От Советского Информбюро - 1941-1945 (Сборник)

      Все раннее утро 12 декабря комдив и комиссар не уходили с берега. Белобородов вникал во все мелочи, связанные с организацией переправы. Под его присмотром саперы сколачивали первый плот из спиленных телеграфных столбов. Бревенчатый настил залили водой, лед накрепко схватил связанные бревна - на скользкий настил легче вкатить пушку. А как нужны были на том берегу пушки для стрельбы прямой наводкой!
      Боец с забинтованной головой, подталкиваемый более робкими товарищами, подошел к комдиву:
      - Разрешите, товарищ генерал, обратиться по причине сильного обстрела. Дальневосточники за вас беспокоятся. Чересчур опасно. Приглашаем к нам в землянку...
      По-видимому, землянка эта, вырытая в крутости прибрежного холма, уцелела с осени, ее отрыли и оборудовали пулеметчики укрепленного района, которые так неудачно оборонялись здесь.
      Первую полковую пушку уже удалось переправить на тот берег, дела шли на поправку, и настроение у комдива соответственно поднялось. Боец, сидевший на корточках при входе в землянку, перечитывал письмо. Выяснилось, что письмо от невесты; комдив подшучивал, неназойливо расспрашивал бойца о его мирном житье-бытье. Но настроение комдива испортилось, когда он узнал, что бойцы сидят без хлеба, что кормили их только холодной картошкой.
      Бронников давно служит, дружит с Белобородовым и не помнит случая, чтобы комдив потерял самообладание даже в самые критические минуты. Но когда комдив узнал о нерасторопности (трусости?) кого-то, кто оставил бойцов без хлеба, он был вне себя.
      Был, правда, случай в 258-м полку, когда бойцы двое суток не получали горячей пищи. Но тогда снарядом разбило походную кухню, тогда бойцы дрались в полуокружении, а сейчас...
      - Ненавижу... - Белобородов даже побледнел от негодования. - Натощак воюют герои. А кто-то дрыхнет или прячется. Смотреть ни на кого не хочу и слушать ничего не буду!
      Комдив вышел из землянки, не дослушав объяснений прибежавшего туда батальонного штабиста. Кто-то оказался недостойным звания гвардейца, а Белобородов -слишком горячий патриот своей дивизии, чтобы с этим примириться.
      Позже комдив вновь стоял на берегу Истры, к нему подошел начальник штаба полка и доложил, что хлеб в батальон доставлен. А кроме того, прибыли старшины, по-." вара и притащили термосы и бидоны. В термосах щи с мясом, в одном бидоне сладкий чай, а в другом - продукт номер шестьдесят один; в переводе с интендантского языка, на русский этот продукт именуется водкой.
      Комдив наблюдал за переправой, стоя у подножия заснеженного кургана, близ монастыря. Когда-то здесь произошло сражение войск молодого Петра с взбунтовавшимися стрельцами. Мы помним об этой кровавой странице русской истории прежде всего благодаря картине Сурикова "Утро стрелецкой казни". Но в то декабрьское утро никому в голову не приходило, что дивизия форсирует Истру в столь историческом месте.
      Начальник дивизионной разведки Тычинин вручил комдиву захваченный его разведчиками и уже переведенный приказ командира дивизии СС "Рейх" Биттриха-от 2 декабря. Фашистский генерал исчислил в часах и минутах темп наступления на Москву. Но Белобородов. вместе со своими дальневосточниками властно перечеркнул все это аккуратное расписание.
      Пушки, переправленные на западный берег, помогли,Романову закрепиться. Саперы старшего лейтенанта Трушникова воспользовались тем, что напор воды ослабел. Они пустили в дело сваи разрушенного моста, навели переправу, и теперь уже на подмогу батальону Романова торопились новые роты. По шатким мосткам прогромыхали орудийные передки, груженные снарядами, и санитарные повозки, которые тоже ехали не.порожняком, а везли ящики с патронами. На радостях Белобородов называл сапера Трушникова не иначе как Толей.
      Я воспользовался минутным затишьем и спросил у Михаила Васильевича Бронникова о судьбе прядильно-ткацкой фабрики, которая давно была подготовлена к взрыву и начинена минами.
      Оказывается, на днях на командный пункт к Белобородову пришли из Дедовска рабочие. Они поблагодарили комдива за спасение фабрики. Уже возобновили, работу! Сотканы первые метры ткани, из нее шьют обмундирование для бойцов, телогрейки, стеганые брюки, а также вещевые мешки.
      Спросил я и про марш "Девятая гвардейская". Бронников сказал, что музыку пишет композитор Дунаевский. А на западном берегу Истры в те минуты звучала совсем другая музыка. Бойцы не маршировали, а ползли там по-пластунски, перебегали от укрытия к укрытию под аккомпанемент боя.
      Комдив подбадривал тех, кто принял ледяную ванну, и бойцы по его приказу переобувались, наматывали сухие портянки, сушили валенки, наскоро обсыхали у догорающих домов. Роль костра играл и немецкий танк в низинке, близ берега. В такой мороз надобно согреться также изнутри, и старшины по приказу комдива выдавали всем невольным купальщикам двойную порцию водки.
      Кроме бойцов в обледеневшей одежде, которым комдив приказал греться-сушиться, все остальные торопились на запад; подгоняемые ветром наступления. И только мне предстоял путь назад, в штаб армии. Там помогли связаться по телефону с Москвой, и мне выпала печальная обязанность первому сообщить в "Комсомольскую правду" о судьбе Истры и Нового Иерусалима...
      12 декабря 1941 года.
      В течение 15 декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах. На ряде участков Западного и Юго-Западного фронтов наши войска, ведя ожесточенные бои с противником; продолжали продвигаться вперед и заняли г. Клин, Ясную Поляну - южнее Тулы, Дедилово и Богородицк юго-восточнее Тулы.
      Из сообщения Совинформбюро
      15 декабря 1941 г.
      Евгений Петров
      В Клину
      Положение военных корреспондентов на Западном фронте становится все более сложным. Всего несколько дней назад мы выезжали налегке и, проехав какие-нибудь тридцать километров, оказывались на фронте. Сегодня в том же направлении нам пришлось проехать около сотни километров.
      Путь немецкого отступления становится довольно длинным. И этот путь однообразен: сожженные деревни, минированные дороги, скелеты автомобилей и танков, оставшиеся без крова жители. Такой путь я наблюдал на днях, когда ехал в Истру.
      Но есть еще один путь - путь немецкого бегства. Его я видел сегодня. Этот путь еще длиннее и гораздо приятнее для глаза советского человека. Здесь немцы не успевали сжигать дома. Они бросали совершенно целые автомобили, танки и ящики с патронами. Здесь жителям остались хотя и загаженные, но все-таки дома. Полы будут помыты, стекла вставлены, и из труб потянется дымок восстановленного очага.
      Клин пострадал сильно. Есть немало разрушенных домов. Но все-таки город существует. Вы подъезжаете к нему и видите: это город.
      Он был взят вчера в два часа. Сегодня это уже тыл. И тыл далеко не ближайший.
      Что сказать о жителях? Они смотрят на красноармейцев с обожанием:
      - Немцы уже не вернутся сюда? Правда? - выпытывают они. - Теперь здесь будете только вы?
      Красноармейцы солидно и загадочно поднимают брови. Они не считают возможным ставить военные прогнозы. Но по тому, каким веселым доброжелательством светятся их глаза, исстрадавшимся жителям ясно: немцы никогда не придут сюда.
      Начальник гарнизона майор Гусев рассказал мне, что недалеко от Клина, в деревне Поздневе, пятнадцатилетняя девочка Вера задала ему этот обычный вопрос: могут ли вернуться немцы? Майор пошутил. Он сказал, что, может быть, и вернутся. Он горько пожалел об этом. С девочкой приключился глубокий обморок. Оказывается, в этой самой деревне Поздневе немцы убили нескольких жителей и изнасиловали двух девушек.
      Красная Армия не только взяла Клин. Она спасла его в полном смысле слова. Удар был так стремителен и неожидан, что немцы бежали, не успев сделать то, что они сделали с Истрой, - сжечь город дотла.
      И жители не знают, как отблагодарить красноармейцев.
      Наша машина застряла в сугробе. Мы вылезли, чтобы помочь шоферу вытащить ее. Не успели мы оглянуться, как машину подталкивали уже десятка два рук. Все, кто проходили в эту минуту мимо нас, бросились нам помогать. Они, перебивая друг друга, рассказывают, как удобнее нам проехать, где встретится яма, скрытая снегом, и в каком месте лучше переехать по льду реку, так как мост через нее взорван.
      Как только в Клин вошли первые красноармейцы, жители сразу же рассказали им, где и что заминировали немцы и где они оставили свои склады.
      В одной из деревушек за Клином произошел случай столько же героический, сколько и юмористический.
      Первыми о том, что немцы собираются бежать, пронюхали мальчики. Они подкрались к немецким грузовикам и стащили все ручки, которыми заводятся моторы. Немцы рвали на себе волосы, когда поняли, что бежать не на чем. Но медлить было нельзя. Пришлось им бежать самым естественным путем - при помощи собственных ног. Как только в деревне появились наши войска, мальчики торжественно поднесли им ключи. Машины были заведены и пущены в дело.
      Побывал я и в домике Чайковского. Это была давнишняя моя мечта увидеть то, о чем я столько раз читал: уголок у окна, где Чайковский писал 6-ю симфонию и смотрел на свои любимые три березки, его рояль, книги и ноты.
      Лучше бы я не приходил в домик Чайковского. То, что сделали в нем немцы, так отвратительно, чудовищно, тупо, что долго еще буду я вспоминать об этом посещении с тоской.
      Мы вошли в дом. Встретил нас старичок-экскурсовод А. Шапшал. Он так привык встречать экскурсантов и водить их мимо экспонатов музея, что даже сейчас, после первых радостных восклицаний, он чинно повел нас наверх по узкой деревянной лесенке и, пригласив в довольно большую комнату, сказал:
      - Вот зал, принадлежавший лично Петру Ильичу Чайковскому. Здесь, в этой нише, был устроен кабинет великого композитора. А здесь Петр Ильич любил...
      Но вдруг он оборвал свою плавную речь и, всплеснув руками, крикнул:
      - Нет, вы только посмотрите, что наделали эти мерзавцы!
      Но мы давно уже во все глаза смотрели на то, что было когда-то музеем Чайковского. Стадо взбесившихся свиней не могло бы так загадить дом, как загадили его немцы. Они отрывали деревянные панели и топили ими, в то время как во дворе было сколько угодно дров, к счастью, все манускрипты, личные книги, любимый рояль, письменный стол - одним словом, все самое ценное было своевременно эвакуировано. Относительно менее ценное упаковали в ящики, но не успели отправить. Немцы выпотрошили ящики и рассыпали по дому их содержимое. Они топили нотами и книгами, ходили в грязных сапогах по старинным фотографическим карточкам, срывали со стен портреты. Они отбили у бюста Чайковского нос и часть головы. Они разбили бюсты Пушкина, Горького и Шаляпина. На полу лежал портрет Моцарта со старинной гравюры с жирным следом немецкого сапога. Я видел собственными глазами портрет Бетховена, сорванный со стены и небрежно брошенный на стул. Неподалеку от него немцы просто нагадили. Я не верил своим глазам. Я протирал их. Но ручаюсь своим добрым именем: немецкие солдаты или офицеры нагадили на полу рядом с превосходным большим портретом Бетховена.
      Повсюду валялись пустые консервные банки и бутылки из-под коньяка. На одной из бутылок была прямо-таки сшибающая с ног этикетка: "Смесь водки и рома".
      А. Шапшал сказал нам, что по ночам немцы с грохотом исполняли на рояле какие-то жалкие маршики. В эти минуты им на глаза попадаться было опасно.
      - Неужели вы не объяснили немецкому офицеру, что это за дом?
      - Да, я объяснил. Захожу как-то сюда и говорю: "Чайковский очень любил вашего Моцарта. Хотя бы поэтому пощадите дом". Да меня никто не стал слушать. Вот я и перестал говорить с ними об искусстве. И то придешь, а они вдруг и скажут: "А ну, старик, снимай валенки". Куда я пойду без валенок? Они тут многих в Клину пораздевали. Нет, с ними нельзя говорить об искусстве!
      И мы перешли к чисто бытовым делам. В одной из маленьких комнаток рядом с кухней немцы устроили уборную, то есть, вернее, использовали в качестве уборной пол этой комнаты. Двух старых женщин, живущих при домике, они совершенно терроризировали: превратили в своих денщиков. Перед уходом из Клина немцы успели вывезти фортепьяно и всю кухонную посуду. Экспонатов они не взяли, видимо, не видя в них никакой ценности. Просто порвали и пораскидали их.
      Я подошел к окну в том месте, где стоял письменный стол Чайковского и где, он писал Патетическую симфонию. Прямо за окном, рядышком, стояли три знаменитые березки. Только это были уже березы, большие, вполне "взрослые" деревья. Они остались.
      Но сейчас было не до грусти. Была деятельная военная жизнь.
      16 декабря 1941 года
      После ожесточенных боев войска Калининского фронта 16 декабря с. г. овладели городом Калинин.
      Из сообщения Совинформбюро
      "YВ последний час"Y 16 декабря 1941 года
      Борис Полевой
      Как был занят гор. Калинин
      Немцы стянули на этот участок фронта под Калинином большие силы. Одним только войскам генерала Юшкевича противостояли здесь части 86, 110, 129-й и 162-й пехотных дивизий противника. Они обосновались всерьез, построили несколько сильных укрепленных линий, густо насыщенных артиллерией и минометами. Они выселили целью деревни и устроили под домами колхозников дзоты, а в домах оборудовали нары в четыре этажа, очевидно собираясь тут зимовать.
      Наши части прорвали линию немецких укреплений. В жестоких боях, переходящих в штыковые атаки и рукопашные схватки, они выбивали врага из окопов и блиндажей и отвоевывали одну деревню за другой. Сколько смелости, отваги, воинского умения, сочетавшегося с безграничной самоотверженностью, проявили бойцы и комиссары в этой борьбе!
      Ваш корреспондент был свидетелем, как шел в атаку батальон депутата Верховного Совета СССР старшего лейтенанта Левуса.
      Под прикрытием артиллерийского огня бойцы умело подползли к вражеским позициям. Потом загремело русское "ура".
      Бойцы вскочили на ноги и с винтовками наперевес во главе со своим командиром, поражая немцев пулей и штыком, перескакивая через вражеские трупы, ворвались в деревню. Удар был так силен и стремителен, что немцы, бросив сильно укрепленные позиции, стали удирать. Они бежали через деревню и через поле, бросая оружие. Бойцы преследовали их. В этом бою вражеской пулей был сражен лейтенант Левус.
      Чудеса храбрости показала в бою за важный узел вражеского сопротивления - село К. - рота автоматчиков во главе с Героем Советского Союза лейтенантом Кузекиным. Под покровом темноты они просочились сквозь линию вражеской обороны в самый центр укрепленного узла и открыли огонь из своих автоматов, поражая врага с тыла. Горсточка храбрецов, неожиданно появившаяся в сердце вражеского расположения, вызвала панику. Солдаты и офицеры группами выбегали из блиндажей и тут же падали, сраженные пулями автоматов.
      Лейтенант Кузекин был ранен в плечо и в живот. Преодолевая страшную боль и скрывая от своих бойцов рану, он лежа продолжал руководить боем, не выпуская из рук своего автомата. Он дал отнести себя на медпункт только тогда, когда на помощь автоматчикам подоспела наша пехота и вражеский укрепленный узел был взят. Мы повидали Кузекина через несколько минут после боя. Весь забинтованный, лежа на носилках, он еще продолжал жить сражением, и первое, что он спросил, было:
      - Выбили гадов? Ну а как мои автоматчики, не подкачали? Орлы ребята!
      В этих напряженных боях части генерала Юшкевича разгромили 86, 129-ю и 162-ю немецкие дивизии и сильно потрепали 110-ю дивизию, освободив свыше 35 населенных пунктов. Не давая немцам опомниться, войска генерала Юшкевича вместе с частями генерала Масленникова ударили на город Калинин.
      * * *
      И вот сегодня в полночь после короткой и энергичной артиллерийской подготовки войска генерала Конева, прорвав мощную оборону противника, несколькими колоннами ринулись на штурм города. На темных улицах погруженного в мрак города разгорелся жестокий бой.
      Шквальным огнем артиллерии и автоматчиков немцы пытались сдержать наши части. Напрасно! Наступательный порыв бойцов рос с каждой минутой. С боем беря каждый дом, наши воины продолжали двигаться вперед, и вскоре Н-ская часть овладела Заволжьем и Затверечьем.
      Другие части сломили сопротивление немцев на юго-востоке от города, захватили 15 селений и заняли элеватор, который немцы превратили в мощный оборонительный узел. Вслед за тем бойцы ринулись в город по Московскому шоссе.
      Не выдержав стремительного натиска наших войск, враг начал в беспорядке отступать на запад, бросая оружие, снаряжение, боеприпасы.
      В боях за Калинин разгромлены 86, 110, 129, 161, 162-я и 251-я пехотные дивизии противника. Враг оставил в предместьях и на улицах города очень много неубранных трупов солдат и офицеров. Наши части взяли богатые трофеи.
      Захвачено много орудий, оружия и снаряжения. Подсчет трофеев продолжается.
      * * *
      Город Калинин снова стал советским!
      Два красноармейца, забравшись на крышу старинного здания, где помещался облсовет, подняли на флагшток красный флаг. С Волги рванул ветер, флаг развернулся в морозном воздухе.
      Мы медленно едем по улицам, огибая вырытые бомбами воронки, срезанные осколками снарядов телеграфные столбы и трупы немецких солдат, кучами и в одиночку валяющиеся на перекрестках, где только что происходил бой. Мы едем по городу, испытывая одновременно и радость и боль. Радостно потому, что город вырван из грязных вражеских лап. Больно видеть, как за два месяца своего хозяйничанья немецкие бандиты разрушили и загадили то, что с такими трудами, с такой любовью создавалось годами.
      Мы едем мимо сквера. Он почти вырублен немцами на дрова. Посредине его лежат осколки памятника Пушкину. Немцы сделали из него мишень для метания гранат. Черными впадинами окон смотрит на улицу здание сожженной библиотеки. Разрушен театр, которым так гордились калининцы. Черный дым стелется по улицам: это догорают хлебозавод, баня и новые дома на проспекте Чайковского.
      Удирая из Калинина, немцы оставили в целости большие склады с боеприпасами, бросили на дороге массу исправных автомашин. А вот баню и дома трудящихся зажгли! Только бешеному зверю, ослепшему от бессильной ярости, свойственна такая жажда бесцельного разрушения.
      Немцы бежали из Калинина в панике.
      На одной из улиц они бросили 3 танка, не успев их даже зажечь. На проспекте Калинина застряла длинная вереница автомашин: шоферы бежали, оставив их.
      Одна из машин разбилась о телеграфный столб. В ней были посылки немецких солдат, которые не успели отправить адресатам в Германию. Красноармейцы вынули содержимое одной из них и разложили на снегу. Это: два поношенных детских костюмчика, выкраденных из чьего-то комода, две пары поношенных женских галош, грязное мужское белье, кукла без ноги и две измятые серебряные ризы, содранные с какой-то иконы.
      Все это обер-ефрейтор Курт Рухенау посылал своей матери в город Кельн, на Кайзерштрассе, 14.
      И вот лежат на снегу эти трофеи гитлеровского жулика! А рядом труп дюжего немца. Красноармейцы, проходя мимо, брезгливо смотрят на них: сколько вору ни воровать, а расплаты не миновать!
      Темнеет. Раскаты артиллерии доносятся все глуше. Линия боя отодвигается на запад. А в городе уже начинает завязываться жизнь: связисты тянут провода, саперы расчищают улицы.
      Красное знамя полощется на ветру. После двухмесячного страшного кошмара жизнь в Калинине начинается снова.
      17 декабря 1941 года
      Константин Симонов
      На Рыбачьем и Среднем
      В политотделе среди захваченных у немцев документов хранится затрепанный номер немецкой газеты. На четвертой странице ее напечатана любопытная история о том, как храбрые горноегерские части штурмом брали полуострова Средний и Рыбачий.
      История эта особенно любопытна потому, что мы сейчас полным ходом идем на маленьком буксире к берегам того самого Рыбачьего полуострова, который на страницах немецких газет еще в июле захвачен горными егерями.
      Однако капитан буксирчика, долговязый, спокойный моряк в выцветшей фуфайке, Петруша, как его ласково зовут на буксире, отнюдь не боится попасть в плен к немцам.
      Он, к сожалению, не читал "Фелькишер беобахтер", и поэтому о пребывании немцев на Рыбачьем полуострове ему, конечно, ничего не известно.
      - Сколько раз хожу, не видел, - говорит он, лениво пожевывая папироску. - Правда, стреляют иногда с того берега, от Пикшуева мыса. Это действительно. Ну, да ведь моя байда, как блоха, - разве в блоху из пушки попадешь.
      И правда, буксирчик малодоступен для артиллерии, особенно в такую погоду, как сегодня, когда среди бушующих волн Мотовского залива за пятьдесят метров видна только верхушка его трубы.
      Не знаю, откуда произошло название Мотовский залив, но здесь все вполне резонно считают, что не иначе как от слова "мотать", и между собой фамильярно называют его просто "Мотка".
      Вся земля кругом причалов, окрестные сопки и ущелья покрыты воронками. День за днем, месяц за месяцем, пытаясь нарушить снабжение защитников Среднего и Рыбачьего, немцы бомбили это побережье. На дне залива лежат тысячи тонн сброшенного ими металла.
      - Если бы собрать все железо, которое они сбросили, чтобы разбомбить этот портовый поселок, то можно было бы выстроить точно такой же металлический, - со спокойным стариковским юмором замечает седой подполковник.
      Крайний Север дает себя знать. Всю ночь валит снег. К утру дороги заносит настолько, что до расчистки их тракторами ехать на машине с Рыбачьего на Средний нечего и думать.
      - Вы только посмотрите на карту, - говорит комендант. - Куда только судьба может занести одессита! Весь Кольский полуостров - это, можно считать, самый нос материка. Ну, а Рыбачий - это же бородавка на носу. И выходит, что я не кто иной, как комендант бородавки. Да. А вам придется посидеть у меня сутки, раньше дороги не будет. Кстати посмотрите, как нас тут бомбят.
      Гинзбург смотрит на часы и направляется к выходу из землянки.
      - Обычно как раз в это время попьют утром своего бобового кофе и прилетают.
      На высоте пяти тысяч метров, еле видный, действительно крутится самолет.
      - Сначала ниже летали, потом сбили несколько из зениток, и теперь ниже трех тысяч не порхают.
      Самолет сделал еще несколько кругов и, не пикируя, сбросил полдюжины бомб. Над заливом поднялись водяные столбы.
      Самолет повернул на запад.
      - Ну, вот нас и "разбомбили", - меланхолически замечает комендант, провожая самолет равнодушным взглядом. -Теперь пойдемте завтракать.
      До ночи мы не остались. Снег безнадежно продолжал сыпать, и мы решили переправиться с Рыбачьего на Средний на моторной лодке. Лодку так заливало встречными волнами, что минутами казалось, что она идет не по волнам, а где-то внизу, сквозь них.
      Стоя по щиколотку в воде, закутанный в резиновый плащ, рулевой на всякий случай держал ближе к берегу. Моторист дежурил у пулемета. От немцев нас отделял только узкий пролив.
      Впрочем, встреча в такую ночь, по словам рулевого, была маловероятна.
      - Немец не выйдет в море по такой погоде. Норвежец бы и вышел, да немца не повезет. Не любит немца.
      - Не любит?
      - Точно!..
      На исходе второго часа, когда вода в лодке дошла как раз до картера мотора, мы, наконец, мокрые до нитки, причалили к берегу Среднего полуострова.
      С места в карьер пришлось карабкаться вверх по крутой дороге, а потом и вовсе без дороги, по скользкому, обледеневшему обрыву.
      Часовой открыл перед нами невидимую дверь.
      Электрический свет, пышущая жаром, сделанная из гофрированного железа трофейная финская печка, стены, потолок и пол из толстых бревен, рабочие столы с настольными лампами под зелеными абажурами, - все говорило, что здесь устроились с необходимыми удобствами и разумным комфортом.
      Полковник Васильчиков после трудового дня, уютно примостившись к печке, стакан за стаканом, "по-московски", не спеша пил крепкий чай.
      - Как стояли, так и стоим, - сказал он, отчеркивая ногтем на карте полуострова линию, где проходит передний край. - Слева - залив, справа море, впереди - горы. Как были они в наших руках, так и остались. И отдавать не собираемся. А немцы? Что ж, немцы, конечно, пробуют. Сначала неосторожно пробовали, теперь осторожнее стали. А что касается подробностей, так вы лучше в боевой журнал посмотрите. Там все записано...
      И, считая вопрос исчерпанным, неразговорчивый полковник взялся за пятый стакан.
      Причина его неразговорчивости, обычная причина неразговорчивости наших командиров, выяснилась впоследствии.
      Рассказывая о боях за полуостров, полковник волей-неволей был бы принужден много говорить о себе.
      В первые дни войны немцы, сосредоточив несколько дивизий, прорвались на тридцать километров вдоль побережья по направлению к Мурманску. Узкий перешеек, единственный выход с полуострова на материк, неожиданно оказался закупоренным немцами.
      Гарнизон и Рыбачьего и Среднего готовился к обороне с моря. Появление немцев с суши было внезапным.
      На перешейке стояло только несколько рот. Обрушив на них целую дивизию, немцы пытались одним ударом с гор спуститься на перешеек, и, пройдя его узкое горло, разлиться по всему полуострову.
      В эту критическую минуту на полуострове нашлась твердая рука и железная воля Васильчикова.
      Полковник приказал в кратчайший срок выдвинуть вперед к перешейку тяжелые береговые батареи, а сам тем временем, собрав все, что оказалось под рукой, выехал на передовые.
      Он не остановился перед тем, чтоб своей рукой на месте расстрелять труса, повернул отступившие роты и бросил их в контратаку.
      Тем временем подвезли пулеметы и орудия. Установив их на ближайших сопках, удалось их огнем задержать немцев. К вечеру заговорили подтянутые на новые позиции наши тяжелые орудия. Они поставили перед наступавшей немецкой дивизией стену огня, и на следующий день положение было восстановлено. Ни одного живого немца не осталось на перешейке. Только на скатах хребта, там, где вчера немецкие батальоны густым строем шли в "психическую атаку", вповалку лежали груды трупов, скошенных пулеметным и артиллерийским огнем.
      И с этого дня ни один немецкий сапог уже не ступал на скалистую почву Среднего и Рыбачьего полуостровов.
      Месяц за месяцем делали они попытки прорваться, шли жестокие бои за прилегающие к перешейку командные высоты на материке. Но прорваться к перешейку немцам так и не удалось.
      Мы день за днем объезжали оба полуострова.
      Дороги здесь особенные, их не строят, а обнажают. Снимают неровности, дерн, валуны и обнажают скалу, ровняют камень и гальку. Часто дороги в то же время поневоле служат стоком для горной воды. Вода, пробиваясь сквозь лед, бежит под полозьями саней. Телеграфные столбы, чтобы их не вырвало здешними свирепыми ветрами, до половины человеческого роста обложены пирамидами из камней.
      Землянки, убежища, командные пункты - все построено прочно, надолго, с тяжелыми накатами бревен, с перекрытиями из двухтаврового железа.
      Беспрерывный полярный день с его короткими белыми сумерками все лето не давал ни минуты покоя, сна, передышки. Все укрепления возводили на глазах врага, под пулями.
      Когда эти работы были закончены, саперы взялись за дороги и постройку госпиталя.
      Через месяц под землей вырос, а верней сказать - в землю врос, целый медицинский городок. Палаты на сто двадцать коек, приемный покой, операционная, кабинеты врачей. На полуострове создался подземный госпиталь особого типа - и полевой и в то же время тыловой.
      Здесь не оставляли только тех, кому предстояло лежать более полутора месяцев. А всех тех, кто хоть через полтора месяца мог стать снова в строй, лечили здесь же, на полуострове, не отправляя на материк.
      На полуострове все вросло в землю: землянки, медпункты, гаражи, конюшни, склады - все стало подземным.
      Можно ехать километр за километром среди расположения войск и не видеть ничего, кроме снега и торчащих из-под него красноватых скал.
      Замаскированные в скалах западного побережья полуострова береговые батареи топят немецкие транспорты, идущие по единственному пути из Киркенеса в Петсамо.
      По вспышкам нащупав примерное расположение батарей, немцы несколько раз пытались провести свои транспорты под прикрытием бомбежек.
      Как только транспорты, крадучись вдоль берега, подходили к Петсамскому заливу, начиналась бомбежка батарей.
      Но артиллеристы ухитрялись все-таки давать залпы по кораблям, выскакивая из укрытий к своим орудиям, в короткие интервалы между двумя заходами бомбардировщиков.
      Потеряв так еще один транспорт, немцы стали бомбить беспрерывно, заходя и пикируя по очереди, по одному самолету. Тогда артиллеристы стали уходить в укрытие тоже по очереди. Один орудийный расчет во время бомбежки оставался и продолжал стрельбу по транспортам.
      Большие хлопоты причиняют немцам тяжелые батареи, бьющие по подступам к перешейку.
      На гребне покрытых снегом скал, куда нам добрых два часа пришлось добираться чуть не ползком, бессменно, денно и нощно сидит на своем наблюдательном пункте командир Скробов.
      Это место похоже на орлиное гнездо, и на больших белых птиц похожи наблюдатели Скробова, неподвижно припавшие в своих широких белых халатах к гребню скалы.
      Постоянный, непрерывный, бешеный, режущий ветер. Здесь, на вершине, он дует минуту, час, день, неделю, месяц, год. Он дует всегда. У наблюдателей - потрескавшиеся от ветра губы и красные, воспаленные глаза. Но зато отсюда, с этой открытой всем четырем ветрам скалы, видны все дороги и тропки, ведущие к перешейку.
      Сам Скробов, большой молчаливый, редко улыбающийся человек, "научный работник", как его шутя называют в штабе, действительно ведет свою работу с научной точностью.
      Все пристреляно: каждый квадрат, каждый выступ, каждая лощинка, тропа.
      Провода идут вперед, на второй наблюдательный пункт - он всего в пятистах метрах от немцев. Впрочем, однажды, когда это было нужно, он был не в пятистах метрах от немцев, а в пятистах метрах за немцами. Артиллерист-лейтенант Лоскутов с радиопередатчиком прополз в тыл к немцам и трое суток корректировал огонь оттуда.
      У Скробова все подсчитано, отмечено, записано. Здесь в крохотной, врубленной в скалы землянке, он, недавний красноармеец, экстерном окончивший школу средних командиров, человек с упрямым ртом и острыми глазами самородка, ухитряется вести сложную артиллерийскую документацию во всей ее красоте и аккуратности, почти как на выпускных испытаниях в школе.