь по сравнению с собакой, история которой, по мнению знающих людей, насчитывает сорок-шестьдесят тысяч лет. Я думаю, что человек впервые покормил шакала примерно пятьдесят тысяч лет назад, а впервые поселил его у себя в озерном жилище приблизительно за двадцать тысяч лет до начала исторической эры. Рядом с такими цифрами союз кошки с человеком можно считать событием вчерашнего дня. Те же самые люди, которые в следующем тысячелетии построили пирамиду Хеопса, уже создали более высокую форму культуры: коровы, овцы, лошади были у них такими же домашними животными, какими мы их знаем сейчас, человек жил в каменных домах и обрабатывал свои поля, запрягал в плуг волов, - иначе говоря, различия между тем временем и нашим не так уж велики. Весьма вероятно, что именно в Египте, первой в истории аграрной стране, кошки и присоединилась к человеку - ведь огромные хлебные житницы Египта упоминаются еще в Библии. А где есть большие зернохранилища, так всегда заводится множество мышей и крыс, и если в Ветхом завете среди "казней египетских" мыши не упомянуты, то, наверное, лишь потому, что их и так уже было чрезвычайно много и увеличение их числа не могло произвести заметного впечатления.
      Древние египтяне умели внимательно наблюдать и тонко чувствовать природу, о чем свидетельствуют хотя бы удивительные рисунки животных, сохранившиеся на стенах гробниц и храмов, и, конечно, они совершенно точно знали, какие из местных мелких хищников опасны для мышей и крыс. Геродот сообщает, что ихневмон, которого называли также "фараоновой мышью", был священным животным, а в гробницах Среднего царства обнаружено много тщательно изготовленных мумий степной кошки (Felis ocreata), уроженки Африки и Сирии, дикого предка нашей домашней кошки. Однако исследования показали, что кошка почиталась не сама по себе, но как символ львицы, животного этой богини, что для своих богослужений они избрали животное поменьше и попокладистей львицы, хотя бы даже и совсем ручной. Возможно, какая-нибудь львица осрамилась самым неприятным образом, скушав во время богослужения особенно дородного жреца богини Баст. Но, если говорить серьезно, мне очень приятно представление о кошке как о символе льва, как о миниатюрной копии царя зверей. Кошка нравится мне именно потому, что она приносит в мой дом неукрощенную дикость и гибкое изящество, которые роднят ее с пантерой, ягуаром и тигром и которыми она наделена в равной степени с ними. Всякий, кому довелось поближе узнать степных кошек, без сомнения, согласится, что они очень легко приручаются. В какой-то мере это прирожденные домашние животные. Если дикие европейские кошки (Felis silvestris) приручению не поддаются, хотя бы они и попали в неволю совсем маленькими котятами, то даже взрослая степная кошка настолько быстро становится ручной без всяких к тому стараний со стороны присматривающих за ней людей, что вскоре содержание ее в клетке превращается в бессмысленную жестокость. Во многих зоопарках кошки, прибыв туда пленницами, позже становились любимцами своих сторожей, и на них возлагались обязанности домашней кошки. Среди моих многочисленных четвероногих знакомцев я не могу назвать ни единой по-настоящему дикой или пугливой степной кошки и не единой действительно приручившейся европейской дикой кошки.
      Когда древние египтяне, сознавая, насколько полезны им эти животные, благоразумно поместили кошек под защиту закона (за убийство кошки полагалась смертная казнь - это исторический факт), священные кошки через несколько поколений, естественно, утратили всякий страх перед человеком и стали столь же назойливо ручными, как современные священные коровы в Индии. А уж если этот горбатый скот так уверен в своей безопасности, что спокойно заходит в овощные лавочки и, к ужасу торговцев, пожирает самые сочные фрукты и овощи, то насколько лучше должны были осознать преимущества своего положения и воспользоваться ими несравненно более умные священные кошки! Будем надеяться, что они при этом не забывали о своем долге и продолжали усердно ловить мышей.
      Нетрудно представить себе, с какой презрительной небрежностью тогдашние кошки относились к своим хозяевам, раз уж даже наши самые обыкновенные кошки редко уделяют нам внимание; право же, чувствуешь себя польщенным, когда маленький тигр изредка побалует тебя каким-нибудь изъявлением вежливости или привязанности. Существует несомненная связь между независимым нравом кошек и медленностью появления у них физических признаков одомашнивания. Хотя кошка была объявлена священным храмовым животным во временя пятой или шестой династии, легкие признаки мутации в сторону одомашнивание удается обнаружить у кошачьих мумий только двенадцатой и тринадцатой династий - например, заметные изменения в строении уха и вариациях окраски, которая к тому времени становится довольно разнообразной, хотя черные, белы и крапчатые шкурки остаются еще делом будущего. Тогда же череп кошки начинает обнаруживать некоторую выпуклость височных костей и укорачивание морды, то есть те черты, которые уже характеризовали торфяную собаку как домашнее животное за несколько десятков тысячелетий до этого. Даже в наши дни у кошек, которых не выводили специально с заранее заданной целью, физические и психические изменения, связанные с одомашниванием, заметны очень мало, и худые, длинноногие, короткошерстные кошки с тигровой окраской, каких немало в Центральной Европе, сохраняют удивительное сходство с древними кошками.
      Хотя кошка как домашнее животное была с давних пор широко распространенна по всему Египту, потребовалось невероятно долгое время, чтобы она проникла в другие страны. Античные писатели, по-видимому, не имели о ней практически никакого представления, и первым о появлении кошек в Европе рассказывает нам Плутарх лишь в первом столетии нашей эры. Любопытно, что одновременно он упоминает о ласке как о полезном животном, которое держат в доме только ради уничтожения мышей. По-видимому, ласка тогда еще не была вытеснена домашней кошкой, во всех отношениях более удобной для содержания в доме. Дальнейшее распространение домашней кошки по Европе происходило на удивление медленно - в Уэльских законах Ноуэлла Дью точно указывается, какую цену можно запросить за кошку и каких ее качеств имеет право требовать покупатель. В эту эпоху, примерно в тысячном году нашей эры, человек, убивший кошку, обязан был платить штраф - овцу, ягненка или такое количество пшеницы, какого хватило бы для того, чтобы полностью засыпать убитую кошку, подвешенную над землей за хвост. Поскольку в таком положении тело сильно вытягивается, зерна приходилось отдавать немало.
      В VIII веке в Германии кошек, по-видимому, не было - во всяком случае, в "Салических правилах" они не упоминаются. В этой стране еще в XIV веке кошки ценились настолько высоко, что в некоторых купчих они указывались в списке движимости, которую продающий уступал вместе с фермой. Я привел здесь все эти сведения, которые, разумеется, почерпнул из Брема, не без задней мысли - виды домашних животных, специально выводимые человеком, распространялись гораздо быстрее, чем это произошло с кошками. Даже и теперь не так-то просто продать кошку на сторону, особенно если она обладает тем независимым охотничьим духом, которые повышает ее ценность как крысолова. Руководствуясь своим изумительно хорошо сохранившимся чувством направления, кошки упрямо возвращаются в прежние жилища, покрывая немыслимые расстояние. И найти дорогу домой, это вовсе не означает, что она приживется там, - такая кошка вполне способна проявить полную независимость и вернуться к дикому образу жизни. Поэтому сначала кошка, вероятно, распространялась вовсе не потому, что покорно позволяла людям продавать себя, - нет, она перебиралась из дома в дом и из деревни в деревню, пока не завладела постепенно всем континентом.
      ДВА ИСТОЧНИКА ПРЕДАННОСТИ
      Все, кому приходилось иметь больше одной собаки, знают, насколько различными бывают собачьи индивидуальности. Нет двух абсолютно похожих друг на друга собак, как нет и двух абсолютно одинаковых людей - даже среди близнецов. Но, выявляя конкретные черты каждого данного человеческого характера и объединяя их в категории, можно до известной степени объяснить различные темпераменты, хотя подобный анализ из-за бесконечного разнообразия изучаемого материала никогда не достигнет статуса точной науки. Собачья индивидуальность много проще, а потому нам гораздо легче объяснить особенности различных характером, рассматривая развитие определенных "характерологических" черт и их сочетания у данного индивида.
      Конечно, я не собираюсь проводить в этой книге научное исследование характерологических черт домашней собаки, но тем не менее попробую показать, как взаимодействие некоторых врожденных особенностей поведения, и в частности двух из них, создает чрезвычайно широкую гамму собачьих характеров, на первый взгляд кардинально различающихся между собой. Именно эти два выделенных мною свойства в первую очередь определяют отношение собаки к ее хозяину, а потому они представляют большой интерес для любителей собак. Преданность собаки хозяину возникает из двух совершенно разных источников. Во многом она объясняется теми узами, которые связывают дикую собаку с матерью только в детском возрасте, а у домашней собаки сохраняется на всю жизнь и вместе с рядом других моментов способствует тому, что некоторые детские черты характера не исчезает и когда животное становится взрослым. Другой корень преданности заложен в той верности, которая связывает рядовую собаку с вожаком стаи или же возникает из привязанности, питаемой отдельными членами семьи друг к другу. У собак с волчьей кровью этот корень уходит гораздо глубже, чем у потомков шакала, и по очевидной причине: сохранение стаи играет гораздо большую роль в жизни волка, чем в жизни шакала.
      Если взять в дом щенка неодомашненного представителя семейства собачьих и растить его как собаку, легко можно вообразить, будто потребность дикого детеныша в заботе и уходе равнозначна той пожизненной связи, которая существует между большинством наших домашних собак и их хозяевами. Пленный волчонок обычно бывает робким, предпочитает темные углы и явно боится пересекать открытые пространства. Он в высшей степени недоверчив к незнакомым людям и, если такой человек попробует его погладить, может яростно и без предупреждения вцепиться в ласкающую руку. Он уже с рождения весьма склонен кусаться от страха (по-немецки таких животных называют "ангстбайсер"), но к хозяину волчонок привязывается и полагается на него точно так же, как щенок. Если речь идет о самке, которая при нормальном ходе событий, вырастая, начинает воспринимать самца-вожака как "хозяина", опытным дрессировщикам иногда удается занять место такого вожака в тот период, когда детская зависимость самки сходит на нет, и таким образом обеспечить себе ее привязанность и в дальнейшем. Один венский полицейский сумел добиться такой преданности от своей знаменитой волчицы Польди. Но того, кто воспитывает волка-самца, ждет неминуемое разочарование - как только волк становится взрослым, он внезапно перестает подчиняться хозяину и держится абсолютно независимо. В его поведении по отношению к бывшему хозяину не проявляется ни злобы, ни свирепости - он по-прежнему обходится с ним как с другом, но ему больше и в голову не придет слепо повиноваться хозяину, и, возможно, он даже попытается подчинить его себе и стать вожаком. Учитывая силу волчьих зубов, не приходится удивляться, что эта процедура иногда приобретает довольно кровавый характер.
      То же произошло с динго, которого я взял на пятый день его жизни, подложил к кормящей собаке и воспитывал, не жалея времени и сил. Эта дикая собака не пыталась подчинить меня себе или искусать, но, став взрослой, она постепенно утратила прежнюю послушность, причем происходило это весьма любопытным образом. Пока мой динго был щенком, его поведение ничем не отличалось от поведения обыкновенной собаки. Когда я наказывал его за какую-нибудь провинность, он выражал свое раскаяние на обычный собачий манер, то есть пытался умиротворить разгневанного хозяина выражениями покорности и мольбы, причем успокаивался, только когда добивался ласки, означающей прощение.