Красноармейцы, увидев рассвирепевшую, радостную мощь своего огня, поднялись все в рост и пошли в атаку, исполненные восторга веры в непобедимость, и закричали от счастья, от гордости.
      Я спросил у подполковника, что теперь дальше будет, какое у него задание.
      - Идти вперед, - сказал Иван Иннокентьевич и увлеченно указал в сторону противника, обрабатываемого на его рубежах столь плотным огнем, что там уже более невозможно было никакое живое дыхание. - Вот великое творчество войны! Его создает высший офицер - наш народ, наш священный народ.
      1944 год
      Константин Симонов
      Задержано доставкой...
      На этот раз вашему корреспонденту придется начать свою телеграмму с объяснения. События, о которых будет идти речь в этой и последующих статьях, происходили иногда несколько дней, а иногда месяц тому назад. Однако я не мог вам телеграфировать оттуда, где я был. Единственная причина тому - дороги. С них и начну.
      Я утверждаю, что человек, не видевший этих дорог, здесь, на юге, этой весной, не может понять до конца, что это такое. Представьте себе старое шоссе, сложенное из пригнанных друг к другу огромных булыжников, застигнутое где-то в самой середине ремонта, когда рабочие выворотили все эти камни один за другим из грунта и так оставили тут же на месте, не успев ни убрать их, ни переложить. Это первое.
      Второе. Представьте себе, что сверху на эти вывороченные камни налито полметра жидкой грязи, которой некуда стекать, потому что по обеим сторонам шоссе на одном с ним уровне стоит еще более глубокая грязь.
      Третье. Представьте себе, что, если, ползая по такому шоссе на вездеходе, осатанев от вылезания, толкания машины, подкладывания под буксующие колеса бревен, соломы, что попало, вы вдруг бы захотели, плюнув на попытку проехать по такой дороге, выбраться на целину и двинуться по полю, то вас остановило бы от этого неосторожного намерения следующее зрелище: в пятнадцати метрах от дороги прямо из грязи торчит башня танка, не танк, а именно башня, потому что при ближайшем рассмотрении вы выясняете, что танк цел и не поврежден, он просто затонул в грязи. Добавлю к этому, что когда я наконец пришел, повторяю пришел, а не приехал, к знакомому еще с Халхин-Гола генералу, до которого я добирался, то он в ответ на мои ругательства по поводу дорог, распутицы и необходимости бросить машину и идти пешком только рассмеялся и ответил, что я просто-напросто следую его собственному примеру, чтобы не отставать от своих передовых частей, он сам, бросив машину, последние двое суток тоже идет пешком.
      И наконец, последнее, как это ни странно звучит, отрадное для глаз обстоятельство, связанное с отвратительным состоянием дорог: все они загромождены следами немецкого отступления. Мое воображение уже давно трудно удивить подобными вещами, и все-таки, попав сюда, я день за днем поражаюсь количеству брошенных немцами машин всех марок и систем - и боевых, и транспортных. Тут и пресловутые "тигры", и "пантеры", и сожженные и целые, и танки более старых типов, и самоходные пушки, и огромные бронетранспортеры, и маленькие транспортеры с одним ведущим колесом, похожие на мотоциклы, и огромные тупоносые, краденные во Франции грузовики "рено", и бесконечные "мерседесы" и "опели", штабные машины, рации, походные кухни, зенитные установки, дезинфекционные камеры - словом, все, что придумали и что использовали немцы в своих былых стремительных наступлениях. И что сейчас, разбитое, сожженное и просто-напросто брошенное, застряло в грязи этих дорог.
      Местами посреди всего этого почти невозможно проехать. У мостов и на обрывах валяются сброшенные вниз с дороги горы разбитого железа, бывшего когда-то машинами. Их пришлось сталкивать с дороги в обе стороны, чтобы пройти и проехать, потому что местами они стояли, застряв на дорогах, в три и в четыре ряда.
      На одной из этих дорог, вблизи от границы, я испытал мстительное чувство. По ней в сорок первом году отступала одна из наших легких танковых дивизий. Немцы замкнули ее тогда в кольцо, бросили на нее свою авиацию и тяжелые танки, и эта дивизия, которую мы не успели перевооружить к началу войны и которая целиком состояла из устаревших легких танков, целиком погибла на этой дороге.
      Тогда, в сорок первом году, убрав с дорог все свои разбитые и сожженные машины, немцы оставили наши погибшие танки для обозрения на самом виду и даже местами для большего эффекта стащили эти маленькие исковерканные зеленые машины поближе друг к другу и целыми вереницами поставили их на самых заметных местах - на холмах и на поворотах дорог. Так они и простояли там до нынешней весны. И вот теперь, когда проезжаешь мимо всего этого и видишь тут же, поблизости от этих маленьких зеленых машин, заржавевших от трехлетних снегов и дождей, всю ту разбитую и брошенную немецкую технику, о которой я сказал, трудно не поддаться мстительному чувству!
      Не знаю, может быть, тогда, в сорок первом году, никто не клялся здесь, над могилами наших погибших танкистов, отомстить за них. Наши солдаты вообще не расположены к клятвам и громким словам. Но я убежден, что молчаливые обещания свести счеты с немцами многие люди тогда, в сорок первом году, себе давали. И сейчас эти обещания выполняются здесь, на моих глазах. И даже не по библейскому закону - око за око и зуб за зуб, - а в более сокрушительной пропорции.
      Маленькая подробность. Между шоссе и деревней, наполовину утонув в грязи, стоит гигантский немецкий транспортер, предназначенный для перевозки особо тяжелых, многотонных грузов. На транспортере сидит деревенский мальчишка лет десяти, выглядящий на этой машине букашкой. Держа в руках гаечный ключ, он с задумчивым видом рассматривает что-то в машине. "А вот и механик появился, - заметив это, без улыбки говорит шофер, с которым мы, медленно буксуя, проползаем по шоссе мимо мальчишки. - Уже занимается восстановительной работой".
      Конечно, в этой маленькой подробности нет ничего особенного. Но я еду мимо этого мальчишки и невольно думаю: сколько же тысяч громыхающих немецких машин пронеслось за эти почти три года мимо этого ребенка из пограничной деревни! Сколько немецких танков проскрежетало мимо него! Сколько самолетов проныло у него над головой!.. И вот он сидит с гаечным ключом на отныне беспомощной и нестрашной огромной машине и думает: какую бы гайку ему отвинтить с нее на предмет использования для стрельбы из рогатки? Очевидно так, потому что мальчишки в этом возрасте - вредители по призванию.
      Все, что я написал вам о дорогах, конечно, лишь отрывочные наблюдения. И это не главное, о чем я хотел вам сказать. Главное - человек, идущий сейчас вперед по этим дорогам. Пехотинец, русский солдат.
      Как бы ни приходилось мокнуть, дрогнуть и чертыхаться на дорогах нашему брату - военному корреспонденту, все его жалобы на то, что ему чаще приходится тащить машину на себе, чем ехать на ней, в конце концов, просто смешны перед лицом того, что делает сейчас самый обыкновенный рядовой пехотинец, один из миллионов, идущих по этим дорогам, иногда совершая именно в тех условиях, которые я вам уже описал, переходы по сорок километров в сутки. На шее у него автомат, за спиной полная выкладка. Он несет на себе все, что требуется солдату в пути. Человек проходит там, где не проходит машина, и в дополнение к тому, что он и без того нес на себе, несет на себе и то, что должно было ехать. Он идет в условиях, приближающихся к условиям жизни пещерного человека, порой по нескольку суток забывая о том, что такое огонь. Шинель уже месяц не высыхает на нем до конца. И он постоянно чувствует на плечах ее сырость. Во время марша ему часами негде сесть отдохнуть - кругом такая грязь, что в ней можно только тонуть по колено. Он иногда по суткам не видит горячей пищи, ибо порой вслед за ним не могут пройти не только машины, но и лошади с кухней. У него нет табаку, потому что табак тоже где-то застрял. На него каждые сутки в конденсированном виде сваливается такое количество испытаний, которые другому человеку не выпадут за всю его жизнь.
      И конечно, - я до сих пор не упоминал об этом, - кроме того и прежде всего, он ежедневно и ожесточенно воюет, подвергая себя смертельной опасности.
      Такова жизнь солдата в этом нашем весеннем наступлении.
      Думаю, что любой из нас, предложи ему перенести все эти испытания в одиночку, ответил бы, что это невозможно, и не только ответил бы, но и действительно не смог бы ни физически, ни психологически всего этого вынести. Однако это выносят у нас сейчас миллионы людей, и выносят именно потому, что их миллионы. Чувство огромности и всеобщности испытаний вселяет в души самых разных людей небывалую до этого и неистребимую коллективную силу, которая может появиться у целого народа только на такой огромной настоящей войне, которая уже давно не похожа ни на батальные картины живописцев, ни на героические кинофильмы, ни даже на то, что мы пишем о ней, как бы мы ни старались написать всю правду.
      Возвращаясь к тому, с чего я начал, позвольте считать все рассказанное мною достаточным объяснением того, почему эта корреспонденция, как, может быть, и последующие, как говорится, задержана доставкой по телеграфу...
      Апрель 1944 года
      Войска 3-го Украинского фронта сегодня, 28 марта, после упорных боев, штурмом овладели крупным областным и промышленным центром Украины городом Николаев - важным железнодорожным узлом, одним из крупнейших портов на Черном море и сильным опорным пунктом обороны немцев у устья Южного Буга.
      Из оперативной сводки Совинформбюро
      28 марта 1944 г.
      Борис Горбатов
      Весна на юге
      Я не знаю, что это было, - мечта, вера, уверенность, знание. Но даже в самые горькие дни отступления мы ни на минуту не сомневались: мы вернемся. Мы вернемся к тебе, Одесса. Мы увидим твои лиманы, Николаев. Мы еще будем пригоршнями пить воду из Южного Буга.
      Нет, я не обижу наше чувство. Слово "вера" к нему не подходит. Этого слова мало. Сила нашей правды - вот что жило всегда в нас. Грозная сила правды. Правда не могла не победить. Правда нашего дела.
      Убежденно пели мы в те дни:
      Нас опять Одесса встретит, как хозяев,
      Звезды Черноморья будут нам сиять,
      Славную Каховку, город Николаев,
      Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать.
      Эта песня родилась у нас на фронте в дни, когда мы отступали. Ее потом стали петь на всех фронтах, но она всегда оставалась песней южан по преимуществу. В промерзших блиндажах обороны на Миусе пели ее. По дорогам отступления на Дону и Кубани пели ее. В горящем Новороссийске вспоминали Николаев. Обороняя Туапсе, защищали Одессу и наше право прийти туда. И тут и там было Черное море. И тут и там были наши люди.
      Казалось: невыносимо долог и тяжек путь от Туапсе до Одессы. На карту было трудно смотреть. Далеко. Но мы прошли этот путь. Мы его прошли.
      Нас опять Одесса встретит, как хозяев. Уже сияют нам звезды Черноморья. Две недели тому назад, по пути в Херсон, пролетал я над мирной Каховкой. Песок пылал под багровыми лучами солнца, а мне казалось, что выступила кровь павших. Много крови было пролито там, но сейчас мирно струится дымок над хатами. Волы медленно тащат плуги. И радостно парит теплая освобожденная весенняя земля.
      Мы прошли этот путь. Прошли со славой. Войска генерала Цветаева, штурмом взявшие Николаев, еще так недавно брали штурмом Сталино. Сейчас они идут дальше. Их не остановит ни враг, ни грязь. Кто прошел такой путь, тот остановиться не может.
      В Николаеве я видел могилу. Над ней - деревянный памятник, знак и на нем надпись: "Гвардии старший лейтенант Георгий Алексеевич Антюхин. Он первый с группой разведчиков вошел в Николаев и пал смертью героя". Эта надпись сделана карандашом. Потом ее повторят золотыми буквами на мраморе. Вместо деревянного временного знака будет монумент величественный и важный. И так же, как сегодня, будут сидеть у могилы женщины-матери и плакать о неизвестном им, но дорогом сыне.
      Много славных имен рождено для бессмертия в эту весну. Глядя на могилу героя, я думал, что рядом с памятником Антюхину надо ставить памятник капитану Феденко - богатырю, павшему в сорок первом году под Каховкой смертью, которой можно завидовать. Надо вспомнить одну славную дивизию, которая здесь, под Николаевом, у станции Грейгово, прорвала железное кольцо врага и дала дорогу нашей армии. Надо вспомнить знаменитую Иркутскую дивизию - здесь, в Николаеве, она впервые била танки Клейста. Много орденов украшают боевое дивизионное знамя Иркутской, много подвигов вписано в летописи. Слава героев наступления сорок четвертого года сливается со славой героев тяжелых боев сорок первого - сорок второго годов, и это слава нашего оружия.
      Сейчас на юге весна. Весна наступления. Весна освобождения. Сполз с полей снег, обнажились стосковавшиеся по сеятелю поля. Как снег, как грязь, исчезают с нашей земли оккупанты. Их дивизии тают. Трупами их солдат унаваживается почва. Безостановочно гонят врагов наши войска. К морю. В море. Это - возмездие. Начало возмездия. Я видел горы фашистских трупов в районе Шевченковских хуторов. Это место теперь в народе зовется просто: "Побоище".
      Сейчас фашисты удирают к морю. Земля очищается навеки от вражеской парши. Возрождается жизнь. Теперь -не вслед за войсками, а вместе с войсками - идут строители, хозяйственники, советские и партийные работники. В Кривой Рог вместе с передовыми частями пришли шахтеры. В Апостолово и Долгинцево - железнодорожники. В Николаев -инженеры-кораблестроители. Я встретил здесь Прасковью Дмитриевну Гнеденко. Она пропагандист Николаевского обкома партии. Эта женщина прошла с войсками весь путь от Днепра до родного города. Она форсировала Днепр на лодке. В Херсон пришла пешком из Берислава вместе с передовыми частями. Под Водопоем вместе с секретарем обкома Филипповым пережила всю ярость последних отчаянных немецких контратак. Николаев еще горел, когда туда пришли она и Филиппов. Было страшно смотреть на развалины. Показалось: нет больше города, родного города. Так всегда кажется в первые часы. Каждая утрата остра и невосполнима. Каждый сожженный дом дорог.
      Но дым рассеялся и среди пепелища и развалин обозначились уцелевшие здания и районы. Люди обрадовались им так, как не радовались вновь отстроенным. Закопченные, но целые, эти дома казались милее и прекраснее, чем были прежде. Уцелело чудесное здание Дворца пионеров, цел знаменитый николаевский элеватор, не сожжена Слободка. Здание Госбанка стоит нерушимо среди разрушенных домов. Эти и многие другие здания сохранились не потому, что враг решил пощадить их. Если бы дать ему волю, он все бы сжег, обратил в пустыню. Во многих уцелевших зданиях мы видели выдолбленные оккупантами отверстия для закладывания тола. Все было подготовлено для взрыва, но поджигателей схватила за руки наша армия. Это Красная Армия спасла то, что уцелело. И, главное, спасла людей Николаева.
      Врагу не удалось покорить жителей города Николаева. Они выходят сейчас из подвалов, убежищ. Они очень ослабли от голода. Я видел, как женщины везли своих мужей на тачках - двигаться сами они еще не могли.
      - Вот выкопала, - сказала мне, гордо улыбаясь, женщина. - Он у меня закопанный был. Прятался.
      Мужчина смущенно усмехается. Ему неловко, что его везет на тачке жена.
      - Ослабел, - тихо сказал он. - Но ничего, отойду, еще повоюю.
      Враги разрушили в Николаеве все, что сумели разрушить. Многое им удалось. Душу нашего человека разрушить они не смогли. Они взорвали электростанцию, и в городе сейчас нет электроэнергии. Но в людях освобожденного города аккумулированы такие огромные запасы человеческой деятельной творческой энергии, что можно горы своротить. Люди целы, значит, снова будут в Николаеве и верфи, и заводы, и школы, и театры. Люди стосковались по труду. Они приходят за работой сами. Их не надо агитировать, подымать, звать. Им надо только сказать, что делать. Они готовы строить все: дороги, мосты, аэродромы. Они так много видели разрушений, что стройка будет праздником для них. Почти три года на их глазах фашисты разрушали все, что можно было разрушить. Враги ничего не построили на захваченной ими земле, они разрушали и грабили. Они увезли из Николаева в Германию трамвайные вагоны в первые же месяцы своего владычества. Два с половиной года в городе не было трамвая. Оккупанты пришли на нашу землю не за тем, чтобы она расцветала. Они привезли сюда "душегубки" и сифилис, а вывозили отсюда заводы, мясо, сало, хлеб. Они выколачивали из деревни хлеб кнутом, народ отвечал на кнут мужицкой лопатой и партизанским динамитом. Я видел, как в освобожденных селах колхозники первым делом брались за лопату: откапывали зарытый хлеб.
      - Земля дала хлеб, земля и схоронила, - говорили они и хитро усмехались при этом. - Нет, никогда гитлеровцам не перемудрить мужика. Вот он, хлеб, к весне цел, не достался проклятому. Теперь его не к чему прятать. Наша земля, наша воля, наше будущее.
      Пошли в ход лопаты и в Николаеве. Рабочие откапывают станки. Врачи сумели спасти и сберечь медицинский инвентарь и медикаменты. Научные сотрудники Исторического музея хотят открыть в ближайшие дни музей - все экспонаты его они сумели спрятать от оккупантов. Сейчас все, что спасено, сносится на заводы, в учреждения, в школы.
      При мне в типографию наборщики принесли закопанный ими шрифт. Типография уцелела чудом, оккупанты не успели или в панике забыли ее разрушить. Целы машины цеха, наборные кассы. На валах ротации еще лежит последний номер поднемецкой газетки "Новая мысль". Я сдираю ее с валов и читаю: "Большевикам за эту зиму не удалось добиться существенных стратегических успехов".
      Наборщики смеются над этими строчками вместе со мной. Они испытывают сегодня то же чувство, что и я, -чувство возвращения. Они не были в этой типографии с тех пор, как пришли фашисты. Я был здесь в последний день перед оставлением нашими войсками Николаева, в августе сорок первого года. Здесь выходила наша фронтовая газета. Наборщики помнят ее и ее работников. Они нетерпеливо спрашивают: ну что же, скоро газету будем печатать?
      Скоро. Это можно твердо сказать. Жизнь возрождается в освобожденных городах со сказочной быстротой. Армия такими темпами гонит врага на запад, что освобожденный вчера город сегодня становится тыловым. Еще месяц назад в Кривом Роге на улицах запросто разрывались вражеские снаряды - сегодня это глубокий тыл. Вчера еще догорало зарево в Николаеве - сегодня женщины метлами и вениками подметают улицы, прихорашивают город. Мальчишки, чистильщики сапог, бойко стучат щетками о свои ящички.
      Здесь все охвачено жаждой восстановления. Труд стал праздником, пуск каждого, даже небольшого предприятия - всеобщим торжеством. И это понятно. Тот, кто был здесь в те дни, когда еще догорали пожары, оценит, что это значит: первый рейс трамвая в Днепропетровске, первый кусок руды в Криворожье, первый паровоз на рельсах, первая советская школа в Николаеве, первая колхозная пахота за Бугом.
      Раны заживают. Кирпичи разрушенных домов складываются в штабеля - из них будут построены новые здания. Плуг перепахивает поле недавнего боя. Под стальным лемехом исчезают минные воронки. И в этом есть великое торжество труда. Ради этого мы и воюем - ради будущего.
      Я спросил у николаевского юноши Виктора:
      - Думали же вы о будущем, о своей судьбе все это время, что жили под властью фашистов? Он горько, не по-детски усмехнулся:
      - Какая же может быть судьба у советского юноши при оккупантах? Карьера? Будущность? Нет, не думал. Мы только ждали и верили, что наши вернутся. И боролись, как умели.
      Мы ходили с ним долго по городу, и он читал мне свои стихи. Он был рад, что может их, наконец, читать. Ему восемнадцать лет, но на вид он гораздо старше. Горькая морщинка на переносице. И черные пушистые усики.
      - А усики вам зачем, Виктор?
      - Я теперь их сбрею, - смущенно, совсем по-детски обещает он.
      Теперь усики можно сбрить. К юноше вернулась юность.
      Когда мы отступали из Николаева, этим мальчикам еще не было шестнадцати лет. Весна их совершеннолетия совпала с весной освобождения. Им повезло. Теперь у них есть будущее. Но они не хотят его получить даром. Все они хотят воевать. Впрочем, этим чувством охвачены все мужчины в освобожденных районах. Они требуют оружия. Они просят бросить их немедленно в бой. У них есть счеты с оккупантами, счеты еще не сведены. Мы видели группы добровольцев у военкомата. Они пришли, не дожидаясь повесток. Они хотят драться и гнать врагов.
      Гнать гитлеровцев в море - этим живет сейчас и народ, и армия Юга. В одесской степи день и ночь наши войска неотступно преследуют удирающих врагов.
      - Ходко бежит фашист! - смеются солдаты. - Врет, от смерти не убежит.
      Возмездие настигает и разит врага и на земле и с воздуха. Не добьет красноармейская пуля - дорубит казацкая шашка. Гвардейцы-конники снова пошли в рейд. Их клинки уже свистят в одесской степи. Через бугские переправы сплошным потоком льются войска. В эти горячие дни напряженно работают все рода войск: саперы, понтонеры, летчики, службы тыла. Все движется на запад. К Одессе. Какой-то кучерявый боец на ходу растягивает меха трофейного аккордеона и напевает:
      Нас опять Одесса встретит, как хозяев,
      Звезды Черноморья будут нам сиять...
      Апрель 1944 года
      В течение 9 мая в Крыму войска 4-го Украинского фронта при поддержке массированных ударов авиации и артиллерии продолжали наступательные бои против немецко-фашистских войск в районе Севастополя. Сломив упорное сопротивление противника, наши войска ночью, несколько часов тому назад, штурмом овладели крепостью и важнейшей военно-морской базой на Черном море - городом Севастополь. Тем самым ликвидирован последний очаг сопротивления в Крыму, и Крым полностью очищен от немецко-фашистских захватчиков.
      Из оперативной сводки Совинформбюро
      9 мая 1944 г.
      Евгений Кригер
      Штурм Севастополя
      Что такое Севастополь, штурм Севастополя? Может быть, в полной мере это поймут лишь наши потомки, перед которыми величие этого сражения предстанет, проясненное временем, видимое как бы с громадного расстояния. Но сегодня, когда мы так близки еще к горячему, обжигающему пламени Севастополя, я вспомню прежде всего дорогу в горах после штурма, ночь, когда главное было уже позади, и сон пехотинцев на этой дороге.
      Солдаты лежали в пыли, сжимая в руках винтовки, лежали там, где подкосил их сон, и фары автомобилей вырывали их из мглы, и автомобили останавливались, скрежеща тормозами.
      Пехотинцы спали в пыли, на дороге. Шоферы готовы были наброситься на них с проклятиями, - ведь путь шоферов в бою тоже нелегкий, - но, взглянув на черное от усталости, запыленное, обожженное солнцем и боем лицо пехотинца, водители артиллерийских машин, тягачей, тракторов молча поднимали спящих с дороги и относили в сторону, за обочину, в безопасное место.
      - Ты прости, брат, - со сна бормотал пехотинец. - Лег, где шел. Да постой, я сам... Ты оттуда, небось? С Севастополя? Мы его брали...
      Сначала их принимали за раненых. Их сон был как обморок, но и во сне они были как в бою, а просыпаясь, искали врага. Они еще не понимали, что враг далеко, они сами гнали его с Мекензиевых высот, с Сапун-горы, из ущелий, ощерившихся пулеметными гнездами из пещер, видимых лишь там, где ищет тебя пуля врага, с высот, стерегущих Инкерманскую долину, - отовсюду, где огнем был закрыт путь к Севастополю и где командиры взводов, полков, дивизий не могли сдержать шедшую на приступ солдатскую ярость.
      А когда главное было сделано, люди сваливались на дороге, и шоферы выносили их из-под колес за обочину.
      Этих пехотинцев, застигнутых сном на дороге, мы вспомнили снова в ту минуту, когда каждый из нас мог свободно прийти на Графскую пристань, увидеть Южную бухту, через которую на ялике переправлялся когда-то артиллерист русской армии Лев Николаевич Толстой, взглянуть на Корабельную сторону, на обелиск братской могилы за Северной бухтой и сопоставить в воспламененном сознании два века севастопольских битв, две эры нашей славы.
      Севастополь в наших руках.
      В этот час я вспоминаю рассказ людей, стороживших в дни оккупации музей "Воронцовский дворец" в Алупке, на Южном берегу Крыма. На фризе, в нише "Альгамбра", сохранилась в этом дворце надпись на арабском языке: "И нет победителя, кроме бога". В 1941 году генералы Гитлера, взглянув на фриз, дополняли изречение словами: "Кроме бога и германской армии!" В апреле 1944 года они заговорили другое. Они качали головой, вздыхали и бормотали: "О, да. О, это верно. Да, да, один только бог".
      Когда наши армии появились перед Перекопом, вырвались к Сивашу и заперли фашистов на полуострове, гитлеровские генералы бросили своим войскам лозунг:
      "Не отдадим врагу солнечного Крыма!"
      В этом проявилась вся тупость их ума и сердца. У них не хватило даже чувства юмора, чтобы понять, как нелепо, как смешно звучат эти слова в устах захватчика, вора.
      После степных мелитопольских просторов война артиллерийским ураганом прорвалась сквозь узкое горло Перекопа, пронеслась моторной танковой бурей через весь Крымский полуостров и под Севастополем оказалась в тисках каменных гор и ущелий. Там, под Перекопом, наши солдаты прошли старую русскую школу Суворова. Перед ними были позиции неприступные. Такие же позиции они выстроили в своем тылу и учились их штурмовать. Каждый солдат опытом, школой, трудом постигал мысль своего генерала. Учились ночью и днем. Предвосхищали все уловки врага. Прощупывали в учебе все хитрости его обороны, продумывали за него все, что может он нагромоздить на пути предстоящего штурма, и пятьдесят раз подряд захватывали ими же выстроенные пояса обороны, чтобы однажды врасплох и в настоящем бою отбить их на реальном поле сражения.
      Немцев отбросили за Перекоп, за Сиваш. Их гнали через весь полуостров. Все рода войск дружили в этой атаке. Вместе с танкистами двигались офицеры авиации, чтобы в вихре танкового наступления тут же захватывать аэродромы, принимать на них свои самолеты и крыльями советской авиации сопутствовать неудержимому движению советских танков. И пехота на автомобилях и маршем поспевала за боевыми машинами Красной Армии.
      И войска вошли в горы. Тут все изменилось мгновенно. Все навыки равнинной войны пришлось изменить. Не было места для дальнего полета снаряда. Не было простора для танков. Скалы вздымались перед пехотой.
      Сложность этой войны может понять тот, кто видел на подступах к Севастополю селение Черкез-Кермен. Оно втиснуло свои улочки и дома в каменные пещеры, недоступные ни авиационным бомбам, ни артиллерийским снарядам. На расстоянии пятисот метров это селение, закрытое скалами, невидимо, о существовании его трудно помыслить в нагромождении камня. И лишь оказавшись в узком ущелье, вы останавливаетесь, пораженные тем, что открывается взору.
      Это как бы грандиозная раковина, вобравшая в себя двухэтажные дома, пристройки, огороды, заборы, маленькие площади для собраний на головокружительной высоте. И все это внутри камня, в расщелинах, в чреве вздыбленных гор. Горы делают войска слепыми. Каждый метр разведчик должен прощупывать собственным телом, за каждой скалой может таиться такая же раковина, изрыгающая огонь, насыщенная пулеметами, почти недоступная для атаки.
      Нашим войскам пришлось прогрызать три пояса германской обороны, три обвода укреплений, во многом повторяющих советские укрепления 1941/42 года, которые дали тогда возможность держать Севастополь в течение восьми месяцев.
      Сгоняя людей со всего Южного берега, гитлеровцы с первого месяца своего появления в Севастополе воздвигали новые и новые оборонительные сооружения, зарывались в землю, выдалбливали в горах глубокие норы. Представьте себе каменный лабиринт, разящий огнем из каждой щели, дополните это системой подземных казематов и катакомб, способных вместить целые дивизии и заводы, - это и есть участок фронта под Севастополем. Ночью он пламенел, клокотал багровым пламенем, будто десятки вулканов извергали потоки лавы.
      Гитлеровцы набили сюда все запасы войск и вооружения, уцелевшие после разгрома на Перекопе и Сиваше. Я видел участок фронта за селением Мекензия, где на протяжении десяти километров враги установили двадцать четыре батареи одних только зенитных орудий. Но мы видели также, как, невзирая на это, наши самолеты штурмовой авиации день и ночь ныряли среди горных вершин, срывались в пике чуть не до дна узких ущелий и, чудом не расшибаясь о скалы, буквально вылизывали огнем пушек и пулеметов все расщелины и гнезда в горах. Бой шел в горах, в воздухе и на море. Морская авиация нагоняла и топила вдали от крымских берегов караваны вражеских транспортов и десантных барж, сновавших между Севастополем и портами Румынии. Битву такого невероятного напряжения, такой плотности огня, такого ожесточения можно было видеть только под Сталинградом.
      Во всех трех ярусах штурма - на земле, на море и в воздухе - наши люди добились победы, и сегодня они в Севастополе.
      Тишина Севастополя.
      В нее трудно поверить после грохота горных сражений. Трудно поверить, что стоишь на берегу Южной бухты, и вода, просвеченная майским солнцем, черноморская вода, которую еще Нахимов учил нас любить, бьется волной в разбитые снарядами камни.
      Только здесь понимаешь, что значит эта минута для советского человека.
      Наутро после решительного штурма я видел, как на площади Третьего Интернационала плакали, обнимаясь и стыдясь этих слез, моряки Черноморского флота. Они снова здесь, в Севастополе.
      Изрезанная осколками, чернеет на арке перед Графской пристанью цифра 1846 - год рождения Графской пристани Тишина после боя, и лишь скрипит под ногами прах израненных взрывами зданий.
      Улица Ленина. Здесь были фашисты, и потому не осталось ни жизни, ни людей, ни домов. Мертвые стены в дырах, провалившиеся крыши, обрушенные потолки, сожранные динамитом фасады, обезглавленные статуи в нишах -скрипит, скрипит под ногами прах Севастополя. Здесь были захватчики. Севастополь в дни обороны 1941/42 года стал даже для них воплощением русской доблести.
      Они возненавидели этот город, они боялись его.
      Пройдемте от Графской пристани к музею Крымской войны 1853-1856 годов. Одна из чугунных колонн перед зданием снята с постамента: немцы не успели ее утащить, бросили на камнях мостовой. Вход в здание завален обрушенным камнем. В дверях оборванная проволока: музей собирались минировать. Лежат на камнях чугунные ядра. Лестница. На ступенях обнаженные манекены, с них содраны мундиры солдат и матросов севастопольской обороны: фашисты умеют быть мародерами даже в музеях.