Раиса, Памяти Раисы Максимовной Горбачевой

      Сегодня, перечитывая письма Михаила Сергеевича, эти строчки на пожелтевших листочках бумаги - столько лет прошло! - написанные то чернилами, то карандашом, то в степи на комбайне, то в районной прокуратуре в обеденный перерыв или поздно ночью, после работы, вновь и вновь думаю не только о чувстве, которое соединило нас в юности. Думаю и о том, что наш жизненный выбор, наш жизненный путь, истоки которого в нашем детстве и юности, что он не случаен.
      Хочу привести отрывки из двух-трех писем Михаила Сергеевича. Полностью не надо, нельзя, здесь есть страницы, предназначенные только мне, - со мною они и уйдут... Да, есть вещи, которые предназначаются только для меня, сколько бы лет ни прошло. Но кое-что я вам зачитаю. Посмотрите, на листке сохранился штампик - "прокуратура Молотовского района"... И даже число: 20 июня 1953 года. Был на работе в прокуратуре и стал писать письмо на первом подвернувшемся листке.
      "...как угнетает меня здешняя обстановка. И это особенно остро чувствую всякий раз, когда получаю письмо от тебя. Оно приносит столько хорошего, дорогого, близкого, понятного. И тем более сильнее чувствуешь отвратительность окружающего... Особенно - быта районной верхушки. Условности, субординация, предопределенность всякого исхода, чиновничья откроенная наглость, чванливость... Смотришь на какого-нибудь здешнего начальника - ничего выдающегося, кроме живота. А какой, апломб, самоуверенность, снисходительно-покровительственный тон, пренебрежение к науке. Отсюда издевательское отношение к молодым специалистам. Недавно прочитал в газете заметку зоотехника - Мовсисяна, окончившего Ставропольский сельскохозяйственный институт. Просто обидно. Видишь в этом зоотехнике свою судьбу. Человек приехал с большими планами, с душой взялся за работу и уже скоро почувствовал, что все это и всем абсолютно безразлично. Все издевательски посмеиваются.
      Такая косность и консерватизм..."
      - А Ваши письма к нему сохранились?
      - Да разве вы, мужчины, храните письма так, как женщины? Я сберегла все до одного... Зачитаю фрагмент еще одного письма. Та же тетрадь, тот же карандаш. Видимо, дня через два писал: "Ты спрашивала о строительстве дома... Я, правда, не могу назвать это домом. Это обыкновенная хата. Сейчас она уже покрыта черепицей, вставлены окна. В общем, пригодна для жилья. Вся беда в том, что до сих пор никак не достанем леса для полов..."
      "Да, Раечка, я тебе не писал. У нас агрегат почти на сто процентов состоит из Горбачевых. Комбайнер - папа, Горбачев, штурвальный - я, тракторист Горбачев Семен Григорьевич. На соломокопнителе одна девушка - Горбачева Анна Михайловна. Отвозит зерно от комбайна на машине Горбачев Василий Алексеевич. Так уже и говорят: "Горбачевы поехали". Папа, Семен и Василий - по отцам двоюродные братья... Я должен закончить письмо... Посылаю горячий привет из сферы производства в сферу интеллекта".
      - Это он писал Вам домой? Вы были на каникулах?
      - Нет, я была в университете. Он уехал на практику, а я что-то еще доздавала, какие-то экзамены. Последние годы учебы я много болела. Перенесенная на ногах ангина осложнилась ревматизмом. Врачи настоятельно советовали сменить климат. После окончания университета я была рекомендована в аспирантуру. Выдержала конкурс и поступила. Михаилу Сергеевичу предложили на выбор: работу в Москве или аспирантуру. Но мы решили оставить все и ехать работать к нему на родину, на Ставрополье...
      Задумавшись, Раиса Максимовна замолчала...
      - Конечно, есть какая-то тайна. Тайна чувств и законов, соединяющих двух людей. Именно тех людей, которые становятся друг другу необходимы. И это неподвластно ни людскому суду, ни суду науки. И хорошо, что есть что-то на свете тайное...
      Мысленно возвращаясь в те годы, я вновь думаю: каким тогда, в юности, вошел в мою жизнь Михаил Сергеевич? Каким? Умным, надежным другом? Да. Человеком, имеющим собственное мнение и способным мужественно его защищать? Да. В свое время тогда же, в юности, я столкнулась - и это было одним из моих очень болезненных разочарований - с тем, что иные люди не умеют отстаивать собственное мнение, да и не имеют его. А он - человек, имеющий собственное мнение и способный его сохранять, отстаивать с достоинством. Но и это не все.
      Сегодня, Георгий Владимирович, думаю вот о чем. В нынешнем яростном борении добра и зла, верности и предательства, надежды и разочарований, бескорыстия и продажности я думаю о его врожденном человеколюбии. Уважении к людям. Именно о врожденном. Это ведь не воспитывается - таково мое убеждение. Не приобретается с дипломом - ни с каким. Уважении к людям, к их человеческому достоинству... Думаю о его неспособности (боже, сколько я над этим думаю!) самоутверждаться, уничтожая других, их достоинство и права. Нет, не способен он утверждать себя уничтожением другого. Того, кто рядом.
      Вижу его лицо и глаза. Тридцать семь лет мы вместе. Все в жизни меняется. Но в моем сердце живет постоянная надежда: пусть он, мой муж, останется таким, каким вошел тогда в мою юность. Мужественным и твердым, сильным и добрым. Чтобы мог, наконец, снова петь свои любимые песни, а он, повторяю, любит петь. Чтобы мог читать свои любимые стихи и смеяться - открыто, искренне, как это было всегда...
      Беседа закончена. Я потихоньку раскладываю по конвертам магнитофонные кассеты и проставляю на конвертах номера: 1-й, 2-й, 3-й... Моя собеседница еще какое-то время молча сидит, отложив в сторону многочисленные, вкривь и вкось исписанные, испещренные листки и листы. Смотрит задумчиво перед собой, поднимает руку к виску. Лицо заметно побледневшее. Ее последние слова были поразительно похожи на молитву...
      "Тайна, неподвластная суду молвы..." Как и у всяких двоих. Просто у этих двоих аудитория - волею судеб - больше. А значит, и молва круче.
      Когда американские журналисты однажды спросили у Горбачева, какие серьезные вопросы он обсуждает с женой, тот подумал и ответил:
      - Все.
      Не каждый бы на его месте позволил себе такую мужскую прямоту, хотя скажите откровенно: а есть ли серьезные вопросы, которые мы не обсуждаем со своими женами? Нет, конечно. Просто одни признаются в этом, другие предпочитают не признаваться, считая, что тем самым прибавляют себе в чужих глазах мужественности и самостоятельности.
      Горбачев подчеркнуто рыцарственно относится к жене. Я далек от глупости считать, что это продиктовано идеями перестройки. Я не ищу здесь связи. Я просто вижу здесь символ. Знак. Хотя в России отношение к женщине, особенно к собственной жене, тоже может быть фактом перестройки и даже требовать от человека известной смелости. По крайней мере, в той России, которую сам я лучше знаю, потому что родился и вырос в ней, - нравы Запорожской Сечи в моей России пока ох как живы.
      Она позволяет себе индивидуальность, что выражается прежде всего в чувстве собственного достоинства. Он же к этому чувству относится с неизменным, без нажима, уважением. Такое уважение, похоже, входит в некий кодекс чести, которому он следует с завидным самообладанием даже в тех ситуациях, когда другой давно бы сорвался в истерику. Будь я посмелее, я бы сказал, что в отношениях двух этих людей, вышедших, что называется, "из народа", есть некий аристократизм, который мне, впрочем, неоднократно доводилось наблюдать и в хороших, основательных крестьянских семьях. Назовем это интеллигентностью применительно к нашему конституционному строю.
      "Спасибо! - прочитал в одном из писем, адресованных Р.М.Горбачевой. Благодаря Вам - и Вам в том числе - меняется образ советской женщины в стране и в мире. К ней возвращается достоинство..."
      Горбачев платит своему народу чужие многолетние долги, в чем, возможно, и состоит его главная драма. В том числе платит и по векселю "человеческое достоинство".
      Экзамен жизнью
      - Ставрополь... Сюда... после окончания университета молодыми специалистами, полными планов и надежд, и приехали Михаил Сергеевич и я. Здесь - начало нашего трудового пути, вхождения, если хотите, в новые слои жизненной атмосферы. <...>
      - Вы приехали в Ставрополь со столичным университетским образованием. По тем временам это была редкость. Как смотрели на Вас товарищи по работе? Как складывались отношения на службе?
      - А никак.
      - Не понял, Раиса Максимовна.
      - А что понимать: устройство на работу оказалось для меня проблематичным... В первые месяцы в Ставрополе я просто не могла найти работу! Потом полтора года работала не по специальности. И два года по специальности, но - на птичьих правах. С почасовой оплатой или на полставки, с периодическим увольнением по сокращению штата. Вот так. "Человек со столичным университетским образованием". "Нетипичное по тем временам для Ставрополья явление..." Да. В сущности, четыре года не имела постоянной работы.
      - Почему?
      - Думаю, по двум причинам. Насколько мне известно, в те годы в стране вообще сложно было с трудоустройством специалистов с высшим гуманитарным образованием. Я знала, например, что в том же Ставрополе тогда приблизительно 70 процентов учителей работали на неполной ставке. Но не менее важна, на мой взгляд, и вторая причина.
      Да, специалистов с университетским образованием, тем более окончивших МГУ, в городе в то время практически не было... Ну, может быть, 2-3 человека. На кафедрах вузов, где могла быть использована моя профессиональная подготовка, соответствующие дисциплины преподавались людьми, имеющими педагогическое очное или зачастую заочное - образование. Как правило, это были выпускники своего же, Ставропольского пединститута. Я не ставлю под сомнение профессионализм всех их. Работая позднее в этой среде, я встречала людей, кто вел большие научные исследования, был способен к ним, читал прекрасные лекции, пользовался заслуженной любовью студентов, отдавал педагогике всего себя. Но как много было и тех, кто просто не мог, да и не хотел заниматься ни научно-исследовательской, ни педагогической, ни методической работой!.. Но для института это были "свои" люди: знакомые, прижившиеся, удобные. Даже выгодные. А оплата труда у нас ведь стабильная - за должность, за звание, но не за количество и тем более качество выполняемой работы. <...>
      Вообще я рада, что мы сегодня серьезно задумались над бедами, накопившимися у нас в сфере образования, во всей системе обучения общеобразовательной, профессионально-технической, среднеспециальной, высшей. Ищем пути к ее демократизации, к совершенствованию всех ее звеньев, улучшению качества обучения и подъему престижа высшего образования в стране. В самом деле - столько формализма! Готовили специалистов неизвестно для чего. Сколько дипломов наплодили! Много раз я сама говорила в институте: зачем мы даем диплом человеку, не подготовленному ни профессионально, ни в общекультурном плане? Приходя на работу с дипломом, он требует тех же прав, что и человек, действительно образованный, действительно специалист, позарез нужный делу. Ведь получается порочный круг - воспроизводство ненужности.
      В этой сфере необходимы крупные изменения. Хорошо, что они уже начались. Возьмите последние решения Президента о предоставлении автономии высшим учебным заведениям. Все это - шаги поиска, совершенствования доселе косной системы. Был, конечно, и опыт, традиции, завоевания, но и косности порядком поднакопилось.
      - Раиса Максимовна, вернемся все-таки к Ставрополю.
      - Извините, не удержалась, увлеклась. Тема высшего образования профессиональная боль... Ставрополь... Михаил Сергеевич приехал сюда из Москвы в год окончания университета, несколько раньше меня. Приехал с дипломом юриста в распоряжение краевой прокуратуры. Однако проработал там всего десять дней. Писал мне: "Нет, все-таки не по мне служба в прокуратуре... Встретил товарищей по прежней работе в комсомоле". В другом письме: "...с учетом моего комсомольского опыта работы в школе и в университете меня приглашают на работу в крайкомол. Ты знаешь мое отношение к комсомольской работе". И дальше: "Был длинный, неприятный разговор с прокурором края". В новом письме: "Со мной еще раз побеседовали и, обругав кто как хотел, согласились на мой уход в крайком комсомола". Следующая фраза: "Меня утвердили в должности заместителя заведующего отделом агитации и пропаганды".
      ...Зарплата Михаила Сергеевича составляла тысячу рублей в месяц "старыми", как принято называть, деньгами.
      - Формально - сто рублей "новыми".
      - За вычетом налогов, членских взносов во всевозможные организации оставалось 840 рублей. До сих пор помню - ведь эти деньги, учитывая мою длительную "безработность", долго были единственным источником нашего существования. Не считая продуктовых посылок, которые иногда передавали нам из села родители Михаила Сергеевича. Б?льшим помочь они не могли - не было возможности...
      Жизнь в те годы была не такой уж дешевой. Если иметь в виду наши восемьсот рублей. Двести рублей каждый месяц мы платили за квартиру, за маленькую частную комнатку, которую снимали... В ней с трудом умещалось даже наше тогдашнее "состояние". Кровать, стол, два стула и два громадных ящика, забитых книгами. В центре комнаты - огромная печь. Уголь и дрова покупали. Еду готовили на керосинке в маленьком коридорчике.
      Были у нашей "квартиры" и преимущества. Комнатка светлая, целых три окна и все выходили в сад. А сад большой, красивый. И были хорошие, добрые хозяева - я это тоже отношу к достоинствам квартиры. Старые учителя-пенсионеры. Дедуля, в отличие от жены и дочери, суров и малоразговорчив. И только выпив, в "нетрезвом виде" учил меня, что "надо трезво смотреть на жизнь".
      Здесь, в этой комнатке, в ночь под православное Рождество 6 января 1957 года родилась наша дочь Иринка. В роддоме в медицинском паспорте записали: "Вес при рождении 3 килограмма 300 граммов. Рост 50 сантиметров. Вес при выписке из роддома 3 килограмма 100 граммов. Здоровая". Запись эту помню наизусть, а в те счастливые дни она для меня вообще звучала, как музыка.
      В том же году благодаря усилиям коллег Михаила Сергеевича мы получили "государственную квартиру". Она была в доме, два верхних этажа которого при строительстве спланировали как жилье. А нижний, первый, - под служебные помещения. Но из-за трудностей с жильем и они постепенно также превратились в жилые. Наша "двухкомнатная" квартира - в недавнем прошлом кабинет с приемной была последним павшим бастионом. Точнее, для кого-то, для какой-то конторы павшим, а для нашей семьи - обретенным. В результате весь этаж стал огромной восьмиквартирной коммуналкой с общей кухней в конце коридора и с общим туалетом.
      - То есть Вы пожили и в коммуналке?
      - Да. Здесь жили демобилизованный подполковник, механик швейной фабрики, сварщик газопровода, сантехник... Все это были люди с семьями. И четыре женщины-одиночки: две жили вместе, а две занимали по комнатке. И мы с Михаилом Сергеевичем - впервые в жизни в собственной квартире.
      Это было маленькое государство с очень разными и очень суверенными субъектами, если применять современную терминологию. Государство со своими неписаными, но понятными для всех законами. Здесь работали, любили, расходились, выпивали по-русски, по-русски ссорились и по-русски же мирились. Вечерами играли в домино. Вместе отмечали дни рождения. Пренебрежение в отношениях и высокомерие исключались полностью. Это был какой-то непосредственный, естественный, человечный мир...
      Михаил Сергеевич подшучивал надо мною. Самое интересное, что он уже тогда употреблял сегодняшний наш парламентский сленг. Писал в одном письме - а письма мне он писал так часто еще и потому, что у нас не было телефона, да и вообще времена были еще "нетелефонные" - "Дипломатические отношения с суверенными единицами должна поддерживать ты. Надеюсь, не без гордости будешь проводить нашу внешнюю политику. Только не забывай при этом принцип взаимной заинтересованности". <...>
      Вышли мы все из народа... Где-то в начале семидесятых услыхал неожиданное продолжение цитаты: да как нам вернуться в него? Отношения между "вышедшими" и средой, "народом", из которого они вышли, бывают весьма непростыми. Как часто доминантой в них становится едва ли не полное взаимное отчуждение. Одни не хотят, чтоб им напоминали, откуда есть, пошли они, большие начальники или жены больших начальников. Другие - другие безошибочно чувствуют это нежелание.
      Почему-то не сами начальники, а именно жены больших начальников чаще всего и "не желают"...
      В этом случае все иначе. Я давно обратил внимание на эту способность без натуги, но и без заискивания понимать и принимать мир, откуда и сама она родом. Естественность в отношениях с ним и чувство некоей извечно присущей русской интеллигенции обязательности перед ним. Я не призываю вас умиляться этим, просто прошу отметить в памяти на будущее "однокоммунальщиков" пятьдесят седьмого года. Как часто ведь по мере нашего продвижения "вперед и выше" мы вышагиваем из старых друзей, как из старых одежд.
      - Работа означала для меня не только зарплату. Она была и делом, без которого я бы считала свою жизнь несостоявшейся. Студенческие лекции, семинары, научно-теоретические конференции, собрания, диспуты - сколько сил, времени, душевного напряжения и даже бессонных ночей требовали они! Но они многое и давали мне самой. Давали ни с чем не сравнимое чувство морального удовлетворения.
      А споры, дискуссии во внеучебное время: в студенческом общежитии, на колхозном поле, куда мы, преподаватели и студенты, ездили на уборку кукурузы, винограда и картошки! И даже у меня на квартире, где тоже бывали мои студенты. Обсуждали все: новые театральные постановки, новые фильмы, события в жизни института, края, страны. До хрипоты спорили, разумеется, и о смысле жизни что же за студенческий диспут без этого "гвоздевого" вопроса. Словом, дискутировали обо всем, начиная с извечных человеческих проблем.
      Цветы, которые дарили мне в жизни студенты, письма, которые они присылали мне, давно уже став самостоятельными, семейными и даже немолодыми людьми, это самые дорогие для меня подарки. Точно так дорожу и их оценками, строгими, но справедливыми - и меня самой, и моей работы...
      Хорошо помню свою первую в жизни прочитанную в большой аудитории лекцию. Это было еще в Москве, в студенческие годы... Запомнилась мне и первая лекция в качестве преподавателя вуза. Это было в Ставрополе, в медицинском институте. Лекция по истории философии. Случилось так, что в тот день "в порядке обмена опытом работы преподавателей общественных наук города", как формулировалось официально, а по правде сказать - с целью проверки кафедры из-за каких-то возникших в коллективе неурядиц и склок сюда нагрянула представительная комиссия. В ней были заведующие кафедрами города и самые известные тогда в Ставрополе обществоведы.
      - И это совпало с Вашей первой лекцией?
      - Да. В принципе они пришли не ко мне, а в институт, на кафедру. Кафедра была довольно значительной. Но заведующая кафедрой почему-то сочла наилучшим выходом отправить всю эту многочисленную комиссию именно на мое занятие. Хотя я еще только начинала работать в институте. Волновалась я ужасно!
      Вообще память у меня была хорошая. И я свои лекции "перед лицом аудитории" - такое выражение бытовало среди преподавателей - практически никогда не "читала", то есть не зачитывала с листа. Лишь иногда по ходу изложения темы проверяла отдельные цитаты, изречения, цифры... Но тогда, на первой учебной лекции в студенческой аудитории, у меня, конечно, совершенно не было опыта. Не было ощущения временн?го объема материала, то есть величины количества, необходимого материала для двух- или, как требовалось в том конкретном случае со мной, трехчасовой учебной лекции. Не был выработан оптимальный темп речи. Это ведь тоже важно для преподавателя. Не было "запасных" тем для диалога с аудиторией на случай, если лекция завершится раньше: все это пришло только со временем, с опытом педагогической работы. Да, забыла сказать: аудитория была весьма солидной - человек 200. В общем, свою первую лекцию я закончила за тридцать минут до звонка. Эти полчаса! Я не знала, куда их девать и куда деваться самой - и от студентов, и от комиссии!
      После лекции - ее обсуждение. А что обсуждает комиссия: достигнута ли цель лекции, правильно ли выделены узловые проблемы, удалось ли лектору связать развитие философии с достижениями естествознания и т.д.
      И вдруг заведующий кафедрой сельскохозяйственного института задает вопрос: "Простите, а как давно Вы читаете лекции?" Отвечаю - ни жива ни мертва: "Это моя первая лекция".
      Чтоб Вы полнее увидели всю тогдашнюю картину, опишу Вам, что я представляла из себя перед маститыми профессорами и грозной комиссией. Пятьдесят килограммов веса, зеленое платьице, вот здесь - трогает себя за ключицы - галстучек...
      "Говорите, первая лекция?" - заведующий кафедрой встал. "Стыдно, коллеги", - сказал и вышел.
      На следующий год он взял меня на работу к себе в институт. Сам ушел на полставки, предложил это сделать еще одному из преподавателей кафедры, который тоже был уже в приличном возрасте. И на освободившуюся ставку зачислил меня. Помню, на кафедре он часто повторял модное тогда выражение Н.С.Хрущева: "Мы едем с ярмарки, дорогие друзья". И добавлял: "И мы должны помочь молодому специалисту". И шутливо показывал на меня. Так я стала на кафедре собирательной фигурой молодого специалиста - и, естественно, старалась не подвести заведующего. Выкладывалась сполна. Но вскоре его не стало...
      - Имя, отчество его не вспомните?
      - Почему же? - удивилась она. - И имя, отчество и фамилию - Николай Иванович Хворостухин. Умер от рака. Он, к большому сожалению, умер, а меня вскоре отчислили с кафедры по сокращению штатов.
      - Ну и поворот!
      - Поворот, увы, типичный. Сколько всего доброго держится зачастую на одном-единственном добром человеке!
      За долгие годы моей профессиональной работы я, честно говоря, так и не привыкла к лекции - в том смысле, что она так и не стала для меня какой-то заурядной, повседневной обязанностью. Каждая лекция - экзамен.
      В силу специфики предмета, который преподавала, - философии, и характера моей научно-исследовательской работы, связанной с социологией, тематика моих лекций была очень разнообразной.
      Скажу без похвалы: иногда мои собеседницы, почему-то именно собеседницы, женщины, удивляются, откуда мне известны те или иные научные сведения, подчас из сфер, очень далеких друг от друга. А это просто-напросто дала мне моя профессия, связанная с широким кругом знаний. Та же диалектика предполагает знакомство с естествознанием, физикой, химией, общими законами их развития. А исторический материализм? Чрезвычайно много дали мне занятия конкретной социологией. И потом - я ведь вела не только студенческие курсы. Читала лекции аспирантам, слушателям вечернего университета, куда приходили уже люди зрелые, умудренные опытом жизни, с квалификацией, - азами, азбучными истинами от них не отделаешься.
      Тематика лекций, повторяю, была очень разнообразной: от истории философии, гегелевской "Науки логики", кантовских антиномий, ленинской теории отражения, методов и форм научного познания, проблемы сознания до роли личности в истории, структуры и форм общественного сознания, современных социологических концепций, философских течений в зарубежных странах и т.д. <...>
      В шестидесятые годы в моей библиотеке, а еще точнее, в моей жизни появились Библия, Евангелие, Коран... Как я их доставала! Какими причудливыми путями! Но они у меня уже тогда были, уже тогда я их читала. И тогда же впервые серьезно задумалась о вере, веротерпимости, о верующих и церкви.
      Чрезвычайно важную роль в моей профессиональной судьбе сыграло увлечение социологией. Как наука социология в нашей стране практически перестала существовать где-то в тридцатые годы. Оказалась - я здесь тоже хочу быть точной, ибо это важно - "ненужной", а может быть, даже "опасной" в условиях формирования командно-бюрократической системы. Социология воплощает то, что мы называем "обратной связью", - уже поэтому система команд ей органически чужда. Так же, как и она этой системе.
      Возрождение социологии началось в самом конце пятидесятых, а по существу в начале шестидесятых годов. Началось медленно, трудно, весьма противоречиво. Наука об обществе, различных его социальных структурах, общностях, их взаимодействии, социология столкнулась с трудностями жизненных реалий 60-70-х годов, с догматизмом и начетничеством теоретической общественной мысли. И все же многими, в числе их оказалась и я, была воспринята как совершенно необходимое общественной науке явление, как средство преодоления разрыва между теорией и практикой.
      Занятие социологией открыло для меня мир новых общественных концепций, многие имена талантливых ученых - философов, экономистов, социологов как нашей отечественной, так и зарубежной науки. Познакомило с замечательными людьми первыми социологами страны, энтузиастами своего дела, преданными этому делу и верящими в него. Судьба этих людей оказалась непростой. Потребовались силы и мужество, чтобы выдержать сопротивление новому и даже его подавление в 70-х и начале 80-х годов - в то время, которое позднее назвали "застоем".
      - Слишком часто социология говорит нам не очень приятные вещи, не укладывающиеся в официозную доктрину.
      - Да, - произносит она раздумчиво. - Считаю очень важным, что предметом моего социологического изучения стало именно крестьянство. Деревня России, откуда все наши корни, вся наша сила, а может быть - и наша слабость. Важным для моего становления как молодого ученого, как личности. Наконец - для формирования моих жизненных позиций. Немаловажно и то, что изучение крестьянства, его реального положения шло на материалах Ставрополья традиционного района сельскохозяйственного производства страны.
      Для изучения жизненных процессов села нами тогда использовались всевозможные методы и формы исследования. Статистика, различного рода документы, архивы, анкетирование, интервью... Знаете, мною лично в те годы было собрано около трех тысяч анкет! К тому же я и сама в известной степени находилась "внутри" процессов, событий, происходящих на селе. Не чувствовала себя посторонней. Бывая в колхозах, посещала дома колхозников, бригады, фермы, школы, библиотеки, магазины, медицинские, детские дошкольные учреждения, дома для престарелых.
      Непосредственным предметом моих личных исследований, по материалам которых я потом защищала кандидатскую диссертацию, была крестьянская семья. Не все у нас, конечно, получалось как надо. Тем не менее наша работа, скажу без преувеличения, стимулировала в крае не только профессиональные интересы научных сотрудников, но и поиски специалистов, руководителей колхозов, совхозов. Институт стал получать от различных хозяйств, предприятий заказы на разработку на договорной основе планов социального развития того или иного трудового коллектива. Наша кафедра многое сделала в этом направлении и продолжала (я это знаю) разрабатывать его и после моего отъезда в Москву.
      Практика конкретных социологических исследований, в которых я участвовала в течение многих лет, подарила мне и встречи с людьми, пронзительные, исполненные потрясающей психологической глубины картины, реалии жизни, которые я никогда не забуду. Сотни людей, опрошенных мною по самым разным вопросам, их воспоминания, рассказы, оценка происходящих событий - все это осталось в моей памяти и судьбе. Их повседневный быт, заботы. Сотни километров сельских дорог - на попутной машине, мотоцикле, телеге, а то и пешком в резиновых сапогах...
      Проводя комплексное социальное исследование семьи, обнаружила, что каждый четвертый-пятый двор в селах Ставрополья - двор женщины-одиночки. Представляете? Дом обездоленной женской судьбы, разрушенной войной. Я, конечно, и до этого приводила в своих лекциях, статьях подобные фактические данные, но, как бы Вам сказать, не задумывалась над этим так глубоко, что ли. А вернее - не представляла это так наглядно, зримо и больно. А когда опрашивала села и каждый четвертый или пятый дом оказывался домом женщины-одиночки, то теперь уже сама воочию видела и эти дома, и этих женщин. Женщин, не познавших радости любви, счастья материнства. Женщин, одиноко доживающих свой век в старых, разваливающихся, тоже доживающих домах. Вдумайтесь - ведь речь идет о тех, кому природою предназначено давать жизнь и быть ее средоточием. И удивительно, что эти женщины в большинстве своем не озлобились, не возненавидели весь белый свет и не замкнулись в себе - они сохраняли эту вечно живущую в русской женской душе самоотверженность и сострадание к несчастью и горю другого. Это удивительно!
      - А Вы не думаете, что судьба, возможно, Вас и выбрала от лица этих женщин?
      - Не знаю, - быстро взглянув на меня, ответила она. И по взгляду, и по ответу я понял: тему эту в разговоре она не поддержит...
      <...> Сегодня, в годы перестройки, демократизации и гласности, наблюдая за развитием социологии, за деятельностью социологических служб, я думаю: а использует ли сегодня социология в полной мере открывшиеся для нее возможности? Помогает ли она научному прогнозированию, управлению общественными процессами? Или, опять подчиняясь чьей-то субъективной воле (разницы ведь нет: воле правительства, партии или интересам какой-то группы), все более политизируясь, уходит от объективности, от великого предназначения всякого научного знания: помогать людям, освещать, а не затемнять им дорогу?
      - То есть опять начинает обслуживать кого-то, а не работать на все общество?
      - Да, это важно. Здесь тоже нужна правда. Наблюдала работу съезда социологов - он очень сложно шел... Но вернемся к нашим делам тогдашним, житейским. У нас росла дочь. Ходила в городской детский сад. Училась в городской общеобразовательной школе. В обычной, рядовой школе микрорайона, где мы жили. Занималась музыкой, на каникулы ездила к бабушке с дедушкой в село. Жили мы всегда сами, без старших. И наша дочь делила вместе с нами радости и трудности тех лет. В меру своих сил помогала убираться по дому, готовить, ходила в магазин, овладевала навыками составления домашней библиотечной картотеки и даже - классификации и обработки моих многочисленных социологических анкет и документов. Надо сказать, Иришенька очень рано научилась составлять библиотечную картотеку, а у нас в семье это - работа, поскольку книг в доме всегда было очень много.